Читать книгу В сумерках. Книга вторая - Любовь Соколова - Страница 2

«Мемориальный музей жертв политического террора Темь-6» встретил День России 2002 года очередным достижением. В Москве на выставочной площадке «Музея революции», как его называли в то время, впервые открылась темская экспозиция. Александровы месяц жили в столице, работая без выходных. Монтировали и монтировали, а за полчаса до открытия Ира Игоревна лично промчалась по залам с тряпкой в руках, сметая пылинки. С ними в Москву приехали Цвингер и Забродин. Бениамин Аркадьевич после официального торжества вернулся в Темь, а Сергей Михайлович остался в качестве экскурсовода и куратора выставки.

Сам вернисаж состоялся за неделю до государственного праздника, а двенадцатое июня для Виктора Михайловича Александрова стало черным днем. Беда пришла, откуда не ждали. Подоплека происшествия долго оставалась неявной, причем даже после прояснения всех обстоятельств Александров отказывался верить, будто стал объектом спланированного нападения, а напала на него и его детище симпатичнейшая особа, личное знакомство с которой оставило самое приятное впечатление. Но ведь и правда, инфаркт Виктора Михайловича спровоцировала тонко проведенная операция по дискредитации. Началась она задолго до московских событий, ранней весной того же года.

Алла Олеговна Бершадская, заместитель директора департамента имущественных отношений Темской области, получила указание тщательно проверить деятельность институции, отношения с которой достались новой губернаторской команде от прежних постояльцев «Белого дома» и вызывали большое сомнение.

Некая общественная организация получила в пользование имущественный комплекс, тянула из бюджета средства на его содержание и не платила аренду. Сверх того на счета организации поступали крупные суммы, порой в валюте, из различных благотворительных фондов, в основном зарубежных. Все это называлось странным термином «частно-государственное сотрудничество», что-то вроде концессии.

Разумеется, новый губернатор был в курсе давнего соглашения. В бытность депутатом Законодательного собрания он голосовал за соответствующую целевую программу. Делегация регионального парламента выезжала на объект. Годы с тех пор не прошли впустую. Теперь Борис Яковлевич Медовников хотел бы знать, сколько средств разворовывается, и на какую часть разворованного можно, как бы это деликатнее выразиться, наложить секвестр.

Разумеется, поручение было передано Бершадской официально, а детали Борис Яковлевич захотел изложить Алле Олеговне лично, с глазу на глаз. Они сидели в обширном кресле тончайшей кожи в комнате отдыха позади парадного губернаторского кабинета. Легкие пряди, будто случайно выбившиеся из ее гладкой прически, щекотали его щеку. Бершадская в свои сорок пять выглядела даже интереснее, чем в двадцать.

Многое связывало этих двоих, давнее, сложное, интригующее. Когда-то, в позапрошлой жизни, Алла имела дерзость заявить, будто родила от него дочь. Борис не поверил: он тщательно подходил к планированию семьи, а уж за рамки семейных отношений свой репродуктивный материал и вовсе не выносил. Теоретически прокол мог иметь место. Медовников напрягся, а выдохнул, узнав, что аналогичные претензии она предъявила еще двум первым секретарям райкомов комсомола. Девочек за такие дела принято наказывать, но никто из запятнанных не имел полного представления об объеме компромата, которым владела Алла. Хуже того, были основания считать отцом ее ребенка весьма авторитетного человека, который мог своей властью назначить родителем любого из троих. Аллу тогда поддержали, сделав ее одинокое материнство максимально комфортным. Затем она уехала вместе с благодетелем по месту его нового назначения.

А вернулась прекрасная Алла в светскую жизнь Теми на излете девяностых. Работала в Торгово-промышленной палате. Занималась содействием созданию совместных предприятий. Знание языка, манеры, профильное образование – всё способствовало успеху ее карьеры. В новой губернаторской команде Бершадская претендовала на место в департаменте международных отношений. Получив отказ, не сильно расстроилась и взяла, что дают. Оклад, соцпакет и перспективы ее вполне устраивали.

В кресло к Борису Яковлевичу села без приглашения. Тяжелая и гибкая, уверенная – не прогонит. Провела по его щеке ладонью. Она выбрала для встречи аромат из прошлого. Веяло от ее рук чем-то дорогим: бархатно и пряно. В молодости Борис узнавал ароматы и расставлял окружавших его женщин по ранжиру в зависимости от цены и марки духов, начиная с продукции фабрики «Новая заря». Самые молодые, свежие, «неюзаные» как раз ею и пахли. Он помнил: Алла и «Новая заря» никогда не совмещались. При нынешнем ассортименте парфюмерной продукции он не заморачивался такими викторинками. Глаза, губы, грудь оказались в непосредственном доступе. Она слегка откинулась, чтобы открыть обзор декольте. Медовников вынужденно приобнял ее одной рукой за талию, другая лежала на подлокотнике, и он боролся с искушением запустить ладонь ей под юбку, слегка задравшуюся.

Она ждала. Наконец подняла голову и пристально посмотрела в глаза Медовникову, приблизив к его жесткому, будто из прямоугольников составленному лицу свое круглое личико с милыми тонкими морщинками и едва наметившимися брыльками (знала, пора делать подтяжку, но здешним хирургам не доверяла, а поездке за рубеж мешали разнообразные обстоятельства). Прикоснулась щекой к его щеке, шепотом ахнула, обозначив, как оцарапалась о проступившую щетину. Расширенные зрачки губернатора говорили о его крайнем напряжении.

– Хорошо, милый, в другой раз, – шепнула и соскользнула с кресла. Послала от двери воздушный поцелуй. – Я тебе пригожусь, вот увидишь.

В тот же день заказала всю документацию по музею. Ознакомившись, решила первую встречу с руководством организации провести лично. Городской офис АНО «Мемориальный музей жертв политического террора Темь-6» находился на последнем этаже старинного разрушающегося здания в квартале от мэрии. Особняк стоял на балансе муниципалитета. Сдавался в аренду поэтажно и покомнатно. Географически положение удобное, красивый фасад недавно отремонтирован. На первом этаже магазин элитных часов, ювелирный и бутик одежды из Италии. Роскошные витрины, дорогая публика.

Вход в офисную часть – со двора. Арендодателю не хватило дерзости назвать это место бизнес-центром. Асфальт заканчивался прямо в подворотне, где всегда стояла черная лужа, глубина которой зависела от времени года. Лужу следовало обходить справа. Слева стена здания, изъеденная грибком, крошилась и пачкала одежду. Один из двух подъездов, ближний, выглядел заколоченным. Вплотную к нему стояли мусорные баки. Дверь дальнего в теплое время года бывала подперта кирпичами, чтобы не захлопывалась. Беда в том, что, собранная из кусков фанеры, дверь была обита листами оцинкованного железа внахлест и снабжена тугой пружиной. Требовалось большое усилие, чтобы открыть ее, а открыв, следовало придерживать, чтобы не получить удар створкой в спину.

К счастью, апрель выдался достаточно теплым, чтобы дверь не запирать, да и битых кирпичей во дворике валялось достаточно. Всегда находился доброхот, способный подпереть тяжелую створку. Алла Олеговна в своей непростой, полной приключений жизни повидала всякое. Двор как двор. Нацелилась на дальний подъезд и прошла к нему по сухим пружинящим доскам. Туфли не запачкала. Миновала подпертую дверь, прочитала в свете тусклой лампы перечень квартирующих тут организаций и поднялась на пятый этаж по лестнице, ступени которой продавили еще до революции кухарки обитавших в доме господ. Подъезд явно служил тогда черным ходом.

Александров встретил Бершадскую радушно, помог снять пальто и, кажется, был искренне рад познакомиться. Она отметила достойную офисную мебель и оргтехнику. Сам же хозяин офиса показался ей несоразмерным высоте потолков. Ему бы попросторнее комнатенку.

– У нас замечательная кофе-машина. Я сварю вам кофе, – говорил Виктор Михайлович.

Сотрудников в офисе недоставало, рабочие места пустовали, только одна по-тургеневски милая девушка, опоясанная шалью, серфила по сайтам. Монитор отбрасывал свет на ее бледное лицо. Представить девушку директор не счел нужным.

– Обожаю кофе, этот аромат! – продолжал Александров. – Сам не употребляю – врачи запретили. Сердце! Я читал, будто британские ученые установили обратную зависимость: кофе для сердца чрезвычайно полезен в определенных дозах. К сожалению, мой доктор не верит ни в британскую науку, ни в дозировку. А я сомневаюсь, смогу ли остановиться, стоит только пригубить. Кофеман. Зависимость, знаете ли. Удовлетворяю пагубную страсть, наблюдая, как другие употребляют в моем присутствии. Ну вот, готово! Пойдемте в мой кабинет.

Он подхватил две чашки, пояснив:

– Вторая для Сергея Михайловича, я вас сейчас познакомлю.

В кабинете, куда они прошли, причем Алла Олеговна любезно придержала дверь, пропуская впереди себя Александрова с чашками, сидел Забродин.

Бершадская не узнала бы его, но волна изумления, эмоциональный импульс, пробежавший от этого человека, заставил ее присмотреться. Да! Это он. Не вспомнила бы имя. А он не забыл и мнется теперь, не знает, уместно ли «узнать». Дождалась окончания официальной части знакомства и разрядила обстановку:

– Мы с вами виделись. Наши дети когда-то пошли в один и тот же первый класс. Вы меня помните?

У Забродина дух перехватило. Он уже сел, но при этих словах снова встал, смешался, снова опустился на стул, чуть не сдвинув локтем чашку:

– Припоминаю. Припоминаю. У вас такая… милая девочка была, она сидела с моим за соседней партой. Не вместе, а за соседней. Помню.

Он снова сделал опасное для чашки движение, пытаясь изобразить, как располагались парты.

Александров, заметив нервозность коллеги, про себя объяснил себе его поведение, как обычно: «С похмелья или недопил». Вслух призвал его не волноваться так сильно:

– Успокойтесь, Сергей Михайлович, нас еще не штрафуют и не выселяют. Принесите-ка лучше наши выставочные эскизы. Проведем для гостьи воображаемую экскурсию. Итак…

Встреча закончилась приглашением непременно посетить музей в Сучино.

– Я бы с удовольствием, но к вам далеко ехать, почти триста километров. Вот на будущий год откроют магистраль на северо-восток, тогда обязательно приеду первым же попутным транспортом.

– Обозом! – пошутил Сергей Михайлович. Он сидел как на иголках. Бершадская не посмотрела в его сторону.

– У нас там уже готова гостиница. Есть где переночевать, – настаивал Александров.

В его предложении остаться на ночь не прозвучало ничего фривольного. Алла Олеговна рассмеялась:

– В бараке на нарах или в ШИЗО?

– Ни в коем случае! Это же выставочные площадки, а у нас настоящая комфортная гостиница, с кухней.

– С кофе-машиной?

– Там прекрасно варят кофе в джезве.

Бершадская внезапно решила задать Александрову вопрос, на который не находила ответа, читая материалы о политзаключенных, отбывавших срок в здешних краях:

– Виктор Михайлович, объясните мне, если сможете, вот какую вещь. Все эти люди на строгой зоне и на особой зоне находились в плотной изоляции. Потом самых влиятельных стали выдворять из страны. Кто-то погиб. Кто-то оказался в ссылке. Доступ в столицы им закрыли. Да и количество их какое-то неубедительное для многомиллионной страны. Почему принято считать, будто это они победили Советский Союз?

Она сознательно избегла вошедшего в обиход словечка «развалили». Забродин отметил, Александров же внимания не обратил. Его вдохновила формулировка вопроса в целом.

– Когда вы приедете в Сучино или придете на выставку, если у нас здесь будет выставка, я расскажу подробно. А коротко, прямо сейчас, не имея под рукой всех материалов, я скажу следующее.

Он замолчал, задумался. Алла Олеговна кивнула и поставила сумочку на прежнее место, выказывая готовность слушать. Виктор Михайлович продолжал:

– Решающее значение имела правозащитная деятельность, начавшаяся в 1975 году после подписания заключительного акта совещания в Хельсинки. Даниэль, который был в центре, в самом котле правозащитного движения, а потом стал историком всего этого явления, использует слово «проповедь». У него есть прекрасный вывод: пятнадцать лет постоянной проповеди привели к тому, что правозащитное сознание незаметно стало латентной формой самосознания значительной части интеллигенции. Сопротивление коммунистической идеологии, знаете ли, было всегда, но в какой форме? До Второй мировой войны – под лозунгом «Назад к Учредительному собранию», или «Назад к императорской России», или «Назад к чему-то там!». Оно не могло быть массовым. Массы хотели вперед, а не назад. И это правильно. После войны чрезвычайно популярен стал «ленинский социализм», якобы извращенный после его смерти. И тоже: «Назад! Вернемся от плохого Сталина к хорошему Ленину!». Заблуждение относительно Сталина и Ленина, противопоставление Ленина Сталину, за которое весьма жестоко наказывали, власть взяла потом на вооружение. Вернули людям Ленина, развенчав Сталина. Хотели – вот вам. Мы с вами помним безумие вокруг столетия Ленина. Пропаганда с одной стороны и масса анекдотов в ответ. Наконец, возникает правозащитное движение. Оно, собственно, возникает раньше, о сроках сейчас спорят. Его не могло быть в такой форме до Хельсинки – вот это совершенно точно. Потому что Всеобщую декларацию прав человека Советский Союз в сорок восьмом году не отверг, но и не подписал. А в заключительном акте Хельсинки внутри этого акта лежала Декларация. И Советский Союз, подписав Хельсинкское соглашение, подписал зашитые в него обязательства соблюдать права человека. Появились юридические основания требовать. Наказание, дискриминация или тюремный срок за убеждения – это нарушение взятых на себя международных обязательств. Политические процессы, специализированные зоны для осужденных по политическим статьям, специально разработанные ужесточенные режимы содержания и, наконец, сопротивление самих заключенных стали основанием для предъявления претензий советскому руководству.

– По-разному можно реагировать на претензии, – возразила Алла Олеговна. – Сосед музыку ночью включает, и на мои жалобы в ООН ему наплевать.

– О, это просто! – воскликнул Виктор Михайлович. – Когда сосед обратится к вам за солью или три рубля до получки попросит, вы ему напомните про музыку, и он станет шелковый. В Советском Союзе, если помните, с экономикой к началу восьмидесятых стало совсем плохо. Нефть упала в цене, а кормить надо и африканские режимы, и Кубу – и свой народ, сидя дома, уже терпеть лишения устал. СССР нуждался в серьезных кредитах, чтобы экономику привести в более-менее приемлемое состояние. Частные банки уже кредиты давать перестали. Можно было надеяться только на государственные. Три страны – США, Великобритания и Германия – могли дать такие кредиты. Лидеры стран выдвинули много предварительных требований. Там были и сокращение ядерных вооружений, ракет и прочее, и еще один обязательный пункт – освобождение политзаключенных. Потому что, если вы даете кому-то денег взаймы, вы хотите иметь представление о договороспособности этой персоны, о его намерении выполнять взятые на себя обязательства. Это самое малое. Нарушение обязательств соблюдать права человека ударили по репутации заемщика. Когда политзаключенных стали выпускать и отменили в Уголовном кодексе политические статьи, народ страх потерял и вышел на улицы с требованием: «Долой шестую статью Конституции». Люди больше не хотели терпеть руководящую роль партии. Вот вкратце ответ на ваш вопрос. Хельсинкские соглашения. Активная борьба политзаключенных, о чем были информированы руководители ряда стран, с которыми вынужден был договариваться генеральный секретарь. Плюс провал социалистической экономики. Три фактора.

– Спасибо. Значит, на самом деле имел место шантаж. Я буду думать об этом.

– Вот как? Ну, что ж, я тоже буду думать, спасибо вам за вопрос и за неожиданный вывод. Хорошее исследование может получиться из вашего вопроса. Надо делать выставку. На первом стенде ваш вопрос. А дальше шаг за шагом развернутый ответ.

Забродин все это время кивал, надувал щеки и выглядел при этом довольно жалко. Алла Олеговна, прощаясь, попросила у Виктора Михайловича свою визитную карточку обратно и написала от руки мобильный номер:

– Я открыта для общения.

– И мне, пожалуйста, – потянулся Забродин.

– Там указан телефон секретаря, – ответила Бершадская, кивнув на визитку, которую вручила ему при встрече.

Успех выставки в Москве превзошел ожидания. Живыми экспонатами по залам порой прогуливались персоны, чьи «карточки заключенного» находились в витринах. Фотографии и чертежи углов Темского треугольника, инсталляция рабочей камеры штрафного изолятора – все вызывало горячий интерес, все было уникально, всё было показано впервые. Одна за другой шли экскурсии.

–…Работать заключенный обязан, даже находясь в ШИЗО, штрафном изоляторе, – рассказывал Забродин группе старшеклассников. – Кормят через день, а норму дай. Доктор физико-математических наук сидит на бетонной табуретке в полутемной каморке и целый день вырубает из металлической ленты клеммы для утюга. Две тысячи ударов – две тысячи клемм, две тысячи одинаковых движений. Думать, писать, читать литературу по специальности запрещено. Берия сажал ученых в шарашки – работать на войну и на космос. Хоть и бесчеловечно, так ведь они пользу приносили, могли реализовать себя и даже развивались. А тут – тупо рубили клеммы. Поздний СССР был развратно расточителен в том, что касается человеческого ресурса. Люди снова, как в тридцатые годы, при Ежове, стали сырьем. Но теперь в тюрьмы шли только лучшие, избранные. Масса уже вполне удовлетворяла требованиям власти и не нуждалась в дальнейшей обработке. Переходим к следующему стенду.

Александров изумлялся артистичности Забродина. В предложенной роли он незаменим. Тексты произносил так, будто они рождались в его голове здесь, буквально по ходу лекции, а подходящее переживание изображал так свежо, как если бы слова произносил впервые.

Оплывать Сергей Михайлович начинал к вечеру, имелась у него где-то тут заначка. Пресекать не имело смысла: невыпивший Забродин становился мрачным, неинтересным.

Александров много раз собирался поговорить с Бениамином Аркадьевичем о будущем Забродина. Если не считать лекций и редких статей, к работе в исследовательском центре музея он не годился. В Сучино проявлялся самым неприятным образом. С ним придется расстаться, и лучше сделать это, не дожидаясь какой-нибудь катастрофы. Но всё никак не складывалось с разговором, и они оба с Цвингером знали, почему. После отказа Александрова сопредседательствовать в «Мемориале» они все более отдалялись друг от друга, как расходятся в темной воде два куска расколовшейся льдины. Место отрыва крошится, плавится – и не сшить их воедино, а случайные соприкосновения наносят лишь непоправимый урон обоим обломкам безвозвратно пропавшего целого. Цвингер вел свой счет претензий к Александрову. А тот, уверенный в своей правоте, даже не представлял, как велик счет, и всё добавлял, добавлял обид прежнему верному соратнику.

Речь Александрова на открытии выставки потрясла Бениамина Аркадьевича. У него, наконец, открылись глаза, он увидел ситуацию в истинном свете и ощутил бессилие что-либо изменить. Статус государственного музея! Достижение? Нет, это не престиж, это грабеж! Государству поэтапно передается имущественный комплекс, созданный силами НКО, руками ребят-волонтеров, руками Цвингера, хозяйственным старанием Зубова. «Музей террора» в итоге остается лишь пользователем зданий и сооружений. Зато берет на себя смысловое наполнение музея, проводит за свой счет все исследования, создает интеллектуальный продукт со всеми вытекающими правами на этот продукт. Авторские права, всего-то! Вот как выглядит партнерство государства в лице администрации Темской области и общества в лице Научно-исследовательского центра, работающего под эгидой музея и в сотрудничестве с обществом «Мемориал».

Александров сорвал аплодисменты. Он сам уже давно стал лицом и даже синонимом музея.

– Мы говорим «партия» – подразумеваем «Ленин»… – ворчал Бениамин Аркадьевич, заново оглядывая экспозицию. Только на этот раз он ощущал себя чужим всему этому выстраданному. Но чужим он быть не хотел.

Цвингер долго бродил по вечерней Москве. Зашел в какое-то бистро, где заказ гарсон записал на бумажной скатерти. Выпил бокал вина, съел сыр с грушами. Вымотавшись, вернулся в отель, пытался уснуть. Но сон предательски покинул его в момент, когда уже смежились веки. Раздражал до дрожи свет уличного фонаря за окном.

– Все, что построено непосильным трудом, взять и отдать широким жестом! Да он же нас попросту обобрал! – возопил Бениамин Аркадьевич и вскочил с гостиничного ложа. – Все эти школы музеологии, курсы повышения квалификации учителей – это всё по авторскому праву остается у Александрова и его прихлебателей, сочиняющих методические пособия и клепающих передвижные выставки. Мы с Зубовым, получается, вовсе ни при чем. Мы построили – он отдает. Поэтапно!

– Зубов, Зубов, Зубов, – повторял Бениамин Аркадьевич, бегая по номеру. – Зубов меня же и прибьет сгоряча.

Идею физического устранения Александрова, однажды высказанную Ильей Федоровичем, Цвингер все еще не готов был принять всерьез, но степень его тревожности сильно повысилась. Обдумав все возможные варианты, он решил делать ставку на Сергея Забродина. Тот имел непосредственное отношение к интеллектуальному процессу и должен был найти способ если не оспорить немедленно права исследовательского центра, то хоть, по крайней мере, покопаться в бумагах, заложить какую-нибудь занозу в документацию. Александрова следовало устранить не физически, как грозил Зубов, а юридически, да хотя бы морально подорвать. Хотя бы опорочить. Забродин – алкоголик, субъект ненадежный. Но трезвым производит впечатление человека эрудированного и даже эффективного на своем поле. Не отдавая предпочтения ни Забродину, ни Зубову, Бениамин Аркадьевич заснул с мыслью: «Надо с ним обсудить, надо открыть ему глаза!».

С утра он еще раз сходил на выставку и решил, не откладывая, вернуться в Темь. Не поездом, у него не хватило бы душевных сил сутки с лишним просидеть сиднем в вагоне – улетел самолетом. Но к Зубову не поехал. Заставил себя перетерпеть стресс и обдумать все еще раз.

Не зря терпел. В Теми его ждала новость.

Симпатия, возникшая между Бершадской и Александровым, не отменяла полученного ею задания. Контрольно-счетная палата провела внеплановую проверку и выявила в АНО «Мемориальный музей жертв политического террора Темь-6» нецелевое использование бюджетных средств на 776 тысяч рублей. Нарушение грозило крупным штрафом, а в случае невозможности урегулировать конфликт администрация области могла пойти на прекращение сотрудничества с общественной организацией, что означало бы изъятие всего имущественного комплекса немедленно.

Александров находился в Москве. Костя, старший научный сотрудник, оставленный на хозяйстве, сообщил о неприятности Зубову и Цвингеру. Предлагал вызвать из Москвы пока одну Иру Игоревну.

– Нецелевых расходов не было, она разберется, найдет причины чудовищного недоразумения.

Костя не сомневался в том, что случившееся окажется недоразумением.

Илья Зубов торжествовал.

– Это убьет, убьет его наповал! – кричал он Цвингеру, требуя, чтобы тот немедленно звонил в Москву. – Я, как член ревизионной комиссии, приказываю тебе сообщить о выводах проверки директору. Со мной он разговаривать не станет. Звони ты.

Бениамин Аркадьевич выбрал собственный вариант – позвонил в Москву Забродину. А тот, перепугавшись, брякнул Александрову что-то несуразное про начавшееся изъятие недвижимости, обвинил его в краже бюджетных средств и запаниковал окончательно, вообразив сразу суд, посадку и огласку. Погасить обнаруженную задолженность нечем, он знал точно. Если бы украли, так и погасили бы. А раз не крали – значит, нечем. Кара неотвратима.

Результатом пьяной истерики Забродина стал обширный инфаркт, причем вовсе не у самого паникера. В больницу попал Виктор Михайлович. Во время обследования он пережил клиническую смерть. Врачи спасли его, но про качество и продолжительность жизни пациента говорили мало утешительного. Александров вернулся в Темь в конце августа, в инвалидной коляске.

К тому времени отношения с администрацией удалось урегулировать. Как оказалось, один из объектов строгой зоны не был принят на баланс, так как документы затерялись при прохождении из финансового органа в департамент имущественных отношений, а средства на ремонт и содержание поступили на счет АНО и были освоены. Нестыковку в работе двух ведомств выявила сама Ира Игоревна. Указав чиновникам на допущенную ими ошибку, она бросила все прочие дела и вернлась в столицу выхаживать мужа.

Выставку не продлили. Экспонаты из Москвы забирал Забродин. Он справился с порученной работой, поднялся в собственных глазах и, поважничав недолгое время, запил.

Местные СМИ откликнулись пространными публикациями на сообщение пресс-службы губернатора о нецелевом использовании средств бюджета в музее. Сенсацией выглядел не столько факт растраты, сколько общая сумма, направляемая из областного бюджета на нужды общественной организации. За «разоблачением» ждали возмездия. Позже об истинных причинах конфликта и его урегулировании написали мало и невыразительно. Что-то, мол, там было, да замяли, нет дыма без огня. В Теми судачили о музее, называя его «Музеем ГУЛАГа». Судачили впервые за годы, прошедшие после его создания.