Читать книгу Свет на теневую сторону - Людмила Федоровна Шалина - Страница 1

Книга первая «СУХИЕ ЗВЁЗДЫ»

С

благодарностью киевлянину

Петру Петровичу Алексееву -

кандидату филологических наук.

Часть первая. «Общие решения».

1. Цветные пёрышки.

Улица Сретенка. Здание дореволюционное, резная дверь с зеркальными стеклами, медная ручка. Привычных две ступени. Всё время открывают и закрывают дверь. После окончания занятий дверь запрут, отлавливая студентов на политучёбу.

Окна первого этажа в белых занавесках. Здесь идут просмотры. На втором этаже в аудиториях светло от снега, мягко оседавшего на крыши приземистых домов. Сегодня Ветлова пришла пораньше, сняла с самовара глухаря, – кто-то посадил его туда ради шутки.

Тем временем комната заполняется студентами. Прозвенел звонок.

– Отойди отсюда! – Малкову нужен был глухарь, чтобы его «отштукачить».

– Не трогай драпировку, она т а к лежала! – Вера прикрыла натюрморт спиной.

– Отойди, нудь! – пытаясь попасть кистью с белилами Ветловой прямо в глаз. Эта девица постоянно его раздражала.

– Художник, который разменивается на халтуру… – рискнула высказать своё мнение, как тут же большие чёрные ресницы Ветловой стали заклеены белилами.

– Так её, самоваром, гухарём оглушай, – потешался Борис. – Мне сон был, как я Ветлову бил табуреткой по голове.

Анатолий Малков занимался левыми доходами «себе на харч», иногда опаздывал на постановки. Жил в пригороде, приходилось рано вставать. От матери брать подачек не хотел. Позади армия. Остался ещё один вираж, чтобы стать настоящим художником. По праву старосты не принимал всерьёз всякую путающуюся под ногами шушеру, обеспеченную папашей и мамашей:

– Э-эх, была бы ты из другого теста, не поделикатничал, врезал бы тебе по пятой точке. А с бабы что возьмёшь?

Вера долго потом отмывала глаз холодной водой. Студент Юрий Жилкин решил проявить к ней сочувствие:

– Давай тебе разбавителем глаз протру…

– Чтоб я ослепла?

В группе было два лагеря – одни такие, как Малков, Петров, Жилкин, – сугубые реалисты. Эти ребята старались исполнять свои обязанности так, чтобы получать за них стипендию: «Главное харч, тогда и живопись пойдёт».

Кое-кто занимался «подпольным делом», пытаясь сбывать через комбинат свои пейзажики. Будущие художники подделывались под Левитана, Коро, под импрессионистов, и торговали своей продукцией прямо на ступенях художественных салонов.

Другая группировка Кожиной-Кочейшвилли не спешила делать из своего ремесла товар быстрого потребления. Неистовая ищущая республика, запутавшаяся во всех стилях и течениях, увлекалась искусством театральных декораций, пантомимой, куклами. Их бросало во все стороны, кроме педагогики, которую они не уважали из принципа. Но здесь больше часов отводилось рисунку и живописи.

Между двумя группировками царило обоюдное презрение.

На перемене Борис Кочейшвилли засмотрелся в открытое окно, наигрывая на гитаре: «А я не сплю ночей, о ней мечтаю…» – музыкальная заставочка к валившему за окном обильному снегу, прохлада и запах которого плохо освежали аудиторию, накалявшуюся от софитов, пропахшую красками и разбавителем.

На колени Борису, забрав гитару, садится Алла Кожина:

– Ксюня, дай яблочко откусить. Е м у хватит, – кинув взгляд ниже Ксюшиной груди, где наметился её ребёнок.

– Не дам. Ксюша Филина была на восьмом месяце беременности, часто приходила на занятия заплаканная неразговорчивая. Кочейшвилли опять обругал её дурой, а больше никак, – жену надо теперь беречь.

– Дело в том, – Кожина качается на коленях у Бориса, перебирая лады гитары, – что Койчей-виллин не любит Ксюни. А я не люблю Кочейшвилли, потому что твой Боречка знаешь, Ксюня, кто?

Ксюша с досадой откинула русую прядь волос.

– Ка-ра-пет! – говорит Алла. – Это такой небольшой человечек, который всё время карабкается и карабкается, чтобы стать большим.

– Ты, блоха, расселась на моих коленях, да ещё кусаться будешь! Слазь давай!

– А ты, Ксюня, знаешь, что ответь: «Вот как вырастет мой сыночек, ещё не такими словами тебя ругать обучится».

Ксюша вдруг прислушалась к жизни малыша внутри себя. За нарушенное течение чувств нежных и невольных, за нелепую историю с замужеством и ребёночком в утробе, за эту зажатую в себе обиду Ксюша хотела сквитаться – задеть небрежением, словом, хотя бы Ветлову.

– Человеконенавистницей, как некоторые, – не стану!

Алла Кожина сошла от Бориса, чмокнув его в висок, и запахнула чёрный рабочий халатик, задубевший от краски. На колени Кожиной тут же уселась отяжелевшая Ксюша:

– Чей день завтра, а наш ноне! – Каждое лето она отдыхала с матерью-художницей на вологодчине, научившись окать:

– «Людской Семён, как лук зелён. А наш Семён из грязи свалён», – и отдала Борису кисть.

– «И без перца дойдёт до сердца!» – Борис уныло принялся уточнять жене рисунок.

Алла обхватила Ксюшу за тугую талию, положила подбородок ей на плечо, разглядывая потолок подведенными глазами, спросила:

– Ксюня, а где у него ножки?!

– Вот они! – кладёт её руку себе на живот и улыбается рахат-лукумовыми глазами.

– Это он брыкнул меня за папашу-карапета, – говорит Алла.

Прозвенел звонок. Сегодня кружок набросков. Натурщица встала на подиум и минут пять не могла скинуть свой халатик. Будущие художники скромно опустили глаза в альбомы, затачивая карандаши.

– …Ну! – щёлкнул «пушкой» с грифелем Борис.

Натурщица разжала у горла руки, уронив свой халатик. Её шея, лицо, грудь стали красными, будто прыгнула в кипяток. Рывком за халатом нагнулась…

– Не бросай халат! Стой так! Начали!

После сеанса набросков кто-то положил ей за ширму букет фиалок.

Закончился последний урок. Дирекция МОХУ закрыла гардероб и просила пройти в зал, под угрозой снятия со стипендии заставляли учить «молитвословы» нудных докладов, резолюций, партийных съездов, стараясь прикрыть духовный облик будущих художников идеологическими заплатками.

«Кто с кем съезжается?» – ёрничал Борис, обнаружив, что парторг блистательно умевший убеждать на собраниях в своём партийном мировоззрении, на досуге стал проявлять грешную любовь к мальчикам.

Была в группе ещё одна занятная фигура – Инесса Олеандрова. Природа наградила Инессу невнятным достоинством правильных форм, тонкой кожей, голубыми от природы веками и прекрасным цветом лица. На лбу мелкие классические завитки. Полусонная, с яркой ленточкой в курчавых волосах, она была похожа на стёртый слепок с древнегреческого юноши Диодумена. Но её почему-то прозвали Евпатием Коловратом.

Лучше всего её можно представить на летней практике. Крупная, широкоплечая, она сидела в центре выпуклой лужайки на маленьком складном стульчике перед раскрытым этюдником. Томная рассеянная она красовалась на лужайке в венке из ромашек, никого не замечая. «Слышит не ухом, а брюхом», – говорили о ней. Вынимала из кармана широкой юбки зеркальце и разглядывала себя со всех сторон. Зеркало вспыхивало, разбрызгивая вокруг неё лучи.

В Инне была такая ясность, которая не отбрасывала тени. Девушка не воспринимала критику, не боялась перегреться. Солнце как бы растворяло её, давая обладать одной лишь сутью, без теневой стороны: «Боречка, посмотрите, какой я написала прекрасный этюд!»

Написанный без усилия этюд был плохо организован. Но цвет творил чудеса, обнаруживая несомненную одарённость Олеандровой в живописи.

У Инессы был друг. Она часто обращалась к нему вслух или в помыслах. Вынимала карандашик из потайного кармана и, поискав там блокнотик, рассуждала:

«Мой дорогой друг и брат мой единственный». Заклинание освобождало её от тени сомнения в своих дальнейших литературных притязаниях. Писала чётким почерком о «друге», о натюрморте с кувшином, о пейзаже: «Птицы – мои мысли, мои голуби, летите к деревьям, цветам и травам, ступайте думушки к сестрам коровам, утоляйте духовный голод братьям пахарям…»

Прятала «друга» в карман, опять бралась за кисти, повернув стульчик на пятнадцать градусов к ушедшему за это время солнцу.

Бесхитростная ясность девушки лежала на поверхности. Тень – это приспособляемость, доказывает наличие света реального и поиск наиболее удобного варианта в жизни среди людей.

Но в Иннесе была расплавленная в чистом виде сама незащищённая доброта. Кротость характера естественно и неотразимо защищала её от вероломства среды. Олеандрова не нуждалась в дружбе, не страдала от этого. Росла независимая, как ромашка в поле, никому не причиняя зла.

Однако Вера её побаивалась, опасаясь обнаружить в Инессе некое с ней сходство. Ветлова, как и она, не принадлежала ни к одной из группировок. Но в отличие от Инессы, никакой уговор с собой или, ещё хуже, обращение к «другу» не помогали утвердиться в своеобразной отрешённости от людей фальшивых, неискренних. Инна, сочувствуя Ветловой, всегда её выручала кнопками, красками, даже кистью:

– Хочешь, эту возьми, пишу ею детали. Принесу тебе завтра новую кисть.

Чтобы Инесса не приносила кисть, Вера обходилась огрызком, чувствуя себя в чем-то виноватой перед странной девушкой. И сделала ей однажды сюрприз:

– Инна, смотри, какие я тебе пёрышки нашла от горлицы, охристое и лазурное.

Олеандрова взирала с недоверчивой полуулыбкой, бережно спрятала подарок в пенал для карандашей. На перемене, когда осталась в аудитории одна, примерила два пера за ленточкою в волосах, проверив себя в зеркальце.

Обе эти девицы стали потехой для группы на протяжении пяти лет.

После окончания училища новоиспечённые художники, иначе говоря, эти «цветные пёрышки» от неуловимой «Жар-птицы» творчества бескорыстного и неподдельного, разлетелись по свету.

Олеандрова поступила в Строгановку на монументальное отделение, – там работал её дядюшка. Затем стала добросовестным исполнителем мозаичных работ по чужим проектам. Окрестилась, нашла себе небесного Собеседника, и всю жизнь обращалась к Нему за советом и помощью.

Алле Кожиной разрешили предоставить в качестве дипломной работы макеты декораций к пьесе Шекспира. Впоследствии состоялась модельером и крупным предпринимателем в театральном мире.

Борис Кочейшвилли принёс на защиту холст с многоликой толпой людей, дожидавшихся на дебаркадере катера. Среди простого люда затерялись туристы-художники с этюдниками на плечах. Борис получил отличную оценку. Спустя несколько лет уехал за границу с группой авангардистов.

Юра Жилкин выставил на диплом почти ёрнический холст: студенты общежития столпились у газовой плиты, с диковатыми, почти узнаваемыми лицами, радея у конфорок себе «за харч». Работа Жилкина «Ужин у плиты» неожиданно была отмечена комиссией высоким балом. Возгордившись, Юра собрался поступать дальше в Суриковский институт.

Ксюша Филина исполнила к диплому картину с младенцем у груди. Второй раз замуж так и не вышла. Всю жизнь проработала в московском издательстве «Малыш» художником детской книги.

Вера Ветлова хотела передать на холсте ветер, приближение грозы: надвигаются тучи, женщина спешит снять с верёвки бельё. И кто-то зовёт её на лодке в промозглую даль, сложив руки рупором.

Но вернёмся к истокам…

2. «Труды и дни».

Поезд мчался в вихре снега с притушенными огнями, разметая перед фарами снежную пыль. Затормозил на полустанке. Проводник открыл тамбур, посветил фонарем во тьму. Сильный ветер метнулся под ноги.

– Вася, Васенька! – Вера в кроличьей шубке спрыгнула вниз.

– Я боялся, что проводник тебя не разбудит! – дядя Вася поцеловал девочку, подхватил на руки и понес.

– Пусти, я сама, – брыкалась Вера, обхватив руками шею дяди.

– Как Леля отпустила тебя в одних ботиночках? Сюда с лошадью и не пройти по снегу. Не забоялась одна ехать?

Кончался пятый час утра. Дядя Вася посадил племянницу в сани, укутал тулупами, повязал сверху пуховый Анин платок и повез в село Красное, где он был директором мукомольного комбината. Василию Степановичу минуло пятьдесят два года, Вере двенадцать.

– А где твой возница Яша?

– Зачем Якова в такую рань будить? У меня лошадка смирная, дорогу знает.

Продрогшая лошадь бежала быстро. Снег скрипел под полозьями.

– Дядя Васенька, можно я с тобой на твою мельницу пойду? …А на бричке летом меня покатаешь?

Ветер утих. Начало светать. Девочка задремала, не заметив, как подъехали.

Дом каменный, одноэтажный. Из трубы валил дым. Вера вошла на порог.

– Вот и приехали! Верочка! – Аня прижала к груди племянницу с раскрасневшимися от мороза щеками, Напольные часы пробили семь раз.

Сразу горячий украинский борщ, яркий как вино, жареная индейка, малиновый компот и – спать в перину. Начались каникулы.

В перине жарко, никто в этом доме на ней не спал. Но от птицы оставалось много пуху. Приходилось шить перины и подушки.

– Аня, нагнись.

Тётя склонилась над ней, вырез платья у Анечки стал тяжелым, девочка обняла её за шею, щёки Анны пахли пудрой, и шепнула ей на ухо:

– Я вас двоих очень-очень люблю.

– Спи, егоза, на новом месте приснись жених невесте.

– Зачем мне жених? Я подремлю немного, и мы всё будем делать вместе.

Вера была поздним послевоенным ребенком, единственным в семье военнослужащего. Николай Петрович хотел воспитать дочь по-спартански, «замачивал» до посинения в море, приучал ходить босиком, стрелять из ружья. А также умению признавать свои слабости и ошибки. Домашним каждый раз подавал шутливый пример: «Виноват, товарищ начальник, исправлюсь!»

«Такая стоеросовая дылда уродилась, – сожалел отец, – ни на что не будешь пригодной в жизни. Стране нужен труд, инженерно-технические кадры, – прежде всего по стратегическим соображениям! А замуж скакать, да мужей ловить – ума большого не надо».

…Сейчас Вера спит. Снятся ей на Анином огороде высокие цветы космеи, похожие на розовые, желтые, сиреневые ромашки. Отец находит её в этих зарослях, продолжает бить подтяжками за упрямство, дикость, непослушание. Вера плачет: «Ты сам разбил охотничий термос!» Ветки цветов щекочут ей шею, нос. Рядом сидит дядя Вася и водит перышком по её лицу. Вера чихает и открывает глаза…

Вздрогнув пружинами, часы отбивают час дня.

– Ты никак, атаман, во сне плакала? Сейчас пообедаем и пойдем с тобой на мельницу.

– Ура, нам задали в школе сочинение на тему «Труд»!

На фабрике яркий свет, жарко, пыльно, вертятся большие кастрюли с воронками на дне. В лаборатории наоборот холодно. Там проверяют зёрна на влажность, на всхожесть. Дядя Вася в рабочем ватнике, держит семена как цыплят на ладони и озабоченно заглядывает в микроскоп, смогут ли семена встать весной «на ножки».

Его сотрудники измазаны мукой. Василий Степанович что-то выговаривает нелепым людям. Нахмуренные лбы у них в муке. И у девочки начинается смех.

– Будущая журналистка, – оправдывается дядя и отправляет Веру домой.

– Анечка, у дяди Васи так смешно было, люди зачем-то бегают, суетятся, а носы и щёки у них напудрены как у клоунов.

– Не каждый труд во благо и во здравие, – говорит Аня – девочка, отдохни в каникулы. А сочинение на тему «труд» сама жизнь тебе напишет.

Вставала Анна Николаевна раньше мужа. Кормили кроликов, чистили клетки. Выпускали с Верой гусей во двор:

– Как начнут ещё затемно игогокать, так моей крылатой кавалерии скорей ворота распахивай! Гуси когда-то Рим спасли, подняв ночью крик. У гусей слух чуткий.

Девочка садилась на крылечке, подзывала птиц к себе, кормила с ладони и пела им романсы: «Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые…»

Белоснежная свита холёных красавцев в щегольских фуражечках удивлённо кивала в такт высокими тульями, теряя интерес к зерну.

3. Часы с боем и платье к выпускному балу.

В городах стали появляться первые телевизоры. Анна Николаевна оставила Москву, квартиру приемным детям и уехала за Василием Степановичем Меньшиковым (третьим мужем) в село Красное.

Анна Николаевна была слегка полновата, зашнурована в грацию, (шила их сама) очень подвижная, с классическим профилем и красивой посадкой головы. По утрам укладывала причёску горячими щипцами и уходила преподавать в сельской школе домоводство.

Дома ходила на небольших каблучках. На крыльях веселой шутки падала в кресло и разводила в комичном отчаянии руки: «Василь, не смеши людей!» – заходилась порой таким чистосердечным смехом, что от счастья сжимало грудь.

«Нюра с Васей живут, как старосветские помещики», – говорила о них мама Веры.

Своих детей у Анны Николаевны и Василия Степановича Меньшиковых никогда не было, только приемные от второго мужа, Артура Яновича Рапп.

Первую жену Артур нашел на фронтах гражданской войны. Она была почти вдвое старше его. В гарнизоне прозвали её «маркиза».

Девятнадцатилетний Артур оставил родителей, поместье в Латвии, пошёл воевать за Советскую власть.

Женившись на простой заблудшей женщине с двумя детьми, надеялся избавить себя, таким образом, от сословных пут, спасти «маркизу» от пьянства и беспутной жизни, вырастить приёмных детей здоровыми духовно и физически.

Замужество не спасло «маркизу» от дурных привычек, постоянно меняла поклонников. А дети играли в пьяниц.

Анна Николаевна, влюбившись в красного комиссара, развелась с первым мужем, фабрикантом и миллионером. В глубине души нередко называла его торгашом, лавочником. Взяла от маркитантки двух мальчиков, один из которых тяжело болел тифом, выгнала вшей, остригла ногти, волосы, вылечила шершавые от холода и грязи «цыпки» на руках. Нашила братьям свежих рубашек: «Гоша, Костик, на вас приятно теперь посмотреть и вдруг такие страшные слова. Или я ослышалась?» – отучая подростков от позорных слов.

Во время второго замужества Анна Николаевна продала много ценных вещей, чтобы выкормить детей. Не одну ночь просиживала Анна над чертежами мужа.

Артур Янович Рапп после гражданской войны был назначен директором первого в стране авиационного завода при ЦАГИ. В редкие часы досуга исполнял всю домашнюю работу. Становился художником, вышивал гладью, сотворил аппликацией удивительный коврик с летящими утками. Играл с детьми в жмурки, обвязав подушками углы тяжелого обеденного стола.

Овдовела Анна Николаевна рано. Артур Янович «сгорел» на работе от скоротечной чахотки.

«Пока не поставлю детей на ноги, замуж не выйду». Так она и сделала. В пятьдесят лет вышла замуж за Василия Степановича Меньшикова.

Вера уже взрослая помнит в селе Красном большую комнату с гравюрами Федора Толстого, как она и Аня сумерничают в потертых креслах. Между ними овальный столик на гнутых ножках покрыт кружевной вологодской скатертью. Рядом переносной столик для рукоделия. Ящики в нём раскрывались на обе стороны лесенкой.

В молодости Анна Николаевна издала два своих альбома по вышивке.

– Много образцов ручной работы досталось мне от мамы, – вспоминала Анна. – Вечерами вся семья собиралась за круглым столом. – У каждого дело в руках. А папа читал нам вслух священное писание.

Сейчас в комнате потрескивают дрова, отражаясь пламенем в «горке». Так Анна называла стеклянный медицинский шкаф с остатками уцелевшей после революции посуды и серебра. Попискивали в корзине гусята, родившиеся зимой, и слегка дымила печь.

– Вера, гусят в руки не бери.

– Я только одного из-под другого вытащу, – и забиралась в кресло. Начинала рисовать в альбоме замки с башенками, воздушными переходами. – А это Марк Волохов из «Обрыва» Гончарова. (Прочла «Обрыв» на год раньше школьной программы.) – Анечка, хочешь тебя нарисую.

- Вера, подойди скорей к окну, слышишь, как хорошо поют на той улице?

– Давай петь вместе.

…На порог явилась молодая женщина. Анна Николаевна притянула ей корзину с гусятами. Женщина укрыла их платком, поблагодарила и ушла.

– Анечка, зачем ты их отдала?!

– Вера, у неё трое маленьких детей. А ты всё равно скоро уедешь.

Кроликов Анна Николаевна тоже раздавала соседям. А плодилась эта живность от большой к ним любви как наказание.

Приходили к Анне Николаевне в дом учиться вышивке деревенские девчата:

– Хочу такой же коврик с утками, как у вас на стене!

– Пока рановато. – Анна вынимала свой альбом с филейными работами.

У девочки разгорелись глаза. Взяла пяльцы, натянула батистовый лоскут.

– …Дуняша, а на пальчик твой сейчас птичка сядет.

– Какая ещё птичка?! – убрала жеманно оттопыренный мизинец.

– …А под юбку воробей залетит.

Застеснявшись, девочка быстро сомкнула колени.

Явилась Полина, принесла парное молоко:

– Мой Ленька опять пьяный пришёл.

– В театр его свози, – ответила ей Анна Николаевна вполне серьёзно. – Мы с Артуром Яновичем хотя бы раз в месяц в театр ездили. Василю говорить об этом не приходится. …Хотя бы в храм теперь сходить. Он не хочет. Вот вышивка мне осталась, да кулинария. И однажды вырвалось у Анны Николаевны из души, – «высоко ворона летала, да низко села», – поминая незабвенного второго мужа Артура Яновича Рапп.

– Полина, сейчас угощу тебя по особому рецепту. Отнеси кусочек мужу. Всё достойно ему сделай.

– Глумитесь, Анна Николаевна? Вы нашей жизни не понимаете!

– Эту жизнь я вижу очень хорошо. – Помолчав, добавила некстати. – …Без пищи духовной наши дни становятся докукой.

–…А полы вы тоже в корсетах моете? – наблюдая за директорской женой.

– Мою, когда никого дома нет. …Полина, так привыкли считать, раз ты вышел из нерабочей среды, значит бездельник?! В институт учиться нас не брали. Муж мою сестру Ольгу до сих пор барством попрекает. А ей семи лет не было, когда революция свершилась. Девушкой поступила в ГИТИС на искусствоведческое отделение. Со второго курса её отчислили, обнаружив в анкете, что Ольга Николаевна Могилко дворянского происхождения. Брат Володя разыскал в архивах родословную, род наш по линии отца пошёл от митрополита Петра Симеоновича Могилы – деятеля украинской культуры. Он покровительствовал писателям, художникам, книгопечатанию.

Вера, притихнув, прислонилась к Аниным коленям.

– Анна Николаевна, вы потому не белоручка, что вас жизнь обломала.

– Полина, ветер в доме нашего детства свистел на четыре стороны! По нескольку раз на день город брали то белые, то красные, – сначала полки богунцев, потом таращанцев. Папа ушёл в белую армию, пропал без вести. В гараже у Володи мотоцикл стоял. Кто-то карбид оттуда выбросил, он шипит в снегу, воняет. Думали, что это мы так подстроили… Утром перед окнами дома покойник на дереве качался, – наш младший Коля. Семнадцать лет ему исполнилось. Солдаты не давали снять. Ворвались в дом, стекла прикладами перебили, диваны штыками пропороли, библиотеку на пол разбросали. Стали фотографии топтать. Один из них, – руки в боки, – сапогом прихлопывает: «А эту нам дадите?» Взяли под руки Катюшу, ей пятнадцати лет ещё не было, насиловать повели. Катя вырвалась, убежала. Потом нас девочек и маму садовник к себе припрятал. После ухода бандитов старшеклассницы полы в гимназии от кровавых луж и мозгов оттирали…

Мелодичную четверть пробили напольные часы. Пришёл Василий Степанович высокий, в лохматой шапке, совсем ещё не старый человек.

– Здравствуй, Полина. Почему твой Леонид Игнатич на работе сегодня не был?! Хоть прежние порядки заводи – штрафами да розгами. Строгача ему завтра всыплю!

– Приболел. Ничего не ест третий день…

– Ещё раз прогул – пусть увольняется!

Полина спрятала банку с кроликом и заторопилась уйти.

– А что Аня, не заходил к нам сегодня дед Мороз?

– Сама давно его кличу.

– Только что в сумерках на улице его повстречал, запоздал маленько. Делов-то у него – сама знаешь. Ну-ка, Вера, сбегай на крыльцо, может, что оставил нам?

– Валенки! Белые, пребелые! – запела девочка, возвращаясь с валенками в дом.

– Пошли дорожки чистить.

– Ура!

…В хорошую погоду Вера отправлялась за околицу. Сверкала снежная равнина. От Аниного дома вился слабенький дымок, как от парохода в океане. Аня, душечка, можно мне туда? Начало смеркаться. И скорее побежала вдаль, желая успеть до темноты вытерпеть всю эту необъятность…

Сумерки густели быстро. Уже, не отделяя земли от неба, она запела одними гласными, высоко и звонко, сочиняя на ходу синкопы, продолжала петь.

Впереди мелькнул заяц. Подобрал под себя ноги и прислушался. Она запела тише, чтобы заяц был ей рад. Небо заметалось быстрыми снежинками и обвалилось снегопадом.

Сквозь обильный снег мелькнул краешек луны. Кто-то позвал: «Вера, Ве-ра!» – Не успела открыть глаза, как дядя Вася уже подхватил её на руки и понёс.

Когда Вера будет засыпать в перине, она коснется Аниной щеки шершавыми губами и скажет хриплым голосом:

– Я з-зайца хотела приручить, – но во рту, будто вата, мешала. – …Весь з-засыпанный снежинками, з-зайчик слушал, как я п-пою. – Анечка, с тобой и дядей Васей мне тепло, хорошо и н-надёжно.

Анна Николаевна вздохнёт тревожно, принесёт Вере горячего молока с мёдом и незаметно перекрестит на сон грядущий. А ночью станет бегать маятник часов, как пойманная в дом луна, разбрызгивая блики по стене.

…Приходил с работы дядя Вася. Поужинав, садился в кресло и умолкал.

…– Васи-иль, ты-таки увидишь сон.

– Я не сплю, я сосредотачиваюсь…

– Тихо, Анечка, я его рисую. – И, захлопнув альбом, принялась завязывать платком дяде Васе глаза.

– Вот додумаю ещё немного… – ворчал уставший человек.

Мелодичное вибрато часов напольных принялось оповещать о времени.

– Бьют часы на башне – бим-бом, бим-бом. А стенные побыстрее – тики-таки, тики-таки. А карманные спешат – тики-таки, тики – таки, тики-таки-так! – Вера концом косички щекотала дяде нос и спрыгивала с его коленей:

Дядя, проснувшись, ловил племянницу двумя руками. От визга девочки дрожали стекла в «горке».

– Васенька, тебе водить!

Неуловимой партнершей в жмурки была Анна, заходила на цыпочках за шторку и старалась не дышать.

Наигравшись с племянницей, Василь Степанович носил Веру на плечах вокруг стола, и начал вдруг подпрыгивать:

– А бу-бу, бу-бу, бу-бу, – строгача тебе вкачу.

– Нам не страшен серый волк, серый волк! У нас папа целый полк, целый полк! – Вера ладошкой отбивала в медный таз. – Тары-бары, бары-вары, бум-бара, бум-бара-бумбия!

Пошатнулся овальный столик, поползла на пол вологодская салфетка…

– Боже правый, какой у нас Содом! – Анна схватила салфетку, упала в кресло и закатилась безудержным смехом.

…– Я стучу, а вы не слышите, – вошла Полина с банкой молока. Испуганный появляется сзади её муж:

– Василий Степанович, когда печь будем ладить?

– …А вот и Дуня, – весь наш колхоз теперь в сборе. Что у тебя, Дуняша? Платье к выпускному балу? – Анна Николаевна встает, накидывает ей на плечи кружевную салфетку, подводит к зеркалу.

Застенчиво откашлявшись, принялись бить напольные часы восемь раз. Баритон пружин медленно затихал в трепете потревоженных часами стен.

Каникулы закончились. Аня собрала Верины рисунки в папку:

– Вот твоё сочинение на тему «Труд». Девочка, начиная любое дело, помни, что царство Божье внутри нас, – и незаметно перекрестила её.

Василь Степановича нахмурился на этот жест, надел шапку и отвёз племянницу на вокзал.

В Москве на вокзале встречала Веру мама.

…Теперь каждый приезд в село Красное готовилось девочке судьбиной платье к выпускному балу, пропитанное бытом разных эпох. В платье из двух фактур, – ушедшего дворянского века и суконного полотна новой действительности Вера вступит во взрослую жизнь. По случаю совершеннолетия родители подарили ей золотую ящерку с бриллиантинами на спине. (Эту брошку – некий оберег её характера Вера стеснялась надевать всю жизнь.)

4. Преодолеть стыд…

После войны, потеряв в Москве жилплощадь, Ветловы жили первое время у маминой второй сестры Екатерины. Ночевать семье приходилось на полу под роялем. На крышке рояля спал их рыжий кот.

По выходным дням, стараясь не докучать маминой сестре, Ветловы забирали Рыжика и уезжали в Павшино. Отец работал там начальником авиационной ремонтно-военной базы.

Со временем семье дали большую комнату в квартире на Садово-Триумфальной улице в некогда доходном доме с луковичным куполом наверху. В доме обнаружилась после войны трещина. Над парадным подъездом навис балкон с узорчатой оградой, норовя обвалиться. Потолок в квартире протекал от дождя. Но комната была большая, светлая. Двустворчатые белые двери, медные ручки, высокие окна, резной бордюр и розетка гипсовая наверху.

Сразу купили под неё люстру бледно-зелёного стекла в виде перевёрнутых вниз крынок молочного цвета изнутри. Посредине люстры сверкала хрустальная шишечка, собирая все погодные фантазии за окном и преломляя в гранях суету города. Вера часто смотрела в эту шишечку.

А ещё любила большую картину в простой сосновой раме, висевшую над диваном. Подарили её вскладчину военнопленные немцы, работавшие у отца на ремонтной базе. Зная, что он охотник, вручили картину Николаю Петровичу на Новый год с благодарностью за хорошее к ним отношение.

Вера, засыпая, наблюдала вечером, как выходит из леса пара лосей. За ними спешит по глубокому снегу едва заметный в сумерках лосёнок. С каждым годом лоси подвигались к раме всё ближе. Однажды Вера откроет утром глаза, а лоси ушли… Но пейзаж кисти довольно известного среди передвижников живописца Тихменьева был неисчерпаем для глаза.

Первое время родители спали на двух ящиках для оружия, составленных вместе и окрашенных свежим суриком. Раскладушку дочери отгородили старинным буфетом. Мама уговорила мужа купить такой раритет в комиссионном магазине, потому что буфет очень уж напоминал ей тот, что был у них в детстве.

В семь утра подавали Николаю Петровичу к подъезду машину.

– Коля, ты занимаешь генеральскую должность и до сих пор в полковниках, – напоминала ему жена.

– Не место красит человека, а человек место.

– Люди стремятся, люди добиваются… У тебя есть право на трёхкомнатную квартиру.

– Простой народ в подвалах живёт! – и уезжал в воскресенье опять на работу.

– Мама, нам и здесь хорошо.

– Жить за шкафом? Мыться в общей ванне? На плите мыло из выварки течёт в компот! – С досадой откинула рыжий хвост, с которым играла дочь, и встала, собираясь идти готовить ужин.

Тогда Вера незаметно заправила маме лисий хвост под тесёмки фартука и двинулась следом проверить впечатление – пусть соседки улыбнутся!

Мама повернулась от плиты и споткнулась о хвост, упавший на пол:

– Вон отсюда! – вскрикнула мать.

– Мамочка, тише, нас в пионеры готовят. Вожатая написала, что я легко поддаюсь воспитанию. Давай хвостик тебе под фартук получше заправлю…

– Марш в комнату, малахольная!

Вера надела новые жёлтые ботиночки, (отец заказывал их каждый год у немца-сапожника, работавшего у него на базе) и отправилась во двор ожидать Фаину.

Подруги катались с горки, откусывали бордюр сосулек, прыгали с крыши сарая в глубокий снег. С наступлением темноты поднимались к Фаине на терраску и пели: «Каждый вечер вдвоём на крылечке твоём мы подолгу стоим, и расстаться не можем никак…»

– Пойдём, посмотрим в полуподвальное окно, – предложила однажды Вера.

Покосившееся окно было всё заставлено цветущими геранями.

На другой день Вера увидела, как по краю ступеней домика с геранями просачивается оттаявший ручеёк, скопляясь лужицей у двери.

Вера, усвоив наказ вожатой: «Пионер отвечает за всё!» – нашла консервную банку и принялась вычерпывать воду, плеская наружу, как из тонущей лодки. Невольно расширила устье. Вода побежала быстрее. Оёёй!.. Кликнуть Фаину? И оглянулась. Перед Верой неожиданно возник страшный мужик.

Вера поставила у его ног банку и двинулась скорее прочь. …Всё же обернулась:

– Простите, какие люди тут живут? Шибаевы? – подавляя страх.

– Дуй отсюда, пока не врезал! – Мужик схватил банку и сбежал вниз открывать замок. В подвале стояла лужа.

Вера, отряхнув пальто и подавляя непонятный стыд, шла с достоинством исполненного долга.

– Он хотел тебя побить?! – догнала её Фаина. – …Пойдём на горку.

– Я гулять не выйду, – у меня ботинки промокли, – краснея за своё упорство, направилась домой.

Утром пошла в школу. На уроке по русскому языку Вале Шибаевой поставили двойку.

– У них квартиру вчера затопило! – выкрикнула из-за парты Ветлова.

Дома пыталась маме втолковать:

– Грубый человек оказался Валиным отцом, – ему стыдно было, как он плохо живёт! – И поскорей открыла альбом с рисунком богатейшей герани на его окне. – Вот, посмотри!

–…Что у тебя с руками?!

Ладони Веры были изрезаны консервной банкой – черпала ей весеннюю грязь. Зимой Ветлова отморозила пальцы тоже «по заданию» – принуждая себя нести портфель без варежек.

– Верусик-русик, дикая ты девочка, кто просил тебя вычерпывать грязь? …Ведь это неисчерпаемо.

– Если бы мужик так скоро не пришёл, я бы вычерпала…

Утром под протекающий потолок мама поставила таз.

Девятого мая в день Победы Веру и Фаину приняли в пионеры. На торжественной линейке провозгласили: «Ваш отряд поименован в честь героя Отечественной войны – отрядом имени Александра Матросова. Вера и Фаина были счастливы.

Со временем Ветловым дали квартиру в доме высшей категории.

Трёхэтажный дом красного кирпича с луковичным куполом наверху разобрали как аварийный. В куполе обнаружен был клад.

5. Повесть о зелёной гранёной рюмочке.

Первый натюрморт, с которого началась творческая жизнь Ветловой, был поставлен платным репетитором Рафаилом Матвеевичем Закиным. Жил в одном из переулков в районе площади Ногина.

Вера открывала с улицы дверь и сразу утыкалась в его комнатушку. Мечта её стать художницей походила на стремление иных юниц быть актрисам. И понесла учителю рисунки, сделанные у тёти Ани.

Принял Рафаил Матвеевич ученицу с её благополучной мамашей, одетой в затейливую шляпку от известной в Москве шляпницы, поначалу снисходительно:

– Я не ставлю под сомнение живописные возможности вашей дочери, – я их пока не видел. Но у женщины есть долг перед семьёй.

Рафаил Матвеевич, красивый пожилой еврей, писал маслом фрукты и зелёного стекла гранёную рюмочку на тёмном бархате. Вере казалось, что она это уже где-то видела. Мама с дочерью полагали, что художник стремится стать большим и значительным. А на самом деле зарабатывает себе на хлеб, собираясь взять ученицу. чтобы дать ей приёмы и навыки, необходимые для поступления в художественное училище.

Вокруг художника всё было скромно, скупо, не было жены. Оставаться с ним два часа в закрытой комнате, слышать под окном первого этажа нецензурную перебранку грузчиков и заниматься по воскресеньям изящными художествами, – всё это Веру и маму немного беспокоило.

Вера никогда не заставала в его комнате грязи, остатков пищи. Он часто листал одни и те же две-три монографии. Любопытство девочки к бытовой стороне картинок, заключённых в дорогие издания, насытить не спешил.

Когда Вера готовила себе рабочее место, Рафаил Матвеевич терпеливо разглядывал свой неоконченный холст, прикрыв ладонью левый глаз.

Продолжал созерцательный труд, заслонив рукой правое око.

Далее, через дырочку указательного и большого пальцев, сомкнув их вместе, смаковал изображение по частям… Всё это казалось Вере смешным спектаклем.

На короткий миг Рафаил Матвеевич закрыл оба глаза концами тонких пальцев. Затем отвёл руки, Вера увидела измученное лицо художника и синяки под глазами.

Рафаил Матвеевич приступил к работе с ней.

Скудную плату за частные уроки принимать не спешил, – в Москве при Домах культуры было полно бесплатных изостудий. И Вера каждый раз напоминала ему, чтобы художник-неудачник не затерял конверт с деньгами среди книг.

Занятия кончались. Рафаил Матвеевич поворачивал тот же холст, брал мастихин и творил ужасное, счищая с уже написанной картины свежую краску.

Однажды Вера увидела несколько холстов с тем же натюрмортом: менялось направление складок, драпировка, но гранёная рюмочка оставалась та же. Она догадалась, что художнику недостаёт предметов, из которых можно было поставить ещё один натюрморт, – роскошный.

– Из женщин всё равно ничего серьёзного не получается? – спросила его однажды Вера.

– Почему? …Когда наполняют рюмочку, говорят, чтоб жизнь была полной, как эта рюмочка. Век художника стороной обойдёт, а рюмочка останется пустой. Живопись, как алкоголь, она засасывает.

…Значит Вера, как в полусне, впадает в пожизненное рабство сначала от одной рюмочки, наполненной вином творчества. Затянет её в болото творить чепуху. А там поминай, как звали – выскочит к свету и станет художницей. Пусть средненькой, как Рафаил Матвеевич, но будет, будет! Блаженный путь этот обложен, как подушками, книгами по искусству, пропитан праздником музеев, выставок.

Да ведь он меня пока не испытал! Я себя ещё не знаю. Не показывать же свою чепухенцию в тетрадках? Он и спрашивать не стал – уже заранее готов к тому, что данные надо обнаружить. Он ведь деньги за это получает.

– Для начала поставьте дома натюрморт. Попробуйте изобразить то, что нравится. Принесёте в наш выходной.

Положила дома на стол зелёное яблоко, рядом чашка, сквозь белизну тонкого стекла просвечивал янтарный чай. Пыталась передать даже плёнку на застывшем чае.

Когда оказалась в комнате Рафаила Матвеевича перед холстом, где румяные персики нежились в складках бархата, зелёная рюмочка вновь была наполнена вином, – паралич робости вдруг овладел ей. Схватила ластик и постаралась кусочек сахара на белой салфетке поскорей затереть.

– Что вы делаете?! Белый цвет написать сложнее всего. – Взял мягкую кисть, двумя мазками обобщил фон и приколол на стену её домашнюю работу, чтобы полюбоваться.

Вера и сама начала таять, как кусочек сахара.

Художник вынул из маминого конверта денежку, сходил в переулок, купил черешен, угостил Веру. Поставил с остальными натюрморт: из прозрачного пакета рассыпались ягоды, осветив мерцающими жёлтыми рефлексами складки белой парчи. …Как же захотелось Вере передать нежный восторг цвета!

А монументальный натюрморт Рафаила Матвеевича – раз в пять больше её листа – делался с каждым разом лучше. Возможно, учитель подтолкнул её своими уроками к пониманию настоящей живописи.

Серия холстов Рафаила Закина была продолжительной повестью о зелёной гранёной рюмочке. Она была то пустая, опрокинута набок, то наполнена до краёв. Свет в свете мерцающий, воздух в сумерках и складках, валёр, как тёплое дыхание, – присутствии незримого кого-то…

Ветлова увидела это через много лет на выставке в музее тогда ещё не действующего храма в Донском монастыре.

Живопись Рафаила Матвеевича Закина была представлена также в Доме художника на Кузнецком мосту, где все его малочисленные холсты были собраны друзьями вместе.

Скромный, почти скупой отбор предметов в натюрмортах и одновременно внушительность старых мастеров сочетались в его работах. Чувство меры, вкус, суровая строгость к своим небольшим возможностям и напряжение творческой воли, – всё прозвучало на его холстах. Но художник недавно умер.

6. Душа, как шайба.

Анны Николаевны Рапп и Василия Степановича Меньшикова тоже давно не было в живых. Детство и юность Ветловой закончились. После защиты станковой картины «Гроза и ветер» подала заявление в высшее художественно-промышленное училище имени Строганова и стала студенткой.

Юра Жилкин без проблем поступил в Суриковский институт. Он частенько делал Ветловой подрамники, натягивал холсты, своим усердием растопил её сердце.

Свадьба была скромная без чопорных излишеств и пошлостей застолья. Родителей своих Юра не пригласил, несмотря на протест его будущей тёщи.

Начинали жизнь в небольшой комнате, наращивали письменный стол чертежной доской. На стенах эскизы проектов, на подоконнике в бумажных коробочках колера. Постепенно комната пропиталась терпким запахом краски.

В годы учёбы, каким стыдом и отчаянием приходилось Ветловой расплачиваться за срыв дурного вкуса, цветовую неумелость, плохо развитое чувство масштаба, архитектурных пропорций, цельности. Секли её и за оригинальничание, необоснованное конструктивным аргументом.

Только на последнем курсе Ветлова познала свободу замысла, который могла бы исполнить самостоятельно.

Вера ожидала появления на свет маленького Миши. Донашивала его на Соловках, увязая сапогами в болото, с кочки на кочку, пока сын не начал стучать у нее внутри: «Мамочка, давай отдохнём…»

…Уложив сына спать, Вера раскладывала на столе свои проекты. Юра уходил с коробочкой новых штихелей вырезать гравюру на кухне.

За полночь Вера являлась пить чай и спешила обрадовать мужа:

– Столовая для пионерлагеря. Конструкция вантовая – на растяжение. Крыша в виде крыльев бабочки.

– Там тебя и блох подковывать научат, – переставляя по макету козла, согнутого из ленточки меди.

– …Эх, Юра, видел бы ты нашего педагога Анатолия Ивановича Свиридова!

На пластинке пел тенор арию Каварадоси из оперы «Тоска». Вера подпевала:

– «О, не буди меня, дыхание весны», – краснели веки, срывался голос. – …Юра, хочется чего-то большого, настоящего. Почему Анатолий Иванович не делает в жизни того, что в проектах умеет?

Юре надоело слушать о Свиридове:

– Колеров обпилась что ли?

Просиявшая было жена потухла, как перегоревшая лампочка.

«И вот в равнину к нам певец другой придет… – продолжала пластинка. – …Буря грянет и всё развеет!»

– Завтра Мишка как запоет басом Поль Робсона, опять том Алпатова на ухо класть будешь?!

Вера принесла на кухню вазу в виде шара с белыми хризантемами. Цветы подарила сегодня мама на третью годовщину их свадьбы. Канун Нового года. Над столом висела в сумерках гирлянда ёлочных огоньков, накрученных на обруч. Огоньки мерцали искрами в бегущих из воды пузырьках воздуха. Розовый кекс, посыпанный пудрой, преломлялся в вазе. На сахарной пыльце бисквита играл свет хрустальных рюмок.

– Давай писать натюрморт.

– Валяй! Апосля начнём петь арии, шататься по улицам и вообще…, не махнуть ли нам в Верею, в Боровск?! По Золотому кольцу поехать бы! – бросить институт, проект, гравюру. И Мишку заодно…

–…Тебе налить?

– Что мне твоя кислятина? Беленькой бы… – Юра глянул в окно на шпиль университета и вдруг начал ловко сновать карандашом по альбомчику, объясняя замысел.

– Сейчас кисти подать?

– Только вот сосну минуточек шестьсот…

Когда Юра укладывается рядом, худой и голенастый, – бьется о жену то «кормой», то носом, как катер у причала. «От тебя молоком пахнет».Гладит её и говорит, какая она гладкая.

– Как натурщица под лампой…, – зажато роняя в темноте, чтобы он больше так не говорил.

–…Вот окончу институт, – размышляет Юра, остывая у окна в накинутой на плечи рубашке, – голос его теперь хрипловатый, теплый, – поедем с тобой в мой город, вступлю в Союз, дадут трехкомнатную квартиру, мастерскую.

– Всё, что там интересного – архитектура, росписи, монументальное искусство, – всё через Москву идет.

– Неправда. Там много талантливых ребят, с которыми я ещё в Дом пионеров ходил. Только у них культуры маловато.

–Вот именно… Юр, посиди со мной, – и свернулась сзади мужа подковкой.

– Там многие ребята теперь в Союзе художников. И я за год вступлю. А в Москве надо ждать годами.

– Давай лучше спать.

Жилкины старались жить на стипендию. Два раза в неделю Вера давала уроки рисования в школе. Да ещё мама Веры брала работу перепечатывать на машинке, чтобы зятю с дочерью поехать бы летом в какой-либо древнерусский музейный городок.

– Ольга Николаевна, вот окончу институт, всё вам сторицей выплачу!

– Выплачивайте, Юра, непременно выплачивайте, – смеясь такой идее, и в мыслях не рассчитывая ни на какие долги зятя.

Семейная жизнь в родительском доме почти наладилась, если бы Юра не стеснялся открывать холодильник, чтобы поискать там «харч».

Тогда Ольга Николаевна сама вытаскивала на стол всё, что было:

– Юра, вы пока студент. У меня все должны быть сытыми. Я сейчас приготовлю, уйду, но прошу, чтобы в моё отсутствие всё было съедено! – Накрывала на стол, ставила два прибора и незаметно перекрестив, уходила.

На кухне начинался переполох:

– Варенье – ножом! Селедку – руками! Испортил брюки! Салфетку. …Мылом!

– Это ты невежда! Предлагаешь заглатывать рыбу вместе с костями, – и отодвинул блюдо. – Хлеб и то нарезать не можешь! Работяги черняшку не ломтиками откусывают, а делят по-простому.

– Это как, ломают на четыре части? Тебе, мне, отцу и маме? – Ждала, когда можно будет улыбнуться.

– А я и не собираюсь все жизненные яства потреблять с вилочки, пользоваться ножичком и запивать розовыми киселями, – мрачнел лицом Юра.

–…Юр, пойди лучше на первый этаж и вытри о коврик как следует ноги. – …Ведь вышла Вера замуж не за того, кто выставляет вверх мизинец и любит рассуждать о декадансе. За Юру вышла, одного из талантливых ребят в группе.

Отец ценил в зяте и то, как Юра сумел укрепить постоянно падающий на голову карниз для занавесок. Как ловко делает дочери подрамники для холстов. И Вера понадеялась, что все дурные привычки Юры со временем сгладятся.

Входил на кухню отец Веры:

– Так оно дело…, – напевал, почёсывая затылок, – «Саши-Маши, Юры-Веры, стали все рев-люц-онеры. …И им сам черт не брат-т!» – выкрикивал Николай Петрович, желая разрядить обстановку.

Юра поднимал брови домиком.

За спиной молодожёны называли отца Великим Задрипой. Николай Петрович носил обношенную одежду, не признавал столового серебра, тем более с фамильными монограммами, и особой кулинарии жены. Ел алюминиевой ложкой. Его внушения, в основном на тему «Труд», были так активны, что давно перевалили за свой положительный эффект, закрепив в домашних дух отрицания.

Отец был членом партии с восемнадцатого года. При случае любил рассказывать с прикрасами: «Приехал к нам ночью в полк посыльный из Питера: «Братцы! – и шапкой о оземь хлоп, так что свеча затухла. – Это я вам для яркости событий. – И объявил: «Вся власть в руки рабочих и крестьянских депутатов»!

Когда Николай Петрович говорил о третьем декрете, голос его срывался. «Ничего нового, молодежь, к сожалению, сказать вам не умею, как это всё заварилось! Да вы и сами из учебников знаете, если хватило терпения прочесть», – и вытирал платком испарину.

Отец топтался сейчас на кухне, пытаясь соорудить ужин.

– …Так в чем предмет жаркого спора?

– В селедке! – ответила Вера.

Николай Петрович смолчал. Принялся разогревать на подсолнечном масле любимую гречневую кашу с зеленым порошковым сыром. Ездил за этим сыром в знаменитый Елисеевский магазин на улице Горького.

– Хлеб да каша – мать наша! – густо посыпая её зелёным порошком, напоминавшим запах отхожего места. – …Так как молодежь понимает современную международную обстановку?! На политучёбу ходите?

Будущие художники незаметно смывались из кухни.

Ольга Николаевна политической грамотностью не обладала. Она смирилась с пренебрежением мужа к её кулинарному искусству. Так и Вере надо было терпеть привычки Юры, – есть селедку руками, вытирать руки об штаны, жевать спички, брызгать через зубы слюной. Вера старалась не замечать вульгарных поступков, проявлявшихся всё чаще и у маленького Миши.

Мама Веры, глядя на обношенные брюки зятя и в пятнах, каждый раз озадачивалась, купить ли Юре новые.

– В старых джинсах сподручней работать! Главное, чтобы совесть была чиста, правильно, Михаил?!

Долго ещё Юра пытался заговорить в себе что-то недооформленное, не определившееся. Натыкался на разные понятия об этике, эстетике, прочей чепухе, доводившей его иногда до бешенства. Гудел как шмель и обнаруживал, что залетел куда-то не туда.

– Но…, – воздев палец кверху, – главное, Михаил, разумей! Художником надо быть хорошим, вот и всё! – и пошёл смотреть с тестем по телевизору хоккей. И ещё, …как там обстоят дела с международной обстановкой на голубом экране.

…А душа, как шайба, которую все пинали, чтобы забить гол своей правоты в чужие ворота, душа одна на четверых прилежно искала единства в семье. И не знало это эфемерное существо, к кому первому подкатить и в какие ворота прыгнуть, не посеяв в доме разлада.

7. Маленькая шайбочка, пластмассовый огурец и благовест.

Последние дни зимы. Воскресным утром молодая пара собралась на этюды к приятелю Юры по училищу, Толе Малкову.

– У него теперь свой дом. И нам неплохо поскорей отпочковаться. Съездим на разведку, – есть ли смысл продолжать учиться – тебе в Строгановке, мне в Суриковском? Малков может заказ мне хороший подбросить? У него теперь мастерская, заказчики. Вообще художник должен иметь свой дом, как, например, Васнецов, Поленов.

– Или как у Репина в Пенатах?

– А что ж такого? Хату я сам могу срубить!

– Когда рука художника прикасается к строительству, это должно быть нерукотворно. Не люблю я твоего Малкова с его хатой, с картинами. …Юр, не сердись, Малков иначе не может. Ты можешь лучше! …И пока без дома.

Юра темнел лицом.

– Юр-ур-ур…, так и быть, поехали к твоему Малкову. Надень хотя бы тот галстук, который я подарила тебе на свадьбу, – так сказать, для контрасту-с.

– Мне твое панибратство – во! – черканул себя по шее. – Золотце моё, не ношу я галстуков! Как ты понять этого не можешь?

– Я оч-чень даже понятливая, …как гражданка с пушистым хвостом. Знаю, что тебя в Малкове притягивает.

– А раз так, надевай мои галстуки сама, сколько их накопилось.

– Юра, чтобы застраховаться от серости, надень хотя бы маленькую чёрную бабочку и поехали.

– Я концерта давать там не собираюсь! – не разделяя шуточек жены.

Не успели сойти с электрички, как отправились со встретившим их Малковым к ближайшей бочке с пивом.

Пусть так, пиво не водка, – думает присмиревшая Вера. Она сама иногда пиво любит, – …то есть обещает мужу, что будет больше пиво любить. Но все равно пиво, плюс очередь – скучная затея. Да ещё матом все вокруг полощут, что и в сторону не отбежишь.

Кто-то, сдувая пену с кружки, плесканул ей на светлое пальто.

– Эх, Юр, – отряхивая пену, – теперь пятно. Сейчас как заругаюсь!

– А ну-ка, Ветлова, выдай им всем жару, – разглядывал Малков Юрину жену. – Раньше в училище такая чистюля была, кисточкой не тронь! А теперь, поди, и матом можешь и все прочее научилась? Как смазливая бабенка замуж выскочит, пиши, пропало.

Добродушный цинизм Малкова коробил Ветлову:

– Толечка, в тебя хоть влюбись!

– Мне такого добра не надо. На чужое не зарюсь.

Разважничался как бочка с пивом. На душе у Веры такая кислятина, что хочется махать кулаками …по воздуху. Потому что по Малкову все равно не попадешь!

Малков важный, как мэр города, а ему ещё и тридцать не раньше как через три года стукнет. Пиво пьёт без жадности, как одолжение продавщице делает. Сдачу не берёт и их с Юрой угощает.

Юра легонько подёргал жену за челку и поцеловал в щеку за спиной Малкова.

– Юра, родненький, – ожила Вера, – я понимаю, что я очень плохая и вредная женщина и надо себя отшлифовывать. Отойдем скорее в сторонку, я тебе вот что скажу, поедем лучше домой, …или в поле пойдем, в лес, зайцев посмотрим.

– Дрессировать их собираешься?

– Рисовать. Зачем тогда альбомы брали?

– Налей-ка ещё, – говорит Малков продавщице. Руку, которая с деньгами тянулась, в сторону отвел.

– Бери! – говорит Малков Юре и еще кому-то сзади, – Бери!

Уж не думают ли все вокруг о Малкове, что он известный здесь художник? Поэтому угощает всех пивом? И Вера незаметно кладет Малкову на козырек фуражки жестяную крышечку от пивной бутылки.

Малков начинает рассуждать о живописи, о заказчиках; а крышка, как маленькая шайба, так и продолжает лежать на козырьке.

– Гол! – Ветлова добавляет тихо, – …в твои ворота.

– Че-го!? – так и шагает с шайбой к дому.

– Толя, нет у тебя защитника…

– Какого ещё защитника?!

– Гол! – крышечка, к удивлению Малкова, сползла ему под ноги.

Юра с Толей в лес так и не пошли, высидели за столом. Вера делала с приятелей наброски.

На стене в комнате висел натюрморт Малкова: гипсовая Венера задрапированная на груди в газовый шарфик, прикрывала им женские прелести. На заднем плане – овальная палитра художника.

– О, молоток! Символ искусства! – добродушно заметил Малкову Юра.

На этажерке стояли пластмассовые ромашки с ярко-зелеными листьями. На тарелке пластмассовый огурец и два банана.

Огурец похожий на детскую погремушку Юра пытался класть на обеденный стол, делая вид, что откусывает. Малков относил огурец назад.

– Вера, станцуй! – предложил Юра, разгадав её невесёлый вид.

– Гляди внимательно на Толика и со мной не общайся, – набросок мне испортишь, а себе дело, – подумав с горечью – «харчовое».

Деревянный дом Малкова ещё не был оклеен обоями.

– Оставь живое дерево, – единственное, что посоветовала Ветлова.

– Будет дуть в щели! – объяснил хозяин своего дома, жены, небольшого огородика перед домом, заваленного снегом. Туда они выплескивали каждый день помои с картофельной шелухой и бросали консервные банки.

Вера смотрела через новую, пахнувшую смолой веранду, на смерзшиеся желтоватые помои на снегу; на столе была закуска, опять появился пластмассовый огурец, и вспоминала дом в селе Красном с гравюрами Федора Толстого, торжественный бой часов. А Юра продолжал делиться с Малковым соображениями о доме собственном, работе в Энск, куда поедет после окончания Суриковского…

– Все, Юра, я пошла домой, пока не поздно. Здесь холодно.

– Печь горячая, – заметил ей Малков.

– Меня знобит.

Юра стал нехотя одеваться.

Хорошо было пройтись после прокуренной комнаты, по весеннему воздуху через небольшую рощицу. Вера оглядывалась, не идёт ли кто сзади, и, отдав мужу альбом, показывала руками, торсом, всем жарким видом, как растут деревья, как выгнули руки ветки, простирая ладони с непонятной просьбой к небу.

– Несурьёзная ты жен-чина.

– Оч-чень даже сурьёзная!

– Я бы хотел иметь такую хату, как у Малкова. А ты?

– Лучше пока не надо…

Под тяжестью высокой платформы светился розовый закат. Как из воздуха, подошла электричка, отжимаясь на буферах. Народу в вагоне мало. Вера с мужем остались в тамбуре. Электричка сразу тронулась, качаясь по шпалам.

– «Ай, дер-бень, дер-бень, дер-бень. Дербень город мой, ой, Энь». Вот возьму и не поеду с тобой в Эньск. Матери твоей боюсь…, и тебя. А ещё Малкова! – Вера осторожно завела на затылок Юре указательный палец и чуть нахлобучила ему шапку на глаза.

Юра так и стоял, пробубнив оттуда:

– Зачем тогда замуж вышла?

– Чтобы ты тоже меня боялся и жил в острастке, – заглянула ему под шапку. – Я могу жить даже в тайге, на самой верхушке сосны и спать на походной раскладушке! Вот тётя Аня пошла за дядей Васей в глушь, в деревню и совсем этого не боялась…

– Пропади ты пропадом со своими тетушками-дядюшками! – Юра спихнул шапку на затылок.

– Дай, скажу тебе тогда на ушко вот что. …Поцелуй меня вот сюда, – показав на лоб и щёку. – Пожалуйста!

Юра переждал, когда пройдут из тамбура люди, чмокнул жену в щёку и прибавил:

– На здоровье! – подумал о себе, разве такая была Ветлова, когда они ещё и женаты не были, понурая, молчаливая. Что ни говори, замужество бабу красит.

– Юр-ур, сейчас Боровск. Сойдем? Пока светло, порисуем…

Они сошли в Боровске.

Музейный городок полон рыхлого снега, опушен лесами. Дома нежнейших расцветок штукатурок. Вторые этажи деревянные. Ходят лошади, возят за собой телеги. Не спеша проехал грузовик, на радиаторе клеенка в белых ромахах. В красных шлепанцах по расквашенным дорогам гуляют важно белые гуси. С любопытством тянут за машинами жёлтые носы, в одну сторону, потом в другую. процветают в городе кустом цветов. …И лихо раскачивается на заметенной снегом порушенной церковке молоденький саженец…

Дома в узорчатых наличниках. Под занавесками, исцеловав холодное окно, цветёт красная герань. Лампадными рубинами горит внутри дома ёлка.

Из окон дивятся на них люди. Кокошники на окнах – треугольником, крыши треугольником, брови у Юры приподнялись домиком:

– Давай сюда альбом!

Сосульки оттянули вниз на крыше снег, и, ахнув, снег упал на лошадь.

– Зойка, Зойка! – позвала женщина, и лошадь к ней пошла вся в снегу, потянув за собой сани. Везде был отзвук и единство. Что-то прошуршало быстро и таинственно, подтаявший снег вновь ахнул с крыши прямо на двух художников с альбомами. Вера, отряхивая снег, засмеялась, как в объятьях:

– Хорошо, что мы с тобой от Толика ушли. Юра, я твоя защита от пластмассовых огурцов.

– А я от шелковых галстуков.

И вдруг произошло чудо:

Разбухшее небо, вздохнув над ними, раскрыло таинство,

Родив метелицу, и заметалось радостно детворой снежинок.

Сквозь метель раздался колокольный звон.

Заполонив звучанием округу, храм плавал в небе, как орган,

Питая благовестом каждую снежинку.

И они пошли на этот звон.

А звонарь-художник все звонил и перезванивал

С переливами, переходами, переборами,

Взахлеб, скороговорами, да заговорами

От войны, от хворей, недородов поднимался звон!

Лавиной, наводняя высь, заводил звонарь в собор

Серьёзные большие темы.

Отдавал проворно детский перезвон.

И он звенел, в сто языков звенел, вызванивал,

В морозном небе среди чинных од,

Звенел, звенел и звал, прославляя Бога.

Сочилось небо снежное густыми звуками,

Освобождалось трезвоном в муках.

Посылал звонарь последний, нежный звон…

И снова запускал их роем вместе, – верно правил

Снегопадом хлопотным на службу в Мир.

8. О деталях и главном.

Юра Жилкин защитил диплом в Суриковском институте отлично. Как бы даже и не работал над ним, всё ребятам помогал:

– Тому лицо напиши, этому хрусталик вставь, ногу прорисуй. Тот балда натурные деньги пропил, а ему мужской торс нужен. Встал позировать. Как защитился, и сам не знаю.

Диплом Юры был отмечен выпускной комиссией как один из лучших.

После защиты весь день ходили по пыльному городу, толкались в книжных магазинах, пили квас, говорили о дипломе и о дальнейшей жизни.

– Курсовые работы были у тебя интересней. Ладно, поздравляю возлюбленного мужа с аттестатом третьей зрелости. – Вера вынула из сумки маленький сверток.

Юра развернул папиросную бумагу и расплылся в улыбке. Гусь и гусыня из белого мрамора были похожие на тех, что видели в Боровске.

Утром Жилкины уехали в Энск. Пошли вечером на участок родителей, поливали сад и обнаружили ежа.

Ёж всю ночь топтался около их дивана. Вера опускала руку, Шурик поднимался «на лифте» на второй этаж, получал вафлю и затихал между супругами.

– Ежа родишь, – предупреждал Юра.

Через пару дней Вера уехала в Москву, – должна защищать диплом на полгода позднее мужа. Виделись наездами.

– Понимаешь…, – Юра выбросил в окно окурок, пожевав небритыми губами, – у Филиппа представительная внешность, он тебе очень даже понравится. И приодеться может, и шапки шить мастак. Элегантный мужчина. Не то, что я, в кепчонке простреленной, в ней ещё Зимний брать ходил.

– На штурм курсовых композиций?

– Революций здесь никто не делает! Филипп – человек нам нужный, член правления. Добывает выгодные заказы, работаем на пару, в смысле он столько, сколько может, а деньги пополам.

– Что значит выгодные заказы?

– Кусок большой отхватит, а проглотить – никак! Такой скоро центральный киноконцертный зал будем расписывать. Два-три заказа в год, и больше можно ничего не делать, заниматься творчеством.

– А разве киноконцертный зал – объект не творческий?

– Ерунда всё. Я работаю здесь лучше многих и продуктивней, а Филипп даже стопу в рисунке правильно поставить не может.

– Поправишь Филиппу ногу. На дипломе ребятам ведь помогал. Нужен творческий коллектив и общее решение.

– Мура твои решения. Главный городской архитектор тоже дуб. Если бы я один расписывал, что-нибудь да скумекал …годочка через три.

Вера вздохнула. …Просто мой муж одичал здесь без своей жены. Те, которые ходят по жизни как лохматые лешие, и сшибают деньги, мохом покрылись без основательных здесь жен.

– Тогда бери заказы творческие.

– Ничего ты не понимаешь в картофельных очистках! Филипп нам нужен, – мужик он умный, Его почтовая марка с домиком Циолковского была на выставке Биеннале.

– Поэтому он умный?

–…И не такой корыстный, как ты думаешь! – повысил Юра голос. – Филипп мне советует горком бесплатно расписывать. Нам тогда квартиру дадут. Я уже ходил узнавать, – двадцать квадратных метров росписи.

– Филипп будет помогать?

– Зачем? У Филиппа есть квартира. …Он мне вроде как друг. И я ему все честь по чести. У Филиппа ведь потолка в зарплате нет, он член Союза художников. А у меня пока что потолок.

– В Союз ты вступишь, в этом никто не сомневается. Это всё детали…

– А горком расписать дело сурьёное! – и воздел палец кверху.

9. Мальчик родился лицом в бабушку.

Юра все ещё прохаживался вокруг стола с поднятым кверху пальцем, обсуждая квартирную проблему. Стол покрыт плюшевой скатертью, – трофей отца с войны. В хрустальной вазе гладиолусы из шёлка, – мать каждый раз снимала с них кисточкою пыль.

Перед зеркальными дверцами трюмо стояли кролик с морковкой и сова из фосфора – диковина приобретенная Юриной матерью ещё давно на курорте. В центре трюмо поднимала ножку балерина. Створки зеркала привязаны за гвоздик к стене, чтобы не задеть скульптурки.

Из одной двери в другую ходила мать Юры, прислушиваясь к разговору сына. За три года родства она как бы ещё не решалась выбрать для сына подругу жизни. Прошла мимо невестки, сидевшей на диване рядом с её мужем Аристархом Ивановичем, и подвинула у них под ногами малиновую дорожку:

– Сиди. Тут замету, а то грязь в дом понатаскали.

– Давайте вымою полы, – предложила Вера.

– У меня полы всегда чистые. Мы народ простой, хоть и не рабочий, но на диванах без надобности не отдыхаем.

Вера пересела на стул.

Ни о чём не договорившись с женой насчет квартирных дел, Юра пошёл мыться. После душа вытянулся на раскладушке, покрытой крахмальной простыней с кружевным подзором.

Серафима Яковлевна, медицинский работник в детском санатории, надела очки, пригляделась к ногам сына, взяла настольную лампу, ножницы…

– Ма, что ты со мной хочешь делать? – брыкался Юра.

– Лежи смирно, неслух. Сам хорошо не обработаешь.

– Ой, щекотно ведь!

– Жены теперь такие, не очень-то и последят за внешним обликом супруга.

– Ну почему же? – …Однако ничего убедительного Вера сказать не смогла.

– Мы сына обучаем в художники не для того, чтобы он забывать нас стал. Вот приезжай после института жить у нас и зарабатывай с мужем на квартиру!

Вера помалкивала. Состояние прислушивания опять впилось Серафиме Яковлевне иголками под сердце.

Сима, как они называли её с Юрой, вообще обладала магическим свойством слышать сквозь стены, сквозь телефонную трубку. Но, прислушиваясь, не подслушивала, просто разумела. Пошла на кухню и, прикрыв двери, стала что-то выговоривать мужу спокойно и обстоятельно.

Иван Аристархович, уяснив, вернулся в комнату и подошёл к своему шкафу.

Его шкаф с книгами был как дом в доме, в котором всё убрал и расставил по своему вкусу. Вымыв руки, входил в него один, хотя и не держал шкаф на запоре. Расхаживал в своем «имении» не спеша, по знакомой анфиладе комнат: Гончаров, Толстой, Чехов. И, притворив дверцы, выходил с книжкой в дом другой, где дышалось не так просторно. Но за всю жизнь Иван Аристархович не допустил такой пропащей мысли, что тут ему и в поступках тесновато, и стесненно думать.

Он, сын сельского учителя, стал теперь заместитель главного редактора в одной из центральных по области газет, был человеком замкнутым и молчаливым. Заслышав шаги жены, сказал, что, пожалуй, пройдется к соседу напротив.

Невольное чувство боязни передавалось и Вере.

…Оставив на этот раз сына в Москве, Вера вспоминала первые визиты к Юриным родителям, когда была в положении уже на шестом месяце.

Серафима Яковлевна вида не подала, обнаружив такое обстоятельство, но про себя подумала, – студентка ещё, а хочет рожать?!

Иван Аристархович, наоборот, стал подавать Вере за столом все лучшее. Она взяла подогретый пирожок. «Это я мужчинам разогрела, – возникла Серафима Яковлевна. – А жен-чины попроще могут съесть». – «Простите», – растерялась Вера. – «Что уж, в руки взяла, зачем назад кладешь?! Это некультурно», – подсказала мать.

Ко всем печалям и ходить-то в таком положении было стеснительно.

Когда Симы не было дома, Вера потихоньку отвязывала створки трюмо, переставляя кролика с морковкой и сову на середину, и пыталась изучить себя в трех проекциях, прикрывая неприглядно распухающее чрево фалдами тонкой блузки. Ветлова полагала, что когда она родит и превратится из плодоносящей самки в человека, Сима сама захочет с ней поговорить. И тогда Вера скажет то, что считает нужным, чтобы всем жилось сразу легче и открытей! И купит для Серафимы Яковлевны на рожденье внука настоящие живые гладиолусы.

Серафима Яковлевна пришла домой, обнаружила фигурки опять не на месте, поставила их назад. «Беременная я рыла в войну окопы на подступах к городу». – «Ма, войны теперь нет, и за беременность Ветловой медаль не дадут. Лучше спой нам что-нибудь, а мы с женой станцуем», – и ударил по струнам балалайки.

Вспомнилось сейчас Вере, как в один из приездов в Энск Серафима Яковлевна настояла сделать ей причёску с начёсом и своим шиньоном, чтобы московская невестка произвела на соседей впечатление достойное.

Оробев, но желая угодить матери, Вера разрешила зачесать назад даже чёлку. Сима закрепила её лаком. Утром чёлка встала дыбом. Вера размочила её, оставив причёску свою – бубликами по бокам.

…Месяца через три родился у Ветловой первенец Миша, лицом весь в бабушку.

10. «Больше злости к себе».

Ветолова защищала второй диплом в Строгановке. Мастерских не хватало, дипломникам сдавали спортивную школу. До защиты оставалось четыре дня. Иные нанимали для чертежной работы «рабов».

Вере помогал Юра, но чертить не умел. Последние три дня многие домой не уходили, ночевали на столах, на которых делали проекты. Клали под голову для сохранности кипу валютных журналов с роскошными виллами, и видели золотые сны.

В углу зала работал чудаковатый великовозрастный слон, Коля Сургучев.

Стол под его планшетами завалился, как издохшая кобыла. На уцелевших две ноги положил громадный планшет, сел перед ним на пол по-турецки и тыкал в планшет подстриженной кистью-растопыркой, делая имитацию штукатурки «под шубу»:

– Если бы в жизни достать мне такой мрамор или орех! – горевал слон.

– Эй, слышь, – обратился он к Ветловой, – знал бы заранее, что попаду в такую переделку, ни за что голову сюда не сунул.

– А что, Боцман не будет с нами защищаться? – Оба, Боцман и слон были не разлей водой.

– Э, Боцман, тертый флейц: «Если бы в жизни делать нам такие проекты, принял бы на душу эти муки»! Два раза к Боцману сунулся: «Защищайся, брат!» И больше ша, – не стал. Решил, – Боцман, я тебя прогоняю. А как иначе? Сам говорит: «Давай сложимся – с тебя, толстый, два рубля, а я худой – с меня рупь». Я отдал бескорыстно. Он пошёл и сам на этот трояк выпил. Потом опять у него идея…

Ветлова вернулась к своему столу.

Любой трудовой процесс интересно наблюдать. Например, как экскаватор, дрожа, почти выпрыгивая из себя железной душою, захватывает ковшом землю и любовно несет ее перед собой, собирая толпу зевак. Любопытно, как работает сварщик, жидким огнем сшивая швы. Как копировщик скользит рейсфедером по кальке. И что творит художник кистью.

Ветлова взяла для дипломной работы павильон «Охота и охотничье хозяйство». Тема выставок считалась сложной, грозила срывом. Был час ночи. Слон стал слушать по «Маяку» классическую музыку и совсем размяк:

– Эй, слышь, сколько в жизни интересного хотел увидеть, даже в замочную скважину подглядывал, – ни шиша не увидел! Ни друзей, ни подруг. Но ещё надеюсь хотя бы свои свеженькие проекты в жизни протолкнуть, – жуть увлекательное дело. Дайте только, звери-лошади, ноги унести отсюда.

Перед Ветловой стояли пять её планшетов: общее решение одного, другого, третьего зала. Текстура мрамора, стекла, орехового шпона, кожи, болотно-бархатной обивки, – всё в едином пении. Там, в ружейном зале по винтовой лестнице, идущей наверх, на зеркальных стеклах крепились ложа ружей, устремившись дулом в световой фонарь.

Голубой цвет стекол струил по стенам холод неба. Под куполом на лесках летели утки.

Свиридов Анатолий Иванович видел, что творилось с Ветловой, угнетённой простудой. Но ничего не хотел знать о её болезни: «Здесь передвинуть! Там изменить!» По пути возникали всё новые находки. Проект обрастал фантазией, как ком снега, становился до восторга интересным.

Она принесла из дома термос, раскладушку и спала в женской раздевалке. Всю ночь, как в барабан, гремели в пустых шкафчиках мыши, обтачивая там забытые сухари. Нервный озноб, что не успевает с проектом, обдавал жаром, у Ветловой разыгрался вирусный грипп. Все плыло, казалось, что идет по снегу, в полусне припоминала Селигер…

…Она, Юра и трое ребят вышли на поезд после подледной рыбалки и заблудились в лесу. Ветлову пустили вперёд, – равнялись на женскую выносливость. Остатки мёрзлого хлеба кололи башмаками как лёд. Пробродили двенадцать часов без остановки, чтобы не замерзнуть в сильный мороз. Луна то исчезала, то возникала вновь. …И снился ей сейчас охотничий пейзаж, – меж деревьев сверкало поле, бежали зайцы, двигались лоси, летели глухари.

Не проспав и двух часов, Ветлова уже стояла у стола с проектом. Наточенный рейсфедер из крепкой стали играл по ватману, как мягкая кисть. Не замечала ни дневного света в окнах, ни вечерней лампы над собой. От малейшего поворота пробегал по спине горячий озноб, и тогда работать становилось легче.

Впереди ещё три дня. Свиридов, испытав до предела самоотверженность любимой ученицы, давал указания её мужу…

– Не слушай Свиридова, он тебя завалит! – предупреждал Слон.

– Это ещё не бой! Бой дашь тогда, когда выйдешь из этих стен, – напутствовал её Свиридов.

Раскрыли настежь фрамуги, двери, изгоняя инфекцию. Шерстяная кофта, носки, теплый шарф и несколько таблеток аспирина сделали благое дело, – настало облегчение.

Завтра защита, – не было двух разверток! И поднималась ярость, – всё Юра делал сейчас не то, и не так, лишь бы добыть для жены корочку с гербовой печатью. Вера готова была разорвать Юру в клочья… Взяла у него из-под рук развертку, срезала бритвой, а другой планшет направилась мыть губкой под кран!

– Что так всерьез переживаешь? – утешал её Слон. – Пять минут стыда и корочка в кармане.

– Одолжи муженька на вечерок, – подошла к ней Грета Козлова, играя подновленными косметикой глазами, и кивнула на сидевшего без дела Юру.

– Бери, …если он тебе пригодится.

– А мы испытаем, на что он годен! – и предложила ему сигаретку.

– Курю козьи ножки. Хочешь, тебе скручу? Давай клок газеты и пошли.

– Пробивная сила женщины в личном обаянии, а не в изнурительном труде, – не сдавалась Грета, следуя за Юрой.

Свиридов с добродушной иронией проводил обоих взглядом:

– Ветлова, побольше злости к с е б е! – Бережно пролистал её детские книжки: Чарушин, Устинов – летящие утки, медведь. Когда он незаметно отошёл, Вера ощутила поднявшийся из груди мягкий ветерок…

Последнюю ночь она не спала. Юра, обидевшись на неблагодарность жены, направился помогать Грете Козловой. А потом вообще исчез.

В восемь утра дипломы погрузили на грузовик и отвезли в главный корпус на защиту.

Вера поспешила домой. Около получаса на такси, – принять душ, одеться в чистое, позавтракать. И так же обратно.

Откинув затылок на заднее сидение, Ветлова прекрасно отоспалась. В развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе показался огромное здание вычислительного центра. Его задело крыло солнца. В стеклах, дрогнув, как на раскрываемой крышке рояля, вспыхнул свет и отыгрался по клавиатуре окон.

Ветова окончательно проснулась, когда таксист закончил путь. Вбежала в вестибюль. Встретил её знакомый Микельанджеловский умирающий раб с подкашивающимися коленями.

…Диплом защитила отлично. Предложили остаться в аспирантуре. Но муж работал в Энске. Там вот-вот обещали квартиру.

На банкете выпускников Юра был как свой, потому что помогал с дипломом всем, кто его просил.

Ресторан гостиницы «Россия». Танцевала, повеселев от вина, Грета Козлова в бархатном платье с жабо из русских кружев. По округлым плечам проходил озноб, кокетливо робели и плыли ноги, толкая подол чёрного платья. Вертелись браслеты на руках, сверкали дешевенькие перстеньки. Не в лад покачивая торсом плыла Грета, обещая жгучий танец.

– Ну же, Грета! Молодец! – подбадривал её Свиридов, давнишний моряк и бодрящийся холостяк, как-то странно хлопал по своим коленям, удивляя Ветлову. И настраивался на Грету джаз. Улыбка её красивого лица ворожила и влекла в смрадный колодец притворства.

Грета все ходила возле Юры, вызывая в круг.

– Ишь-ты, ишь-ты! – не умея ей помочь, Юра отчаянно прикрикнул:

–А ну-ка, Ветлова, спляши!

Вера встала. Жутковатая, ещё девичья застенчивость, вся в музыке и пластике оплела её дерзкий вызов. Волной подбросив плечи, тронула на груди брошку-ящерку и полыхнула вверх руками, желая побороть металл скандальной музыки.

Поняла, что джаза ей не превозмочь, И умерла под музыку излишне пародийно:

– Простите, в ресторанах не танцую, – отвергая пластикой своей ритм моторной жизни, ожидающей её.

Джаз, не поняв зачина, взвыл. Свиридов незаметно вышел, не попрощавшись, и навсегда! Грета обернулась чёрным лебедем с накрашенным ярким « клювом», руками извиваясь вроде лебединых шей, постукивая каблуками, подвиливая ягодицами, подплывала опять к Юре.

– Противно, когда красивая баба и это самое… – сказал Юра. – Пошли домой!

Ночью гуляли у заснеженной Москвы-реки. Проявляли дома фотопленки, развешивали сохнуть на кухне. Принимали гостей, ездили за город и строили планы на дальнейшую жизнь в лучах бескорыстного творчества.

На год они разлучились. Пока Юра ждал квартиру, Ветлова работала художником-дизайнером в проектном институте в Москве.

Приходилось вычерчивать вешалки, подбирать колера стен, задумывать отделку помещений, подвесные потолки. Воочию могла убедиться, как главный архитектор мастерской брал лом и скалывал террац-мозаичные полы, не соответствующие его проекту! Не подписывал акт приема отделочных работ! Наказывал рублем горе-монументалистов, – они хотели обойти худсовет и сорвать куш за легкую халтуру! Заставлял художников переделывать эскизы. Требовал от рабочих перекрашивать стены согласно проекту. Увещевал прорабов поставить т е двери, что были заложены в смете, а не другие. Это и называлось «общим решением интерьера».

Посылали Ветлову в командировку подобрать отделочные материалы, чтобы срочно заменить предыдущие, – они могли разрушить стилевое единство замысла.

Жизнь сталкивала Ветлову с ведущими архитекторами, которым приходилось решать задачи, иногда почти неразрешимые и в конструктивном отношении, – исправлять каким-либо дизайнерским приемом ляпы смежных служб.

От честных амбиций мастеров, ведущих проекты общего решения городской среды Москвы, других городов России, зависело лицо и её города, а так же самочувствие жителей страны, наполняя смыслом её незаметную работу.

11. Новоселье.

Прибывшая из Москвы электричка выпустила на перрон толпу с торбами апельсинов, бананов, колбасы, прочей снеди. Люди, освободившись от пребывания в душной электричке, осаждали привокзальные троллейбусы. Сразу чувствовалось, что люди живут здесь крепкие, ядреные, толкаются локтями – будь-будь. Несёт от них табаком, прочими эфирами и все добродушно посмеиваются.

Агитационных стендов в городе много. Они призывали лучами, снопами, римскими, арабскими цифрами, сколоченными из реек-чурок, ёлок-палок, пытаясь убедить идейно недозрелых граждан урожайным изобилием. Стенды-времянки, как прозвали это творчество архитекторы, километрами фанеры сопровождали дорогу от вокзала, заслоняя измученное, но всё ещё красивое лицо старинного русского города.

В тупике железного пути возвышалась раскрашенная голова паровоза – затея главного архитектора украсить такой «скульптурой» вокзал.

Вера взяла на работе расчет, радостная от перемен, стояла с вещами, ожидая Юру.

Начиналась весна. Все встречавшие прошли, Юры не было. Какой-то прохожий взял у Миши вещи, велосипед мальчик вёл сам, и сели в троллейбус.

Вниз от вокзала убегала голубовато-сиреневая от влаги улица, заросшая столетними тополями. Через ветки видны старинные балкончики, арочные окна, любовно пролепленные фасады с великолепными фризами наверху.

Не зная, где выходить, сошли чуть раньше. Тротуар был размыт талым снегом, текли ручьи. Легкий пар высыхающих луж поднимался над ним, играя кое-где неожиданной радугой.К вечеру слегка похолодало, дома тихо и мягко прели во влаге весеннего воздуха.

Им помогли донести вещи, отыскать адрес.

– Миша, видишь два угловых окна на пятом этаже? Беги, зови папу, я жду внизу. Номер квартиры запомнил?

Миша убежал в подъезд. …Быстро вылетел обратно, сказал, что долго звонил, но дверь была не заперта. Там сидят два дядьки, одного не знает, а другой похож на Плюшевого.

– Не обознался? Пойди, проси Гришу.

– Он того…, – затылком в стену уперся, меня не послушает.

Из подъезда появился долговязый человек, взял у неё чемодан, сумку и направился к подъезду.

– А Юра где?!

– Юрка-то?! Вас встречать пошел.

Человека звали Севой. Поставил наверху вещи и ушёл.

Полнеющий небольшого роста мужик, оставшийся в квартире, откинул себя на спинку стула и развел колени в тесных порющихся джинсах:

– Ты на меня не смотри так, мадам Ветлова, то есть Жилкина.

– Да я и не смотрю…– чувствуя себя здесь чужой.

Гриша, прозванный Плюшевым – всегда носил плюшевый пиджак, – уходить не собирался.

– Ещё успеешь здесь отдохнуть. …Мальца покорми, – сказал по-родственному и кивнул на стол, сгреб в ладонь окурки, выбросил, сложил на животе руки и наблюдал за Ветловой колючими глазками:

– Да, я хам. Но самый страшный враг здесь для твоего Юрки не я, а Филька. Запомни, Филипп Николаевич Секретов, хам элегантный. Жилкин брезгует, когда я Секретова обзываю Филькой. А я вам что? Друг, неподкупный, безотказный. Выше всяких там производственных политик. Друг, но, увы, сколько могу, потому что Юрка твой желает понимать только до определенной черты. А дальше паровоз отказывает. Видела на вокзале, – только половина паровоза стоит. Главный архитектор поставил памятник горожанам, чтобы помнили, – в половину паровозной силы, братцы, работаем – дальше пока не тянем.

Гриша по-доброму усмехнулся, переменив положение рук.

– Не спеши, папаша наш главный, зарекаться. В полную силу начнём работать! – Юрий всё время об этом толкует, – на тебя мужик надеется. Кадры нужны.

Вера помалкивала.

– Так-то Юрка смекалист стал, когда дело подножного корма касается. Дальше должна тянуть здесь ты. Будут у нас в фонде два светлых человека – ты, да твой Жилкин, пропитавшись московской аурой. Он теперь в Союзе художников – успел за год. Срок рекордный. – Кивнул в сторону чистенького мальчика Михаила:

– И этот вот растёт. В художники не толкай, сам пусть выберет, когда поумнеет.

Миша полагал, что мама выгонит этого человека. И не знал, как вести себя с дядькой, которого все в фонде прозвали мягко – Гришка Плюшевый.

Вера ушла в другую комнату разбирать вещи.

– Что ж такая негостеприимная хозяйка? – позвал из кухни Плюшевый. – Нет, чтобы помыть за нами стаканчики, тарелочки расставить. К провинциальной жизни надо привыкать, винца достать, пока твой муж прогуливается. Причина конечно уважительная – тебя встречать пошел.

Гриша явился вслед за Верой в комнату. Повернул по оси стул, сел верхом, сложил на спинку стула руки, упер большой палец в подбородок и с добродушной иронией изучал новую хозяйку:

– Бестолковая ты женщина, не политик… Мужа надо как следует принять, новоселье отметить. Тебя не колышет, что я член распределительной комиссии? Чем тебе здесь заниматься, в немалой степени от меня зависит. Ситуацию надо брать, как сома за усы, скатерть-самобранку перестелить по-своему, крошки и всякие там мелкие обиды вытряхнуть. Чтобы скатерть по мановению дамской ручки наполнилась московскими деликатесами, чистыми салфеточками, и нам стало бы здесь приятно, как воспитанным людям.

…Так хотелось носом в Юрино плечо. Что он тут развел? …Главное, чтобы извинился, что не встретил, опоздал.

– Требовательная до порядков слишком, – острым глазом заметил ей Гриша.

– Каких порядков? Получку у мужа никогда не отбирала.

– Зря! Примерных семьянинов от нас не жди. Вот Филька этот семьянин, а мы таланты. От нас всего можно ождать.

Миша посмотрел на них с обидой и сел за стол отца листать книгу.

– Взгляни, мамаша, в окно, – сказал примирительно Плюшевый, – там твой оконфуженный Жилкин «в цилиндре и крылатке легкой тенью движется вдали…», – лихо процитировав Багрицкого.

– Папа, папа, – Миша побежал встречать.

– Ты, мамаша, неправильная воспитательница. За этого типа Жилкина двумя ручками держись. Такого мужика ещё поискать надо, – живет один, как евнух, никем не соблазнишь. И не вздумай на него сейчас тянуть, отношения обосновывать. Сначала обживитесь как следует, чтобы проникнуться провинциальным духом. У нас здесь всё по-простому – без московских церемоний.

– Уму-разуму её учишь? – Жилкин появился на пороге, тщательно вытирая ноги о коврик, которого ещё не было.

– Баста, очистился, проходи давай, – разрешил Плюшевый.

– Здравствуй, где ты был? – оценив его вид холодным взглядом.

– Как где был?! Паровоз встречал! А вас там не оказалось…

– Вспомни, может мы ещё вчера к тебе приехали? А где твоя новая шапка?

– Ветлова, давай по-семейному, – вмешался Плюшевый, – покорми Зяблика, уложи спать и пошли к нам.

– Твою Гованну смотреть? – спросил Юра.

– Я уже в тот приезд всё это видела, – усмехнулась Ветлова.

– Зачем Гованну? Вчера мяса на базаре купил. Такой «саслык» вам сделаю, тимус, не то, что ваше новоселье постное. Поговорить надо…, – расцепил пальцы на животе, резанул себя ребром ладони по шее и гадко осклабился, что должно было доподлинно выдавать небольшую оторопь и его добрейшее расположение к ним обоим всей обросшей шерстью душой.

Юра стал шустро отыскивать в передней на полу старую шапку, которой чистил обувь, чтобы не остаться с женой в новой квартире на очной ставке.

Идти с мужем в гости, когда она только что приехала и была не в духе, не входило в её намерения.

…Миша вскоре заснул. И Вера с Юрой отправились пешком к Бурлаковым, которые жили недалеко от них.

12. С кем ты и против кого?

Гриша с Юрой прошли квартал по главной улице, свернули во двор. Темно, по–весеннему грязно. В следках от ботинок идущего впереди Плюшевого зажигались окна.

Гриша был плотный, как кабан, и самый талантливый живописец в фонде. Он мог со своей Зоей лепить блестящие монументальные росписи даже на заборах «Тресточистки», – пошучивал Гриша. По этой причине не мог составить себе и жене имени, потому что украшение заборов и мусорных свалок, а не солидных архитектурных объектов никто всерьёз воспринимать не будет.

Гриша с Юрой пересекли двор, подождали у подъезда Веру и поднялись на четвертый этаж.

Бурлаковы Зоя с Гришей жили не особо дружно. Но разводиться с ней Григорий не собирался. «Я их никогда не брошу, потому что они без меня повесятся».

Второй год Гриша делал у себя ремонт с любовью и страстью непонятной. Обложился книгами по отделке интерьеров, иностранными журналами. По квартире ходил в трусах, засорив шелухой налузганных семечек паркет, который ещё не успел отциклевать.

Когда у Гриши был простой в работе, залазил на табурет голый, чтобы Зое не стирать лишнего и, обливаясь потом, скоблил стены своей квартиры до потери сил. Дивился на работу с отходом, будто писал картину, делая чуть ли не музей собственного имени. Пробил в кухню проем. Поставил туда под стеклом японский чайный сервиз. Уничтожил в ванной перегородку. Раковину и унитаз поменял на розовый фаянс. Пол выложил плиткой цвета морской волны. И всех звал к себе: «Полюбуйтесь, какая у меня теперь Гованна!» – (присовокупив первый слог от функции унитаза к ванне).

«А ты не боишься домоуправа?» – спросила в один из приездов Вера. – «Скорее меня, кто хочешь, испугается!» – скреб небритый подбородок и ржал так, что от смеха его ходуном ходило голое брюхо. А квартира и правда начинала наполняться ароматом утонченно-изысканной буржуазно-аристократической культуры.

…Гриша пришёл домой, толкнул незапертую дверь, и сразу цепочкой побежали навстречу сиамские кошки с голубыми глазами. Вспрыгнули на полку для шляп и принялись смотреть оттуда, как раздеваются гости. Кота, что был меньше Зоиной варежки, Плюшевый накрыл шапкой.

По всей видимости, у Бурлаковых все ещё продолжался ремонт.

Зоя сидела на тахте и делала эскизы. Было заметно, что Зоя намного старше Гриши, но умела оставаться младшей и опекаемой. Она улыбнулась, от век её брызнули лучики, глаза засветились аквамарином. Сквозь чистоту взгляда слоями живо проступала вторая, третья прозрачность; поняв что-то глубоко выношенное в себе, глаза на время потухли.

Полученные таким образом фазы впечатлений от внешнего мира, пронизанные насквозь синим ветром, заканчивались иногда болезнью. Предвидя это, Зоя с ужасом ждала нового затмения. Постоянно лечилась в психиатрической больнице и все пыталась удавиться. Болезнь по наследству перешла к дочери, как и живописный дар.

Зоя убрала эскизы, встала навстречу. Она была небольшого роста, круглые полноватые плечи, грудь облегала вышитая рубашка с длинными рукавами на тесемках у запястья. Руку подала маленькую, деловую.

– С приездом! Понравилась тебе твоя квартира?

– Говорят, на пятый этаж в часы пик вода плохо доходит.

– Это временно. Главное, что вы сюда надолго. В провинции есть своя особая прелесть. Все магнаты на Западе давно это поняли. А за Окой красота какая! И до Москвы близко. …Вера, мне хотелось бы с тобой посоветоваться.

– Зоя принялась копаться в папке и разложила на полу синьки фасадов, план и несколько сочных по цвету эскизов.

– Главное в монументальной живописи, чтобы она достойно звучала, – в масштабе не ошибиться, подсказала Вера. – На развертках надо проверить.

– Вообще-то монументальная роспись, – возник солидно Юра, – это которая к стене прилагается, как дверь у Митрофана, – она у него имя прилагательное. А монументальная роспись толковых художников, – это имя существительное, – хлеб с большой буквы, – чтоб потомки помнили!

Гриша скучно посмотрел на незадачливого шутника и пошёл хозяйничать на кухню. Постучав ножом на доске, стал жарить мясо.

– Взяли с Гришей киноконцертный зал для Еремеева расписывать, главного городского архитектора. Знаешь его? – спросила Зоя.

– Слышала.

– Раздраконить центральный кинотеатр мы с Гришей под орех сможем. Но это не собственная квартира. Там нужен единый план действий.

Гриша пришёл с кухни, обтирая о фартук руки:

– Как же они все могут нам здесь пакостить, – отделочники, строители, те же наши фондовские художники! Каждый работает в одиночку, никакого общего решения им не надо-ть! Делаешь эту самую не нужную никому эстетику и постоянно чувствуешь себя свиньей. Ни ко мне уважения нет, ни сам себя не уважаешь, верно, Зойка?

Зоя быстро посмотрела на мужа двумя синими фазами. Вера потом надолго запомнила этот диковато-настороженный взгляд.

– Я талантливый человек, верю в себя, знаю, что могу больше того, что могу. Но я не верю в дело, которым занимаюсь уже десять лет. – И сел на диван:

– Братцы, дайте мне поверить в моё ремесло, пока я не выдохся! Ночью бредишь, веруешь – свершится! Хватаешь в темноте карандаш. А как начнут все кругом палки в колеса вставлять, и сам иногда промашку делаешь в масштабе. Худсовет в таких делах пешка. Так дальше своей провинциальной грязи никуда отъехать не можешь. Вот пример в Туле, почему могли такой драмтеатр отгрохать?

– Эк, куда хватил, – заметил Юра, – у тебя всего-навсего кинотеатр и никакого драмтеатра тебе не дадут.

– Правильно! Хорошо, что мудрые головы не подпустили наш художественный фонд и на пушечный выстрел к росписям музея космонавтики. А почему? Некому работать? Есть! То-то, секрет небольшой, – чтоб нас на это дело благославить, не таланту художникам нехватает, а кой-чего другого, – Гриша постучал себя пальцем в лоб.

– Я председателю на худсовете каждый раз в ухо шепну или записочку под нос подсуну: «Император, хоть лицо умнее делай, когда смотришь общее решение!» И обижаться перестал. А раз культуры нет, – помирай свиньей.

– Правильно, все поодиночке свиньями перемрём, потому что такие наши общие решения – похабный мрак! За такие художества надо в тюрьмы отправлять!

Зоя, Гриша молчали. Вера потупилась.

– Тут не до шуток, – согнал улыбку Гриша. – Эх, была бы у меня возможность, сегодня же в Москву уехал или в Питер, пока еще могу что-то делать. Хоть в каком журнале нас с Зойкой пропечатали бы.

Зоя странно посмотрела на мужа:

– Нам хотя бы ремонт закончить.

Малогабаритная квартира, забитая подсобными шкафами, все-таки была для семьи художников мала. Когда Грише становилось тесно, начинался запой, не ночевал дома, водил в мастерскую сомнительных женщин.

А к Зое возвращалась депрессия. Дверь на лестницу у них никогда не закрывалась. Квартира без хозяина пустела, оставалась без нательных вещей, без посуды, обнаруживалась недостача даже мебели. Зоя продолжала сидеть на тахте в кружевной вышитой рубахе, в своих бесподобных панно-аппликациях из ситца и гадала на картах. Приглашала, поила, кормила цыганок, чтобы помогли справиться с хозяйством и с её недугом. Они уходили от Зои с подарками. Квартира опустошалась вконец.

Только четыре сиамских кота не покидали хозяев, ни при каких обстоятельствах. Лучший кусок мяса, рыбы – всегда им.

Коты отличались удивительной чистоплотностью и все по очереди пачкали в розовый фаянсовый унитаз, – единственная недвижимость, которую невозможно было вынести. Коты научились за собой сливать, дергая за игрушку на цепочке.

Знали эти изящные животные, когда дома плохо. Были Зое и Грише всегда друзьями, утешая их голод по красоте и теплу бежевым мехом, в котором сияли ласковым аквамарином чистые глаза животных.

– Когда я помру, чтоб удобней лежать, пускай мне поставят памятник из моих котов, – напоминал Гриша. Пошёл их накормить, вернулся в комнату. Снял с петель встроенного шкафа полированную дверцу, положил на четыре коротеньких подставки. Зоя вытерла пыль маленькой ладонью:

– Не держу грязных тряпок, сразу выбрасываю, – поставила на стол японский сервиз. Гриша принес сковороду, горячий чайник. В доме всегда был чай из нескольких сортов трав, с брусничным листом, и что-то ещё особенное заваривалось в нём. Зоя открыла вино. Женщины не успели отпить по рюмке, вино под давлением Гриши и Юры стало быстро исчезать.

– Есть тут у нас один специалист по «общим решениям», – возобновил Гриша. – Юркин друг закадычный. Ветловой он даже понравится, – галантный товарищ.

– А что ты против Филиппа имеешь? – взорвался Юра. – Кусок у тебя отнял?!

– Во, во, эт-то самое! …Дёшево мыслишь, Жилкин.

– Да ведь ты сам за хороший кусок горло порвешь. Видел тебя на распределительной комиссии: «Этого попридержать – у него потолок, а этому – дать!»

Зоя незаметно убрала со стола недопитую бутылку.

– Поставь! – воспаленными глазами Плюшевый наблюдал за Ветловой. – Так вот, видела синьки: план, фасады, что там ещё у Зои? Хочешь делать общее решение интерьеров центрального киноконцертного зала «Марс»? Заказчик – главный городской архитектор Вадим Тимофеевич Еремеев.

– Конечно, хочу.

– И фасады кинотеатра полностью даю тебе на откуп! – широко и щедро Гриша развел рукою с сигаретой вверх. – Так я об этом завтра на распределительной комиссии и сообщу. Теперь давайте выпьем, братва, за пополнение в наших рядах. А кого надо, попридержим, – и похлопал Юру по плечу. – За общее решение! И чтоб в соразмерности масштаба в проекте не ошибиться. …В том числе и в масштабе личности, которая формирует нам среду. Зоя, открывай новую бутылку.

Зоя потихоньку нагнулась к Ветловой через Юрину спину:

– Если ты сильная фигура, отвадь его от Филиппа. Будет стоящий парень, и нам на пользу! – Разлила остатки из бутылки.

– Но главное, – предупредил Юра жену, – чтобы деньги шли в фонд художникам, а не на иные какие несуразные отделочные работы. Гриша, надо ей растолковать, что такое план.

– Ничего в следующий раз заработают.

– У тебя в кармане выгодный заказ, а зачем им ждать следующего раза? Всем хочется кушать из японских сервизов, – ёрничал Юра, поглядев на свет в пустую чашечку.

– Из японских сервизов свиньи кушать не должны! – заявил Гриша. – На то мы и живём на свете, чтобы размежевываться. Другой причины для жизни нет.

– Если ты собираешься разже…, размежуеваться, как же нам тогда общее решение сварганить? – спросил с подвохом Юра.

– Кумекай, друг, вот тебе помощница, – и кивнул на Ветлову.

– Зоя, провожая их, спросила Веру в передней:

– Видела Юрино панно, которое повесили на днях в торце дома рядом с управлением архитектуры?

– Нет, ещё не видела. С Филиппом делал?

– Филипп за такие дела теперь не берется. И Юре ни к чему растрачивать себя на подобную чепуху. Пускай хороших заказов ждет. А это всё халтура.

– Не халтура, а производственная работа! Кто тогда наглядку будет делать?!

– Сегодня повисело – завтра выцвело. Более умный заказчик предпочитает иметь дело с архитекторами. А впрочем, видели бы, как они в Прибалтике эту самую наглядку делают – позавидуешь!

Жилкины собрались уходить.

– Ну, будь здоров, Юра, заходите чаще, будем друг с другом советоваться. Из хороших сервизов начнём есть. А гнильцо пусть своего заслуживает.

На дворе было темно и грязно. В следках от Юриных туфель окна теперь не загорались, как от ботинок Гриши, – дома спали. Чуть подморозило, но всё равно свежо запахло весенней грязью и дождевыми червяками.

– Ты им не соперник, человек необходимый создавать антураж для росписей, – настаивал Юра. – А я конкурент, могу работать не хуже их!? Плюшевый не так прост, как тебе кажется. А вот Филипп – весь, как на ладони, знаю что говорю. Будешь делать нам общее решение – хорошее, грамотное! А мы расписывать. Тебе тут надо сделать выбор – с кем ты и против кого.

13. «Космос».

У Ветловой праздник – первый творческий заказ в таком объёме. Хочет им предложить для вестибюля рельеф из облаков во всю стену, – с первого этажа на второй, под-ни-ма-а-ется, едва меняя формы. Облака из гипсовых блоков слегка подкрашены. Затрут пальцами у поручня? …И отложила карандаш.

Вспыхнула новая идея разместить на втором этаже цветные витражи. Заскрипела колёсиками рейки, прикреплённой к чертёжной доске.

Зашел Гриша. Надо ехать с Юрой принимать у Чуркина стенку сграффито*.

– А разве Юра не в фонде?

С утра, говорят, был. Потом с Пашкой Чуркиным пошли куда-то. Тоже мне, нашёл с кем по стекляшкам ходить. Завтра зайду в девять утра. Чтобы был как стеклышко. Гриша ушёл.

Устав чертить, Вера села на диван. Перед ней висело большое овальное зеркало в резной оправе, – досталось оно Юре от его бабушки. В зеркале отражалось берёзовое деревце в банке с водой.

Эту выдернутую кем-то из земли живую душу они подобрали с Мишей, когда гуляли за Окой по весенней грязи. В Москве сажали с Юрой ветки тополя. Он прижился. Потом кто-то во дворе сгубил его. Жизнь с Юрой в Москве не принялась.

Теперь они посадят берёзовое деревце в его городе.

Мебели в квартире пока что не было. Зато много света, воздуха, и чуть пахли в сумерках распухшие розовые почки.

Пришёл Юра.

– Гриша тебя искал.

– Знаю. Приняли мы работу Чуркина. А куда денешься? Сграффито ведь не

-– */Сграффито/итал./ Способ тонких разноцветных слоев штукатурок, наложенных одна на другую. Стена обрабатывается путем соскабливания, где поверхностного слоя, где более глубоких слоев, в зависимости от цветового и графического решения.

переделаешь, – оно монументально! Если же делать здесь культурную революцию… надо нам всем это… иметь хорошее образование, как у нас с тобой и клыки Гришки Плюшевого, …впредь принципиальней быть!

Вера глянула отчуждённо-вопросительным взглядом.

– В общем-то, ничего смотрится. …Цветисто! – Юра был не в форме, но сказал с подъёмом. – Чуркин старался, как умел, я ему помог! А у Плюшевого все дураки и бездари получаются, – и высморкался как достойный член худсовета:

– …Покажи, что там делаешь в своём проекте.

– Лучше завтра…

Недели через две Ветлова, проработав идею «Космоса», пошла к главному архитектору города Вадиму Тимофеевичу Еремееву.

– Почему «Космос»? У нас кинотеатр «Марс».

– «Марс» всего четыре буквы – слово потому не живописно.

– Мы этого делать не станем. У вас ведь «общее решение»? Захаживайте, – и собрался куда-то идти.

Ветлова вернулась домой не в духе.

– Что сказал Еремеев? – Юра шумно размешивал сахар в крепком чае. -…Ладно, твой гремучий дракон Еремея на деле хек замороженный. Но мы тебя в обиду здесь не дадим! Белые облака, цветные витражи, – идея красивая. Приказываю, исполняй набело! Для рельефа «Космос» – чеканщик по металлу у нас хороший! Я уже говорил с Севкой. Ты не думай, без умысла по компаниям не болтаюсь. Готовлю общественное мнение! Знаешь, что Севка посоветовал?

– Какой такой Севка?

– Тот самый, Пересев, когда приехала сюда, вещи на пятый этаж тебе снёс. Говорит, чтобы ты со своим проектом сходила к Гордеевой, секретарю горкома.

– И что?

– Эскизы твои должны быть исполнены в натуре! А Еремеев её побаивается, за ним разные грешки имеются по партийной линии. К тому же дамский волокита. Давай, Вера, действуй, пока ты человек здесь новый! – похлопал жену по плечу и с подъёмом продолжил:

– У нас побратимы в Германии – округ Зюль. Культурный обмен между странами происходит. Надо подтягиваться, – пополнение идет в фонд художников с высшим образованием из Москвы, из Питера, из Прибалтики.

На следующий день Вера пошла в горком, тревожась, как перед экзаменом.

Гордеева пригласила её войти. Хозяйка кабинета заботилась о приезжих кукольниках, о сроках сдачи роддома. Ветлова смотрела на множество цветных телефонов, на хорошо облегающий её костюм, прислушивалась к своеобразной манере говорить. Недавно Ветлова слышала голос её по местному радио.

Опять звонок – принимать гостей из округа Зюль! Тут же вылетела из души у Ветловой маленькая птичка и незаметно села Гордеевой на плечо. А собственные крылья давно натирали за спиной мозоли.

– Давайте, раскрывайтесь.

Ветлова благодарно вспорхнула навстречу, сняв кальку на эскизах.

Гордеева взяла макетик из фольги, любуясь ювелирным исполнением темы «Космос».

– Рельеф тоже сами будете делать?

– Если дадите…

– За кем дело стало?

– За Еремеевым.

Она зашла за стол, села на ручку кресла и нажала сразу несколько кнопок.

Ветлова не заметила, как тихо ступая по ковровой дорожке, сразу появились ещё четыре сотрудника и встали за её спиной.

– Так почему не «Марс», а «Космос»? – Гордеева усаживалась в кресло.

– В «Космосе» из шести букв надо дать чертеж только на четыре буквы, – к, о, с, м, – экономия средств и труда исполнителя. Серединки у «О» и «С» зеркальные, как локаторы, – за Окой искать зрителя будут.

Лица помощников, выскобленные от лишних мыслей и чувств, оглянулись на Гордееву. Некий рефлекс с её лица отразился в сослуживцах.

– Ну как, товарищи, будем помогать?

Богатыри в отглаженных костюмах подвинулись чинно в ряд, равняясь на грудь соседа, и замерли. Сейчас как гаркнут, подумала Вера: «Рад стараться, товарищ начальник!»

Гордеева, скрыв улыбку, нажала кнопки телефона. Спросила Ветлову:

–…Дизайнер? – Вера кивнула. – …Вадим Тимофеевич, к вам сейчас зайдут. Просим название кинотеатра изменить. …Уладим. …Да. Профинансировали мы вас хорошо, – лицо города! Премиальные выплачивать?! Кому? Пока что рановато!

Ветлова летела по улице, держала в руках планшеты, как лёгкие крылья. Сейчас она предстанет перед Еремеевым, войдет, как в вальсе, – раз-два-три, – и плавно объяснит… Вадим Тимофеевич, простим друг друга за вчерашний мой визит, – меня за отсутствие имиджа и диплом художника, вас – за диплом строителя.

Был конец дня. Еремеев сидел усталый, со слегка отвисшим книзу лицом.

Ветлова развязала планшеты. Вынула макетик из фольги. Он с готовностью надел очки. Разглядел. Отложил очки и макетик в сторону.

– Все это не сложно сделать, – нарушила молчанье Ветлова. – Чеканщик в мастерских хороший. Давайте вместе сообразим.

– На двоих соображать будем?

Ветлова остановила на нём напряженный взгляд.

– …Может кое-что, и сделаем. – Прикинул в уме Еремеев: деньги на разные нужды пока что есть. В конце квартала премии главным раз-дадим! За аккордный финиш!

Желая снять напряжение молодой специалистки, Вадим Тимофеевич начал вспоминать свои проделки студенческих лет. Рот при этом сделался у него виньеткой, как фигурный пряник. Вздохнув, добавил:

– Я посоветуюсь с прорабом, – и прополоскал пустоту между щёк, наблюдая Ветлову. – …Одна такая же, как вы, тоже настаивала выкрасить стену в синий цвет. На следующий год всё переделали.

– У меня не покраска стен, а проект общего решения! – и начала увязывать планшеты в обратный путь.

– Да вы не волнуйтесь, не тормошитесь, в любом случае мы вам заплатим. Так что к Гордеевой можно было и не ходить. …Срок сдачи – он сам подойдёт. Надо только хлоп, как пробка из шампанского выскочит, – и стукнул по сжатому кулаку другой ладонью! – Потянулся. Лацканы хорошо сидящего на нём пиджака слегка разошлись в обе стороны, и на Ветлову дохнуло бычьим теплом от всех его шерстинок. Еремеев погладил на груди шёлковистую водолазку.

– До свиданья, – Ветлова попрощалась с вежливой осторожностью.

– …А планшетики ваши, – сказал Еремеев, – пусть здесь пока постоят. Приходите денька через три.

Ветлова оставила планшеты и вышла на улицу. Через три дня приходить? И растерянно провела ладонью по лбу. Челка рассыпалась, как тонкий и сухой песок.

– …За каждую арабскую цифру, небось, хорошую сумму огрёб, – сказал кто-то рядом, стоя на троллейбусной остановке.

Вера, подняв голову, глянула на Юрино панно, о котором говорили Бурлаковы: грамотно поставлены стопы, культуризм хорошо прорисованной мускулатуры. …Но зачем всё это? Листья силу наберут, за деревом не видно будет этой скуки.

Юра пришёл поздно, молчаливый лег спать.

Утром начистил обувь старой меховой шапкой, собираясь уходить.

– Юр? – когда он загремел входными ключами.

– Что? – хотел всё же спросить о своём панно, висевшим рядом с управлением архитектуры. …Однако не рискнул пытать жену с опасно вздыбленной челкой, расходящейся нимбом. – …Я святым быть не собираюсь.

– Не об этом… Юра, сегодня должен прийти из Москвы контейнер с мебелью. А если дождь? Что я буду делать?

– Как грянет гром, раздай людям. Я предоставил тебе здесь широкие возможности, вот и действуй. Ты теперь свободный художник. Всё лучше, чем вычерчивать в Москве крючки для вешалок?!

Юра пришел через час со своим дядей, который сменил профессию токаря высшего разряда на грузчика, чтобы купить машину. Привёл весельчака Павла Чуркина и Севу Пересеева. Вслед за ними пришел контейнер.

Разгрузили небольшую мебельную стенку, коробки с книгами. Сели за стол.

– Еремеев разрешил «Марс» на этот «Космос» заменить? – допытывался Юра.

Долговязый Сева упер две жилистых руки в колени, собираясь выслушать:

– А сам Еремеев глядел твои проекты?

– Сказал, чтобы приходила денька через три.

Чуркин рассмеялся понятливо и резко.

– Кончай, Пашка, она женщина сурьёзная. Что, непроходной номер? Покажи планшеты, – поросил Сева.

– Они у Еремеева.

Чуркин, опрокинул в рот ещё одну стопку и залился смехом, переходя на сип. Не успокоившись на угощении, гости исчезли. Юра собрался вместе с ними:

– Улетаю в космос. – Он всё чаще стал навещать «чёрные дыры», видя, что с угрюмой женой по приезде сюда твориться что-то неладное. Что и кого она там забыла в этой Москве?! А то, как грянет гром…

14. «Помилуем друг друга вместе».

Вера убрала кухню. Вернулась в комнату, подпрыгнув шпагатиком, рукой достала потолок. Быстро стащила коробки в угол, села на пол и стала двигать шкафы ногами. Они поехали в разные стороны, и что-то хрустнуло в пояснице. В окно удивленно заглянула пухлогубая луна.

Поднялась на ноги, расставила мебель, накрыла на стол. Достала две рюмки дымчатого стекла на рубиновых ножках, которые Юра ещё не видел, бутылку кагора и вытянулась на диване, обвязав платком спину.

…Юр, надо рисовать и развешивать на улицах не культуризм накаченной мускулатуры, а плакаты по технике безопасности: «Прости!» «Не осуди, пожалуйста». «Помилуем друг друга вместе»… Это был бы выход из тоскливо-космического положения в тёплый дом.

Проснулась от холода. Юра ночевать домой не вернулся. Она умылась, сошла вниз позвонить Юриной матери, не сказав, в чем дело, чтобы самой не оказаться виноватой в потере мужской силы.

У матери Юры не оказалось. Поехала на другой конец города к Пересеевым.

Была суббота. Сева с Галей клеили обои. Некто Вячеслав Гулов, врач местной больницы, в майке сверкающей белизны им помогал.

На днях он заходил к Юре взять флакон разбавителя. Вячеслав занимался живописью. И оба беседовали тогда на кухне над бутылкой пива о каком-то доме.

Вячеслав увидел сейчас Ветлову у Пересевых и спросил:

– Не меня ли, любезная, ищешь?

– Мужа.

– А зачем?

– Для порядка. – Шутка получилась скверная.

Гулов основательно вытер от клея руки, сел на табурет:

– Девяносто процентов браков висят теперь на волоске под каждой крыше.

– Добавь, под каждым окном и балконом! – Сева нахмурился.

Вячеслав отодвинул ногой рулон обоев:

– Как упорядочить этот мир?

– Обоями заклеить и шкафами заставить! – Вера поспешила уйти.

– Не волнуйся, – утешила Галя, – Юра у нас ночевал, перчатки свои забыл. Скоро придет.

Ветлова вернулась домой. Юра мыкался на тесной кухне, соображая, что поесть. Покормил Мишу и лег читать. Вера открыла к нему дверь:

– Где же ты ночевал?

– А вот и не скажу, где был. Ты ведь тоже куда-то ходила, парня голодного оставила и вообще…, – он повертел свободной рукой вокруг оси, – какие у вас там производственные дела с гремучим драконом Еремеевым. Одну голову ему срубишь – другая отрастёт.

– Перчатки возьми.

– Дырку сперва заштопай! – повелел Юра.

…Юра, конечно, чувствовал себя достаточно виноватым, что не ночевал дома. Но чего уж теперь «пардонничать»? А Вера, как мышь у норы, всегда выжидала от Юры этого «прости».

«Все у тебя по порядковым номерам в башку вколочено!» – сказал однажды Юра. Не баба, а клад …с номерками от пальто, – додумался Юра позднее. (Иначе говоря, оставляют ей номерки, надевают пальто и уходят…)

–…Дисциплинку подтянуть, как моя мамаша выражается, – это конечно мне не мешает, – мечтательно произнёс Юра.

После скупых слов покаяния Вера решила выложиться вся:

– Юра, знаешь, что сказал мне вчера Еремеев? – она вздохнула. – …Он гадкий человек, или ничего не видит!

– Надо задумывать то, что можно исполнить своими руками. Возьми хотя бы панно, как я. И сделай!

– Видела твое панно… Но ведь я дизайнер.

– Диз-зяйнер… общего решения, – приложил читающую книгу себе на грудь.

– Не помогают припарки-то из книжиц?

– Чего тебе?! …Виноват, товарищ начальник, панно не в твоём вкусе сделал!

– …Юр, помнишь, как мы ещё год назад сидели на лавочке Воробьевского бульвара и тёрли виски, как переделать твой плакат к шестисотлетнему юбилею твоего же любимого города Энска?

– Ну и что?!

– Твои педагоги, уважаемые профессора, отослали плакат назад с припиской: «Это ещё что за провинциальный сувенир»?!

Горчичник начал Юру припекать.

– Твой второй вариант с изразцом и спутником до сих пор в музее висит!

– Я не тщеславен.

– Я тоже. …Юр, но когда срок подойдет, ведь даже наготу этого аквариума прикрыть нечем будет!

– Прикроют! Чтоб убедиться, что я прав, делай, как велят, и не возникай!

– Посмотри на свою правоту в зеркало. Разве может человек со всклокоченными волосами, отечными веками…

–За собой приглядывай! – Жилкин встал и толкнул дверь, чтобы она закрылась.

Вера посидела на кухне без мыслей и чувств и взяла штопать Юре перчатку.

15. О еже Шурике, и не только о нем…

У Веры проект оставался в замороженном состоянии. Юра, получив деньги за панно, решил отпраздновать новоселье теперь с женой, – пригласил обедать в ресторан.

День был холодный, моросил дождь. Вера глянула в окно. В противоположном доме стоял на балконе человек в трусах и майке. Хотел войти в комнату, его качнуло, как в шторм. Изнутри задернули шторку плотнее. Человек накинул на плечи половую тряпку, облокотился о перила, продолжая делать вид, что прохлаждается.

До таких мер я ещё не созрела, и Вера неожиданно согласилась пойти с мужем в ресторан:

– Галстук надень.

Юра дёрнул руками под шеей, будто затягивал узел галстука:

– Ничего, мы ещё с тобой тут погоду сделаем! – Он получил роспись Госбанка и вёл себя теперь азартным завоевателем.

– Зачем берешь такую работу? Это же дом с мемориальной доской, памятник классицизма. Госбанк лучше бы отдать реставрационные мастерские…

– Тридцать квадратных метров стены! И отдать?! Ну, ты голова! Не возьмусь я, кто-нибудь другой отхватит!

В открытую дверь ресторана посыпалась музыка, как металлическая посуда с полки. Певица присосалась к микрофону, втягивая в себя патоку липких слов. Ей бы отложить микрофон и как следует высморкаться. Но она продолжала разносить инфекцию пошлости, работая шумно и монотонно, как воздухоувлажнитель.

Подплыл по ковровой дорожке официант, положил на стол, как из лебяжьего пуха, ножи, вилки. Беззвучно открыл бутылку минеральной воды, разлил в бокалы, чтобы не булькала вульгарно, а звучала как горный ручеек.

– Это для водки, – любезно пододвинул маленькие рюмки, веруя в своё призвание. И подал прейскурант.

– Возьми всё, что хочешь! – предложил Юра. – Я плачу! Это тебе не Боровск, дом крестьянина, – и налил из графина махонькую рюмочку водки.

– Ну вот! – приняв стопку, обрадовался Юра, просверлив глазами остатки в графине. – …А ещё к нам завтра дядюшка придет. Мать распорядилась навес над балконом делать.

– Мне навес не нужен.

– Тебе мебель! Мне навес!

– Прохлаждаться под ним, укрываясь половыми тряпками?

– Не дождёшься!

Молодой официант подал счет. На его гусиной шее трепетала от усердия белая бабочка. Не каждый посетитель мог легко справиться с таким обильным подносом издевательски изящного к себе внимания.

– Ну, что тебе ещё заказать? Вертолет разве? – Юра расстегнул пиджак и вытащил оттуда вместе с расческой и семечной шелухой беспорядочный ворох денег.

– Будешь Госбанк расписывать? – спросила Вера, выходя на улицу.

– А трафареты красить не хочешь? Корбюзье в юбке! …Я бы на твоем месте телевизор посмотрел. Ничего не знаешь, что в большом мире творится.

– Тоже, что и в малом. …У них все порядковые номера нарушены.

Они шли семейной парой по улице всё ещё под гипнозом излишне вежливого официанта, и Юра соизволил, как редкий случай, подставить жене локоть. Вера робко сунула ладонь в тепло подмышкой мужа. Он руку всё же сбросил, – не мог вытерпеть такой волынки, и резко высказался:

–…Все равно тебе за этот «Марс» заплатят. И получше, чем в Москве. Чего ж тебе ещё?!

Зрачки у Веры в темноте расширились. Юра, спохватился:

– А помнишь того ежа Шурика, как я поливал ночью сад и поймал ежа в кустах фонариком? – Воспоминания о животных приносили им облегчение. – …И когда хороший человек, – имей в виду меня, – докумекал до своей тусклости, он уже не безнадега. Бери в толк и не хандри! … Помнишь, как Шурик спал вместе с нами? А утром оказывался на полу.

– Бедный Шурик.

– Мать хочет разыскать под домом его гнездо и выселить ежа оттуда, чтобы он не таскал яблоки и не подрывал кусты. Мы Шурика с тобой обязательно отстоим и Госбанк, памятник классицизма, тоже! Появится у нас ещё один Шурик, – без иголок. И впредь не вешай носа.

16. Мешок с лягушками и две обыкновенных истории.

Юра пришел сегодня рано. Вера приняла душ, расчёсывала волосы.

– Жена, одевайся, пошли в гости!

– Опять в гости?

– А разве мы с тобой вчера в гостях были? Мы кутили в ресторане.

– Пошли, – неохотно согласилась Вера. – Только когда ты эскизы Госбанка будешь делать?

– Может я совсем не стану Госбанк расписывать. Михаила возьмём с собой, ему полезно… – И отправились к Епихину.

Мастерская находилась на последнем этаже дома, пропахшего кошками. В мастерской стояли на полках пыльные самовары, изразцовые плитки, – в раненьях красноватых, трещинках. Но, хороши!

– Как дом на слом, у меня все печи на учёте! – хвастал Епихин.

В стороне кто-то показывал свои этюды.

– Что ты хочешь этим сказать?! – спросил Плюшевый.

– Живопись – не говорящий кот. Зритель сам домыслить должен.

Вера посмотрела на человека, одетого более тщательно. Звали его кто Филипп, а кто и по отчеству.

– Филипп, а правда, здесь что-то есть! – Чуркин почесал висок.

– Произвольное толкование, как в музыке, дискретность видения, – щеголял словечком Филипп.

– Музыка с дискретностью вроде бы не совместима, – заметил Плюшевый.

– Отойди, людоед, от тебя человечиной припахивает, – Филипп снял ворсинку со своего рукава.

Гриша отошёл, стряхнув пылинку на своей груди.

Колыхнулась занавеска, за которой стоял топчан. Гулов, пользуясь по дружбе у Епихина мастерской, вошёл к гостям. Все ждали, что Вячеслав выскажет по поводу этюдов Филиппа.

– Вам-то можно преспокойно спорить…, – и чиркнув ногтем большого пальца по губе, решил не добавять, – что и жить с приличных заказов. – Вот лучше женщину спросите, – кивнул на Ветлову. – Они мастера подтекста и произвольного толкования. – Вернулся на топчан. От крепкой шеи свесился к коленям его учрежденческий галстук.

Гриша не мог оставить Филиппа в покое:

– Секретов к тому же спец по общим решениям. Вынимает перед членами худсовета из нагрудного кармана листок, куда жена платочек беленький заботливо положила. Иной раз наклеенные на ватман полоски израсходованной бумаги предоставит…

– Кончай, – оборвал его Гулов.

– Вступай в Союз Вячеслав Иванович, может, что подскажешь?! У нас же во…, – Гриша мягко постучал себя по лбу.

Ожидали к столу чего-нибудь покрепче.

В мастерской на столе, из продуктовых ящиков, был «натюрморт» – гора кильки, расползшейся по серой вымокшей газете. Вместо стаканов майонезные баночки, неважно мытые от колеров. Бутылки девственные, – под столом пока.

– Ну, живо-писцы, гренадеры-художники, сюда к столу! – позвал Епихин. – Собрались мы по случаю открытия осенней выставки…

– Как лягушки в мешке, – весельчак Чуркин залился прыгающим смехом.

Особенностью Чуркина, без которого не обходилась ни одна компания, был заливистый смешок. Дойдя до высшей точки, смех переходил в интимный сип, был так заразителен, что, отплевываясь от его пакостных историй, все были втянуты в глупое зубоскальство.

– Чуркин, ты потому такой сипатый, – заметил Плюшевый, – что ночью навалился на тебя твой мешок с лягушками и стал душить.

Про тех лягушек Павел любил рассказывать. В недавней молодости он не мог заработать своими художествами на жизнь. Прослышал, что в Аннинской больнице требуются лягушки для опытов. Набрал в лесу целый мешок, принес. А это оказались враки. И вытряхнул лягушек прямо в приемное отделение больницы.

– Пьём за лягушиное болотце! – Чуркин удерживал смешинку в одном глазу.

Филипп Николаевич, не с добром глянув на него, открыл бутылку:

– Итак, тост за умного зрителя! У нас даже винцо есть – для дам, – и добавил с излишней галантностью, – …дизайнера по общим решениям.

– Мы как студенты все! – оживились художники, расхватывая за хвост кильки и майонезные баночки, наполненные чем-то мутным.

– Миша, не смей брать кильку пальцами, но вилок не было.

– Отец твой Леф-ф, – Филипп подал мальчику пластмассовую вилку, оторвал у кильки головку и положил Мише рыбку в рот. – Хочешь, фокус покажу? – Взял кильку за хвост – одну, потом другую, открыл рот – и кильки нет! – Умеешь так?

– А яблоко можете? – удивлялся Миша.

– Могу.

Тем временем Чуркин рассказывал ещё одну историю:

– …Взяли мы с Филиппом творческий отпуск, ящик красок, ликерный сервиз чистого серебра и на всё лето в Казахстан махнули. Показали фото своих работ, почетные грамоты при нас были! А как же без этих индульгенций? Укажите районы наиболее нуждающиеся в наглядной агитации, – из передовых, разумеется, чтобы было чем расплачиваться… – Павел стал душиться смехом:

– Она, дама-секретарь, довольная, – продолжил Чуркин, – «Художники всегда нужны!» Стали распаковывать для неё сервиз. «Сами делали?» «Разумеется…, нет». Тут она – ни в какую, краснеть начала, как девственница. Набор, однако, хорош! Но мы его там, – на столе забыли.

Чуркин утёр смачно рот:

– Секретарь обзвонила всех, кого следует: «Наглядка есть?! В конце квартала проверим! Людей дадим! У меня плохих не бывает!»

Увлёкшись, Павел не заметил, что Филиппу Николаевичу прошлая история, была вовсе не по нутру. Потому что операция «изм-есс» – (социализм-прогресс), зависела не от нахрапистого Чуркина, а от личного обаяния самого Филиппа Секретова.

– Обзвонила всех подшефных, – продолжал заливать Чуркин. – На обкомовской машине подвозили. Работали как черти. Столярку, монтаж, грунт, штукатурками цветными, – все сами!

– Но сперва, – Павел тихо уточнил, – …унавозили везде этим измом-ессом, чтоб идеями запахло.

– Что ты брешешь, сиплый?! Трибунал по тебе плачет! – Филипп зачесал назад взмокшие волосы.

– А что навоз, дела полезные! Потом родное, для души: голубки, солнышко, сказки народные, узоры всякие, – и с такой теплотой стал говорить о своих художествах. – Эскизы, картоны, – всё при нас, – на любой сюжет и размер стены. Дома заготавливали, – наивно выкладывал Павел глухую непросвещённость в деле монументального искусства. – Приехали с Филиппком из Казахстана, взяли к весне по «Жигуленку».

Такой истории Юра не знал. Он дружил с Филиппом, деды и прадеды его были астраханскими купцами. Секретов часто приходил к Жилкиным в дом с деловым видом и со своей закуской. Атакующе извинялся, снимал лаковую обувь, и залезали с Юрой по железной лестнице на чердак смотреть с крыши футбольный матч «Спартака» и «Химика».

Нанося Жилкиным «футбольные» визиты, Филипп любил похвастать, что его почтовая марка с домиком Циолковского попала на выставку Бьеннале, надеясь на отношение к себе более достойное.

– Хотите, Вера Николаевна, я принесу вам этот журнал?

– Я не собираю марки, но мне приятно будет убедиться в вашем мастерстве.

Филипп намерился уйти. Сегодня уж не придёт, понадеялась Ветлова.

Не прошло и полчаса, вежливый Филипп, обтирая о коврик ноги, появился в дверях с журналом, где была напечатана его почтовая марка. Делец, ловкач, Филипп оказался к тому же ещё и доверчивым подстать Юре.

Юра, лихорадочно цветущий, собой довольный, доказывал сейчас свою любовь к Секретову:

– Филиппу надо заработать! У него семья, – двое детей. Сын Филиппа учится в музыкальной школе, дочь в английской. К тому же алиментщик. Только меня Бог пока миловал от алиментов, – с ехидством посмотрев на свою жену.

– Мужчина должен быть добытчиком, – наставлял Секретов Мишу. – А женщина – латать и чистить ему шкуры.

– Какие шкуры? – спросил мальчик. – Как у в первобытных людей?

С топчана раздался тихий стон. Уже готов, – подумала Ветлова.

Шторка колыхнулась, Вячеслав Гулов сел на ящике к столу.

– Я трезв, – хотя подобный факт никого здесь не трогал. – …Мы все тут, как лягушки в мешке, на которых ставит опыт сама жизнь, – заметил Гулов. – Кто отдаст концы от инъекций «изм-есс», а кто и выживет.

– Профилактика нужна, – ответила Вера.

– Купанье в проруби? – посмотрел внимательно, и зрачки его, потеряв объект, зависли где-то далеко.

…Вера вспомнила, как приехала зимой к Юре. Была годовщина их свадьбы. Пробежали на лыжах через лес и явились к Гуловым, – Плюшевый, Юра и ещё один художник, звали его почему-то Фикусом. Мокрые от снега, распаренные от мороза, художники ввалились в его квартиру. На диване сидела жена Вячеслава Рая, поджала ноги в тонких чулках, откинув руку на спинку дивана.

Оценив сокровище Гулова, поздоровались, и пошли в кухню без хозяйки пить чай, выложив на стол свои булку и масло. Вере запомнились тогда глаза Гулова: они глядели на неё прямо и открыто, как пустое небо. Смотреть в блеклое небо, которое никогда не сдвинется, попав на тёмную точку зрачка, в котором нарушился поток частиц, было жутковато.

Гулов показал свои маленькие отличные этюды. Лыжники-художники заметили на окне забавные фигурки, вырезанные из дерева. С интересом повертели скульптурки Вячеслава в руках, и ушли опять через лес.

Летом Ветлова встретила Гулова у рынка с авоськой картошки. Вячеслав поставил сумку, картошка раскатилась, но руки не подал, – сквозь забинтованный палец просочилась мазь Вишневского: «Да вот, с Епихиным плот строили. Поплывём с ребятами на «Свее» писать этюды». Вера подняла ему пару картошек и поспешила уйти.

– Люблю Ирину, – откровенничал сейчас перед ней Гулов. Ирина – первая его жена, которую бросил пять лет назад. …Ира Семочкина, дочь главного технолога откормочного комбината в поселке Столбищи, после выпускного вечера в школе, зашла в магазин. Порхнув со ступеней, выбежала с продуктами назад. Лошадь у крыльца шарахнулась от неожиданности в сторону и раздробила ей правую стопу.

Вячеслав сделал Ирине пять операций. Хромота осталась. Тогда Гулов решил на ней жениться, чтобы девушка-инвалид, могла стать матерью.

За полгода пребывания дочери в больнице отец Ирины, (снабжая кое-кого парным мясом), сумел перебраться в областной центр и отхлопотать трехкомнатную квартиру.

Ирина родила двоих детей. Но зять пришёлся Семочкиным не по душе, – его живопись дохода не приносила, да и хирургом он оказался плохим.

Гулов, обозвал тёщу узурпатором и ушёл в общежитие. В больнице ему объявили судилище, которого добился отец Ирины.

Вячеслав взял в больнице расчет и уехал в другой город. Освоил профессию рентгенолога и нашёл себе в сожительницы Раю.

– А кто первая жена? – спросила Вера, сидя сейчас напротив его.

– Ортопед.

Тем временем Филипп показывал Мише фокус. Взял яблоко, гоп – и проглотил. Пожал всем руки и укатил на своей машине цвета крабов домой, – жена у него была крайне взыскательная.

Юра после ухода Филиппа стал жарко говорить, что надобно обновлять худсовет молодыми, свергнуть председателя худсовета, который любит прикинуться, как тяжела ему шапка Мономаха, и назначать новый состав правления! И всё на жену поглядывал, какой он, дескать, теперь молодец.

Кто-то обсуждал за столом производственные дела:

– Я добыл заказ, – тебе шесть, мне четырнадцать, каждая по триста тридцать. Завтра пойду убедю, – шестнадцать мало, двадцать сделаем!

Все начали расходиться. Гулов копошась в стопке своих холстов, обернулся:

– Жилкин, разреши поцеловать твою жену.

– Валяй.

Рот у Вячеслава был жесткий и плотно сжат. Ветлова отстранилась.

– Зачем ты здесь? – проронил Гулов. -…За-ачем ты вообще сюда приехала?!

– Мам, пошли домой!

Когда они спустились на улицу, Ветлова спросила:

– Что за человек Гулов?

– Непонятная личность! …А вобщем-то ничего мужик, всех лечить хочет, всех просвечивать. Приходит как-то в фонд: «Плюшевый разбился! Насмерть! Сам сейчас видел, – с Каменного моста ухнул …головой вверх».

– Гулов талантливый?

– Мужик с размахом, даровит. …Галстук носит! – добавил с умыслом Юра. – У него два больших пейзажа на выставку взяли. Но в Союз не прошёл. Какие-то анонимки на него в Москву в Правление писали.

– Не спи, Миша, сейчас придем. …Юра, твой плащ пахнет килькой. Его надо отдать в химчистку.

– А ещё чего отдать?

17. «Изм-есс», два архитектора и дитя незаконнорожденное.

После нескольких дней, проведенных в дружеских застольях, Юра сидел обычно дома, наверстывая упущенное время. Вымыл противень от газовой плиты, расставил на ней баночки с итальянской гуашью. Затянул до горла молнию на овечьем свитере, надел верблюжьи носки, шапку старую кроличью. Раскрыл настежь окно в холодную осень, взял новую пачку «Примы», выпустил в окно густой дым и …начал рыться в технических журналах, как в шпаргалках.

– Перчатки белые надень, – посоветовала Вера, сожалея о том, что приступать к творческой работе и выискивать подсказки в ходовых журналах, это называется…

Пано называлось: «Социализм-прогресс».

Утром Юра заколол эскиз калькой и начистился уходить.

Пришел к обеду и облегчённо высморкался:

– Вот как надо работать! Бери пример с меня. Утвердили.

Раздался звонок в дверь. На пороге стоял Гриша.

– Мастер производства Додин просил передать, что Еремеев тебя ждёт. Желательно не откладывать до завтра. – И протянул записку Вере.

Юра взял листок, прочитал и вручил жене как пригласительный билет.

– Пусть тебе дорога до Еремеева ляжет ковром из чёрных кошек, – сказал Гриша. – …Жилкин, во сколько твой «изм-есс» на совете оценили?

– Хорошо оценили.

– Мог бы и получше…

– Эту тему, да получше?!

– А как же твои учителя Савостюки-Успенские? – спросил Гриша.

Учителя были классные. Классические – это уже позолота времени. В потасовке с рутиной, со скандалами на худсоветах они подняли значение советского политического плаката на международный уровень. Целая школа «савостючат», – ярких, декоративных, предельно образных была выпущена по стране.

– Ладно, ребята, – сказал напоследок Гриша, – вражья сила хамов и бездарей верх над нами берет. Пошёл ремонт у себя доделывать. Иностранцам квартиру сдам, а сам в партизаны пойду.

– Зое привет, – Вера стала собираться к Еремееву.

Главный городской архитектор Вадим Тимофеевич Еремеев был похож на народного артиста, седеющий, вальяжный, своим видом и известной долей игры старался восполнить свою невольную причастность к высокому искусству зодчего.

Однако Еремеев закончил лишь строительный. А главный областной архитектор Кирьянов окончил архитектурный институт. И пару раз указал Еремееву на его явные архитектурные промахи.

Около года они вообще не подавали друг другу руки, когда Еремеев бетонной доской почета загородил вид на Оку.

Мечтой Вадима Тимофеевича было построить в городе такое здание, чтобы о нём заговорили. Но то ультрасовременное, что принесла Ветлова, совсем не вязалось с его представлениями о красочной теремной архитектуре древнерусских городов. Но забывал о том, что на терем его скучный аквариум не походил вовсе.

Однако эта женщина, Еремеев вспоминал её имя, не исключала и цветовое звучание. Но она вводила ещё и металл, предлагала какие-то иные конструкции…

…Вера пришла к Вадиму Тимофеевичу сразу, как только получила записку. Он извинился, что не мог рассмотреть её проект, – должен готовиться к совещанию у Гордеевой по поводу сдачи роддома.

– Женщины, которым пришёл срок рожать, ждать не могут, – и улыбнулся не так, как раньше, с долей развязного превосходства, а дружески, как покровитель. – Мы название кинотеатра «Марс» на «Космос» уже заменили.

Ветлова помалкивала.

– Зря вы так настаивали, в Горком пошли. Мы здесь и сами могли всё уладить, – пытаясь скрыть обиду. – …Но дело в том, нет у нас контактной сварки для ваших букв-локаторов, будет виден грубый шов. Вас устраивает?

– В крайнем случае, Москва близко.

– А кто туда поедет? – спросил Еремеев.

– Если надо, я поеду.

– …У меня должна быть на днях командировка в Москву. Может что-нибудь с вашим заказом и получится.

– Вам нужны планшеты?

– Если что, я позвоню Додину, – заверил он.

Вера завязала планшеты с помощью Вадима Тимофеевича и решила пойти к Кирьянову, главному областному архитектору – в инстанцию повыше.

Дмитрия Ивановича Кирьянова в кабинете не оказалось. Вера метнулась в другой конец коридора, пропахшего истлевшими бумагами и тушеной капустой. Кирьянов, как затрапезный бухгалтер, сидел в темной каморке и проверял старые сметы. Поднял глаза, рассмотрел её проект и в каком-то внутреннем веселье произнес:

– Пусть, пусть делает! Я всеми руками и ногами за, – и смутился неловкой фразе. – Тут какой у вас размер? Не маловато? Можно чуть больше. Цепочку поправить и всё. …Только вот такого листового металла по ГОСТУ вы не найдете.

– А из кусков?

– Сварить? Ну и мороки вы ему зададите… Пусть делает! – Взял и подписал все пять планшетов.– Вадим Тимофеевич пускай уж на месте смотрит, как это сделать.

– Я догадываюсь, что он не очень-то и хочет…

Кирьянов раздумчиво взглянул на Ветлову:

– Я могу предложить Еремееву вашу идею в качестве рекомендации. Но отстранить его от руководства и переписать объект на себя – у меня нет таких оснований.

– Разродилась, а детище как незаконнорожденное никто усыновить не хочет. …Может Еремеев в Москве исполнителя для фасадов найдет?

– Там у него какой-то подшефный завод есть, – вспомнил Кирьянов. – Попробую подсказать в качестве дружеского совета. И переменил тему:

– Я начинал здесь так же, как и вы. До утра сидел над чертежами, с той лишь разницей, что на частной квартире. Даже письменного стола не было. …Да не тащите вы планшеты, оставьте здесь. Я к Еремееву завтра поеду на планерку и подкину.

– Пока это ребенок мой, а не подкидыш! Печать, где можно будет поставить на вашу подпись?

Дмитрий Иванович, слегка удивился:

– У секретаря. …Если что надо будет попросить, приходите, что смогу, помогу вашему «ребенку» или посоветую. А что не сумею, уж не судите. – И подавая напоследок руку, спросил:

– Не хотите работать у нас в отделе архитектуры?

– Спасибо за доверие. Пока не хочу.

18. Галоп на кисточках.

Вера позвонила Еремееву. Ответили что главный в командировке в Москве. Обещал быть завтра. Она повесила трубку.

В переулке, недалеко от фонда художники заканчивали роспись детского кафе «Чебурашка». «Пойди, посмотри», – посоветовал утром Юра.

Нашла кафе, открыла стеклянные двери. Кругом стояли леса, как соты в пчельнике, создавая веселую светотень на солнце. Леса были вокруг колонн, у стены, подстроены до потолка. Двери начали расписывать под витраж.

На лестничной площадке отсвечивал зеленой мозаикой крокодил Гена. Русские и нерусские сюжеты сказок шли по стенам, по потолку, в простенках между окон, по деревянным панелям раздаточной, по стеклам внутренних перегородок. Колонны, расписанные сказками, стояли свеженькие, как переводные картинки. Везде прыгали Пиноккио, Ну Погодяи, Колобки, Буратино. Ветлова оглянулась. Сзади пестрели рыбки, курочки, мышки, ежи, бабочки, божьи коровки.

– Боже мой, – сокрушалась Ветлова, глядя на леса. – Сева, что там делаешь?!

– Вкалываю! Вон сколько ещё колеров осталось. – Кивнул на железные банки. – Завтра закончим, приходи, бери!

Подошел Епихин в задубевших от краски джинсах. У него появилась бородка клинышком, как у Гулова.

– Чьё общее решение?

– Фильки! А что, плохо? – с трудом разгибая спину.

– Плохо, – смягчив ответ кислой улыбкой.

– О! О! О! Какая гордая! – Чуркин свесил с лесов ноги в кедах и постукивал по перекладине кисточкой.

– Не росписи плохие, общее решение не найдено и везде сбит масштаб.

– Худсовет без твоего чуткого руководства недоглядел, – вздохнул Епихин.

– Ты, Ветлова, проходи, давай, спешим закончить! – Сева был бригадиром. – Завершим цветистое дело, тогда приходи смотреть.

Как слепцы на картине Брейгеля, – подумала Ветлова, – держатся за плечи друг друга и дружно идут в болото.

– Ну что ж, Бог в помощь. – Ветлова стала спускаться по лестнице, нагнув повинную излишней критикой голову, чтоб не разбить лоб о нагромождение лесов. Пошла в фонд.

Её встретил на лестнице Секретов, снял перед ней шляпу с зеркальных седеющих волос, сдвинул каблуки лаковых туфель и покорно уронил голову. Его фетровая шляпа неожиданно упала к её ногам. Если бы Вера не замерла от удивления, шляпа покатилась бы по ступеням вниз.

Филипп такого надругательства не допустил.

– Чебурашка – то, Филипп Николаевич, не получилась. Галоп верхом на кисточках…

Секретов и сам взглянул на Ветлову с сожалением:

– Все хорошо будет, вот увидите, все хорошо, – озабоченный теперь формой собственной шляпы. И добавил. – Зайдите к мастеру Додину, в распределительной комиссии музыкальную школу на вас записали.

– Благодарю, – озадачилась Вера заботой о ней Секретова.

– Видели мою стенку с «Теремком» на втором этаже от окна справа? – Вам понравилось? Разве стенка моя плохая?

Ветлова растерянно хлопала глазами:

– Хорошая, – выдавила из себя фальшь.

– …Нет у вас смиренномудрия, Вера Николаевна, – вздохнул Секретов.

– Да ведь не о том речь! – Филипп толком и не знал, о чём глагол. – Притронулась к его руке, сжимавшей шляпу, – не сердитесь на меня, пожалуйста. – И пошла к мастеру производства за новым заказом.

19. О смиренномудрии.

Объект был небольшой, и Ветлова согласилась, хотя предыдущая работа была ещё не сдана. Разложила новые синьки на столе и опять мысли её погнались по кругу, вытесняя жаркую влюбленность в прежний объект. Стремительная, но пока незрелая идея, захваченная вихрем многовариантности, наталкивалась одна на другую, развеивалась в прах легкими черновыми кальками, пока Вера не взяла верный след. Кончик острого карандаша или рейсфедера, шурша вдоль рейки на колесиках, играл по жесткой ватманской бумаге, как мягкая кисть.

Утро было дождливое. Вера взяла зонт, пошла звонить Еремееву.

– Уехал на планерку кинотеатра «Марс».

– «Космос», – поправила она и повесила трубку.

На планерку её не звали. Явиться без приглашения? Раскрыла зонтик и поспешила домой делать музыкальную школу.

Мастерской у Жилкиных пока что не было. Постепенно комната пропиталась знакомым горьковатым запахом туши и водяных красок.

После обеда дождь кончился. Позвонила опять. Еремеев сказал, что он на месте, страшно устал, изнервничался с нашим с вами «Космосом», от перемены погоды ломит затылок, и ждёт её к себе.

– Чем порадуете? – Соблюдая правила имиджа, Ветлова была одета сегодня более тщательно, но с тяжелыми планшетами в руках.

В окно доверчиво заглянуло благословить визит долгожданное вечернее солнышко.

Вадим Тимофеевич встал навстречу и протянул обе руки, как бы показывая, что камня от неё не держит.

– Вы в командировке хлопотали по моему делу?

– Садитесь, – показал на кресло болотного цвета и массировал немеющий затылок. – …Чувствую, опять дождь пойдет.

Малиновый отсвет солнца залил ей щёки. Вера стала развязывать планшеты, на которых поправила цепочку размеров с печатью «Утверждаю» и подписью Кирьянова.

– Разве эти кружочки могут помочь делу? Я сам таких кружочков сколько угодно наставлю. – Еремеев неожиданно нагнулся через стол и положил свою административную ладонь сверху её стынущих пальцев. – Надо же вам заработать хоть что-нибудь на этом объекте, – откинулся в кресло и с изучающей прямотой глядел ей в глаза. Повременив, признался:

– …Но ведь это почти скульптура в металле!

– У нас хороший скульптор, – напомнила Ветлова.

– Ко мне вчера Секретов приходил, …посоветовал общее решение слегка пересмотреть. Объемы большие, а смета получается скромной. Раскрасим первый этаж живописью, второй этаж – тоже живопись, две стены. Стекла сделаем под витраж! Общая площадь росписи около ста квадратных метров. Центральный кинотеатр, как шкатулочка будет! И план хороший для вашего начальства.

…Ветлова никак не могла завязать веревку на планшетах.

– Ну, скажите, стоит ли нам с вами нервничать из-за этого, как разлученные влюбленные? Живописцы у нас деловые. Видели кафе «Чебурашку»? – и чему-то усмехнулся, обнаружив своё второе дно. Потом серьёзно добавил.

– Мы утром с Секретовым на планерке решили, – западную часть расписывают ваши известные «циркачи-монументалисты» Зоя с Гришей Бурлаковы. А южные витражи Филипп Николаевич Секретов берет на себя и Жилкина. …Вы жена Юрия Жилкина? – Вадим Тимофеевич продолжал наблюдать, как она пытается увязать планшеты. – Вера Николаевна, прошу сделать «Космос», название которого мы с вами уже отстояли, чтобы все шесть букв подать на нём теперь плоскими.

– Будут плоскими, – (как ваши шутки). – Пойду домой.

Эх, Жилкин-поживалкин, здесь так и надо жить, как приспособились смиренномудрые. Кто-то толкнул Ветлову на остановке заплечной сумкой, веревки развязались и планшеты рассыпались по мостовой.

Дома села за упрощенный вариант, как посоветовал Еремеев, с уверенностью, что это будет последний…

20. Купидон.

– Вот, давно бы так! – сжалился над ней сегодня Юра. – Сделай, как велят, – и, собираясь уходить, ответил на вопросительный взгляд жены:

– Закончу в фонде эскизы, приду пораньше,…сегодня хоккей. От росписи Госбанка я отказался.

– А кто Госбанк делать будет? Реставраторы?

– Не моя забота. Хотя бы тот же Чуркин. Что я пёс – битых уток в зубах таскать? Скажи спасибо, что я сам не влез в это сомнительное дело.

– Так пускай мастер Додин реставраторам позвонит.

– Что он враг себе? …Скорей уж ты иди к ним.

– Пойдем вместе.

– Чтоб меня идиотом считали?

– А разве тебя уже не считают таковым, раз ты отказался от Госбанка?

– Тут есть нюанс. Я отказался от него в пользу более выгодного, ради росписей твоего «Марса-Космоса».

– Юр?! …Самой что ли к реставраторам идти?

– Вдвоем чего там делать? Где их найти, знаешь?

Реставраторы помещались в здании заброшенной церкви. В громадном зале, залитом голубым сиянием дневных ламп, расплылись под сводами меж колонн, как лодки по озеру, чертёжные столы. На стенах развешены, как после потопа, фотографии руин великолепных соборов, зданий классицизма, барокко, архитектурные детали резных украшений карнизных досок, обломки наличников, чугунное литье.

«Тише плыть – надежней выплыть!» – можно было написать на девизе реставраторов. Здание Госбанка они знали прекрасно, разбуди их даже в внеземной цивилизации:

– Мы сейчас завалены работой, но этот объект наш. От него не откажемся ни в коем случае. Однако сроков пока никаких дать не можем.

Подошел человек с задорно вьющимися поседевшими кудряшками, похожий на постаревшего купидона. Радостное благоволение к людям валило от него, как банный пар. Узнал цель прихода Ветловой.

– Завтра же пойду в отдел культуры! – От него и вымытых его кудрей повалил такой густой пар чистоты помыслов и доверия к людям, что усомниться в успехе дела было невозможно. Это была известная личность Днепровский Михаил Михайлович главный архитектор реставрационных мастерских:

– Знаете, какая наша хрустальная мечта? – даже не выяснив, что за человек стоит перед ним, слепо обожествляя всех подряд сквозь призму своей возлюбленой архитектуры. – Заинтересовать вас?

– Попробуйте.

– Создать из Золотаревского дома, где сейчас Краеведческий музей, памятник русской культуры. На нынешние дни интерьеры там раздроблены, росписи замазаны, полузакрыты. Так обстоят дела. Но, не боюсь предсказывать, это будет уникальный музей русской культуры начала девятнадцатого века!

Вера смутилась его горячности, понимая, что точно так же купидон выкладывался бы любому с улицы, пронзая стрелами любви к зодчеству.

– Ах, как давно я мечтаю об этом музее. В нём всеми красками засверкала бы прекрасная мебель, посуда, бронза, блекнущая сейчас в сумбурной экспозиции Краеведческого музея.

– Михаил Михайлович, кто нам этот дом отдаст?! – заметил человек, сидящий под нимбом дневной лампы в дальнем углу храма.

– Поживем, увидим. Такой музей должен стать делом общерусским, слишком мало у нас памятников, подобных Золотаревскому дому! И совсем нет музеев русской культуры в целом, – синтеза искусств. От нашего общего решения интерьеров пойдет мощная энергетика на всю нацию. Вот какие у нас грандиозные и заманчивые планы. Нам нужны люди преданные. А вы, кстати, не хотели бы у нас работать?

– У меня своё дело пока не сделано, – прикладывая к разгоревшимся щекам тыльную сторону холодных пальцев.

Ветлова ещё надеялась не в девятнадцатый век вернуться, а продвигать своё «общее решение» тяжелым составом с людьми дальше. И постаралась уйти таким образом, как идут из храма, чтобы не разумели её «нет», будто она повернулась к девятнадцатому веку спиной.

Ветлова вышла на улицу и подумала, ах, если бы пар открытости и чистоты помыслов валил также и от фондовских художников, то лукавое смиренномудрие испарилось бы само собой.

21. О вредности характера и о преступных мыслях.

Сегодня Юра пришел рано, принес колбасы, булок. Деловой, предприимчивый, развернул эскизы витража для киноконцертного зала «Космос», чтобы посоветоваться с женой. И если надо, чуть доработать перед советом, не предполагая, как серьёзно она была против этой раскраске по стеклу.

И все, которые пришли с Юрой, стали извиняться перед ней, которым нужно, «если не затруднит», четыре чистеньких стаканчика.

Протянула на подносе небольшие хрустальные рюмочки:

– Для водки, – пояснила она, всё ещё под впечатлением официанта из ресторана «Ока».

– Кыска, иди хоть эскизы оцени. Выпей заодно с коллективом! Остограмься.

– Как у вас идёт дело с музыкальной школой? – Филипп подошёл заглянуть через её плечо на чертежи. – Покладистый заказчик?

– Ничего, – ответила уклончиво, продолжая скрипеть колесиками рейки.

Вслед за Юрой и его компанией пришла Юрина мать. Открыв дверь своим ключом, решительно поставила на скамейку в кухне полведра меда, повязанного марлей. Проверила в холодильнике свертки и что-то увесистое положила в морозилку.

– Ма, привет! – Юра сунулся в ведро. Это что, помощь арабским странам?! Ложку дегтя туда не влила?

– … Другим словам разучился уже? – отмолчавшись, ответила мать. – Мясо в холодильник вам положила. Какие-то ошмётья там лежат. Есть вам нечего. Всё по ресторанам ходите! Нет, чтоб за мясом в очереди постоять.

Сима прошла в большую комнату, села в кресло и начала ко всему приглядываться, – ревизия всевидящего ока ревнивой и любящей матери!

– Библиотека, а не гостиная зала, – высказалась, наконец, Серафима Яковлевна, оценив привезенную мебель.

Чувство нелепой вины стало беспокоить Ветлову.

– Если бы у тебя был в семье лад, я бы к вам не ходила. Без тебя проживём. А сына в обиду не дадим. Он и художник, и заработать может, и фото у него как картины. По столярке – золотые руки, на музыкальном инструменте сыграть горазд. Разве мы с отцом должны теперь отказаться от сына и не любить его, раз он на тебе женился?!

– Нет, не должны…

Мать удивилась податливой снохе. И прошла в комнату Юры.

Он стал показывать матери свои эскизы. Серафима Яковлевна всегда его работу проверяла и следила, чтоб Юра сдавал её вовремя. А затем Вера услышала за дверью ровный голос свекрови:

…– Нечего, нечего здесь располагаться. Дом семейный, люди уставшие, с работы. …Нечего! Вас приглашают, вы и рады. Надо соображать, где можно этим заниматься. Люди должны поужинать, чаю выпить, отдохнуть по-семейному.

Минут через десять компания разошлась. Мать убрала за ними в комнате, поставила нетронутые рюмочки опять в шкаф, вымыла стаканы и вновь села напротив невестки, как лягушка над болотцем, ловившая мух даже в намерениях и мыслях Веры.

– Одну видимость делаешь, что работаешь, а денег нет.

– Нет…

– За мужем бы следила, а то по ресторанам обедать ходите. – Сима знала, что и в ресторанах они не особые охотники.

– Да колбасой питаетесь… Такое питание для мужчин не годиться.

– Не годиться!

– Что ты, как попка, заладила?! С в о е г о ума нету? Никакого здоровья с тобой не хватит. Весь волос у Юры обломался и поседел от такой вашей жизни.

– Волос обломался оттого, что колбасы много съел.

Сима уже не знала, что и думать о такой глупой женщине?!

– Чертишь до завихрений, а толку нет, – сожалея о том, что чаю с мёдом теперь не попить в кругу семейном.

– Если бы муж тебе не помог с защитой, и диплома у тебя сейчас бы не было.

– Не было…

– Всё муж за тебя делает. И работает за двоих, а тебе все не по нутру.

Вера продолжала помалкивать из боязни, что если мать ещё раз раскроет рот, то с Верой сделается паралич от избытка того невозможного, что рвется из неё наружу. И вновь пригладила свою чёлку, встававшую почему-то сегодня дыбом.

Ночью после визитов матери у Веры повторялся один и тот же сон. Утром, проколотая иголками страха, Вера быстро вскакивала в счастливом избавлении от преступления, ещё не свершенного.

–…И, правда, что ты за жен-чина такая? – Сима старалась сейчас невестку разговорить, побеседовать, была женщиной культурной в обхождении. А если случится повысить голос, то так, чтоб соседи за стеной не слышали.

– …Каменюга, – и пошла проверять на вешалке за дверью одежду сына:

– Даже техасы не можешь постирать супругу, – все задубели.

Обнаружив все оплошности невестки, вернулась в комнату:

– И ничего тебе не скажи. Уж и с дядей ему теперь не выпей, и навес на балконе не нужен – пусть размывает балкон! –…Обвалится на кого-нибудь.

На вас и обвалится, – смолчав, зловеще заскрипела рейкой.

– …И друзей не пригласи. А с этими муж-чинами, что ушли, даже чаю с мёдом не попив, Юра расписывать будет, – надо понимать. Так теперь везде – не подмажешь, не поедет. Иногда и принять надо…– Серафима Яковлевна отбрасывала костяшки фактов и неполадок в доме тихо и энергично, как на бухгалтерских счётах.

– А жен-чины теперь такие – все успевать должны. Прислуги нету, на перинах не спим. Надо самой быть попроще да помужественней, – не молчать, тогда и муж выпивать помень-че станет…

Серафима Яковлевна продолжала по-родственному сидеть подле Веры, соображая, чем бы ещё супругам помочь. Не умела она сказать толком о том, что сама понимала по материнскому делу:

– …А подушки ему две клади – он любит. От мягкого тоже любовь в доме.

Не получив от невестки ответа ни на один вопрос, пошла к сыну.

– И кровать толком-то забрать ему не может, – уговаривая и укладывая Юру спать. Вернулась высказать снохе последнюю боль.

– Ты потому и замуж за него пошла, что у него карман толстый, – и похлопала себя по бедру. – А нет должного уважения к мужчине, нет и счастья. – Вернулась в кухню и налила себе холодной воды из-под крана!

Одеваясь в передней, все же напомнила:

– Сегодня опять ковры давали. У меня там одна жен-чина знакомая работает…

Юра, нетвёрдый в ногах, неожиданно возник из-за своей двери в трусах и майке с рюмкою в руках и обнял Веру за плечи, чтоб мать видела семейную сцену:

– А что жена, счастья в доме от тебя все равно не дождешься, давай хоть прибарахлимся. Получу деньги за «Космос», да ковер купим! – поцеловал её в щеку и осушил хрустальную рюмочку, которую налил недавно Вере. (А рюмка весь вечер так и стояла нетронутой, как для неживого человека).

– За твое здоровье, ма, и за Веркин успех!

– Не Верка, а Вера, – это ещё что за обращение? – поправила мать.

– Заходите, – сказала Вера на прощание свекрови, – будем рады.

– Мне приглашение не нужно – не к тебе хожу, – выдерживала мать достойную линию. – Мы люди простые, хоть и не рабочие. Но у нас в семье всё по-простому да по-доброму, без подковырок. И на уме друг против друга плохого ничего не держим.

– Ма, заходи чаще, не боись! …Я сам Верку боюсь. Мы революций делать здесь не будем, и тебя, Сима, в обиду не дадим, – похлопав мать по плечу.

Серафима Яковлевна запрятала под вешалку свои тапочки и спускалась по лестнице с чувством исполненного долга.

22. Слоны-живописцы.

Как только закрылась за матерью дверь, Вера отпала на диван и схватила одну из книжек, что накидал сегодня Юра, готовый запрячь себя в телегу «Космоса».

Вернулась к столу, поработала около часа. Отоспалась без мрачных снов и пошла к Еремееву.

– Кто будет нести ответственность за объект, вы, я или Гордеева? Ни один мой рабочий не станет исполнять вашу затею. Форточек в квартирах и то теперь не делают. Ленту выколоткой оставим на прекрасное будущее. А звезды исполним, – довольно оригинальная затея. Теперь сядьте около меня и за какой-нибудь час всё переделайте! А потом, как бывало в студенческой юности, пойдём вместе есть мороженное и пить чай с пряниками.

– За такой проект меня в Строгановке сняли бы со стипендии.

– Можете не делать. У меня исполнит это любой техник. А вы могли бы за свою работу получить, разумеется, по расценкам архитектора.

– Ребенок дома один остался.

Пришла, убрала стол, вылила колера. Чертежи, проект, идеи – всё сложила в папку на память внукам, поставила на антресоли и легла на диван с головной болью.

На другой день решила сходить к Гордеевой.

– Мне проект ваш нравится, – изучая Ветлову серьёзным взглядом, – но я не архитектор, – здесь кончаются мои полномочия. Всё, чем могу вам помочь, собрать совет в управлении архитектуры. Там есть довольно сильные ребята.

– Сутяжничать с Еремеевым?

– Давно пора. Кто-то должен этим заниматься. За исход совета ручаться не могу. Поджимают сроки сдачи, и вся кутерьма может оказаться нереальной. Оставьте силы на новый проект, у вас ещё всё впереди. А то, что делали по договору, за это должны вам заплатить.

Ветлова поморщилась, втянутая своим проектом в позорное побирушничество.

Гордеева оставалась невозмутимой, только глаза её, человека государственного, налились под очками свинцовой темнотой.

Объект был сдан в срок, – и сграффито, и роспись темперой, и покраска лаками витражей, и прочие неожиданности делового прораба – шкатулочка! Кто хорошо поработал, получил премии.

– Басню Крылова «Слон живописец» читала? – встретил её на пороге фонда Плюшевый. – Все как слоны в живописцах бегали! – Гриша чесал лохматую грудь, расстегнув чистую рубашку, и хохотал розовой глоткой:

––

*Кабанчик – глазурованная плитка размером 150 х 75

– Вредители, диверсанты! Так испохабит наши с Зойкой росписи! Колонны за одну ночь обляпали черным и жёлтым «кабанчиком»*в шашечку, – все росписи перекрыли, и Жилкина твоего, и Секретова. Не прораб, а бандюга уголовный. За такое монументальное хулиганство хотя бы пятнадцать суток давали! Ветлова, где твое общее решение?!

– На антресолях стоит. Я денег за него не получала.

– Лапушка, так тебе же выписали счет! Я сам видел. И звезды твои делать будут! Уже на скульптурной фабрике бетонную форму отлили.

– Звёзды были из лёгкого металла. Да и зачем эти перстни для мертвеца? …Гриша, нельзя ли деньги оставить в бухгалтерии?

– Зачем?

– На курсы повышения квалификации горе-монументалистам.

– А-а, тогда другое дело. Жилкин начнет тебя ананасами и рябчиками кормить. Вера Николаевна, не вешай носа. Выдай им музыкальную школу. Филька вину заглаживает, отдав тебе такой заказ. Покажи мастер-класс.

23. Скрипичный ключ.

Итак, скрипичный ключ, – знак, с которого начинается музыка.

Влюбленность Ветловой в новый заказ, в музыкальную школу, бережное почти трепетное чувство выливалось в оригинальный замысел.

Первая затея – скрипичный ключ в концертном зале. Скульптура с точечным подсветом, в выемках подкрасить темперой. Подобрать для зала обивку мебели, торец небольшого просцениума обшить кожзаменителем.

Худсовет общее решение одобрил. Кто-то все же задал вопрос:

– А витражи делать будем?

– Не те объемы! – приструнил смельчака Ермаков.

Для рельефа завезли домой два мешка гипса. Юра согнул из толстой проволоки каркас, выпустил наружу ушко для крепления на стену, залил опалубку раствором.

Влажный гипс нагрелся. Даже в комнате стало теплее. Со стеклянных дверей Вера сняла занавеску и начала прорезать в гипсе рельеф. А Юру всё прогоняла, как лиса зайца, из его комнаты курить на лестницу.

Мастерской не было, гипсовая мука оседала на стены, разносилась по квартире. Не прошло и двух недель, Вера выскоблила свой рельеф. Но она неплохо чувствовала и металл. Решила сделать макет небольшого картуша для фасада из нержавейки.

От несущего стержня скрипичного ключа раскрываются крыльями страницы. На сквозных строчках вместо нот висят колокольчики, и порхают птицы голубой эмали.

– Опять скульптурой в металле занимаешься! – пытался образумить жену Юра.

– …Когда прохожего окликнут колокольчики, звенящие на ветру, – человек непременно поднимет голову и остановится перед дверьми музыкальной школы…

– Твои колокольчики будут как слезы, – заметил сын.

– Почему?

– И ежу Шурке было бы понятно, что наплачешься ещё с этими колокольцами! – ответил Юра.

– Я их оставлю впрок. Может быть, в Москве когда-нибудь сделаю.

– А ты одна туда собираешься? – посерьёзнел Юра. Снял со стены балалайку и подобрал мелодию: «Однозвучно звенит колокольчик…».

– Споем, жена, или ты больше со мной не поёшь?

– Это ты мне петь не разрешал.

– Твой заказчик тебе не позволит…

Увы, заказчик поначалу не хотел даже принимать её в своем кабинете, куда-то спешил. Перестал здороваться с ней на улицах.

Городок был небольшой и на бурную радость Ветловой, директор музыкальной школы продолжал попадаться в самых неожиданных местах, даже в транспорте. Когда она пыталась пробраться к нему навстречу, он тут же выходил из троллейбуса и исчезал в толпе.

Однажды Ветлова шла по улице и начала осязать нагревающимся боком, что по другой стороне идёт её заказчик Родион Фомич.

Заметив художницу через поток машин, обнаружил, что шагает вместе с ней куда-то не туда, Родион Фомич притих. Лицо сделалось мучнисто-загипсованным, и решительно вильнул в глухой переулок.

Директор шёл быстро. Эластичные брюки жидко дергались и прыгали на ногах худого человека. Из-за коловращения хлипких брючин над пятками заказчика возникали маленькие смерчи, обнажая щиколотки. Родион Фомич был раздражителен и взрывчат – узрев Ветлову, сразу исчезал, как винтом в небо.

Куда девать метровый гипсовый рельеф? В подъезд пристроить у своих дверей – навлечь недоумение соседей и поползновения хулиганов.

Ветлова сумела, наконец, настичь директора. Она забирала сына из пионерлагеря, а Родион Фомич, свою дочь, которая оказалась в отряде с Мишей. Автобус шёл без остановки, слегка покачиваясь по роскошному ландшафту пригорода Энска, и деваться Родиону Фомичу было теперь некуда. Сияющая Ветлова, слегка подпрыгивая на ходу, пробиралась к Родиону Фомичу. Директор надвинул на глаза соломенную шляпу. Но дочь вежливо уступила место рядом с отцом и пересела к Мише.

– Добрый день, Родион Фомич. Судьба заставила ехать заказчика и исполнителя в одну сторону. …Так, когда заберете у меня ваш гипсовый скрипичный ключ?!

Директор застыл от неожиданности.

– Я не могу сдать рельеф на склад в производственные мастерские, гипс приобретёт нетоварный вид. Забирайте. Я завтра дома целый день!

Родион Фомич сделал что-то непонятное руками, близкий к обмороку, как дирижёр, забывший пьесу. Ветлова сообразила, что в автобусе могли ехать его сотрудники. Стала говорить тише.

– Вы хоть зайдите поглядеть на рельеф. Только в эскизах его и видели.

– Знаю, знаю. Очень нравится, но он нам ни к чему. А раз так, зачем смотреть? …Не ходите вы за мной, ради бога, не говорите никому о рельефе. У меня вот дочь рядом, дома вторая дочь, – я семейный человек.

Чувство жалости к заказчику впервые заронилось в душу Ветловой.

– Будь проклят тот день, когда я с вами связался! – выпалил он вдруг директорским тоном. – Дали, наконец, разрешение строить новое здание, а у нас не хватает теперь денег даже на нулевой цикл. Я этого события шесть лет ждал, пробивал, требовал. Думал, ещё не меньше пяти лет ждать придётся. Стал в старом здании обживаться. А тут – на тебе, – понизив опять голос, – только деньги вам заплатил, да капитальный ремонт школы закончил, а они мне присылают бумагу на новое строительство.

– Но пока новое здание построите, пускай хоть в старом немного повисит.

– Чтоб меня засмеяли? Нам новое не на что строить, а я старое модернизирую, которое сносу подлежит…

Вера промолчала, поражаясь легкомыслию директора.

– Я всей душой за вашу идею, – продолжил Родион Фомич, – всегда был уважаемым директором, а с вашей легкой руки, …эх! И все оттого, что я, как дитё малое, поверил в ваш энтузиазм. Ни один человек ещё так меня не обморочил, как вы, с вашим худфондом и этим Секретовым.

Родион Фомич снял шляпу, вытер платком волосы:

– Секретов пришёл ко мне сам. Я его не искал. Показал членский билет, солидно представился, что он состоит в правлении Союза художников. Сообщил, что у меня учится его сын. Стал убеждать, что каждое утро, провожая сына, видит музыкальную школу, и что здание моё не должно выглядеть так плачевно как сейчас. Я, директор, – наивный человек, жду, когда дадут разрешение на новое строительство. Секретов заявил, что худфонд куда больше нуждается в расширении. Но никто нам, то есть вам, ничего не разрешит. Есть государственные заботы важнее ваших художественных, вернее, наших музыкальных дел!

– Так как же, не будете забирать рельеф?

– Нет, уж вы простите меня, грешного. И некуда мне. Пусть он у вас пока полежит.

Вера поняла, на склад художественно-производственных мастерских директор тоже не хочет. Со склада могут переправить скрипичный ключ к нему.

Автобус подъехал к автостанции. Вера взяла вещи сына и они пошли домой. …А что до общего решения интерьеров музыкальной школы с печатью «согласовано», то планшеты можно поставить на антресоли рядом с «Космосом».

– Мам, а он заплатил тебе за твой скрипичный ключ?

– Заплатил.

– Так зачем ты его достаёшь? – допытывался Миша. – Пойдем лучше к ним в гости, послушаешь, как его Наташка здорово играет музыку, как настоящая пианистка! Только не скрипи больше о скрипичном ключе, а то мне стыдно за тебя.

24. О партизанских методах и Общем решении.

Жилкин был сегодня дома. Вера отложила рейсфедер:

…– Юра, как ты думаешь? – всегда начинала с этих слов, когда возникала новая лихая идея …теперь вот по реконструкции старого завода.

– Знаешь что, мне твое «как ты думаешь», во! – и черканул себя ребром ладони по шее. Никак! Пора спать! Возьми утром карандаш, толстую тетрадь, запиши всё это! И толкани завтра речь на производственном собрании, – пускай они теперь думают.

– Жилкин-поживалкин, ты серьёзно?! – И задумалась:

Прежде всего, что такое общее решение? Это войти в коллектив мягко и полюбовно. У каждого человека образовалось по подобию полушарий мозга две половинки сознания, как бы теневая – подпорченная со времён оных, и белая, которая тянется к свету. Черная половинка души все равно есть! Пускай хотя бы почаще спит и бездействует. А вот белая…

В проветренном холодноватом зале, заваленном всевозможными мольбертами, подрамниками, началось производственное собрание. От художников пахло масляными красками, разбавителем.

Вера говорила в мягких тонах на доброжелательную пока аудиторию. Но рвавшийся местами голос звоном упирался в потолок, задевая над макушкой переплеты давно готового завалиться стеклянного потолка, в котором постепенно иссякала небольшая толика неба:

– Разобрать хотя бы актовый зал в Детчинском совхозтехникуме. Богатейший совхоз. – Вспомнила, как Юра ездил туда принимать работы и взял её с собой. «Да, Филипп тут петуха дал!» Но работы принял. – …Так вот, общее решение было таковым…

Секретов заволновался. Вера, взглянув на него, не стала продолжать.

– …Или, например, стена у них же перед входом в актовый зал. – Над отоплением, рядом с электрощитом и пожарным краном висят «Танцы», – великолепная выколотка на меди…

Ветлова почувствовала тишину недоумения в зале:

– Я полагаю, что надо было сначала каким-либо отделочным материалом дать работе достойный фон.

– Это должны делать не мы, а сам заказчик, – заметил председатель худсовета Ермаков.

– А нам надо вовремя подсказать, поставить условия, – предложила Ветлова.

– Заказчику ставить условия? – усмехнулся Ермаков.

– Правильно говорит! – подал голос Епихин. – У наших побратимов гедеэровцев…

Воспрянув духом, Ветлова обрушилась на «царапкоп»: (Царап копейка, – так прозвали художники свой художественный фонд.)

– А Госбанк расписали опять-таки вы, Филипп Николаевич, вместе с Павлом Чуркиным!

– Вам надо бы знать, я сам ходил в Госбанк убеждать, что лучше бы им иметь дело с реставраторами. …Реставрировать десять лет можно! – пылал Секретов благородным гневом.

– Простите, – прервал внимательно слушающий обе стороны Павел Андреевич Загорюев, секретарь правления Союза художников. – Вера Николаевна, вот вы взяли смелость, нас здесь чистите задним числом. А почему не пришли ко мне и заранее не поделились своими мыслями? Получается, партизанским методом за спиной работаете, будто мы враги вам?

– Павел Андреевич, – Гриша Бурлаков встал, – вы всегда держите у себя под сукном у кого какие заказы! Вы что, не знали, кто делает Госбанк?! У нас есть специалист по общим решениям, а вы его обходите.

– Продолжайте, Вера Николаевна, – Загорюев желал во всем разобраться сам.

– Я понимаю, что существует план. Но надо думать ещё и о том, как организовать всех ребят в общем решении творческих задач, чтобы каждая работа не была, как овощ в винегрете, например кафе «Чебурашка», а звучала бы с достойно.

– Директором её надо ставить! – крикнул Чуркин.

Вера остановила шутника хмурым взглядом:

– Порой возникают серьёзные конструктивные переделки…

– Для таких замашек надо создавать конструкторскую группу, – бросил реплику Сева Пересев, – тогда и план будет реальный!

– Строители должны сами отвечать за качество работ! – рявкнул Чуркин.

– Молодец Павел, ухом начинаешь работать, а не брюхом, – одобрил Бурлаков.

– Где строитель? А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! – бушевал Чуркин.

– Или такой случай, бетонный забор, который проходил по фасаду хлебозавода, удостоенного правительственных наград, делал его похожим на концлагерь…

– …Слишком образно говорите, да не по делу, – скислил лицо председатель худсовета Ермаков.

Евгений Иванович Ермаков образования специального не имел, но считал себя закончившим академию художеств, потому что на творческих дачах работал в паре с академиками.

Гриша часто его спрашивал: «Женя, кто у нас самый хороший художник в фонде?» «Я и есть!» «А почему?» «Я председатель худсовета! Или ты запамятовал?».

– Понимаю ваши благородные намерения, Вера Николаевна, я сам такой! – вздохнул Евгений Ермаков. – Мы все страдаем и переживаем на одном языке.

– Страдать надо молча, – вставил Гриша.

– Вернусь к прозе! – Ермаков повысил голос до авторитетных нот. – Но кто бы стал на хлебозаводе, ради ваших идейных убеждений, бетонное ограждение выламывать? Разве что вы? А худфонд, простите, такие заказы не берет!

– Я сейчас закончу, – смутилась Ветлова. – Тут ещё одна мысль, …небольшая.

Зал притих.

– …Ведь когда мы приходим к врачу, мы не даём ему наказ, как нас лечить. Почему заказчик диктует? От этого бесправия мы теряем профессиональные качества! – Ветлова взяла свои листочки и села.

– Нет, позвольте, – всполошился Ермаков, – желательно теперь узнать, о каком бесправии художников вы говорите? Вам за исполнение заплатили! А могли бы и не платить, – чего не существует в жизни, за это деньги получать как-то неэтично, – и сложил руки крестом на обширной груди.

Гриша Бурлаков взорвался:

– Император, сними лучше свою корону и почеши ею в затылке. За эскизы по договорам всем обязаны платить, даже если они потом не исполнены в натуре.

– Да, но она хочет заказчика воспитывать и нас заодно, – обиженно заявил Ермаков, сгреб в карман свой блокнот и сделал вид, что аудиенция окончена.

– Вот теперь, Женя, ты говоришь понятным языком! – рассудил Гриша. – Пойдем с тобой в бухгалтерию, так же доходчиво расскажи нам о своих этических делах. Доходы ведь получаются не трудовые.

– Григо-рий…, – Загорюев стукнул пару раз торцом карандаша по столу, – хотите нам сообщить что-то, идите к столу.

Гриша стал протискиваться вперёд и ворчал на ходу:

– Хорошо мы с Зоей в эту аферу с «Чебурашкой» не влезли, хоть мы тогда голодные сидели. Нам тоже кусок большой от стены предлагали…

Гриша встал у стола, выпрямился:

– Знаете, почему в «Космосе» так обляпали колонны кабанчиком в чёрно-белую шашку, испортив навязчивым соседством нашу с Зоей роспись?! Потому что от нас же, от художников, запашок халявы чуют. Худо, братцы, худо жить. Но до общего решения мы должны дозреть, его увидеть и поддержать все художники. Мы здесь собрались люди благородной, а не коммерческой профессии, разъединяющей каждого по рублевкам и долларам. Градус потепления начинается с творческих людей. Когда же у нас появится желание перестать обрабатывать заказчика, как саранча, считать зазорным для художника гнать кичуху, будь то пошлость политического, рекламного или салонного толка, – на потребу придуркам?! И начать выстраивать общее решение грамотно! Запишите в протокол.

– Мордобря! – радостно воскликнул Чуркин и стал надевать своё кепи так, чтобы козырек был аккуратно по оси.

– Ветлова всем мозги промыла, – заключил Епихин.

В конце собрания отметили высокое качество росписей Зои Бурлаковой в библиотеке и «Танцы» Севы Пересева, – выколотку на меди.

Собрание окончилось. Юра бросал в сторону Веры жаркие взгляды, хлопал себя в грудь, мол, это он надоумил жену выступить:

– Давай, Ветла, жми на педали. Домой сейчас идешь? А то останься – событие отметим. …Потолковать надо.

– Миша один дома, – и ушла, застегивая на ходу пальто.

Она хотела сегодня испытать случай. Можно ли будет, раскрутив колесо Фортуны, подталкивать его дальше? Сколько способов, навыков и примеров надо подключить ради общего решения, чтобы случай улыбнулся, наконец!

Ещё студенткой ей казалось, что стронет, сдвинет этот плавучий остров заблудших людей, которые намерились плыть куда-то, но зигзагами. Ведь так всё просто, так понятно, как жить, как плыть, как невыносимо, нестерпимо ясно одной это понимать. Не что надо делать, а именно к а к!

Кликни её сейчас кто-нибудь тащить этот остров измученных от кривды людей и фальшиво-бесшабашных весельчаков, с которыми столкнула её жизнь, и всем взрывом душных сил, в величайше-трепетной солидарности с теми же самыми оторопело-потерянными шутниками, вроде Чуркина, Вера тащила бы этот блуждающий остров к просвету.

Теряясь от задач, возникших перед ней, ушла одна по пустой улице, которая вела к вокзалу.

Вера любила эту тихую улицу, заросшую столетними тополями. Иногда казалось, что у деревьев живая мудрая душа. Их можно обнять в темноте за горько пахнувшую шею и выплакаться этим добрым дедушкам.

По этой улице она ходила вечером звонить в Москву.

…Ма-ма, – скоро мама Веру уже не услышит. Беспомощные жалобы мамы об удручающем пребывании дочери среди людей начинаются со слов «люди». «Люди стремятся, …ходят в театр. Почему ты сторонишься людей?»

Каких, мама? Тех, которые хотят пролезть куда-то, …хотя бы на аншлаг? Если же говорить всерьёз, я, как дизайнер, связана с людьми их уровнем. …Вот с ними и перекрашивайся в серый цвет.

– Москва, Москва… Да, мама! Слушаю. Это я! …Хорошо. Миша меня защищает… Юра? По-всякому. …В фонде воюю, как умею. А как? Чтобы я – овечка, была цела, а они – волки, сытые? …Не отвечаю? А я голос твой слушаю.

– Заказать вам пропуск в зал Чайковского? – Мама раньше там работала.

– Не знаю, когда приеду. …Мамочка, не болей, целую, жду, приезжай. Бегу готовить ужин.

…Опять вернулась на тихой улице мыслями в Энск. Как найти выход из той безликой духовной серости, которая произошла в стране в начале двадцатого века, и претворить идею Общего решения более грамотно?

25. Лампочка перегорела…

Секретов после производственного собрания давно не наносил Жилкиным «футбольных» визитов.

Юра, надев ватник, пару раз отправлялся на крышу болеть один. С женой не разговаривал. Возвращался с крыши мрачнее «сажи газовой» (пока в закрытом тюбике) – «Спартак» проигрывал. После росписи «Космоса», заказа достаточно крупного, никакой работы у Юры не было.

Принес заказ опять-таки Филипп, – роспись Дома культуры на ламповом заводе, перемолов за это время обиду на Жилкиных.

Эскиз Юра делал усердно. Даже решил с женой посоветоваться.

Однако после производственного собрания Юрины эскизы не приняли.

Филипп хотел было за Юру заступиться. Но Ермаков решил Жилкина проучить. За ним стали выражать сомнение и другие члены худсовета: «Здесь доработать фон. Там переделать фигуру. Лучше не скрипка, а знамя или мотки кабеля».

– Может дать мужику в руки серп и молот? – Юра вспомнил студенческую поговорку плакатистов, – «серпом по молоту стуча, мы прославляем …

– …лампочку», – поспешила Вера замять речовку. – Скажи, Загорюев был на худсовете?

– Зачем ему там бывать? За него везде секретарша Наталья. Гриша Бурлаков пытался защитить мой эскиз. Сказал, фигура со скрипкой выразительна, – музыка, это свет, …как лампочка Ильича.

– Со знаменосцем будет уже другая композиция…

– С серпом и молотом, которым мужик по лампочке стучит, – третья, – бесшабашно повеселел Юра. – Зачем рваться в облака лебедем, если можно выйти раком в двери?! Щука ты, а не жена! – Оделся, затянул потуже ремень, почистил ботинки старой меховой шапкой. – Понесу первый вариант! Если что, корми себя сама! – и стукнул кулаком по выключателю в передней, чтобы не сгорала лишняя энергия. Лампочка перегорела, выключатель остался испорчен.

– Юра, сходи к Загорюеву.

– Фискалить и капать на худсовет?

– Хотя бы две капли доводов – зрение станет лучше.

– Лампочку ему под глаз! Зрение, как у коршуна, да энергию для творчества бережет, поэтому темно в худфонде. – Юра надел сапожную шапку и вышел.

…И опять мужа нет. И в праздники, и в будни, опостылел ему дом с крахмальными занавесками. Иногда у родителей переночует.

Вера закрыла готовальню, пошла в магазин. Сырость предновогодней слякоти давит ей на веки, световые пятна машин, ремонтных работ с фонарями по углам, магазинов, облицованных жёлтым и чёрным в шашечку, как её «Космос».

«А я домой в Москву хочу, я так давно не видела маму», – призналась Вера. – Не в Москву сверкающих динамичных витрин и парадных подъездов, а в конуру своих улиц. Там на веки давит своё же: Киевский вокзал, мост, Москва-река, троллейбус по набережной.

…Каждый предугаданный шаг усталости, тупой взгляд под ноги упирается в мостовую, расходясь у башмаков желтыми иголками сырости. Весенняя изморось распускается у ног белой астрою …на черной крышке мостовой. А мама всё болеет. Как её мне выручить? Иду на вокзал звонить.

Вернулась домой, полистала мамину книжку с ять Елены Молоховец и занялась кулинарией. Семилетка Миша принялся сбивать пестиком клюквенный мусс.

26. О взаимопонимании.

Начались предновогодние хлопоты. Сима закупила на рынке большого гуся и положила к молодым на балкон, спрятав под ёлку, чтобы не расклевали птицы.

Утром Юра должен принести гуся матери, и Новый год они отпразднуют у стариков.

Вера проснулась, втащила в комнату ёлку. Юра побрился, надел новую рубашку, взял с балкона гуся, подержал над собой, как спортивную гирю, и отправился к родителям.

Под вечер Сима зашла к Вере. У неё кипела уборка.

– Где Юра?

– С утра к вам пошёл.

– …А где гусь? – Сима принюхалась. Жареным гусем не пахло. – Это я ему в подарок купила, – и откинула на всякий случай занавеску, глянув на балкон.

– Гусь, наверное, путешествует вместе с ним, – предположила Вера.

– Художники – люди грамотные, но все равно могут съесть. – Сима ушла.

В десятом часу опять явилась к Вере, открыв дверь своим ключом. У Веры стояла наряженная ёлка, пахло корицей, на ногах тонкие чулки, новые туфли – Вера ждала мужа.

– Где гусь?! – потребовала Сима.

– Надо идти разыскивать.

Сима с Верой отправились в худфонд.

– В это время под Новый год я должна была рожать Юру.

– У меня тоже предстоял под Новый год экзамен по истории искусств. Пошла врачей просить, чтобы разрешили денек Мишу не рожать.

– Тяжело тебе приходилось. Ты экзамены успела сдать до родов?

– Не получилось. А вас действительно заставляли в положении окопы рыть?

– Все роют, и я пошла. За труд медалью наградили после войны.

Уважать надо, подумала Вера.

– Да, тяжело было студентке, да еще с ребёночком. …Сапожки-то в Москве доставала? У меня тут одна жен-чина хорошие туфли добыть может.

– Спасибо. У меня туфли есть.

– Юра деньги получит, можно ещё обувь подкупить. Знакомства надо сейчас использовать.

В фонде работа шла почти круглосуточно. На женщин смотрели сочувственно.

– В противном случае надо заявлять в участок! – встревожилась Сима. – Везде сейчас хулиганство зверствует, а он парень доверчивый и неплохой, со всеми делится.

– Неплохой, – согласилась Вера. – Однако с хулиганами гусем делиться наверное не станет.

Нашли Юру в начале двенадцатого часа в мастерской Епихина. Юра сидел в пальто и шапке. Перед ним стояла заляпанная красками табуретка, на ней рваная буханка хлеба и два стакана. Подтаявший гусь лежал в кошёлке около ног, только лапка у него была отломана и поставлена в вазочку на натюрморте.

Юра встал, застегнул пальто, вытащил из рукава болтавшийся шарф, исполнившись чувства долга, выбил из себя пыль:

– Ма, рожденье деда Мороза справил. Пойдем, теперь мой день праздновать. – Взял гуся, и отправились с Верой за Серафимой Яковлевной к ней домой.

– Какой уж это муж-чина, если ему и перед праздником не выпить? – рассуждала по пути Сима. – Как я, старая кочережка, сразу-то не сообразила, что гуся-путешественника, лучше завтра с балкона взять, и к обеду изжарить.

Дома завернула гуся в сухую бумагу и подвесила в сетке за окно.

– Вот, колбаски перед праздником достала. Раз есть белое винцо, считай, отец, стол у нас не хуже, чем у других, – шутила Сима. – И красненького тебе с сыном, на день рождения, и настойку смороднюю. С Новым годом! За здоровье всех!

Юра был довольный, что мать не ворчливая, как жена, стоял перед телевизором с рюмкой в руках, чувствуя себя достойным гражданином, и курил под звон курантов. Аристарх Иванович надел выходной пиджак с орденскими планками, выполняя долг чести, стоял рядом с сыном, слушая поздравление. А мать, не нарадуясь, что сын цел и гусь цел, все приговаривала:

– Дымком на меня, окури, дымком, – шутила Сима. – Супруг-то у меня не курильщик.

– Па-ап, дай чуть курну, – просил Миша.

Вера сидела на диване и молчала. Такая она никому не нравилась. «Да разве ж это жен-чина?!»

Когда вышли перед сном с Юрой проветриться, Вера не могла удержаться, чтобы не высказать весёлому мужу скучную мысль:

– …Один православный батюшка объяснил по радио «Радонеж», если у твоего отца вся грудь в орденах, а сын его пьёт, то жизнь отца прожита зря.

– Ну, даёшь! Где это радио такое?

27. Круги по воде.

Через пару дней после встречи Нового года Юра явился с новостью:

– Сужусь!

– С кем судишься?

– С тобой и с ними. …Брось, кыска, не горюй, завтра же иду в суд! Плюшевый мою политику одобряет. Те деньги за «Космос», которые я заработал в том году, записали на этот.

– Значит бухгалтерии так удобней.

– Наталье так удобно. Выходит, что в этом году я своё уже получил, и крупных заказов больше не жди.

– Сходи к Загорюеву.

– Сам без заказа сидит. Пойду сразу в суд.

– Это пока экономическая борьба, а кто будет заниматься политической?

– Революцию собралась делать? Давай! Кто будет в наших рядах? Да мы с тобой и Плюшевый. Он – голова. Ему вообще быть директором! Про себя пока молчу. …Знаешь, как мы стали на худсовете с ним на пару выступать?! …Как ты думаешь, смог бы я быть директором?

– Не знаю.

– Нашего Загорюева в обкоме все любят. Он каждому швейцару в рот смотрит. Дрянь, а не мужик. Плюшевый тоже не сможет быть директором, он бы всех загрыз. …Севка говорит, что я вполне мог стать директором, тем более я с высшим образованием. …Вот тогда мы с тобой свергли бы здешнее правительство и стали…, – Юра вдруг озадачился, – …конечно, если бы я любил править, а не рисовать.

Юра опять не ночевал дома. Вера позвонила утром родителям. Иван Аристархович суховато ответил:

– Сегодня он вынужден был заночевать у нас.

Эти слова «вынужден был», как о необходимом деле, резанули слух.

– Вы что, поссорились?

– Да нет…

Разговор растаял, как круги по воде.

Вера несколько раз подходил сегодня к окну, – не идёт ли Юра… Иногда ей казалось, что всё на свете устроено без неё, а её и нет нигде. Стоят безликие дома с балконами, и окон скучных много, – разматывается невесёлый клубок жизни.

Почему люди делают все те же самые ошибки, которые давно изучены, мелкие и непригодные. Будто застряло человечество на одном и том же месте, и несть веков этому застреванию.

…Юр-ур, почему ты не идешь?! Одна, без Юры, я ничего уже не стою. Некого будет даже спросить: «Как ты думаешь?» И Юре в минуту откровения некому и сказать теперь, какие бывают подлецы вокруг него.

…Из худсовета Жилкина вывели сразу же на первом заседании правления после производственного собрания. Наталья, секретарь Загорюева, хлопоча о своих делах, всегда ходила, напевая, с папкой из бухгалтерии на склад и обратно, выстукивая по лестнице каблуками. Чтобы окупить свою весёлую бесконтрольную жизнь и высокую принципиальность, была с народом начальственно сурова, требовательна и строга до грубостей. Считала Загорюева слишком мягким в делах производственных и частенько решала вопросы без него.

Павел Андреевич Загорюев, рассеянный из-за своих докучавших ему творческих планов, согласился с ней, что за пьянку и прогулы надо ребят как следует взгреть.

Гришу тоже вывели из состава худсовета за неявку по неуважительным причинам и неэтичное отношение к товарищам.

«Волк овце – не товарищ!» – негодовал Гриша.

Ветлова давно не появлялась в фонде, ничего не знала о переменах. Получила заказ ещё до собрания, и у неё возникло естественное желание ходить в фонд как можно реже.

Секретарь правления энских художников Павел Андреевич Загорюев, в былом бесстрашный фронтовик, сидел с открытой в коридор дверью, в тесной комнате, как паук в паутине, просматривая лестничную клетку, всё время кого-то поджидал. Посылал Наталью за нужным человеком, и всегда обижался: «Вы ходите в фонд, когда вам дай заказ, худсовет или зарплату. И никого не заманишь заниматься общественной работой! За всё вам деньги плати.

Какой общественной работой? – подумала Вера. – Окна в фонде весной она с Юрой мыла… Какого порядка хотел бывший фронтовик, какого-то мистического, закончив на днях свою картину с военной тематикой.

Вчера Ветлова у кабинета Загорюева невольно обратила внимание на его секретаря Наталью. По скулам у неё прошёлся небрежный мазок румян, оставив царапанный след, и Наталья принялась скандалить, пытаясь сводить с Загорюевым какие-то счеты. Ветлова старалась обходить его раскрытую дверь стороной…

По какой же такой версии можно приблизиться к бесстрастию и притерпеванию всего горького, что расплывается по воде кругами?

28. Домашний суд.

«…Морали до сих пор не хватало «индуктивного подхода», что быть добрым гораздо труднее, чем думали, и что для этого нужен будет, как в любом исследовании, бесконечный совместный труд…»*

Вера навела порядок в квартире, уложила Мишу спать и села за интерьеры для школы и игровой комнаты. Школу открыли новую, но всю в недоделках. Оформлять на договорных началах было неловко – там учился её сын, и она согласилась на общественных.

В доме было тихо. Внизу хлопнула дверь, по лестнице кто-то поднимался. Шаги шумные, тяжелые. Оступился звонком в дверь, потом открывает ключом. Кошка с руладами кошачьей нежности, побежала встречать хозяина.

На Юре красовалась «сапожная» шапка. Встряхнул её, пошарил рукой по обоям, вспомнил, что выключатель сломан. Пригладил впотьмах перед зеркалом волосы и прошёл босиком в комнату:

– Я тебе не наслежу? – Красивый статный рано седеющий брюнет с выцветающими как васильки глазами.

– Вы нас извините, мы не помешали? – человек, явившийся за Юрой, не раздеваясь, оперся о косяк двери. Судя по спокойно-изучающему виду, Гулов был трезв.

– К нам гость пришёл! Он тебя любит, – Юра обычно так задабривал жену. Снял с Вячеслава пальто, шапку и с гостеприимным радушием распахнул перед ним все дверцы шкафа:

––

*Роберт Музиль, «Человек без свойств». (Курсив мой, – Л. Шалина)

– Здесь белье, там книги. Пластинки: Рамо, Малер. – Хрустальную рюмочку нечаянно разбил и долго извинялся перед гостем.

Гулов сел на мягкую тахту, как слон в ванну, и Вера ощутила слабый выплеск больничного эфира. Вячеслав подобрал под себя ноги, задел гипсовый рельеф и стал расспрашивать Ветлову о её работе.

– А-а, знаю вашего Еремеева – хек замороженный. – И тихо молвил, надеясь на понимание: – Я постоянно испытываю хроническое чувство голода.

– Сейчас хек по-польски сделаю, – спохватилась хозяйка дома.

– Фосфору у меня и так достаточно. Я не о том!..

Сообразив, в чём дело, Юра принялся выставлять на суд Гулова предпоследние эскизы росписи в Доме культуры от лампового завода.

Вячеслав повернулся так, будто у него болела шея:

– Что ж он скрипку перед собой прёт, как древко?

– На днях деньги получаю, – Юра смущённо откашлялся.

– Ветлова, ты думаешь, Жилкин твой уверен, как ему дальше быть среди этих хав-хав? – Гулов постучал зубами в углу рта.

Юра встрепенулся:

– Вот знай, Ветла, бескорыстие твоё, это беспомощность перед жизнью и неуважение к собственному труду, на который ты даже не справишься в расценках.

– …И всё же начало всему я, я и они. …Тогда вагончики двинутся.

– Какие ещё?

– Общего решения.

– Что за гипс под диваном лежит? – закрыл тему Гулов.

– Веркин скрипичный ключ. Каждый день белой тряпочкой пыль с него стирает, – к неудовольствию жены, выволок рельеф на середину комнаты. – Хорошая могла быть штука.

– Это должно быть на стене, с подсветом… – обидчиво пояснила Ветлова.

– Давно говорю, пора сей шедевр в подвал снести. – И задвинул рельеф опять под диван.

– Если работа не состоялась в натуре, это не значит, что не надо вырабатываться…

– Эскизы, поиск! Чего поиск-то?! – взорвался Юра.

– …За пьянство из худсовета попросили, – ввернула потихоньку Вера, затирая следы от гипса.

– Заруби на носу свой чешский рейсфедер, – я са-ам не хотел сидеть в таком худсовете. Хоть время свободное будет – и поспешил заверить, – к зональной готовиться!

– На выставке месяц повисит, и снимут. А со стены не сколешь…

– Разорви его и вас обоих на куски, – рассмеялся Гулов.

– Нет, кое-что мне все-таки теперь не ясно, отчего Ветлова бочки на меня катит? Художником-тугодумом никогда я не был. – Вытащил из кармана большой платок, казалось, покажет сейчас фокус. – …Потому что мне всё легко дается, …как Пушкину, – и высморкался. Пошёл на кухню ставить чайник.

Вера накрывала к чаю, руки были неловкие, торопливые. …И увидела глаза Гулова, как тихую воду на море, на дне которого стал доступен взору чистый галечник ясности.

– У каждого из нас, как противоядие производству, должен сохраниться свой интимный неприкосновенный мир, – заметил ей Гулов.

– Я не возражаю, хобби у Юры рыбалка. Ведь ты же на работе не халтуришь?

– Я выношу приговоры. Кого казнить, кого помиловать, потом не от меня зависит! – резко ответил Гулов.

Вера встала, подошла с тревогой к окну, отдернула штору. Вспомнила, в такой вот темноте гуляли с Юрой осенью. Зашли в какой-то смрадный овраг, его стошнило. Единственная радость – принесли домой лопух с диван размером. «Жена, сошьёшь мне рубашку из лопуха?» – и вздохнула. Ведь придурков всегда больше, – подумала сейчас Вера, – потому что там, в тенетах, они опутаны ещё и другими недоумками. Их, как малых детей, оставлять нельзя даже на год.

– Красивые у вас обои, – нарушил молчание Гулов. – …А ты не могла бы начать свою жизнь заново?

– Я и приехала сюда начинать свою жизнь, как ты говоришь, заново. Но у меня и здесь… – осеклась – ничего не получается.

– Брось, хороший парень. Получится. И вы друг друга любите.

– Вячеслав будто продолжал созерцать едва заметными буграми на лбу, прикрыл веки.

Юра пришел с кипящим чайником:

– Тебе налить? Покрепче? – такую заботу о жене раньше никогда не проявлял. Потоптался у проигрывателя. – Что у нас за музыка такая? – Пошёл на кухню, принес пепельницу и мундштук из янтаря, склеенный в разных местах. Закурил через мундштук и ушёл в другую комнату.

Этот коротенький мундштук, купленный Верой ему ещё студенту, стал Юре талисманом. Много раз он терялся, забывали в лесу. Возвращались назад. Мундштук как бы перебирался на видное место: «А вот и я! Давно вас жду».

Но мундштук продолжал исчезать с такой же беспечностью, как и находиться. Тогда Юра завернул его в папиросную бумагу и запрятал подальше в стол. Белые прожилки на мундштуке, становились с каждым годом всё прозрачнее, обнаружив исчезающее время.

– Скажи, а ты могла бы полюбить заново? – возобновил Гулов.

– Полюбить Юрку?

Гулов удивился:

– Полюбить мужа просто, – сходить разок-другой в негатив.

Нависло тягостное молчание.

– …Предположим, я простила тебе твой цинизм. Но когда закладывают в постройке фундамент, …когда не совсем правильно рассчитан нулевой цикл, то есть… То е с т ь ещё возможность открыть в себе второе дыхание, даже третье.

Юра вернулся, сел на стул, положил обе руки на колени и принялся слушать.

Всегда бы так! – не рискнув притронуться к его руке с ещё тёплым мундштуком. – Давай лучше заведем пластинку, – предложила Вера. – «…И неси меня вокруг родного солнца».

– Слепая центростремительность вокруг потухшего светила – ложь, – заметил Гулов.

Плавание облаков Дебюсси закончилось. Юра опять ушёл..

– Он сына любит?

– Мотоцикл, рыбалка, дача, – прелести неотразимые. …А загнать всё, что на поверхности невинное лежало, куда-то внутрь?

– Ну, что ж, одна жертва у тебя уже на лицо, – кивнул на Юру.

– Зачем тяжкую вину в душегубстве на одну меня сваливаешь?

– …Вдох, не дыши! Ве-ра, – назвал несколько раз её имя, но взгляд его на резкость не наводился. Лицо вдруг расслоилось, стало матовым и продолжало непонятно исчезать.

– Ты меня вгоняешь в краску.

Порывистой тенью Вячеслав качнулся к ней, подняв уголок зеленого абажура. Внезапный свет облучил её недопустимой близостью с человеком, которого она не не могла и не хотела понимать. Мягко дрогнуло и обозначилось его лицо, в глазах Вячеслава заструилась родниковая прозрачность:

– Все мужчины одинаковы. Разница лишь в зарплате. …Тебя ведь спрашивают, ты не могла бы начать свою жизнь заново?

Вера встала. Безразличное пространство в комнате, в которой продыхалось по инерции, вдруг осязаемо наполнилось густым теплом.

– Если ты так хорошо все видишь, все передумала, что тебе мешает сделать вывод?

– Где пропадало твоё лицо?!

Юра присел на диван, загасил окурок и, смирившись в себе с чем-то неизбежным, начал клевать носом. …Внезапно проснулся, подпихнул под себя цветные Верины подушки, прикрыл ноги пледом и стал оставлять Вячеслава ночевать:

–Ты думаешь, я спал? Я не спал, я всё слышал! – Юре было приятно слегка захмелевшее осознание своего великодушия. Если кыска всерьёз задумает – не хватит совести – квартира-то моя. Горбом выбивал, исполком задаром расписывая. Если жена ругает, – значит, нужен.

– …Она человек, проверенный разведкой! – Наградив жену очередным доверием, Юра положил две ладони под щёку и устроился в своем доме удобно выспаться.

29. Ходы в тупики.

«Мораль как проблема длительного состояния, которому подчинены все отдельные состояния, – и ничего больше? Какая бесчеловечность!» *

Истории Ветловой были мучительны для них двоих. Юра знал по художественному училищу Макара Вольского, – жили в общежитии в одной комнате. Вера училась на втором курсе, Макар на пятом, высокий, смуглый, широкоплечий, с вьющимися черными волосами. Узкая талия перетянута ремнем с серебряной пряжкой кубачинских мастеров. Поступил учиться в МОХУ после службы на морском флоте.

Жил Макар всегда впроголодь. Любил затевать споры по проблемам образования, общественной жизни. Педагоги видели в нём серьёзного думающего художника.

– Хорошо бы после защиты остаться здесь, – признался Макар однажды в любви к Москве и московским музеям.

––

*Роберт Музиль, «Человек без свойств».

После его защиты Макар с Верой долго бродили в напряжённом молчании по вечерней Москве. На опустевшем бульваре она мучительно проронила: «Поцелуй меня, но только не как в кино, – а по-братски». – «Останься тогда на ночь». Вера испуганно взглянула на лавочку, возле которой он стоял, и сразу ушла.

Трое суток потом лежала Ветлова без сна, пытаясь понять, почему Вольский не пожелал говорить с ней серьёзно? Девочки, навестив её во время болезни, решили вправить Вере мозги: «Дурочка, ты была ему не нужна! У него в другом городе жена с двумя детьми».

Юра пережил и другое увлечение Ветловой педагогом Седовым. Они учились у него в художественном училище.

Юра знал Свиридова, у которого Вера защищала диплом в Строгановке. Отношение к наставникам было у них святое, когда Вера уже за полночь принималась вновь толковать ему о Свиридове.

Юра перенес, как корь, увлечение жены на Селигере артистом из театра «Современник», с которым познакомил жену сам.

Гера был не из открыточных красавцев, но пел, как бард. Герлуша, – прозвал его Юра за телесную и умственную рыхлость, не подозревая того, что противник был достаточно умен. В неподатливости замужней «девушки» находил привычку к ханжеству и предложил ей сплясать стриптиз.

Она поняла, сколь мелок и коварен этот Геракл, и сразу наступило облегчение.

Однажды в их семейной неспокойной жизни произошла история. Это было с Юрой на последнем курсе Суриковского института, после летней практики в Прибалтике. Вера вытряхивала Юрины карманы, собираясь прочистить янтарный мундштук от никотина, вынула платок на стирку и нашла в ворохе бумаг и трамвайных билетиков записочку с незнакомым подчерком. Она завалялась в табаке, не представляя для Юры явно никакого интереса. Вера её прочла и не поверила глазам.

Юра взял бумажку и сам удивился, как она могла попасть ему в карман. Ни от кого подобных записок он не получал, ни на какое свидание с некоей Нелли на летней практике не ходил. «А там была такая Нелли?» – спросила Вера. «Была, – только не у меня, а у Ахальцева. Постой, я начинаю что-то соображать…»

«Вот что, – догадалась Вера, – твой приятель Ахальцев дрянь. А тебе, чтоб карманы не стали отхожим местом, надо самому чистить костюм, мундштук и стирать носовые платки».

После защиты дипломов у суриковцев был банкет в ресторане «Валдай» на Арбате. Юра, счастливый и обласканный педагогами, приглашен был занять место среди них.

Ахальцев подсел к Вере и признался, что это он перед отъездом сунул записочку Жилкину в карман: «Ради хохмы. Представляю взбучечку от жены!» – потирая ладони с въевшейся под ногтями краской Ахальцев потянулся к Ветловой. Она отстранилась. Он сгреб её за плечи, пригнул к столу и полез целоваться, нашептывая в ухо: «Будет знать, гусь лапчатый, что имея такую симпампушечку жену, нельзя быть наивным дуриком!»

Вера встала и попросила место рядом с мужем.

«У твоей жены светлая голова, – наставляли Жилкина педагоги, – а ты талантлив». «У вас всё должно получиться!» – приказал Борис Александрович. «Слышишь?!» – пригрозил Юре пальцем Олег Михайлович, два неразлучных друга, – Савостюк и Успенский.

Вера, уловив тревогу за лучшего ученика в этом «слышишь!», переняла наказ.

А Жилкин от успеха жены у любимых педагогов, похорошел ещё больше и, когда они вышли на улицу, купил её впервые букетик маленьких роз.

Юра знал и Стужина, последнее увлечение Веры. Защитив диплом, Юра уехал в Энск добывать там квартиру. Вера, закончив Строгановку, работала в Москве в архитектурно-проектной мастерской.

Стужин, главный руководитель проекта, давал Ветловой как художнице задания сложней. Ему нравились её разработки подвесного потолка ТЮЗа в Туле, декоративное оформление бара и буфета.

Уже потом, когда Ветлова уехала к мужу в Энск, за тульский Театр юного зрителя мастерская получила государственную премию.

Сотрудники мастерской, наблюдая Стужина, разделились на две группы болельщиков. Одни давно ждали, что он выберет себе хорошую партию из молоденьких претенденток и женится. Другие, глядя на его длинноногую любовницу, понимали, что никакой партии он себе уже не составит.

Любовница была женой известного актера. Сознавая пикантность ситуации, кротко ухмылялась себе в грудь и, выходя с ним после работы, провисала на локте Стужина вянущим цветком. Много незамужних и разведенных хорошеньких претенденток, не переча естественному течению своей не сложившейся семейной жизни, смотрели на Стужина кто с сочувствием, кто с осуждением.

Стужин был талантливый архитектор и один из тех, кого называют вечным холостяком. Делая робкие попытки жениться, однажды преградил Ветловой путь на лестнице, но держал при этом руку своей длинноногой любовницы. Они разминулись.

Через несколько дней Стужин повторил тот же опыт, остановившись перед Ветловой в темноватом коридоре со своей Натальей. Глаза Натальи впритык выискали Ветлову и загорелись дерзким вызовом, как бы говоря: «Решай, детка, сходу!» Ветлова, застигнутая врасплох, прошла мимо.

Юра приехал в Москву. И Вера попросила встретить её с работы.

– Видишь, выходит с той весёленькой дамой? Она его, ну, …любовница. Тот человек, который наберется храбрости бросить эту «вешалку» и объяснит мне свои намерения, я останусь в Москве и ни в какой Энск с тобой не поеду! А ты будешь приезжать ко мне в гости и общаться с Мишкой, делать эскизы, рисовать, чтобы сын по тебе и ты по нему – оба не соскучились.

– С тобой действительно не соскучишься! – смеялся Юра.

– Я не шучу! – огорчаясь, что Юра может не поверить в такой сюжет.

Дама при Стужине, завидев Ветлову рядом с красивым мужиком, схватила лысеющего Стужина за локоть, подталкивая плечом, гнала, почти бежала с ним прочь, и что-то бурно рассказывала на ходу из актерской жизни. Оторопелый Стужин с застывшей улыбкой едва поспевал за ней в разношенных хлопающих туфлях.

– Ну и цирк! – Юра проводил парочку озадаченным взглядом. – И ты хочешь с такими остаться работать? Пойдём отсюда! – потянул жену за рукав.

– На его лице я видела стыд. Человек меняется.

– Ну и ну, меняется, только в какую сторону? Тогда давай, промышляй дальше. Только смотри, чтоб не стать такой же бякой номер два. Всерьёз такого кита вряд ли тебе удастся уломать. Ты для него мелкая рыбешка!

Ветлова уехала из Москвы к Юре, в его родной Энск от той неразумной жизни, которая, казалось, всегда царила за стенами их семейного дома. И вновь приходила к выводу, что такие холостяки вроде Гераклуши или Стужина, чем больше им дается от природы ума и таланта, разрушаются нравственно и духовно гораздо быстрее, нежели её непритязательный грубоватый Жилкин с каким-то непонятным для неё секретом.

Вера от себя опять возвращалась к себе – Юре, к первому кирпичику нулевого цикла и не знала, как же класть следующие кирпичи…

Юра терпел ее мятежный нрав, никогда не платил ей тем же, утверждаясь в том качества, что он однолюб. И не подозревал того, что был влюблен, пожалуй, в нескольких Ветловых сразу, как в ветер, дующий в разные стороны. Успевай только удерживать на голове «сапожную» шапку.

Однако, жизнь «производственная» за стенами их семейного дома, – где и с какого кирпичика выстраивать судьбу художника, – была уже чисто мужская вотчина. Здесь Юра поступал согласно самолюбию, а вовсе не из высоких целей.

Зато дома Вера могла всегда опереться на Юру со своими иллюзиями о счастье и попытаться обнять мужа за шею как деревянный столб. «Юр-ур», – а дерево вдруг и зацветёт, не смотря на её горькие слёзы, да и вспомнит Юра опять свои творческие силы…

30. Выход на новый виток.

Ветлова всё еще пыталась быть осмотрительной, чтобы маятник её души раскачивался в равновесии. Но мысли, которые не пропускала даже в подсознание, прорвались горьким штормом и волнами пошли на волю.

Вере иногда казалось, что Юра сам невольно хотел того же избавления, только не совсем, чтобы навсегда – ахнул в прорубь и концов не оставил. И слегка догадывался Юра, как надежды новые возложить на Веру. Так и быть, я остаюсь ей друг, и брат, и сват, – пускай и дальше строгие просмотры моим картинкам производит. А носки я постираю сам, взбодрился Юра и сел удобней на диван.

Вячеслав встал, собираясь уходить.

– Юр, поздно уже. Если Гулов хочет, может не ехать в свои Аненки, …если конечно он приучил жену не волноваться.

Юра, подперев на подушке ладонью щёку, возлежал, как в пустыне на картинах Павла Кузнецова, и смотрел тоскливо-трезвыми глазами в потолок. Он уже начинал догадываться, чего искала в жизни Вера. Однако посажен он со всеми вместе в один и тот же огород. И если все на нём редиски, не может он стать огурцом…

– Сымай с него шапку, – Юра по-стариковски свесил с дивана босые ноги.

Вера протянула руку к шапке Вячеслава, как к клетке с кроликом. Вячеслав скинул шапку сам.

– Пойдём с Гуловым головную боль тебе лечить, искать «общее решение». Оговорим условия, – он голова, я исполнитель. – И вздохнул.

Прошли в Юрину комнату, закрыли дверь.

– Простыни возьмите, – положила бельё на диван и вышла.

Легла, не раздеваясь, и всё ворочалась, кутая в одеяло свои мысли. …Возможно ли на первых порах силу притяжения к Вячеславу нейтрализовать центростремительной вокруг Юры, составить некий атом?

Юра в той комнате объяснял что-то Гулову, разбирая фотокарточки.

Опять идея с домом? …Но смогут ли икс с игреком решить пока ещё простое уравнение? ……Ах, бедная его та жена, – понимала Вера, – никакие ведь потери не страшны перед ожесточением и духовным одиночеством. Бедная его эта жена. . И Раю люблю, и Ирину. Потому что могу Раю убить неожиданным поступком. Прийти и заявить ей мягко и сочувственно о нашем с Гуловым решении помножить чувства на разум и построить жизнь заново, но так, чтобы не только для себя! Потому что в тепле понимания и сочувствия созревает обширное поле любви.

…Плач, Рая, душа от слез вверх поднимается, как поле озимых. Как светлеет небо после дождя, а зелёная трава, распрямившись, дружно всходит от обильного тепла и тяги к свету, восходит много раз; так и человеческая самоценность, умирая, опять зацветает около своего дома. Ведь где-то уже есть такие общины. Какому справочнику по «нормативам общего решения» разумные люди следуют?… Кто подскажет? И вдруг увидела, что небо, вздрогнув под занавеской, освободило зажатые складки, начало светать.

Утром разбудил смех сына:

– Тише, тише, если бы тебе не идти сейчас в школу, я бы показал…

Вера вошла в кухню. В руках Миши была бумажная птичка:

– Смотри, летит! – и она махала крылышками. – Мам, можно я с дядей Славой поеду на рыбалку?

– Мы тут завтрак хотели сообразить…

Горел светло газ, варилась чистая картошка…

– Мама, это дядю Славу армия научила картошку чистить. Когда я в армию пойду, тоже буду картошку чистить.

– Давай, Михаил Юрьевич, расти. Картошку чистить лучше, чем из ружья стрелять, – и ушёл одеваться в переднюю.

– А почему здесь моя фотография? – Вера стоит среди бетонных звёзд.

Вячеслав похлопал себя по карману:

– Давай сюда! – Уже всё на нём было надето, и он замешкался в передней:

– Завтра приходите! С Юрой. Придёте? – поправляя шарф.

Вера прислонилась плечом к плывущей двери:

– …Сейчас разбужу Юру, вина хорошего купим, испеку пирог. А ты натюрморт здесь попишешь.

– Надо пейзаж закончить.

– Рае от меня привет, – спросонок напомнил Юра. – Передай, что я её люблю.

Вера закрыла за Гуловым дверь. Чистые простыни так и остались лежать нетронутыми.

Вячеслав спустился по лестнице, вышел на улицу. Внутри бушующей рекой творился гул и грохот, вспарывая толщу льда, встряхивал всю жизнь, начиная от студенческой скамьи, где считали его одним из лучших начинающих хирургов. Затем первые шаги в хирургии, которую, может быть, и не стоило бросать. Теперь я рентгенолог – в сорок пять по вредности профессии буду списан… Дальше куда?!

Остановился передохнуть и посмотрел на часы, – что со мной? Меня знобит, качает, – запахнул воротник, провел по скулам у чистых глаз и поднял голову. Возникало начало девятого. Светлеющее небо над головой всё было в звенящих бубенцах и заткано легкой пряжей птичьего парения.

Головная боль утихла. На душе у Гулова состоялось теперь порядочное здоровье, которого давно с ним не бывало. Захотелось взять вина, выбросить из головы старые пристрастия, грехи, осесть у Жилкиных и навалиться хавать эту самую картошку. …А после завтрака отправиться всей делегацией к Раисе.

…Гулов вернулся домой. Рая ещё спала. Сел на постель, хотел погладить её ноги, укрытые пледом. «Адресом не ошибись», – сказал себе Гулов и ушёл на диван. Отвернулся к стене, чтобы отоспаться.

…Но отдельные разрозненные мысли начали гнать и гнать безвыходными кругами слипшийся ком сознания второй день кряду. …Никого не надо было спасать – ни Раю, ни Ирину. Произошла диверсия в мозгах, взрыв понятий. Вспомнил изучающий взгляд Ветловой. Где пропадало моё лицо? А вот, …надо брать барьер, получить «корочку» Союза художников и махнуть с ней туда, …где нас пока не ждут.

…Весь день пролежал, не вставая, бредил о каком-то доме.

Рая подала ему бульон горячий, кисель клубничный. Выпил пузырек медицинского спирта, разбавив киселем, и ни к чему больше не притронулся. Выписал себе на пару дней больничный. На третий день поплелся на работу.

Спустя некоторое время Юра, желая разрушить отчужденность, спросил жену:

– Ветлова, что бы ты сказала, если я сообщу тебе один эпизод, о котором поведала на днях мне Раиса? – При упоминании о Рае приподнял брови домиком. – …Дело было в Казани, девушку из области привезли в больницу, – лошадь раздробила стопу. Гулов сделал ей пять операций, все косточки сложил, но хромота осталась. Тогда Гулов решил на Ирине жениться… – Юра посмотрел пристально на Ветлову.

– В Москве сравнили снимки, – работа хирурга Гулова была ювелирной. В Москве подтянули какой-то нерв, и хромота постепенно прошла. Рая жаловалась, такая баба стала, – двух мужиков прокормит, аспирантуру окончила, а он алименты и все излишки туда Ирине отваливает. Крепкий мужик, – Юра закурил через мундштук. – Однако Раечка тоже ничего – возьмешь в руки, маешь – вещь! Не то, что ты, пигалица, – глаза у Юры, терявшегося в догадках куда гнуть, были то скучными, то веселыми.

Месяца через два Юра пришел домой довольно поздно и сообщил:

– Зональная выставка в Туле открылась. У Гулова взяли два пейзажа. …Тебе от Гуловых привет. – Прошёл в свою комнату, лег, натянул простыню до глаз, чтобы не надышать в комнате, на груди у него тут же пристроилась кошка.

31. Визит.

Вера решила нанести Гуловым в выходной день визит. Надела ковбойку, бежевую юбку и мокасины, – так называлась обувь модная в том сезоне. Миновала лесопарк, вспомнила, где находится городок медиков. Нашла их квартиру и позвонила в дверь.

– Здравствуй, – сказала Рая Солодовникова, принимая торт и букет фиалок.

Ветловой показалось, что здесь кто-то был. Однако по лукавой радости Раи поняла, что визит Ветловой ей любопытен.

Рая поставила тарелки в раковину, выбросила окурки и присела. Уперлась в колени ладонями и стала разглядывать Веру вызывающе светлыми глазами, что-то выжидая или выспрашивая.

Ветловой казалось, что в один змеиный миг произойдет что-то скверное и, готовая вскочить с легкостью пружины, незаметно улыбалась, робко взглядывала на её белые руки, мизинцами зажатые между голых колен. На ногах золотые туфельки с красными помпонами. Рая с интересом продолжала созерцать гостью и кончики её губ при этом ползли вверх. Вера чувствуя себя именинницей, слегка опасаясь, поглядывала в стеклотару.

– Это я грибы вымачиваю, – свекровь из Белева приедет. Она любит грибную солянку.

Рая была красива естественною доброй красотой, которая не может не понравиться. На плечах сарафан из венгерского невыгораемого ситца и дурман чего-то родного, близкого. У Ветловой не было ни братьев, ни сестер…

– Хочешь коньячку? – спросила Рая.

– Нет.

– Куришь? …Не возражаешь, я побалуюсь?

– Тебе видней, ты медик.

– Ой, ой, как тебя заносит. – Пододвинула хрустальную вазочку с золотистыми цукатами, бережно налила в зеленую рюмку свою наливку:

– Отведай. Такая уж я бесталанная уродилась, – признавалась Рая, – больше ничего делать не умею.

Наливка густела в рюмке рубином, с каждой каплей колола язык иголками.

Вере надо было сказать, что цукаты ей понравились, всё понравилось. Но вкус был так очевиден, что не требовал похвалы. На столе большое керамическое блюдо со столбиками лесных цветов. На подзеркальнике в дальней комнате тюльпаны.

– Цветы друзья мне подарили. Хоть Гулов и ревнует, но у меня всегда много поклонников. Люблю всех накормить, угостить. А разве у тебя нет таких друзей, которые хотели бы преподнести тебе, например, розы? – оценив вполне изящный Верин вид.

– Друг, это накопленный багаж.

– Багаж знаний о каком предмете? –подстрекательски улыбалась Рая.

– Вот Юра друг, – не очень-то охочь цветы дарить. – Вспомнила, как он упорствовал: «Лучше табуретку починю, чем розочки тебе носить!»

– Муж это нечто…, – вздохнула Рая. – …Меня многие любили, не скрываю этого. – И сама любила. А ты?

– Много раз! – Ветлова начала с готовностью платить Рае почти зловредной откровенностью, чтобы как-то наладить взаимопонимание.

– Много раз…? – и не верила, судя по невесёлому виду гостьи.

Вот жизнь Раи, когда любишь, явно удавалась, была по вкусу, виделась заманчиво интересной впредь, не суля никаких катастроф. От этого Рая ещё больше хорошела. И Вера невольно подумала, уж табуретки дарить Рае в ответ на женскую ласку они не станут, улыбнувшись Солодовниковой той улыбкой, которая истаивает внутрь, а не плывёт наружу.

Рая, продолжала разглядывать Ветлову, что-то про себя удерживая. Кажется, понимала всё, оценила верно, и ревниво. А Вере радость Солодовниковой, бесстрашная до бесчувствия над занесенным над ней мечом была пока не ясной.

– Скажи, разве можно купить здесь такие забавные тапочки? – спросила Ветлова из неосознанного подхалимажа, когда не хочешь чувствовать себя везде некстати. – Тапочки в золотом сиянии, как с арены цирка, выглядели, однако, странно.

– Друзья из ФРГ привезли. Гулов редко мне что-либо дарит. …Скажи, Вячеслав талантлив? Подавал в Союз – не прошёл. Было много анонимок. Сейчас на зональную две картины взяли. А у Юры?

– Гравюру подал. Диплом был когда-то одним из интересных на выпускном курсе.

– Юра ведь член Союза. Если человек талантлив, должен неплохо зарабатывать? Вячеслав меньше меня получает, – сама понимаешь, алименты на двоих детей. Считается у нас в клинике лучшим рентгено-диагностом по всем внутренним органам. Звали в аспирантуру, отказался. Я, говорит, практик. Всё, что в этом доме есть, почти на мои деньги куплено. А он за каждый вырученный этюд туда, всё туда отсылает! Я не возражаю. Пускай знают, Раечка не только цукерки умеет делать, Рая ещё и человек! …Тебе налить?

Вере захотелось вдруг уйти. Она пригубила ещё из зелёной гранёной рюмки. Такую рюмку, что была у Рафаила Матвеевича, обнаружила теперь в натюрморте, висевшем перед ней. …Краска на холсте начинала перезванивать, бродить, как хмель в янтарной браге.

Заметив Верин взгляд, Рая посмотрела на часы:

– Он на этюдах, скоро не придет, – подлила наливки, взяла две Вериных руки, положила на свои колени. – Сиди, нам надо о многом поговорить.

Вера томилась и, освободив затаившееся меж рук избыточное тепло, …внезапно погладила руку Солодовниковой.

– А-а, ты ещё не знаешь, что Раечка за человек! – В неловкой усмешке возник оттенок, что она не такая уж и достойная особа, добровольно заложившая душу своему повелителю Гулову. А, так себе… И не стоило ей настаивать на том умении жить, какое хотелось разукрасить сейчас в женское своё геройство.

Вера слушала вполуха. На какой-то миг ей показалось, что в Рае возможна обратимость в лучшее. Солодовникова и пыталась сейчас это осознать в себе… проверить, выстроить…

– Ты слушаешь меня? – спросила Рая.

– Да? …Конечно, – полагая, что чувства станут тогда управляемы, как многоместный неторопливый вертолет, который может взлететь и сесть в любом месте. Остановиться, если вероятна катастрофа, и изменить послушно курс…

Рая повторила:

– Ирина, первая его жена, с детьми сюда приезжала. Мой дом для всех открыт. Гулял с Ириной вместе к Оке ходили, рыбу с детьми ловил. Что у них дальше было – не знаю.

– А я знаю, доверять близким надо. …Хотя бы давать аванс.

– Кто близкий, кто чужой, – всё уже непонятно. Если у Ирины от Гулова дети, ещё не значит, что она близкий ему человек. Так и все станут друг другу родственниками.

– …И пацифистами.

– Хм… Так они и не сошлись. Я, говорит, с Ириной и не разговаривал. Мрачнее тучи потом ходил, – всё снасти ладил. Сын к нему просился. И соседи из Казани писали, чтобы Гулов их от матери забрал, – не того вроде бы поведения. Письмо от приятеля со старой работы было. Я заикнулась Митю взять к себе, да мать его побоялась обидеть.

– Обидеть?

– Большой все-таки парень, шестнадцатый год. Спрашиваю, может взять Митю? Гулов взорвался, что ревновать к Дмитрию станет. …Сама рассуди, как с чужим подростком – это ведь не свой!

– Ты много внимания уделяешь мужу? – пытаясь поддержать бессмысленный разговор, потекший по замусоренному руслу.

– Я всё могу для Гулова сделать, лишь бы он был счастлив со своими холстами. От собственных детей ради него отказалась, теперь уж не вернуть. Его детей хотела взять – Диму, Катю! А Гулов не нашел другой благодарности, как бездушной меня всю жизнь называть. Ластится каждый раз ко мне, но я-то знаю, всё равно не ценит!

– Гулов всегда мне говорит, где бывает, – продолжая изучать Ветлову. – Пятки пришёл целовать под утро – ещё тогда, когда от вас явился. И не нужны мне такие спектакли! На моей постели сидел, ноги гладил, просил о чём-то: «Повремени, не позорь…» Глаза у него были красные, как у кролика.

Рая была почти уверена, что Гулов уже успел нагрешить, у медиков это не задержится – физиологи. Предположение злило до невозможного. Но точно установить, не было улик, чтобы вывести Ветлову, лицемерную ханжу и тихоню на чистую воду, стереть в порошок, вышвырнуть за подлость и рассчитаться с ней окончательно, выиграв в своём благородном гостеприимстве.

– Забирай его! Мне и с машиной предлагали, да не на кого было его оставить!

– Что с машиной? – отодвинув пустую рюмку.

– Хату с машиной!.. Погоди, не уходи, сядь, расскажи мне о Юре.

– …Любит выпить, – голова у Веры слегка кружилась, – …скоро купит машину.

– Выпей, будет легче! – предложила Рая.

– …Не подливай, – Ветлова прикрыла ладонью рюмку.

– Сюда он пьяным не приходил. Ты не умеешь с ними ладить, пилишь его. Мне Юра показался тогда таким вежливым, порядочным. В крайнем случае, пристрастие к рюмочке можно подлечить и домашним способом. Но медицинское наблюдение необходимо… Я могла бы Юрию помочь.

– Ты бесстрашная женщина.

– Юра мужик симпатичный, только почему-то женщинами напуган. Неволишь его, а зря. У каждого из нас должен остаться свой интимный неприкосновенный мир. Если отнять это последнее…, – упорно изучая Ветлову.

– Хобби? Слабость Жилкина – рыбалка!

– Неужто?! …Учись у нас, у медиков, на всё смотреть философски, – продолжая испытывать Веру жарким взглядом, чтобы та ей, наконец, раскрылась. Глаза Ветловой не ускользали вбок и в сторону, и тогда можно было проглядеть её насквозь, как тихую морскую воду.

Рая, прикусив губу, разглядывала гостью виновато и умильно, догадываясь, что не может быть у Ветловой дурного, нехорошего Юры. И глаза Раи оказались прекрасно-серыми, грустящими от своей, как можно дальше забитой ею в тайники души лживости, как бьют ночью подушку со злых слез.

– Прости ты меня, грешную, – целиком сейчас доверившись Вере, какой-то иной её правде. (Эта справедливость есть в Раиной профессии медсестры – не удалось врачом). – Но в жизни, где нет точных рекомендаций по исцелению, где всё запутано, и диагноз не поставить, – в нашем бытие такой правды может и не быть.

– Рекомендации по исцелению?…

– Прости, Вера, я говорю что-то не то и не так. Я уже ничего не понимаю в этой жизни. Не могу же я смотреть на мир твоими глазами, всё так скверно кажется кругом, что я бы хотела тебе и Юре только добра.

Вера взяла её за руку прощаться и молчала подавленно:

– Юрка пропадает, – сказала Вера вслух и увидела в глазах у Раи искреннее сочувствие, почти медицинское понимание и желание помочь.

Ветлова продолжала молчать, думая сейчас о Юре. …Я так долго его строила, возможно, не имея на то и права, ошибочно лепила по сочиненному мною образу и подобию. Обласкай его лаской святою. Не предлагай ничего простого и доступного. Утешь, не трогая, допусти, не убивши… – Ветлова встала, произнеся теперь горькие мысли вслух:

– Всё несбыточно. – Не хотела бы сейчас Ветлова столкнуться с Вячеславом Гуловым.

– Почему ж несбыточно? Любовь должна быть свободной, тем она интересна. Любовь не терпит принудиловки, излишних обязательств. Сегодня есть, завтра канула, пропала, как и чувство голода, которое можно заглушить только сытостью.

Ради любви, пускай такой, пускай свободной, сколько приходилось Рае ловчить. Разве Гулов умел когда-нибудь так любить, чтобы жертвовать собой?! И если Рая не хотела больше видеть своих ухажеров, не замечала их, смотрела, как сквозь стену, значит, будет у неё любовь ещё.

– Заходите с Юрой. Непременно. Если хочешь, если ты ещё не любила, сама приходи, когда я дежурю в ночную смену, – и протянула Вере зонтик.

– Зачем?! – догадка ударила в лицо пощёчиной, оставив красный след.

– Ну что так серьёзно всё принимаешь? Приходи с Юрой, с сыном. Я очень люблю детей и Юру твоего люблю. Помнишь, как мы гуляли в прошлом году по просеке вчетвером, – тогда ещё верба цвела. Пойдем в лес за барашками, за Оку поедем на катере. Испеку что-нибудь вкусное. С ночевкой, с рыбалкой, с палаткой. Куда ж я Гулова дену, когда он не хочет от меня уходить? Будет здорово. Только ты посмелей.

Вера спускалась вниз, держась за поручень и чувствуя в себе легкий дурман наливки – …главная профессия в жизни, это выучка на человека, вышкаливая, выводя его из животно-несообразного состояния на свет; … и скорей отсюда! Зонтик где?! Ах, дождя нет, – зонтиком от людей не прикроешься.

32. Охота к перемене мест.

Вячеслав ушёл сегодня с работы раньше, чтобы закончить этюд. Поднялся на свой этаж и услышал за дверью осторожный мужской и женский смех. Не стал пользоваться ключом, спустился вниз.

Мужской голос, который безошибочно различил сейчас в квартире, не раз слышал подле Раи в больнице. Когда Вячеслав проходил по коридору, мужик садился к нему спиной, и плотная спина ухажёра начинала зыбиться от беззвучного смеха.

Гулов пытался Раису остановить: «Не позорь!» Она делала невинные глаза: «Это медбрат». Ну, что ж, пускай братаются. И поплелся назад в свой корпус.

В холле реанимационной стояла каталка с ватными тампонами забрызганная кровью, – кого-то опять привезли. В коридоре готовилась на плите еда. Тут врачи жили круглыми сутками. Отделение было тяжелым, здесь почти никто не ходил, поэтому внешнего порядка особо не придерживались.

Вячеслав открыл дверь в ординаторскую, там был не убран стол. Сидели два уставших человека: хирург в буро-зеленой пижаме и патологоанатом Петя Рубов, приятель Гулова, Смотрели телевизор. Вячеслав поздоровался и закрыл дверь.

Наверху, в четыре этажа, маялись на койках люди. Летние, пока ещё продолжительные дни, бессонницей длили больничную тоску и скуку.

Завтра опять начинать день в мрачном как шахта кабинете с бодрого призыва: «За-мрите, не дыши-те!»

Возвращаться в тёпленькую однокомнатную квартирку было противно, хотя там, наверняка ждал его обед. Гулов написал заявление об отпуске и остался ночевать в больнице.

Утром вернулся домой, собрал вещи и пошёл на автовокзал.

Вячеслав был в сером выходном костюме. Портфель, этюдник, плащ лежали в сетке сверху. Рессорные колеса Икаруса знали свое привычное дело. Рука сжимала подлокотник кресла. Раздвинул тёмную, как на катафалке, шторку, нажал кнопку и откинул спину на кресло. Бусами на солнце рассыпался на холме снующий вверх-вниз по развилке транспорт. За окном начинался пригород. …Ушли мои дети туда, далёко, как с горы по снежной насыпи.

Раису обрёл уже потом, в компании каких-то «гусаров» – набитые опилками мундиры благородства, мужества, отваги, да ещё и под хмельком, Селезни похотливые, девчонку, как персик, всю наперёд глазами выели. Подошёл к их столику: «Простите, это наша сотрудница», – и увёл от бесчинства.

О детях моих она не спрашивала. …Боязнь откровений, как рыбу в озере, глушили радостью. Прижилась у меня, стала хозяйкой.

Сегодня, когда он собирал в дорогу вещи, Рая дала ему бой: «Пускай я такая, пускай сякая, и нечего мне пятки по утрам лизать. …Ах, ты добренький, ты посмотри, голубка, на него, какой он добренький! Даже женщиной меня не сделал. Женщина – это когда дети. Загнал меня в тупик пожизненный».

Когда сошла с Раисы пена ярости, поставила его в известность: «Вера Николаевна вчера приходила…», – назвав её по отчеству. Удивлённый интерес Вячеслава, как приближавшийся фонарик, высветил на его лице улыбку.

Гулов ехал в полупустом автобусе в Белев. Далеко в буреющих полях шла женщина на много верст, – и всё не проходила, – как заброшенность и одиночество непричастного и безучастного к своей судьбе человека. Дождило. …Перепахивали плугом поле, и отваливалось с души тяжёлым комом что-то тёмное, давившее всю жизнь своими грехами. Желал теперь победить их, отправляясь к матери. К горлу подступала безадресная благодарность. Как на роликах, раздвигались, отражаясь в полированном стекле водителя, зелёные шторки молодого леса. И открывалась в тайниках души новая неузнанная, чистая, как бельмо, жизнь. …А за деревьями поля и техника; там белый свет, разомкнутый на много вёрст.

Туман рассеялся. Заголубела ветошь дачных заборов и сарайчиков. Птичками в пространстве качалось детское белье. Вот и Белев.

Вячеслав гостил у матери, спал в узкой комнате на раскладушке. Над ним ширился ковёр с подвернутой наверху каймой, – не хватило места распластать покупку «во всю ивановскую», – Гулов усмехнулся.

В комнате стоял перед трюмо арабский пуфик. Вынести его в другую комнату, поставить комбайн с красками Вячеслав не решался. Сел на пуфик, подстриг бороду, провел пальцами по вискам и настороженно глянул в зеркало.

На летние каникулы приехали в Белев дети Вячеслава. Ездил с ними на велосипедах в лес. Ходили втроём на рыбалку. Вячеслав нырял с Алёшей в воду, хотел поднырнуть глубоко, а там оказалось мелко, – набил себе на лбу шишку.

Отчим приходил с работы, садился уплетать курятину с лапшой и добродушно подсмеивался : «На вас не наработаешься». Родной отец, убитый на войне, так не попрекнул бы, подумал Вячеслав и решил отшельничать на дачном участке.

Там устроил мастерскую. Тринадцатилетняя Катюша в белой панамке, сидела у цветущего куста сирени, наблюдая за отцом. Одна, другая, третья кисть, – как инструменты точного хирурга, ложились в этюдник и надобились вновь, чтобы высвободить во вторую жизнь излом губ, свежесть розовых ноздрей, прописать в растекшихся ресницах тревожный и серьёзный взгляд. Ткал и ткал упругими мазками световоздушную цветоплоть и твердил наболевшее, – «искупить»…

Алёша стоял за спиной отца, но брать кисть при нём стеснялся.

Гулов закончил через две недели портрет, и проводил Алёшу с Катей на вокзал. Дома упаковал ещё сырые холсты, приложился к вялой щеке матери, ощутив убывающую жизнь: «Прости, мама, надо ехать». И отправился в Энск.

Тем временем Раиса в отсутствии Вячеслава решила ловить жар-птицу. Взяла отгул на три дня. Валилась на диван от усталости, кидая на валик начинавшие отекать ноги. Но все же хватило сил угостить друзей за помощь.

Когда Вячеслав вернулся, своей квартиры не нашёл. Там жили чужие люди.

Помыкавшись с вещами по медгородку, побрёл по названному адресу. Открыла Рая. Обвёл глазами квартиру, завешенную его этюдами, недоконченными холстами. Прошёл во вторую комнатушку и завалился спать на свой диван. На другой день приступил к работе.

В полдень зашёл в ординаторскую выпить чаю.

Перед Гуловым сидел молчаливый патологоанатом Петя Рубов. Гулов ждал, пока остынет чай, и захотелось ему выговориться:

–…Приезжаю из отпуска, ключ от квартиры не подходит. Звоню в дверь. Открывают: «Солодовникова обменялась». «Адрес, я надеюсь, мне дадите»? «Отсюда третий дом».

– Шел бы в общежитие, – подсказал Петя Рубов.

– Может сразу в бомжи?

– Бери пирог, благоверная пекла.

– Нахожу дом, звоню. Раиса глаза накрашенные прячет, чуть не прыскает от смеха. Думаю, опять тут вакханалия. На ней платье новое, другая стрижка и косметика. Картины мои развешены, цветы повсюду, как юбиляру. Сними картинки-то, – говорю, – не позорь! И всё приводила доводы, что у меня теперь мастерская. А с долгами рассчитается сама.

– Мастерская-то хорошая?

– Ага, вагончик на семь квадратных метров. – Вячеслав допил чай и сбил щелчком пальца муху с сахара. – Хватит с меня анонимок. А там поживём, увидим…

................................................................................................................................

Ветлова сдала заказчику работу по реконструкции завода. Сходила в магазин. Стояла и ждала перехода. У железнодорожного переезда скопились люди. Над головой сквозь листья тополя бродили звезды. Образуя крону, листва шевелилась, как извилины в мозгу и глянцевая сторона их загоралась светом.

…Предупредительный звоночек, какой-то странный. Как на поплавке звонок, – осторожно вытягивал из переулка, из мглистой сырости листьев влажный товарняк. Что там, звёзды? Уголь! Товарняк, как жизнь назначенная, длинный, длинный и пустой. Раскрыты жадно все засовы, и неотвратимо ползет косой голодный свет от фонарей по дощатому настилу вагонов. Доски высвечены в ощерившихся, как пасть, воротах, – все прощупаны, проверены наперечет.

Всосался темнотой в мокрую листву Кащей товарняка. Умчались по желтушной улице заждавшиеся машины, перемигиваясь красными сигналами. А звон остался в ушах, в снующих живыми щупальцами листьях…

Отдохну, – решила Ветлова, – съезжу завтра в Москву.

Электричка была почти пустой.

Из окна в окно гулял свободно ветер.

Состав раскачивался, проминая шпалы,

Был ощутим до самого последнего вагона

Своей инерционной тяжестью и силой,

Устраняя горечь на душе.

Портьерой с кистями провисла бахрома на ели.

И ветки мягко развела, – утешила вдогонку.

Закрутились, закружились кутерьмой по ходу поезда

Нежные стволы берез, перебегая друг за друга.

Их много, масса бестолковая, легкая, вся в пачках – кипит, бушует.

И меняются кулисы, остывает пыл хоровода, уходящий в рощу.

В глубину той чистой, как классический танец, рощи,

Землей, цветами, травами идёт из электрички к ним.

В фосфорически-зелёной глубине кружение всё тише, тише.

Удержи слезу – в Малоярославце сейчас сядут люди.

И повезет её состав по длинной жизни дальше…

Мама встретила Веру в знакомом платье из поплина, на груди всегда её родонитовая брошка. …Опять ведь мама, недоучившийся искусствовед, начнет толковать своё: «Люди стремятся…» Мама теперь молчит.

На другой день Ветлова пошла в Третьяковку. Андрей Рублёв. Отец, Сын и Дух святой любовно склоняются над чашей Святых даров и в тишине сердечной находят между собой согласие. «Троица». …Мне бы так.

Возвращалась домой, встретила Колю Сергучёва. В переулках у метро была его мастерская.

– Слышь, мне кто-то говорил, ты из Москвы уехала? Это липа?

– Береза.

– Березовым веником значит шпарили? Ну и как, заработки и все прочее? …Усек. Давай теперь в нашу шарашку! Люди стремятся, люди стараются! Но без знакомств сюда не сунешься. Боцман меня сюда устроил. Без него я бы пропал. А таких, как ты, шебутных, жизнь в два счета облапошит.

– А что за шарашка? – вспомнив прежнего «слона».

– Оформительский комбинат!

– Архитектурой занимаешься?

– Она теперь и даром не нужна – много чертиловки.

– Фанерные стенды с рекламой делаешь?

– Коля Сургучев высокими понятиями не спекулирует. У меня дело точное и чистое! Технические проспекты разных марок станков, автомобилей.

– Ты же на защите горой стоял за архитектуру!

– Волки архитектуру съели. Она дама капризная, благородное уважение к себе предпочитает, хорошие туалеты. Такие заказы у нас иногда бывают, но их надо брать, как рака за усы. Боцман это дело разучил основательно.

– Он защитил диплом?

– И без диплома башковитый. Кого хочешь, наколоть может, хоть заказчика, хоть исполнителя, а своего не упустит. Помнишь Грету Козлову? Козочка теперь у нас! Большим успехом пользуется. Вся в мехах, и заказы хорошие ей перепадают. Найдешь себе покровителя, будешь, как она – на пару. А без «этого самого» работать у нас трудно. Запиши телефон мастерской.

Оценив строгий вид Ветловой, Коля признался:

– Знаешь что… – почесал висок, – собираюсь в Бога уверовать. Давай на пару.

– Я подумаю. – И они расстались.

Дома заводила пластинку «Stabat Mater» Перголези. Мама слушала о муках Богоматери сквозь закрытые двери, не приставая к дочери с вопросами. Когда Вера появилась на кухне, предложила взять внука к себе в Москву.

– Я подумаю. Прости, я должна ехать, – и отправилась в незабвенный Энск.

33. Ничего общего – таково решение.

Было воскресенье. Юра пришёл домой рано. Кошка гуляла на улице, не успев своим изящным появлением оттянуть домашний конфликт. Юра набросился на жену, грубо оттолкнув за плечо от раковины:

– Спиной-то не стой! Слышь! Подними лицо, – держал её за подбородок. – Сам вымою, смотри в глаза. Прихожу к твоей Раечке в новую квартиру, а там и без меня уже клиенты… «Заходи, – говорит, – новоселье отпразднуем, мой в отпуске. К мамочке уехал». Сидят, вороты распахнуты: «Мы, – говорят, – медбратья из прозекторской. Ты третий будешь»… – Юра пригнулся, будто хотел поймать у Веры в глазах птичку. – Нехорошо там у них, – и покачнулся довольно рискованно.

– А сам?

– Был хороший! – заверил с готовностью, схватив стакан, как поручень.

– Кто ей вещи таскал?

– Что, я мебель должен ей таскать?! …Пи-ить дай! – оттолкнул от раковины, пустил с шипением и брызгами воду. Чувствовал себя теперь героем, так как очередная бредовая идея Ветловой не удалась. – …У-ух, всех бы вас автоматной очередью! – стукнул стаканом по краю раковины. И тут начался такой дебош с битьем посуды, которого в доме Жилкиных ещё не бывало.

Вера не заметила, как на пороге появилась Серафима Яковлевна с мужем.

На Симе было цветастое платье, в руках цветы. Для дружных пожилых супругов прогулка с дачного участка это, что идти из театра. Однако лицо у Симы было усталое, шея обгорела, на носу выступил пот.

Фрукты и овощи, часть их приходилось через два-три дня выбрасывать. На помощь Ветловой надежда бесполезная. Да и в кладовке у Серафимы было ещё полно законсервированного нечто с прошлого года.

Вера не была пристрастной дачницей. Но всё же вскапывала весной вместе с Жилкиными огород, осенью обирала ягоды.

Серафима Яковлевна сняла туфли, положив в них сырые подследники, надела тапочки, которые припасла в квартире сына, прошла в кухню.

– Опять у вас скандалы? – потемневшие глаза недобро пропечатались на сыровато-мучнистом лице. Из корзины, которую Иван Аристархович тихо поставил сзади жены на скамейку, невинно благоухала клубника.

– Приехала тут свои порядки наводить, – сказала Сима. – От твоих порядков любой, кто хочет, сопьётся.

– Чё ты, ма, мы о Раечке мирно беседуем. Жена сватать за неё хочет.

На этот счёт у Серафимы Яковлевны имелись свои соображения.

– Где был с утра? Обещал на дачу с нами идти. Всё отец да мать за тебя делают.

– Работу заканчивал. Потом в гости к одной мадам наведался.

– Вы ещё вчера к обеду хотели закончить, – напомнила мать.

– Вчера не успели. Севка подвёл. «Вставай, – говорит, – закуривай, снизу поглядел, подправить хочу маленько! Ты от эскиза отошёл!» – забрал колера и давай переписывать. Мука с ним, будто эти плафоны кто разглядывать снизу будет.

– Как же Пересев может переправлять сделанную тобой работу и тебя не слушать? А ты ему даёшь! Сам с высшим образованием, он без высшего. Почему ваш начальник за вами плохо смотрит?

Отец прислонился к стене, заложив руки за спину, послушал жену и, не решив составить о предмете суждения, прошёл в комнату. Сел на тахту, стукнулся пяткой о скрипичный ключ и вежливо пересел на стул. Мать заглянула следом:

– До сих пор от своей обузы не избавились. Квартиру новую захламили. Делает никому не нужные работы.

Сима вернулась на кухню, села перед Верой и не знала, как начать деликатный разговор, – то ли прилюдно, то ли один на один.

Но дольше держать на душе Сима не могла. Отец остался сидеть в комнате. Иван Аристархович охотно бы поговорил с сыном, например, о Чехове, которого недавно перечитывал. Но сын был навеселе. А с невесткой беседовать стеснялся. Вера стала собирать в ведро осколки. Отец удивился звону и пришёл попросить стакан холодной воды. Вера подала.

– Медицине всё известно, – начала Сима заготовленную речь, невольно приглашая в свидетели собственного мужа, – …всё ведомо, как ты мужа своего, сына нашего позорила в доме Гуловых, что он у тебя пьяница, плохой художник. Так не сватают. Руки-ноги Рае целовала, свидания с Гуловым в доме у неё выпрашивала, когда Раиса пойдет дежурить в ночную смену.

Вера вспыхнула от удивления…

– Медицинским работникам всё известно, – спокойно продолжала мать. – Я сама медицинский сотрудник, – у меня там жен-чина знакомая работает.

Вера заметала веником битые остатки у ног Юры.

– …Хотя бы извинился, Жилкин, за свое хулиганство.

– Чаво?! – возмутился Юра.

– А что он должен извиняться перед тобой? – не вынес Иван Аристархович такого человеческого свинства. – …И сын наш тоже любит выпить, это правда, Сима. – Отец стоял, потупив взор, смотрел на благоухающие ягоды, будто в корзине лежала не клубника, а очковая змея.

– Бери клубнику, – уже не зная, что сказать, произнесла Сима, в какой-то степени сама заинтересованная хозяйской жилкой Раи. – Бери сколько надо для варенья и поесть свежего мужу и ребенку. Остальное с отцом домой возьмём.

– Спасибо, мне клубника не нужна. Миша, пошли! – обняла сына за плечи и повела сникшего в его комнату. Хотела закрыть за собой дверь, но Юра двинулся за ними, хлопая босыми ногами, решительно схватил дверь за ручку:

– Слышь, пигалица, извинись перед матерью, что клубнику не берешь! – веселился Юра, не придавая теперь ничему серьёзного значения, а главное, что Гулов был ему теперь не страшен. – Есть подай! – приказал жене через дверь.

– Дам, когда мать с отцом уйдут…

Или Ветлова всерьёз собирается его кормить? – пьяно соображал Юра. – Что он, сам заправиться не может? – стал дергать дверь.

– Михаил, иди к нам. Твою мать надо в психушку на Бушмановку, она от клубники на крючок запирается, – и поставил под дверь блюдце с ягодами.

Миша начал плакать.

– …Она и за Юру-то нашего пошла, что он такой у нас в роду парень, и заработать горазд, хоть и выпьет иногда по службе, а деловой, и в производстве видный. Фото делает хорошие. Машину скоро свою водить будет, – напомнила Сима. – А супруга твоя ничего видного из себя не представляет, дома своего, как полагается, не ведёт, – с осуждением посмотрев на блюдце, поставленное под дверь, как бездомной кошке.

– Одно из двух, или будешь меня кормить, диз-зяйнер, или перед матерью извинись, – Юра стал дергать дверь все настойчивей.

Крючок сорвался с петли. Вера метнулась подпереть дверь плечом, волна давно сдерживаемого гнева поднялась по всем капиллярам, разрывая отчаянием сердце. Хотела что-то им крикнуть, объяснить, чтобы не захлестнуться яростью:

– Уходи! Уходите отсюда немедленно! Все! Все уходи… – гнев перекрыл дыхание, и она внезапно упала в откатившей волне, как рыба, вышвырнутая на песок.

Шторм утих. Юра распахнул дверь:

– Глупая ты баба, тебе клубнику положили на тарелочку, а ты в обморок от неё падаешь. Иди есть! Не нужны мне твои вчерашние щи! – стал собирать рассыпанную клубнику, давя её от растерянности ногами.

Вера встала, держась за стену, вышла на подъезд. Села на ступени ждать, когда отец и мать уйдут и заберут с собой Юру. …Слезы полились, как в затишье дождь.

В квартире плакал Миша. Он боялся идти к ней, потому что мама его была в чём-то не права, и понять этого он не мог.

Вера опасалась, что соседи застанут её в таком виде, и стала приводить себя в порядок.

Дверь открылась из её квартиры, Миша сел рядом.

– Рыжик, принеси попить, туфли, сумку, и пойдем с тобой куда-нибудь.

– А туда к ним не пойдешь?

Миша вынес, что она просила, и они спустились вниз..

– Поехали к дяде Славе в Анненки, – предложил Миша.

– Он уехал к матери.

– Тогда пойдём к Плюшевым и к его котам. А потом поедем к дяде Севе и к его псу Дружку.

34. Визит к Бурлаковым.

Дверь к Плюшевым была не заперта.

– Кто?! – спросил Гриша. – Проходите, сейчас оденусь.

Всё у них было по-прежнему, продолжался ремонт. Плюшевый сидел на диване, накинув на голое тело розовую рубашку, и читал Маркеса «Сто лет одиночества». Рядом спали три сиамских кота. На полу лежала кипа растрепанных журналов «Творчество».

– А где Зоя?

– А…, – махнул рукой, – у неё депрессия.

Вера поняла, что Зоя опять в больнице. Надо бы к ней сходить.

– Каким ветром? – спросил Гриша. – Давно тебя не видел.

– Да вот, с Жилкиным развожусь.

– Ясное дело… Я на днях тоже собираюсь разводиться.

– Не жаль Зою?

– А тебе Жилкина твоего не жалко? Ты никогда этого не сделаешь, потому что тобой руководит инерция порядочности. Для благонравных шаг рискованный.

– А что ты имеешь против инерции порядочности?

– У человека нет смелости, дерзаний, скучный, он становится – решил испытать серьёзность её намерений Гриша. – Покусывает, да и только. Не можешь, как я, например, подпалить свой дом, заодно весь царапкоп, а потом ахнем с тобой куда-нибудь в новое место. – Маленький колючий зрачок заблестел, испрашивая у неё иную цену земных истин.

– Мам, пошли! – сказал Миша, наигравшись с котами.

– Что за человек Гулов?

– …Можно я тогда подожду тебя внизу? Только давай поскорее, а то к Дружку опаздаем.

– Гулов-то? – переспросил Гриша. – Не живой.

– Как?

– У Юрки твоего есть ещё возможность переступать и переступать черепашьими шажками своё соображение. – Гриша показал по журнальному столику двумя пальцами, как Юра идет, не твёрдо, но настырно. – Этим движением он жив, этим ведом. Ему не всё ещё доступно, перед ним не всё «бито», верит в чепуху. Посредственность, – она более живуча, и нравственной силы у неё больше, – так называемая основная народная масса. А такие как Гулов делают в своей башке размашистый шаг, а поле деятельности уже засеяно придурками. …И привет!

– А ты? – спросила Вера.

– О, мне ещё добирать и добирать. Я ничего истинного в жизни пока не испробовал. Мне многое недоступно.

– Как добирать собираешься? Черепашьими шагами?

– Зачем, людскими, с народом заодно. Я в них вливаюсь, и отлиться мне некуда. Разве что в монастырь? Теку попутно, а они меня пока не слышат. – Гриша вздохнул и продолжил, – Зойка талантливей меня. Дочь вся в мать, но тоже хроник. Женщины вообще живучей. Их естество не подлежит инфляции. А от меня одно название осталось, Плюшевый.

– Ты самокритичен слишком.

– Раньше, может быть, и не таким был, когда ещё верил в возрождение, …хотя бы год назад. Опыт на тебе поставил с «воинственным ангелом». А теперь главная задача, чтоб нам не умереть где-то посередине, продолжая передвигаться. Помер раньше тела своего, и никто не чует, как от твоей души тухлятиной прет, будто запах вполне обычный. И даже на похороны никто не пришёл, не всплакнул, не помянул …хотя бы проклятьем душу твою угасшую. Живи дальше, не отметив дня, месяца и года, когда окачурился. – Гриша передохнул, распаляясь всё больше:

– Может у нас тот факт загнивания на корню ещё в детстве произошёл. Не так родители цветок свой поливали, обильно слишком, – изучая Ветлову. – Ну как, Вера, балована подливками, к ним в Москву теперь подашься? Страшен я тебе? Но ещё надеюсь на воскрешение. Воскреси! – в глазах блеснул дерзкий вызов. – Губы у тебя слишком безвольные. Не с ними тебе воевать. – Встал с дивана, зашел сзади неё за стул. – Дай, поцелую хоть раз! – разнимая от лица её руки.

– Гриша, ты с ума сошел!

– Почему? Ты разводишься, я развожусь. Семейная жизнь для женщины главная опора. Что дальше делать думаешь?

– Ударю тебя по лицу, чего бы мне очень не хотелось.

– Для такого поступка ты слишком добрая. Брось меня дурачить. Ты же не святая. Со своим Юркой давно, наверное, не живешь. – Он ловко, с неожиданной силой поднял её подмышки и хотел перетащить на диван. – Женщина, воскреси!

– Гриша, ничего подобного я не ожидала! Хотела бы тебя уважать! Слышишь, отпусти, …я люблю Гулова.

– А…, – Гриша сразу сел. – Я бы тоже хотел уважать всё человечество.

Ошарашенная новым конфликтом, не в силах идти, Вера села перед ним на стул, желая убедить себя только в одном, что Гриша, человек не такой уж скверный.

– Люби его! Что передо мной сидишь? Что ж не к нему пришла, а ко мне? Люби! Где он? А я могу хоть завтра все мосты сжечь и капитальный ремонт забросить. Поехали в Москву! …Только я тебе не нужен, – он поморщился и закурил. – А тебе острастка впредь, – с Жилкиным не разводись. Ещё не на такого лохматого, как я, напорешься. И не отпустит.

– Григорий, кто пришёл? – раздался голос Зои из соседней комнаты.

– Разве она не в больнице?!

– Спит третий день, – сделав скучное лицо.

Зоя в ночной рубашке и с котенком на руках появилась на пороге. Пыталась улыбнуться отечными глазами, но лучики вокруг глаз пошли усталые:

– Я тут приболела немного. Сейчас чайник поставлю…

– Нет, нет, меня сын ждет внизу. Может тебе что помочь?

Зоя села на стул, запахнув халат, и закурила:

–…Выгони его! – указав на Гришу. – Плюшевый меня обворовывает. Этого ещё никто не знает в фонде, как он всю жизнь меня использует. Лишил всего – собственного имени, мастерской. Сказал, что мне ни к чему вступать в союз, потому что все мои лучшие работы приписал себе. Незачем, говорит, мне лезть в это пекло, воевать с «императором». Достаточно его собственного участия в худсовете. – Она сделала глубокую затяжку сигаретой и закашлялась. Раньше Вера не видела, чтобы Зоя курила.

– Теперь Гришку из худсовета выгнали… Когда-то он подавал большие надежды, был талантливей меня. Теперь занимается ремонтом. А мне сидеть с ним в бесконечной разрухе, – не ад? Он будет неизвестно где шляться, неизвестно кого водить в мастерскую, а я сиди дома и эскизы ему готовь!

– Ты же сама хотела оригинальничать в пошлейшей производственной халтуре.

– Вот ты какой, вот какой стал! Всю черновую работу делаю за него, а у меня даже пенсии хорошей не получится.

– Пошли, Ветлова, провожу тебя до троллейбуса, – сказал Гриша.

– Я не собираюсь с тобой идти!

– Иуда! Никто не знает твоего истинного лица. Но я всю жизнь молчала из-за своей болезни. Боялась тебя потерять. – Зоя ясными глазами смотрела на них. – Если бы я не верила Ветловой…

Мучительная неловкость и сочувствие к двум одарённым художникам не покидало Веру. Выручил Миша, появившись на пороге:

– Мам, ну, сколько тебя ещё ждать?

– Сейчас идём. Зоя, может тебе что помочь?

– А, – Зоя махнула рукой, – здесь никто и ничем не поможет! Вот лучше буду себя чувствовать, найму людей и сама закончу ремонт. От одного ремонта с ума можно сойти. – Потушила сигарету и вернулась к себе в комнату.

– Мы пошли, – сказала Вера.

– Иди, иди, голубка мира. – Гриша вышел на площадку и добавил в лестничный проем. – Ветлова, не бери в голову и умей прощать. Я их никогда не брошу. Без меня они…, а…, – махнул безнадёжно рукой и закрыл за собой двери.

– Мам, – Миша взял её за руку, – почему ты всегда молчишь?

…Вера не заметила, как они сели на автобус, миновали детский санаторий, в котором работала Серафима Яковлевна. Сошли на остановке, оставив позади городок Анненской больницы, и оказались под небом в высокой траве, где затерялся впереди ещё не снесенный деревянный домик.

– Мам, а про папу знаешь, что бабушка мне говорит, чтоб я не молчал, как ты, когда он выпивший, рассказывал ему что-нибудь…

От Веры отскакивали холодные искры, как от камня.

– Мам, почему всем плохо и никто ни в чём не виноват?! …Или обратно, все виноваты – и ты, и я, и папа, и даже бабушка и дедушка, и все молчат. Вот и получается, как вор – правду скрал.

– Скрыл.

– Я боюсь быть вором. Мне пионервожатая говорила, что я ехидный и скрытный. …А правда у всех точь-в-точь похожая?

Вера вдруг прислушалась к сыну:

– …Чтобы было точь-в-точь, надо подниматься по высокой-высокой лестнице и найти Правду Общую. Тогда пойдет от неё повсюду большой свет.

35. Пересеевы.

Потянуло влагой от Оки. В одном из домиков жили Пересеевы. Дорожки едва заметные в траве вытоптали они сами, их старый лохматый пес Дружок и давно нечесаный увалень кот.

Кто-то приоткрыл у дома калитку, и Дружок весело побежал их встречать.

Отец Севы был старый чекист, оставил молодым полуразвалившийся дом, чтоб они научились хозяйничать, уважать землю. А сам с женой получил квартиру в городе.

Вера и Миша, ведомые впереди Дружком, вошли во двор.

Жена Севы, миловидная Галя, в джинсах с декоративными заплатами мучилась над помидорами. Подняв лицо, улыбнулась и продолжила дело.

Сева, нагнув голову, появился на пороге своей пристройки-мастерской со стеклянным потолком. Грудь его была измазана глиной. Помолчал в знак приветствия, с довольным лицом нагнул голову под притолоку и вынес впечатление от гостей опять в мастерскую.

Вера присела на лавку ждать. Ходило за двумя немногословными людьми эхо, повторяя их дыхание, роились звуки от невидимых в траве предметов: вёдер, леек. Ветерок уносил их звяканье с лаем пса в сырую приокскую пойму.

Галя вымыла руки, надела юбку, прошла в комнату. Голосок у неё был как у карлицы, хотя рост высокий и сама стройная. Тоже была художницей, но заказы брала редко. Сева не разрешал лишний раз ходить в царапкоп и рыцарски берёг жену от пустой работы.

Сева был чеканщиком, скульптором, живописцем, хотя никаких специальных учебных заведений не кончал и не так мастеровит, как Юра Жилкин.

Недавно Севу избрали парторгом.

Отец приучил его к жизни простой, к разумному самоограничению, но не сказал, как ему воевать за правду, потому что раньше она была понятна и чиста, как новорожденный ребёнок. А сейчас правда-матка обросла бородой давних грехов. И сколько Сева не толковал отцу: «Жизнь – это не пафос, а здравый смысл, – оба делали вид, что друг друга не понимают. – Написал стенд или лозунг, – получай рубли!»

Однако по всем приметам семья Пересеевых была счастливой. Везде чувствовались руки Гали, расшитые куклы в цветастых одеждах, занавески в декоративных заплатах, лоскутные покрывала и абажуры. Кусочков ткани часто не хватало, чтобы сделать дом достаточно уютным.

Бывают такие семьи, которые живут, не страдая от излишков или недостатков ума, таланта, материальных благ, не задевая никого своим существованием, не задетые духом соперничества.

Долговязый Сева отложил работу, надел свежую рубаху, поднял белый воротник и сел как граф задумчиво пить с гостями чай.

Но в работе Сева был болезненно застенчив, кропотлив до самоистязания, – не доверял себе. Помочь бы ему профессиональным советом, – подумала Вера. Однако все невнятные варианты его эскизов казались жене гениальными.

– Сева, можно после чая мы посмотрим, что ты делаешь в мастерской?

Он отрицательно покачал головой.

Этот просмотр для него, – догадалась Ветлова, – как идти к зубному врачу. Вдруг зуб вырвут. Пускай уж болит.

Чай пили молча. Маленький сын Ефим тянул из блюдечка. На столе кроме пустой сахарницы было немного масла в керамической мисочке и свежий черный и белый хлеб, показавшийся Вере и Мише очень вкусными.

– Ой, у меня же молоко есть! – спохватилась Галя. – Будем пить чай с молоком, – неестественно пискнула Галя. Наделала у стола всяких мелких заботливых движений, будто играла в премилые куклы, где песок, это – сахар, вода – молоко, и принесла настоящее вкусное молоко.

Худышка Ефим налил молоко в блюдечко, чуть подлил из чашки чаю:

– Чтоб горячей было! – и, нагнувшись, стал с удовольствием пить из блюдечка.

Миша понял, что молока мало, сказал, что кипячёное не любит.

– А это не кипяченное. Пей! – и налила в стакан. – Надо пить, а то будешь худой, как Ефимка. Мы молоко любим, но здесь деревни теперь нет, – худо.

– Наверное, у вас заварушка в доме? – догадался Сева по невесёлому виду Ветловой.

– Тогда оставайтесь у нас до утра! – предложила с подъёмом Галя. – Места много. Отдохнете, у нас тут дача. Можно и к Оке сходить. А завтра на Полотняный завод в пушкинские места съездим.

– Жилкин без вас не пропадет, – заверил Сева. – Крепче любить будет. Выпил, наверное, малость? А вообще, сказать на чистоту, Жилкин твой, надежный и тебя не предаст! Я людей на расстоянии чую, как мой пес Дружок.

– Верно, Сева мой никогда с дурным человеком в дом не придёт, – сказала Галя голоском карлицы. – У него особый нюх на людей.

– А помнишь, – возобновил Сева, – как ты из Москвы приехала с сыном. Стояла во дворе с вещами, думала, что у тебя в квартире бандиты наверху. Запомни, твой муж с бандитами дружбу не водит, – тогда у вас в доме будет всё окей. Поняла?

– Поняла, – кивнув уныло.

– Филипп тоже не бандит, хотя, делец порядочный. Но он старается не только на свою выгоду, а ещё на пользу фонда, в этом есть здравый смысл. – Потом…, – Сева решил сейчас принципиально во всем разобраться, – Жилкин как-то мне говорил, что ты не уважаешь его работу. Говоришь, что он у нас не творчески работает. Почему?

Вера пожала плечами.

– …Я бы тоже хотел заниматься сто лет творчеством и в одиночестве, а не производственной работой. Были бы условия.

– А стеклянный потолок? Ты же его для творчества создал!

– Вот-вот… – Вот Галина моя уже третий год пишет портрет Пушкина в собственной интерпретации. А я создаю ей условия.

Сева в раздумье поскреб подбородок:

– Знай, Юрка твой самый сильный здесь художник. Он приехал к нам сюда одним из первых с высшим образованием. Суриковец. Как же он может не творчески работать? А что выпивает, это ты виновата. Вот Галка моя, например, на меня пожаловаться не может. Галь? А?

– Сева, ты же у меня вообще, самый-самый…, – Галя, скрестив на груди руки, привалилась бюстом к столу и, чтоб не сказать ничего лишнего, держала себя ладонями за локти, зажав переполненную вздохом грудь. – Когда он выпьет…, – проронила Галя, чуть раскачиваясь от смущения, – он такой паинька, ласковый, что я и не сержусь. …И от него крабами пахнет.

Сева докончил:

– А ты, Ветлова, вообще хочешь сухой закон среди художников издать. К своему Юрке принципиальная слишком, если говорить по-житейски.

– А если не по-житейски? – пытаясь подавить раздражение.

– А как? Разве женщина может не по-житейски рассуждать? У нее мозги, – сделал он ударение на букву «о», – мозги по-другому устроены. Или она тогда не женщина вовсе. А когда говорит с трибуны, это вообще противоестественно, потому что реванш хочет взять. Только Юрке своему навредила. – Сева тяжело вздохнул и продолжил:

– Ведь ты сама на своего Юрку узко смотришь, – для семьи, для дома, чтобы был портативный, хорошо складывался в твою трехкомнатную квартиру. А он художник, человек вольный, должен жить впечатлениями. И вы подходите к друг другу, могли быть хорошей парой. А житейские неурядицы, прежде всего, от женщины зависят. Вот я свою Галку в фонд раз в месяц пускаю, и у нас в доме мир, тишина, порядок и всё по-житейски. – А мы будем воевать с императором, – Жилкин, я, Григорий Бурлаков. Им надо непременно возвращаться в худсовет.

– Они вовсе того не хотят, – напомнила Вера.

– Будем ждать, будем убеждать. Ты как мой отец – «одним махом – семерых». В фонде надо уметь делать политику, а не раскрывать себя разом всю.

– А почему надо замалчивать своё мнение о работе в фонде?

– Нескромно, – всерьёз ответил Сева. – Ты человек здесь пока что новый, не обжившийся. Зачем раньше времени получать врагов? Во всем должен быть здравый смысл. Счеты они теперь с тобой сводить будут. Какая-то мелкая грызня пойдет у нас в фонде. А нам о планах выработки забывать нельзя, и чтоб качество на высоте. – Сева, будто зажмурившись, очень хотел, чтоб все мерещилось так, как он говорил.

– Жилкин вполне мог быть председателем худсовета, – убеждал её Сева, – а со временем и творческим директором. Плюшевый, тот горлопан, Юрка знающий человек, более покладистый, с ним можно сработаться. А пить он бросит. Это говорю тебе я, если ты веру в него вселишь. Ты в людей не веришь, а я в них верю. – И, обдумав, выдал нечто неожиданное:

– Задача христианина умягчить своё сердце. Поймёшь со временем. А сейчас переночуй с Михаилом, утром приди, поцелуй Жилкина в щёку, и у вас будет всё окей. А то, что вы друг друга любите, – сызнова, – подчеркнул он, – так и должно быть! Я в этом не сомневаюсь. И у вас общий сын Михаил, – строго напомнил Сева.

Перед сном, пытаясь Веру отвлечь от дурных мыслей, Галя показывала ей и Мише всевозможные книжки, пытаясь угадать их вкус и порадовать находками в книжном шкафу.

Укладывая Веру с Мишей спать на своей постели, она предложила Вере самую красивую ночную рубашку в горох с каймою и оборками, ловко сделанную из ситцевых платочков. Галя берегла эту рубашку и почему-то не носила. Лишней пары чистых простыней не оказалось, поэтому нарядная рубашка, которую Галя предложила Ветловой, очень бы Галю выручила, приподняв её в собственных глазах.

Вера поняла, что отказаться невозможно, не обидев хозяйку.

Галя умыла сына. Ефимка пришел к ним в комнату и сказал:

– Спокойной ночи.

– Ах ты, маленький воробышек, – Вера улыбнулась.

Утром с Мишей возвращались все той же просекой. В тихом небе плескался гул от самолета, …и легковесный щебет миллионов воробьев невидимых где-то на безмятежном солнышке. Беспечность легкая легла на сердце, идёт к ней свет от правды Пересеевых, но путаный, неяркий, быть может, потому, что живут они, как эти воробьи, в траве высокой.

Гудит и плещет небо всё нежно-потревоженное, заманивая ввысь. Но там всё тот же сбивчивый воробьиный хор, – и руку не успеешь протянуть, иллюзия, она сама исчезнет. Чахлая она на тысячу различных голосов и нет ее фактически.

Но есть – серьезней. Как не нарушить почти безвинным прегрешением перед самим собой, поверив куцей правде Пересеевых, как не убить в себе невольной ложью изначальный свет в груди, не соглашаться с тем, с чем ты не согласен (по высшей мерке) и дойти по узкой тропочке к разливанному озеру Правда?

Пахнет хвоей, как дезинфекцией. Лесом пахнет свежо и заново.

Голоса птиц в просеке парят, летают, падают

Обмирающим звоном, жемчугом по светозарной воде.

Мелькание, щебет с головокружительным запахом хвои -

Летит в светлую бездну воды. В глубине её сосны.

…Ныряют крылья в просеку,

Вверх поднимаются звоном с укачавшим запахом хвои.

Мы обязательно уедем туда, где пахнет хвоей…

Вера с Мишей вернулись домой. В квартире наведен неумелый порядок. Юра сидел за столом и делал эскизы, – гнался за успехом, догоняя упущенное время. Прилежная спина говорила, муж теперь паинька. А что там между спиной и грудью, когда подступает к горлу – (один из лучших выпускников Суриковского) – об этом спрашивать, не дозволено. Но в этой обоюдной жалости, возможно спасение двоих. Вере оставалось поцеловать его в щёку и прочитать свой новый стишок.

Хмурый взгляд её остановил, Вера ушла в кухню. В миске стояла неперебранная клубника. На видном месте лежала телеграмма: «Мать тяжелом состоянии срочно выезжай отец».

36. И пошёл жить к матери…

Юра читал до двух часов ночи, курил. Окончил ещё один том полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Встал, открыл балкон проветрить комнату и понял, что давно живет один, роман окончен, и что-то душевное стремительно утекало из жизни вон.

У него было всё, чего он добивался – без осложнений стал членом Союза художников, получил трехкомнатную квартиру, солидную мастерскую, подходила очередь на машину. Был оборудован своими руками дачный участок. В квартире имелось всё, что хотел иметь. Не было только молодого березового деревца, которое принесли в пустую когда-то квартиру сын и жена.

Но чтобы владеть большим, надо ходить и выбирать, и ещё знать, где, когда и по чём. Этим занялась мать. А жизнь Юры уперлась в точку, из которой надо было начинать новый отсчёт. И не охота было уже в который раз заводить Обухову, Шаляпина, неохота было жить…

Мать старалась вывести сына из этого оцепенения. Каждый день приходила его навещать. Носила обеды, пыталась втолковать, что квартира не так уж и удобна:

– Если кто из интересных жен-чин зайдет, сразу это увидит. А главное тяжело ходить без лифта на пятый этаж.

– Ведь не тебе ходить, а мне!

– А крыша? На последнем этаже она может протечь, испортит потолок. У одной жен-чины в новой квартире она все время протекает.

– Ма, есть беды пострашней, чем дырка в потолке!

– До этого опускаться нельзя. Муж-чины теперь так плохо строить стали. Только водку глушат. А потолок завалиться может!

– Не на тебя же. Пока и течи нет! Ма, ты слишком уж практичная.

– Пока не поздно, надо заняться обменом на плош-чадь лучшую, с лоджием, а не с балконом! – Мать полагала, переменит место Юра, забудет эту истерзавшую его женщину и подтянется духом.

– Я меняться не буду, если меня отсюда на носилках с отцом не вынесешь.

– Тогда надо начинать ремонт!

– Валяй, могу подвинуться.

– Что разговаривать так храбро со мной стал? Храбрец на овец! С лоджием не хочешь?! Значит надо навес над балконом делать!

– Во хозяйка-то прыткая. И что тебе мой балкон покоя не даёт?!

– Инкрустировать его надо плиткой метлахской, чтоб не размывало. У одной жен-чины такой узор видела, – как ковер смотрится. Для ванного помещения чешский кафель я уже достала. Там у меня жен-чина одна знакомая работает, которая может достать обои под шаляпинский рисунок.

– Это ещё что за диковина? Накат из Шаляпиных с открытым ртом?

– Зачем? Вовсе не Шаляпин. Везде корзины с разными цветами. И хватит разлеживаться, надо быть муш-чиной.

– Ма, не муш-чина, а мужчина! – сейчас встаю.

Спасовав перед матушкиными домогательствами, Юра встал, пожевал энергично губами. Не решаясь посильней высказаться на её дотошность, сплюнул в унитаз, и начал клеить в уборной чешский пластик под «клён». Зажав в зубах сигарету, выедающую дымом глаз, гонял окурок из угла в угол рта, отклоняясь от дыма, и мычал вполголоса – «клен ты мой опавший…», подрезал ножом пластик и думал, – хорошо бы завести себе колли.

Но эта обаятельная идея, не оставлявшая его много лет, казалась ещё более абсурдной, чем шаляпинские обои. С кем собака здесь будет жить, гулять, когда срочный заказ, командировки?

Нет, мать колли совсем не хочет. А ему теперь никто не нужен, кроме собаки, тем более иных подруг жизни в облике человечьем, да еще на вкус матери. Уж это её пристрастие он изучил сполна, когда и женат не был, потому и на свадьбу не звал.

Скоро должна подойти очередь на машину, о которой так мечтала его матушка. Предки жили в обкомовском доме, где почти у каждого было своё авто. Сима пока не обладала такой заводной игрушечкой на мягком ходу. От легкого отжима педалей откидывает тебя и прижимает к спинке кресла. Ты держишь её руками всю, летишь вперёд, а над тобою крыша, как собственный твой дом, – это должно стать для Юры новой жизнью, с путешествиями по всей стране.

Но какой-то ключик к этому богатству был потерян. Без жены он не чувствовал нигде моральной опоры. Старался не пить в ожидании машины. Тушил в квартире свет, чтоб не захаживал на огонек всякий нетрезвый посетитель.

И слышно было, как на пятом этаже по кровле шумит непогода. Накатит на лист железа и отойдет. Снова пройдется по крыше, будто беглый каторжник скитался на чердаке.

Отошедший кусок железа и на самом деле грозил течью в потолке. Бесприютный шум мучил Юру. Он терпел, мог прожить теперь в любом бомбоубежище, даже нисколько от того не страдая. И ему долго не приходило в голову слазить наверх и подбить кусок железа самому, полагая, что это обязанность жилищной конторы.

Однажды Юра проснулся довольно рано опять от этого шума. Полез на крышу и подбил кровлю. Врезал в дверь ещё один замок, отключил холодильник, взял кошку: «Гопки ещё не разучилась делать?» Посадил в кошёлку и пошёл жить к матери.

37. Предварительные итоги.

Москва менялась, ширилась, гудела. Раздавшаяся по бокам дорога потеснила памятник Гагарину. Но герой оставался невозмутим, будто в орлиных перьях он возносился в небо, покидая металлический стакан. Небеса над ним были густые, как асфальт, обтекая строения, оставаясь бездыханными.

Вера шла от мамы из больницы. Бездомная собака перебежала наискосок затихшую мостовую. Из собачьей пасти клубился пар, и показалось, что запахло винным перегаром.

Посеял дождь. Внезапный порыв ветра высушил сито влаги, и выпало из неба солнце, разбившись о дома, о стекла. Засеребрились парапеты, окантовка крыш, антенны, троллейбусные провода. Брызнули неживым холодным светом слепые фары автомобилей.

И этот расколотый повсюду свет, прихлынувший из недр, зависимость человека отчего-то неизбежного казались жутковатыми.

Дома позвонил из Энска Юра. Звал Мишу к себе.

Каждые каникулы отрок приезжал теперь к отцу. Отдых на мотоцикле, рыбалка, подвыпивший дядюшка. Забравшись в палатку, Юра с Мишей принимались обнюхивать друг друга, подражая дяди Севиному псу Дружку. И смеялись от души.

…Вера купалась в Москве-реке. По воде плыли опавшие листья, веточки подмороженной рябины. Когда выходила на берег, тело, обретая защиту от простуды, как бы погружалось в хрустальный стакан, продолжало вытягиваться, сокращаться, гнуться расплавленным стеклом. Ветлова могла вместить в себя теперь сколько угодно холода, ветра, загасить боль. Подставляла спину, грудь дурной погоде, пытаясь испариться и рассыпаться, наконец, вместе с последними листьями.

Тем временем в кабинете Загорюева – секретаря правления художественно-производственных мастерских города Энска шёл разговор:

– Павел Андреевич, в Белеве нет отделения Союза художников. К тому же Гулов активный участник выставок. – Сева заложил ногу за ногу и упрямо покачивал ботинком на молнии.

– Всё это творчество его хорошо, – отвечал Загорюев, – но образования художественного у Гулова нет. Он врач. Вот Жилкин, дружок твой, живет один в трехкомнатной квартире, – потолок низкий – не поднимается на мольберте планка. Квартиру дали, мастерской обеспечили. Так и всем, – создай условия! Кстати в Москве во врачах нуждаются не меньше. Там большое строительство. И родственники, я слышал, у него в Москве живут.

– Гулов давно созрел до вступления в Союз! Наши ряды крепче станут.

– Правильно, тоже мастерскую подавай! Потом заказ хороший! Вы ведь такой народец, молчать не станете, прав своих не упустите! А обязанностей никаких знать не хотите! Пускай снимет подвал и работает. Давай проясним ситуацию. Персональную выставку могли бы ему устроить, а там посмотрим.

…Однажды, осенним вечером в московской квартире раздался междугородний звонок: « Вера! Вера?» – Она узнала в тембре голоса знакомую мелодию настойчивой просьбы. «Да, я слушаю», – растерялась Ветлова, голос её дрогнул. «Хочу тебя слышать ещё и ещё!» – последовал его ответ. Вера молчала. Повременив, Вячеслав тихо повесил трубку.

Часть вторая: «СУХИЕ ЗВЁЗДЫ».

«На языке у него вертелось что-то о математических задачах, не допускающих общего решения, но допускающих разные частные решения, через совокупность которых можно приблизиться к решению общему».

Роберт Музиль. «Человек без свойств».

Глава первая.

1. И повесил ключ ему на мольберт…

Надежды на полноту творчества у Ветловой в провинции не оправдались. Вернулась в Москву ухаживать за больной матерью. Затем подала на развод.

Считаясь, однако, с интересами сына, дружбы с Юрой не прерывала.

Вячеслав Гулов, узнав от Жилкина о разводе, взял расчёт в больнице и уехал от Раисы к матери, потеряв непрерывный стаж работы, необходимый в то время для начисления пенсии.

Устроился в Белеве обыкновенным врачом, полагая, что свободы заниматься живописью здесь будет больше. А затем сменит профессию врача на художника.

Но в маленьком городке вступить в Союз художников было негде. К тому же отчиму не нравились его занятия живописью. Считал профессию рентгенолога, где доплачивают за вредность – более крепкой и надёжной.

Когда Вячеслав оставался один в квартире, звонил в Москву Ветловой: Молчание с обеих сторон. «Хочу тебе внимать», – голос Гулова. «Да, я слушаю». Кто-то первый вешал трубку.

Прошло полгода его работы в Белеве. К нему явилась гражданская жена Раиса, навезла подарков матери. Собрала через пару дней вещи Гулова, и он без особой радости вернулся рентгенологом в Энск.

В свободное от работы время он брался за кисть, продолжая гнать один за другим в полный рост портреты рыцарей от медицины.

Однако и в выходные дни больница частенько звала на работу.

В художественных мастерских Вячеслава недолюбливали. «Мало работает!» – говорили те, кто с проворством мышей умели отыскать выгоду в худфонде, перехватить заказ, угодить заказчику.

– Жизнь хреновая вокруг! – соглашался Жилкин. Помогал заработать ребятам семейным, …и несемейным тоже. Сделался популярным в фонде, не отдавая себе отчёта в том, что за торгашеский люд липнет к нему. В шутку Юру прозвали Рюриком – королём среди местных художников.

– Ну что, Рюрьчик, однодневку порешь? – вопрошал Вячеслав, когда заходил к Жилкину в мастерскую.

– Жизнь требует…

– Жизь-зь. Скажи проще… – и разворачивал перед ним свой картон. – Поправь-ка мне лучше плечевой пояс.

– Давай! – напускал солидности Юра.

– Нет. Постой, сам набросок сделаю, – Гулов вытаскивал карандаш-пушку. – Эх, жи-ззь, – с весёлой злостью вздыхал Гулов, начавший когда-то учиться на заочном в Суриковском. Заочно рисовать обнажённую модель? И бросил.

Заочное отделение потом закрыли.

О факте, что он учился когда-то в Суриковском, говорить не любил. На дневном отделении учиться было не по средствам.

Гулов, оставаясь работать врачом, нередко бывал участником художественных выставок, – областных, зональных. Получал премии.

Кто-то из московских корифеев заметил, что в Энске есть два интересных художника. Первой назвали фамилию Гулова, «художник думающий». Второй Бурлаков, – «махровый живописец», умевший ублажать искушённого зрителя изысканностью цвета и валёра.

…Однажды Юра Жилкин проводил гостившего у него сына на электричку в Москву, отроку шёл тогда тринадцатый год, – на вокзале встретит его Ветлова, – и отправился к себе в мастерскую.

Гулов стоял на проходе в актовый зал перед мольбертом и писал картину.

– Дымов?! – прозвище привилось – ты же в мастерской у Епихина работал.

– Он меня предал, за аренду требует. …От света сойди.

– Пардон, маэстро, уже отошёл! Ну-ну, кряхти, – потрогал холст Гулова.

– С ней-то видитесь? – Вячеслав не назвал имени.

– Иногда созваниваемся, – степенно ответил Юра.

– Передавай привет…

– Сколько ж твоих «с приветом» ей носить?

Некое незаметное свечение, посылаемое друг другу, проходило сквозь воспоминание о Вере. Гулов усмехнулся, вспоминая, как потешно Епихин рассказывал тогда о производственном собрании, где Ветлова, раскачав прогнившие порядки фонда, пожелала охватить своим «общим решением» всё живописное братство.

– Мы теперь как два дурака осиротевших, – заметил Жилкину Вчеслав.

Юра закашлялся, – стал мучить бронхит курильщика.

– Приходи, просвечивание сделаю, – напомнил Гулов.

– А чего меня светить? Весь как на ладони. – Вновь покосился на его громадный холст. – Для чего такой размер отгрохал?! Тебе его до пенсии не записать. Опять в Союз пилить будешь?

– …Триптих задумал.

– Этот что ли? – Юра вынул у стены ещё одну работу.

Рентгенолог в фартуке резиновом почти до пола, стоит упруго на полу. Его «скафандр» напоминает чем-то одежду космонавтов. Взгляд врача, разведавший тайну микромира, вопрошает исхода человеческой судьбы.

– Внушительно… – у Жилкина даже ворохнулось что-то вроде зависти.

– А это правая часть триптиха, – пояснил Вячеслав. На законченной картине хирург присел к столу заполнять историю болезни; рука его в перчатке едва приподнята, взгляд тревожит, как острый скальпель.

– Портрети-ист истый. …Триптих-то осилишь?

– Это – центральная часть, «Совещание эскулапов». – Внутри каждый день горел пожар идти спасать на большом холсте «общее решение» врачей.

– Дымов, так и будешь стоять здесь на проходе? – Юра задумчиво почесал висок. …У меня теперь апартамент шикарный. Давай перебирайся в мою мастерскую.

– А если лучше тебя раскочегарюсь работать?

– Ну, ты даёшь! Сперва Суриковский окончи!

– Завёл гармонь – Суриковский, Суриковский, – выдёргивая у Юры из-под ноги упавшую кисть. – Сойди отсюда, дай поработать!

– Ты своей могучей холстиной Загорюеву прямо в кабинет бы въехал. . …Держи! – и повесил ключ ему на мольберт. – Сделаешь дубль, завтра занесёшь.

С тех пор Гулов обосновался в мастерской у Жилкина и перевёз от Епихина свои холсты.

Два раза Гулов подавал заявление о вступлении в Союз художников. В анкете писал, что он врач. «Принимай, Москва – идёт Рас-сея!»

Но кто принимает в Союз художников талантливых врачей?

Павел Загорюев часто бывал по производственным делам в Москве в секретариате областного правления Союза художников и сыграл отрицательную роль в судьбе Вячеслава Гулова.

2. Главный нерв.

Ветлова попала в город Энск случайно. Здесь она прожила с Юрой Жилкиным, более двух лет. Затем прошло много времени. Они перезванивались. По просьбе Жилкиных Вера стала посылать на лето к ним сына. Иногда Юра приезжал сам, чтобы сходить с Ветловой в Москве на выставку.

Однажды ночью приехал из Энска на такси в «дремучем виде» и попросил её доплатить таксисту недостающих денег. После чего сдержанные дружеские контакты, – и не более того – стали редкими.

Приятельница по работе Анна Борисовна Брагина узнала, что Ветлова жила когда-то в Энске:

– Поедем, красивый городок, хотя бы недели на две. Остановимся в гостинице.

– У меня там бывшая квартира пустует, – ответила Вера и позвонила в Энск.

– Приезжай с товаркой! – обрадовался Юра.

Он встречал электричку, забравшись на железнодорожный мост, чтобы не уткнуться с «бывшей» нос к носу, – все же микроинфаркт перенес.

Вера подняла глаза и столкнулась с настороженным взглядом малознакомого мужчины. Это был Юра, сошёл вниз, подёргивая мочку уха и посмеивался. Лицо его заметно помялось.

– Колбасу-то привезла? – шуткой прикрывая встречу. – Рядом пацан на мосту стоял: «Пап-пап, во-он электричка идёт, вся колбасней пропахла».

– Что ж вы, Юра, на машине нас не встретили? – спросила Аня.

– Куда на ней ездить? С матерью решили продавать будем.

Вера познакомила его с приятельницей, Юра взял сумки, двинулись пешком. В городе всё цвело. Шелковистая трава покрывала газоны. Прошли через знакомый двор, где саженцы десятилетней давности стали зеленым массивом, и Вера оказалась в бывшей своей квартире.

У Юры появилось много старинной мебели: кресло, стулья, овальный столик с гнутыми ножками. Всё отреставрировал сам. Добыл красивую фарфоровую лампу, часы в резной оправе. Главным действующим лицом в квартире было знакомое овальное зеркало. Оно двоило всю изящно обставленную комнату. Но Юра жил у матери, пустая квартира кого-то ждала.

В кухне видны следы холостяцких кутежей. Вера принялась наводить порядок. Юра закурил, наблюдая за ней:

– В холодильнике десять лет проспала?

– В пруду за домом.

Доложил, что скоро женится. Когда говорил о сыне, глаза Юры взблескивали, как осколочные, отражая разбитую жизнь.

Миша слал длинные письма матери довольно часто: «Лучше быть рядовым солдатом, а не оформителем. Сплю пять часов, – заставляют рисовать с открыток пошлость».

В квартире висели Юрины работы десятилетней давности. Два новых пейзажа Вера отметила с радостью. Юра стал стучать себя в грудь и по голове – мол, всё от Бога. Пыталась поговорить об остальных работах, которые могли бы состояться тоньше по цвету, продуманней по смыслу. Это был главный нерв, на котором предполагалось когда-то звучание всей их дальнейшей жизни.

В другой комнате стояла готовая серия планшетов производственной работы. Юра и здесь ждал похвалы. Вера тихонько похлопала себя по груди и по голове, – мол, функции этих органов и у неё работают неплохо.

– Прекрати! – Аня дёрнула Ветлову за юбку.

Бесшумно открылась дверь. Пожилая женщина прошла в комнату, щелкнув замком дамской сумки, спрятала входной ключ и села в кресло напротив. Её чопорный вид как бы говорил: «Благородная мать преуспевающего художника». Элегантный костюм с бархатным воротничком сидел на ней, как фрак на чучеле. Серафима Яковлевна что-то говорила сыну и улыбалась так, чтобы обратили внимание на её золотые зубы. Возможно, и это Вере показалось. Продержала всех в напряжении добрых полчаса. Уж не мириться ли сноха приехала? Не желая начать разговора первой, Серафима Яковлевна прошла в комнату сына и, задержавшись там надолго, забрала ворох каких-то писем.

После её ухода Вера обнаружила, что письма, которые привезла с собой, надеясь на досуге перечесть, показать Юре обоюдные послания их юности, все пропали! Пометавшись по комнате, она расстроилась:

– Юр, голубчик, попроси Серафиму Яковлевну, чтобы письма мои вернула!

3. Радушный хозяин и Фикус.

Юра был радушным хозяином. Втроём обошли весь город, о достопримечательностях которого Юра многое мог рассказать.

Из провинциального, когда-то купеческого городка на берегу обмелевшей Оки ещё не выветрился душок безразличия к своему внешнему виду. Но архитекторы поработали здесь с большей отдачей, чем художники. На любовно спланированных землях выросло много приветливых зданий. Открылись кооперативные магазинчики, оформленные с чистой совестью и культурой молодых дизайнеров.

– А помнишь Секретова – мастера по «общим решениям»? Умел заглатывать всё нежеваным. На банкете в честь Ермакова лангетом подавился. Посмертная выставка у Филиппа была отличная.

– Мне тоже нравилась его живопись.

– Главного городского архитектора Еремеева вспоминаешь?

– Миша говорил, что Вадим Тимофеевич умер.

– Не иначе как ты довела. …А вот сграффито Плюшевых.

– Бурлаковы работали интересней.

– Оракул.

Все трое присели на лавку перед городским театром.

– Вон жена Фикуса идет, – одна нога у неё была чуть короче. Мы ещё с ним на лыжах к Гуловым тогда прикатили. Фикус мужчина элегантный, в заднем кармане томик Бодлера. Женился. Жена не может рожать. Взяли из интерната девочку. Удочерил. Вот тебе и Фикус-интеллигент. Пойдемте, покажу, как Фикус библиотеку оформил! Жена у него там заведующая.

Искупались в Оке. Пошли в фонд. Первым, кого они встретили, был Фикус, иначе Роман Максимов, с круглой бородкой в виде перевернутого вниз кактуса, и в тройке. Роман снял пиджак и в жилете со смешным хлястиком за спиной продолжал рисовать буквы на кальке, натянутой на планшет. По мастерству он не уступал дипломированным дизайнерам, но специального образования не имел.

Предложил стулья дамам. С картинной небрежностью сел в кресло с тенью улыбки на лице, выдерживая паузу. Аня протянула ему закурить.

– Не курю. – Роман всё время был на подхвате легкой шутки, мог копировать кого угодно, но шута не строил. С плавной аккуратностью отложил кальку и, как бы в новой музыкальной фразе, стал раскладывать перед ними чистенькие блиц-эскизы.

Аня затянулась сигаретным дымом, подошла к листкам.

Роман выложил гостям на стол две толстых книги – итальянский дизайн и наш.

– Купил на выставке в Москве. – Он все время делал паузу, в движениях ритмичен, давая понять, что знает все московские выставки.

На Анну Борисовну он произвел впечатление неотразимое. Она поддалась легкой шутке и между затяжками сигареты, сглотнув горький дым, производила прелестный, легкомысленный смешок, который смешил её ещё больше …своей не солидностью. После чего Аня, глубоко вздохнув, …расплывалась в улыбке.

Погостив в мастерской у Фикуса, моложавые сударыни беспечного отпускного вида поднялись вместе с Романом в мастерскую к Юре. Раздув юбки, присели на стулья и стали оглядывать Юрину мастерскую – просторная, чисто прибрана. Вера знала от сына, что Гулов работает в мастерской у Юры. Заглушая тревогу, подошла к стене и заглянула в стопку холстов.

Юра, мельком глянув ей в спину, стал раскладывать на пол работу, которую принес сдавать на худсовет. Аня увидела те же самые листы ещё вчера и свела курьезно бровки:

– Лихо! – отыскала в сумке свежую сигаретку. Фикус подставил зажигалку.

– Ты же не куришь?

– Сушу на зажигалке колера.

– Эй ты, интеллигент, – Жилкин обратился к Роману, – что отмалчиваешься?

– Работа сделана профессионально, – Роман ответил холодно.

Пышечка Аня курила, с восхищением наблюдая за реакцией провинциала Фикуса. Москвичам тем более присущ критический взгляд на всё «не то», как детям родительского дома, даже если они созидательно мало работают.

– В Союз не собираешься? – с подвохом спросил Юра Фикуса.

Роман вежливо отмолчался, помог поставить Юрины планшеты к стене и сел в благостном ожидании. Женщины озадачились, – Роман ведь сообщил, что спешит сдавать заказ? Юра засуетился, начал беспокойно прохаживаться по мастерской, весело подбрасывать на плечах пиджак. Наконец, отозвал Аню в сторонку:

– На минут-точку! – и вывел её в коридор.

– Вдохновляющийся человек! – Фикус пригладил бородку кактусом.

Аня вернулась, присела в кресло, изящно сложив на бочок ножки в лодочках и, загадочно улыбаясь, щёлкнула замочком сумочки, проверив пустую коробку от сигарет. Фикус распечатал свою пачку.

– Ты же не куришь.

– У меня бывают гости.

Разгадав актёрство Фикуса, Аня глотала дым пополам со щекоткой смеха.

– Где Юра? – Ветлову кольнула за него стародавняя тревога.

– Бывают же у человека стрессовые ситуации, – хохотнула Аня мурлыкающим смешком, покосившись на Романа. – Пришлось одолжить до вечера.

– Роман, покажи работы Гулова, – попросила серьёзно Вера.

Максимов будто ждал этого, стал услужливо вытаскивать громадные холсты, глядя на которые пробивалось у него на лице печальное недоумение.

Аня заторможено тянула руку с сигаретой к пепельнице и, забыв свои улыбочки, долго прижимала её там, разглядывая холст.

…Уже много лет Вячеслав Иванович писал урывками центральную фигуру триптиха. Хирурги и врачи озадачились над снимком. В кабинете красный свет. Главный врач с небольшим в коленях иксом стоит на кафельном полу и протягивает к свету жгутик с просыхающим на нём снимком сердца. Своей мощью и сонливой предопределённостью будто руководит течением болезни не врач, а кто другой.

– Саваоф, – проронила Ветлова, огорчаясь на большой недоконченный холст.

– Полно тебе…, – уклончиво молвила Аня, не уловив у Веры оттенка иронии. – Плечевой пояс навран, – безошибочно определив небольшую погрешность в рисунке, и отложила в пепельницу потухшую сигарету.

– В классики спешит, – пояснил Роман и добавил, – …мало работает.

Посидели над холстами, как на тризне, и Роман понёс их ставить к стене. На обратной стороне большого холста Ветлова заметила насмешливую надпись: «Совещание эскулапов».

Женщины попрощались с Максимовым и стали спускаться вниз.

– Фикус – мой, Фикус – мой! – запела Аня, едва отошли от здания фонда.

– Дуреха, ведь он женат.

– Ну и что? Это уже моё дело, – с чувством голода закурив новую сигаретку. – Меня давно никто не любил. Не осуждай меня, ладно? – взяла Веру под руку. – Мне стыдно, так стыдно, я, старая баба, и всё время смеюсь, как школьница.

Анна Борисовна Брагина была тридцати с лишним лет. Очаровательная синеглазая пышечка с толстенькими, классической формы икрами ног, постукивая низенькими каблучками, выпорхнула, наконец, на волю. Она надеялась найти здесь свои дворянские корни – дом бабушки. Не взяла потому с собой даже этюдника.

Вечером пришел Юра. Его заботливо доставил трезвый Фикус, поставил на стол бутылку лимонада, торт.

– Не пью, – сказал Роман, продолжая подавать себя образцом рыцарского поведения. В каждом поступке Романа сквозил легкий подтекст: он тяготился провинцией и хотел эту карту непременно отбить хорошим стилем.

Юра приличных манер не терпел вовсе, считал их ложью. Свою провинцию любил всей распахнутой душой, с вызовом неосторожно рванул с иглы одну из тех драгоценных пластинок, которые Вера, уезжая от него, отставила здесь по его же просьбе. Вечер Юра закончил, упиваясь надрывом дисков с песнями Владимира Высоцкого и декламациями Андрея Вознесенского.

Роман, чуткий к стрессовой ситуации Жилкина, отвел его ночевать к родителям.

Аня и Вера приняли душ и блаженно растянулись на своих привезенных крахмальных простынях:

– Люблю чистое белье, – сказала Аня. – Не стала бы спать с мужиком, если бы увидела у него грязные уши или несвежие носки.

Ветлова отмолчалась.

– Ты еще не спишь? Вера, ведь то, что собрано в этой квартире, – мебель, часы, вазы, всё это чужое, хотя и красиво. Тот быт развалился. Пусть будет скромно, но своё. Юра так обставил всё, потому что ждал тебя. Он тебя любит.

4. Свеча заплывшая воском.

Утром Ветлова очнулась после тяжкого сна, удивившись, почему она до сих пор в этой квартире? Раздвинула шторы и спросила Аню:

– Давай попросим Юру, чтобы он повел нас к Гулову? Посмотришь его маленькие этюды, если Гулов их ещё не распродал.

– Вера, ты осуждаешь меня за кокетство с Фикусом, но твоя мораль более жестокая. Юра у тебя неплохой мужик, талант. Его засосала жизнь, Юра страдает, у него был микроинфаркт. Ещё и тем усугубляешь жизнь окружающим, что хочешь во всем быть чистой и правой.

Проглотив пилюлю, Ветлова не нашла ответа.

– Вот что, я пойду с Романом искать дом моей бабушки. А ты, если хочешь увидеть Гулова, делай так, чтобы Юра об этом не знал.

– Исподтишка?! – всё же позвонила Гулову на работу.

– Приходи! – бодро ответил Вячеслав, будто они недавно виделись.

Доехала до городка медиков, нашла корпус, подождала немного в коридоре.

– Вячеслав Иванович допоздна тут сидит, рисует в своем кабинете, – доложила молоденькая медсестра.

Гулов появился у дверей кабинета, прошёл первым. Что-то продолжал искать, перекладывал листки, опустив голову. Внезапно сел и замер перед ней.

– Я удивилась, что ты ещё здесь, – молвила Вера.

– А где ж ещё? – продолжая насыщаться зрением.

Она плотнее сжала рот. Припухлость под глазами тяжелела. Протянула шею, помогая родиться звуку:

– Ты знал, что я приехала? – заплывая внутри, как свеча, хрупким воском.

– Наверное, уже весь фонд знает. – вздохнул Вячеслав, пересадил её в кресло, придвинулся ближе, коснувшись её коленей. – В гостинице-то не хотела остановиться?