Читать книгу В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева - Страница 7

После окончания медицинского училища весь мамин курс отправился на фронт. Почти все девушки, попав в сталинградское пекло, погибли.

Одна из них писала моей маме с фронта: «Милая Леночка! Выдалась короткая передышка после боя, вот-вот навезут раненых, поэтому тороплюсь. Мои косы стали белые от седины и гнид. Пришлось их остричь, так что я мало отличаюсь от наших мужчин. Огрубела, осатанела. Одна мечта – выспаться!

Научилась я, Леночка, курить махорку, пить спирт, который нам дают перед атакой для храбрости. Но всё равно страшно. Научилась ругаться».

Внизу приписка: «Не говори маме, что я отрезала косы».

С войны она не вернулась.

Мою маму не взяли на фронт из-за астигматизма, но она упорно отстаивала очереди в военкомате. Пожилой полковник с красными глазами и замученным от недосыпания лицом устало сказал:

– Милая, пойди в церковь, поставь Богу свечку, что он тебя уберёг. Хорошо – убьют, а если вернёшься калекой – без глаз, без ног или с обожжённым лицом.

Для эвакуированных в Магнитогорск заводов строили новые цеха. Женщины, старики и дети дневали и ночевали на рабочих местах.

Госпитали были переполнены – с фронта везли раненых. Мама, как и остальные врачи и медсёстры, работала сутками, до обмороков.

Мой отец, Яков Ильич Брежнев, приехал в Магнитогорск зимой 1942 года с эвакуированным из Днепродзержинска металлургическим техникумом, в котором преподавал еще до войны.

Мамина подруга родила сына и попросила её быть крёстной матерью.

– А кто будет крёстным отцом? – спросила она.

– Яша Брежнев. Я его семью знаю давно.

Накануне крестин молодая мама получила с фронта похоронку на мужа. Торжество не состоялось, так что породниться моим будущим родителям не довелось.

Но вскоре друзья пригласили маму в клуб на новогодний вечер.

После концерта устроили танцы. Не успел грянуть студенческий оркестр, как к ней подошёл невысокого роста, широкоплечий, синеглазый, улыбающийся молодой человек. «Яков Брежнев», – представился он. Наклонив голову и по-гусарски щёлкнув каблуками, пригласил на первый вальс, да так и не отошёл весь вечер. Его друг, бегая среди танцующих и щёлкая объективом, сфотографировал их в вальсе.

На снимке мои улыбающиеся родители смотрят прямо в объектив. Глаза у обоих сияют. На маме крепдешиновое платье с юбкой-клёш. Тонкая талия перетянута кожаным поясом, длинные волосы упали волной на худенькие плечи. Отец в «сталинке», глухо застёгнутой до верхней пуговицы, по моде.

Мама подарила мне эту фотографию в день моего шестнадцатилетия. На обороте я написала: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

При одном из обысков в общежитии МГУ её у меня изъяли. Уничтожали грехи молодости братьев Брежневых. Где этот выцветший от времени кусочек несбывшегося счастья? Лежит ли на пыльной полке в архивах КГБ в папке моего личного дела или давно разорван чьей-то равнодушной рукой?

Роман моих родителей поначалу развивался медленно. Отец был старше мамы на двенадцать лет и связан семьёй, что тщательно скрывал. Мама, почти девочка, была очень хороша собой. Поклонников было – хоть отбавляй. Считая себя недостойным конкурентом, отец с романтическими отношениями не спешил.

Однажды мама пошла с друзьями на каток. Вдруг один из них сказал: «Лена, вон твой старикашка пришёл и кружится тут, как ястреб на охоте». И показал на Якова, стоявшего за бортиком катка. Поняв, что застигнут на месте, он резко повернулся и пошёл прочь. Мама быстро сбросила ботинки с коньками и побежала за ним.

Вскоре они поженились и зажили вместе в дружной коммуналке.

Незадолго до родов мама узнала, что у Якова есть другая семья. Его жена, Анна Владиславовна, писала из Алма-Аты, что их трёхлетняя дочь Лена, опрокинув на себя кипяток, очень страдала и кричала от боли по ночам.

В конце письма была приписка: «Яша, я знаю, что ты меня никогда не любил, но не забывай, что у нас дочь, она тебя ждёт…»

С самого начала семейная жизнь моего отца с Анной Владиславовной не сложилась. И оба, когда началась война, приняли решение разъехаться. Она уехала с дочерью и свекровью в Алма-Ату, а отец – в Магнитогорск. Ни моя мама, ни её родственники о том, что он был до войны женат, не знали.

Не слушая объяснений и уговоров остаться, мама молча начала собирать вещи. Напрасно отец умолял, призывая подумать о будущем ребёнке. «На коленях стоял перед этой упрямицей! – говорил он мне позднее. – Никогда, до самой смерти не прощу себе, что не проявил характер, смалодушничал. Всё мне казалось, что чувства её ко мне несерьёзные. Она была на восьмом месяце беременности, а ухажёров не убавлялось… И сегодня вижу её в тот вечер – несчастная, красивая, с плотно сжатыми губами, сидела на кровати среди разбросанных вещей, накинув на плечи старую бабушкину шубу и пуховый платок, – за окном начиналась метель. Вдруг, изогнувшись, она завалилась назад. Начались схватки. Я повёл её в родильный дом».

Зимним декабрьским вечером, взявшись за руки, шли мои родители по скованным морозом улицам. Город, погружённый во тьму, был безлюдным. Когда маме становилось худо, отец, прижимая её к себе, просил:

– Потерпи, Леночка, потерпи, милая. Мы совсем близко.

Вдруг мама остановилась и, с улыбкой показав на большую снежинку на варежке, сказала:

– Смотри, Яша, какая прелесть! Пусть и наша дочка будет такой же красавицей…

В приёмном покое родильного дома отец размотал на маме шаль, снял шубку и, поцеловав в сухие губы, сказал:

– Ну, с Богом, милая. Роди мне дочку.

Он был уверен, что всё наладится.

Я родилась около полуночи. В первое моё утро ярко светило солнце и падал пушистый снег…

Сурова русская зима; знают её те, кто родился и вырос на Урале. Снежные метели, заметающие до самой макушки; огромные, простирающиеся далеко за горизонт белые пустынные молчаливые степи, похожие на бескрайние кладбища. Но это и сияющий голубизной и сверкающий на солнце снег, белые хлопья снежинок, морозный скрип под ногами, чудные узоры на окнах и суровый лес с огромными елями и стройными соснами, покрытыми белыми шапками…

Шла война.

Плакали вдовы, сиротели дети, падал пушистый снег…

Лежали в прабабушкиной шкатулке перехваченные траурной лентой похоронки с фронта.

* * *

Мама так и не вернулась к отцу.

Когда он собрался уезжать, мне было восемь месяцев. Я бойко бегала по кроватке и знала несколько слов – «мама», «дай» и «Маня». Как отец ни бился, я наотрез отказывалась выучить слово «папа». Он брал меня на колени и повторял:

– Ну скажи – папа.

Я молчала.

Бабушка Паша, проходя мимо, ворчала:

– На кой ей это слово, если у неё папы нет? По твоей милости, прохвост.

Мама была против этих свиданий, боясь, что я начну привыкать к отцу, и он приходил тайком. Садился у моей кроватки, играл со мной, иногда плакал.

– Вот, – сказал он однажды, – уезжаю, оставляю два самых дорогих мне существа.

На что бабушка Паша резко заметила:

– Раньше надо было думать и не пачкать там, где чисто.

За несколько часов до отъезда он пришёл попрощаться. Взял меня на руки, прижал к себе. Я заплакала, да так горько, что он вконец расстроился.

– Да ты что – каменная? – накинулся он на маму. – У ребёнка родного отца отбираешь. Наплачешься над сиротской головой!

– Лучше никакого отца, чем обманщик, – отрезала она.

– Папа, – сказала я.

Отец разрыдался и выбежал из дома.

Через много лет он говорил мне с горечью:

– Скажи мама тогда хоть одно слово, я бы остался. Гордыня сгубила нам обоим жизнь.

В одном из сохранившихся писем ко мне отец писал: «Сегодня получил твоё письмо… Очень внимательно и несколько раз читал, переживал и радовался от твоих слов и любви ко мне. Всё, что ты написала, я вынашивал много лет. Ты права, любовь к маме я пронёс через всю свою жизнь…»

* * *

На вокзале, прощаясь, отец сказал:

– Лена, поехали со мной к брату в Карпаты. Я знаю, что он тебя полюбит, а остальное как-нибудь устроится.

Она молча покачала головой.

– Как же ты, глупая, одна, сирота с ребёнком?

– Я сильная, – ответила мама.

Но часто я слышала, как она плакала по ночам в подушку. Ей было всего двадцать.

Вновь и вновь вижу одну и ту же картину из моего детства – мама шьёт мне платье. Яркий солнечный луч золотит каштановые волосы, упавшие на ровный лоб. Тень от ресниц на щеке, чуть тронутой веснушками… Скрипнула дверь, упало за окном в траву яблоко…

Как мучительно и сладко вспоминать о прошлом – стертые временем лица, ушедшие в небытие имена, угаснувшие чувства, приглушённые далёкие звуки…

После родильного дома нас забрала к себе бабушка Паша. Праведница, она считала, что мужчина, обманувший мою мать, не принесёт ей счастья.

– Как же он мог солгать тебе – сироте? – возмущалась она.

– У тебя же глаза светятся, как у малого ребёнка, – говорила она маме.

– Ты, как звёздочка, дотронешься – искришься. Не допущу, и не думай о нём. Твой отец жизнь отдал за родину, а он, сидя в тылу, дочь его соблазнил! Запомни, Леночка, если жена так настойчиво зовёт его, зная, что он её не любит, она вам житья не даст. К тому же для его матери, сестры и брата она – свой человек. Ты для них – разлучница и всегда ею останешься. Молодая ветреная девчонка, закрутившая голову женатому человеку. Кроме осуждения, ничего от них не получишь. Сам он бесхарактерный – не защитит, а девочку и без него воспитаем.

Когда меня принесли из роддома, я весила меньше двух килограммов. Как многие дети, рождённые восьмимесячными, я была такая слабенькая, что не могла даже плакать. Соседский двухгодовалый мальчик, внук певицы, эвакуированной из Ленинграда, пожалев меня, положил в коляску свою котлетку…

Бабушка Паша воспитывала меня по старинке – в любви и строгости. Здоровье мне сохраняла тоже по-своему – выставляла в мороз в коляске чуть не на весь день на веранду.

После купания обливала холодной водой, приговаривая: «С гуся – вода, с Любушки – худоба». Очень ей хотелось, чтобы я, как полагается младенцу, была пухленькой. Но мечта её так и не сбылась. К еде я всегда была равнодушна, доводя взрослых до отчаяния, а иногда и совсем переставала есть. Тогда отпаивали насильно молоком, горячим шоколадом, который муж бабушки, дед Фёдор, доставал у спекулянтов за большие деньги.

«Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни», – писал Василий Розанов. Слава Богу, не растили меня ни немка-гувернантка, учившая штопать носки и пересчитывать каждый день простыни, ни английская бонна, поднимавшая детей с постели в пять утра и окатывающая их, сонных, ледяной водой. Первой моей наставницей в вере, добре и правде стала бабушка Паша. Всё мое детство окрашено воспоминаниями об этой женщине, доброта которой, казалось, была неисчерпаемой, хотя черпали её все. Вся её жизнь была подчинена людям, и служила она им легко, не почитая это за подвиг. Не знаю, что заставляло её быть такой щедрой – природное благородство или неожиданная и трагичная смерть маленькой дочери, но помогала она всем страждущим и каждому, кто стучал в её дверь. Бог даровал ей Царство Небесное за любовь, за то, что учила добру и справедливости.

Как хочется порой вернуть то прекрасное время, когда ещё живы были дорогие мне люди! Вновь и вновь вспоминаю мою наставницу. Много хорошего заложила она своей суровой добротой в детскую хрупкую душу, умная, большого мужества и истинной веры русская женщина. Ничто не прошло бесследно – ласковый взгляд, ободряющее слово, – всё это осталось и хранится глубоко внутри, на самом дне тайной сокровищницы – в моей душе – то, что останется со мной и за чертой земной жизни…