Читать книгу Одинокий мотив над пропастью - Людмила Федоровна Шалина - Страница 1

С благодарностью киевлянину

Петру Петровичу Алексееву,

кандидату филологических наук.

ОДИНОКИЙ МОТИВ

(Повесть)

«Кажется, что бездонный мотив одиноко, покинуто парит над бездонной зияющей пропастью, – момент такой возвышенности, что кровь отливает от лица. И за ним по пятам следует боязливое самоуничижение, робкий испуг, испуг перед тем, что могло такое свершиться…»

(Томас Манн, «Доктор Фауст»)

Пролог

Последнее время над Никольской Ией Петровной стал усмехаться её внутренний голос: да ведь это её упорство, чуть ли ни подвиг – не нужен никому. …Чтобы процветала шустрая публика? …И пусть! Предчувствие правоты, что у неё всё готово – осталось только проверить и обосновать – всё чепуха! Какая, однако, беспомощность. Тогда отдай свои наработки другому. Например, Гагиной Наталье Юрьевне. О, не-ет! Есть над нами ещё и Тот, кто ворочает глыбами судеб!. …И не стучи некто невидимый мне в спину – дерзновение и свой испуг пред Твоим велением, Творче, сама когда-нибудь осилю и пойму.

       1.

Поезд прибывал в начале двенадцатого ночи. Последние километры шёл вдоль моря. Ветер задувал в вагоны тёплый запах тины. Рядом с вокзалом опустевшая от курортников набережная. Дневной жар распарил теплом панели, мостовые. Буйная листва, пронизанная светом привокзального пятачка, отрадно млела, прибавляя городу в ночи зелёной силы. Вечерний бриз подул к воде.

– Пойдём сразу к морю, – позвал Егор.

– С вещами?

К дому Скибиных от вокзала раньше шли пешком. Теперь в новый район пришлось брать такси.

– Это твоя сестра? – спросил водитель, принимая у подростка чемодан.

В одиннадцатом часу Никольская с сыном прибыли на квартиру Скибиных. Открыла измождённая женщина и сказала, усадив их за стол:

– Как бы я хотела видеть твою маму. Покалякали бы с ней по-стариковски. Мы ведь институтские подруги. Всю войну проработали на донорском пункте. Потом судьба растеряла нас по разным городам.

Ию тянуло в сон, сожалея о том, что весь отпуск ей придётся занимать беседами эту истосковавшуюся по общению женщину.

Галина Владимировна приумолкла, посмотрела на Ию живыми чёрными глазами и впечатление, которое не спешила о ней выяснить, оставила при себе.

Тогда Ия раскрыла чемодан и отдала всё, что мама передала своей подруге, – чёрное бельё, заказанное на тот случай, лекарства, письмо.

Задетая такой поспешностью Галина Владимировна сделалась ещё молчаливей и стала читать письмо.

Угрюмая молодая женщина встала со сна, пыталась услужить гостям. Отнесла их вещи, постелила постель. Расправляя край простыни поверх одеяла ладонью, как бы старалась этим жестом расположить Ию к себе.

– Будете пить чай? – обратилась Галина Владимировна к Ие, проиграв голосом надежду на общение.

Тринадцатилетний Егор без интереса осматривал их новую квартиру, ни в чём не принимая участия. Спать, или к морю! Мама могла пойти к морю в любое время, «к большой, бездомной и чуткой собаке», – говорила ещё в поезде.

– Идите спать, Ия, – сказала Галина Владимировна как ученице, которая не выучила урок. – А завтра – на море. – И ушла к себе за шкаф.

Ия с утра отправилась на рынок. На обратном пути её прижали с сумкой к стеклу автобуса, сок помидора потёк по кофточке. Первое неудобство, которое причинила хозяевам, это замывание пятна от помидоров. Чувствуя, как наблюдает за ней Антонины, решила сесть и поговорить о ценах на рынке:

– Вы знаете, продавались кролики и такие недорогие…

– Что же вы кролика не купили? – Антонина изучала её, как удав жертву.

– Ия, – вмешалась Галина Владимировна, – зачем всё это вы принесли? Вы бы меня спросили. Я всё в заказах получаю.

– А цветы тоже себе закажете? – не рискнув добавить, «на тот случай»?

– Ах, люблю жёлтые гвоздики! – понюхала Антонина.

– Ия, я вам вот что скажу, – с семи утра вы должны быть уже на море. Днём поспать, а сойдёт жара – опять на море.

Слышались звонки в дверь, приходили какие-то ребята, их волосы пропахли морем, на коже выступила соль, они о чём-то азартно спорили. Вася столкнулся в коридоре с Никольской, легонько взяв её за плечи, втолкнул вместе с Егором в комнату деда и тут же исчез: щёлкнул входной дверью и сбежал за ребятами вниз.

Красивый старик лежал поверх одеяла в свежей рубашке, слегка прикрытый пледом и улыбался. Рядом фасолью свернулась белая собачка в коричневых подпалах, дружелюбно повиливая хвостиком.

– Ешьте фрукты, – предложил Никанор Карпович, – и откройте совсем окно. – Потянул подростка сесть рядом, гладил руки, плечи Егора: «Молоденький, хорошенький». Пёс уже вертелся на кровати деда, подхалимски задабривал мальца, мол, посиди ещё, но в руки не давался.

Ия поняла, что добрый старик, которого любит пёс, мог и её очаровать совершенно. Ни о чём её не расспрашивал – живёт женщина, живёт сама по себе, носит белые кофточки, и у неё есть сын. Никольской вдруг захотелось неумело и сбивчиво обосновать свой к ним приезд.

Серёжа невольно прислушался к разговору. Голос Ии, чуть треснув, освобождал сдавленный звук, звенящий подголоском-звоном, как хрустальная пробка в графине; и мелодия речи дрожащим светом лилась наружу, избавляясь от помех.

Егор видел за матовым стеклом тени, шумную озорную жизнь приморских мальчишек, слышал, как ребята ушли, хлопнув дверью. И дом затих.

– Идите к морю, – догадался Никанор Карпович, – оно для вас налито. – Галюся – позвал он, когда Егор и Ия вышли – я хочу молока.

Ия заглянула на кухню попросить молока деду и смешалась. Там сидел Серёжа. Небольшая кухня казалась подсвеченной его загаром. Серёжа пил кефир прямо из горлышка, источая телом перегретый запах моря.

Егор возник следом:

– А Вася где? – радуясь, что Серёжа не ушёл. – Мам, мы возьмём тебя в горы, пойдём за кизилом!

– Егор… – остановила Ия поспешность сына. – Сколько же Васе теперь лет?

– Восемнадцать исполнится, – Серёжа поставил недопитую бутылку, – бабушка не разрешала пить из горлышка, и ладони бережно сомкнулись вокруг бутылки.

– А тебе, Серёжа, сколько?

– Двадцать, – под бременем незначительных лет он попытался ссутулить плечи.

– А мне уже сорок… – Тревога с наклоном головы к плечу частенько преследовала Ию. - Бери торт «Птичье молоко».

Чтобы искупить гнетущее состояние отдыхающей среди больных и немощных, Ия принялась помогать по хозяйству, стараясь доказать, что она, как хозяйка, всему знает цену, а не страдающая учёным недомоганием мыбла.

Никольская писала диссертацию по физиологии растений, работа не двигалась. Но этот Сизифов труд никто не посмеет у неё отнять. …Однако Егор все зимы болел ангинами, ему нужен был юг.

– Море без вас просохнет, – напоминал Никанор Карпович, когда слышал голос Ии, и выходил из своей комнаты теперь гораздо чаще:

– Ещё успеем до конца света – улыбнулась Ия, собирая сумку на пляж.

После плотного обеда в кафе шли домой, и Егор, высыпав из сандалий песок на ковёр, ложился отдыхать. Ия брала веник, приводила в порядок ковёр и заодно весь дом.

Галина Владимировна, наблюдая за ней, задавала мальчикам вопрос: «Вася, Серёжа, а это что?» – «Лежалка!» – и перестала за всеми убирать.

Ия трясла половики, замывала полы, гуляла с собачкой. Во дворе, увидев пса, знакомые спрашивали Жульку: «Как чувствует себя наш дедушка?» – Пёс, понимая важность вопроса для них двоих, не умел ответить.

Однако Ия старалась не встретить во дворе Антонину, чтобы не стать с её карикатурным псом ей же молчаливым укором.

2.

Очень слабый, скорее как долг вежливости, был у Никольской интерес к людям. Однако входила в их мир, в пол-уха соглашаясь с мнением ей чуждым. И поддакивала. Но все помыслы Никольской были прикованы к одному предмету, к своей неоконченной работе.

Ия Петровна Никольская писала диссертацию уже третий год. Эта угасавшая бенгальским огнём надежда, постоянное купание в огне и в проруби истерзало её окончательно. Не давало покоя жаркое предчувствие, что вот-вот выхватит из слепоты чутко осязаемый верный ответ. Но след нечаянно пропадал, как разбитая во сне пробирка.

Казалось, не по своей воле попала в капкан иной системы отсчёта времени и ценностей. Если же преследовать цель, работа и цель могут разойтись путями. Доказать это никому невозможно, поэтому не спеши… И упорный поиск начинал вдруг бить, как водяной напор, в самом неожиданном месте.

Мать в учёные притязания дочери уже не верила. Отец – инженер, мать – врач. Ия выросла в советской семье, без православных премудростей, где в небрежении друг к другу, в постоянной и тихой обиде изматывалась и увядала душа. Ия задыхалась аллергическим насморком, от этого недомогания была бестолкова и рассеянна.

Исчерпав себя в нравоучениях, отец пытался Ию ещё в школе «поучить» подтяжками. После школьных лет у Ии появился едва заметный горестно-ироничный уголок рта.

В институте Никольская училась с радостью, не веря тому, как ей всё легко даётся, будто здесь было не продолжение школы, а нечто противоположное.

После диплома осталась в аспирантуре. Нередко вопрошала себя, разумны ли её притязания на фундаментальную тему? В их НИИ старший научный сотрудник, претендуя на доктора наук, посыпал листья порошком ДДТ от клопов и смотрел активность одного и того же фермента.

Ия работала на уровне молекулярной биологии. Дойдя до определённой точки, фундаментальные исследования распадались на несколько дорог. Какую выбрать?

Существуют две системы в растениях, регулирующие их функции, одна гормональная, другая – фитохрома, которая реагирует на свет. В животном мире при подобном исследовании обнаружили нарушение связанное с образованием саркомы… А здесь? – и вздохнула.

Нужен штат, которым младший научный сотрудник располагать не могла. Нужен хотя бы исправный коллектор, хороший электрофорез. В её глазах тяготилась безнадёжность, язык проваливался в гортань, чтобы просить. Завладеть аппаратурой имеют основания более авторитетные сотрудники. И жила надеждой, что затруднения временные. Здесь её и прозвали однажды, переименовав из Ии в Надежду Микроскоповну.

Никольская предвидела свой потолок. Но этот предел так заманчив. Упереться в границы познания и закричать от радости, осознав макушкой второе рождение.

Ночью один и тот же сон посещал Никольскую, – бесконечное поле снега, серое небо. Снег вдали начинает двигаться, искриться фиалковым цветом, и столбики зелёной травы, что посеяла для опыта в чашку Петри, возникают теперь на снегу…

Некий холодный интерес к Никольской проявляла Наталья Юрьевна Гагина. Будучи в звании доцента, консультировала тему Никольской. Она была настолько серьёзной, что её решительного мнения побаивались многие. Однако Ия Петровна не раз убеждалась, что Гагина в её проблеме разбирается плохо.

Одевалась Гагина весьма элегантно. Но примечательны в ней не перстни, броши, прочий драгоценный металл, а голова, убранная плотным облаком русо-пепельных волос. Взоры двух коллег Никольской и Гагиной нередко сталкивались после крайне неприятного случая, о котором Гагина пыталась делать вид, что забыла. Никольской тоже вспоминать не хотелось… Решила перебить эту муку немых противоречий, и уехала с сыном на море к двум немощным старикам.

3.

Шёл десятый час вечера, но было пока светло. Ия склонилась в лоджии над своей работой, взяв в дорогу несколько научных журналов. В дверях раздался звонок. Жулька залился радостным лаем. Открыла Антонина. За ней нередко приходили в ночь звать на работу. Она быстро надевала форму и уходила до утра. Но сейчас мужской голос грубовато потребовал:

– Сойди вниз.

Антонина смешалась.

– Из-за этой ведьмы не можешь?! – сказал так, чтоб расслышали в дальних комнатах!

– Я сейчас… – Антонина ринулась к себе, надела платье и вышла, шумно хлопнув входной дверью, будто шла в ночную смену. Знала, что она под особым прицелом матери. Жулька опять залаял. Взяла деньги и проводила Виктора до угла. Он, вспомнив, вынул плитку шоколада, положил на парапет и ускорил шаги.

– Галюся, кто приходил? – окликнул её из комнаты Никанор Карпович, не получив ответа.

Галина Владимировна сидела у стола, чиркая пустой зажигалкой. Одинокое раздумье старой женщины, заставило Ию сесть рядом. Быть свидетелем монолога о «не такой» дочери, как её Антонина, Никольская не хотела. Галина Владимировна начала сама:

– Когда Серёжа был маленьким, всё говорил: «Бабушка, пойдём с тобой гулять». Куда же мы пойдём? «Пойдём по переулкам». – Сначала с ним в одну подворотню заглянем, потом в другую, зайдём на пустырь, где одни перекати-поле гуляют, и к морю выйдем. Посидим на камнях. Серёжка всё расспрашивал о камнях, о пиратах… – говорила это Галина Владимировна так, будто плыла под толщей воды, выныривала, чтобы оглядеться, и плыла дальше…

– А однажды Серёжа уже в девятом классе приходит из школы и говорит: «Бабушка, я девочку ударил!» – «Как же ты ударил?» – «Вадик всполошился: «Ребята, у меня книга пропала!» Все сказали, что не видели, я тоже не брал. Тогда Ленка достаёт у меня из парты и говорит: «Вадим, вот где твоя книга!» Когда все ушли, Ленка призналась, что это она подложила. Я и ударил её! Ба, наверное, не стоило?»… – «За подлость, Серёжа, бьют». – Галина Владимировна вздохнула:

– Когда я была здоровей, праздники помогала им устроить. Сюда полкласса приходило. Девчонки за Серёжкой до сих пор бегают, а он подружками их называет, и ко всем пока одинаков. Уехал в другой город, выдержал конкурс. Через год институт вычислительной техники кончает. Сюда, конечно, не вернётся. Хочет в большой мир. Да и сейчас их с Васей домой не заманишь, готовы спать на скалах, грызть камни, круглые сутки нырять в море.

– Это… – тема была деликатная, и голова её слегка заходила из стороны в сторону. – Антонина за подлость всё прощала Виктору. Но дети в адрес отца не слышали ни одного плохого слова. Однако Серёжа туда не ходит, – за него я спокойна. Вася, – тот бывает! – и стукнула легонько спичечным коробком по столу. Серёжа ведь жил у нас, а Вася с ними… Как-то Вася гулял с отцом по набережной: «Папа, купи булочку». – «У меня нет денег» – купил себе вина»… – Она загасила сигарету, отгоняя дым. – «…Я никогда не стала бы мужа выслеживать». – «Не выслеживать, а понять…» – «Антонина, что ж тут понимать?!»

Проводив Виктора, Антонина села на тахту и обнаружила, что давно не плакала. Зачем-то вспомнила, как развешивала ещё недавно детское бельё, и через арку узорчатых, запертых всегда ворот, увидела Виктора. Хотела протянуть сквозь решётку руку, но он прошёл мимо. …На другой день стояла и ждала перехода, – хотела броситься под машину. Водитель затормозил, погрозив ей пальцем…

Антонина решительно встала, надела халат, вышла на кухню. Налила молоко в запотевший стакан, взяла хлеб и, присев к ним, задумчиво смотрела на молоко. «Пока оно не скиснет», – подумала Ия.

– Почему у вас, Антонина, два обручальных кольца – на левой руке и на правой? – спросила Ия.

– Как же вы пишете диссертацию, а таких простых вещей не знаете? – и усмехнулась. Она была сейчас роскошная, в ночном халате, чёрные волосы в соблазнительном беспокойстве легли на влажный лоб. – На левой руке – разведена, – прощая Никольской незнание, – а другое модно. Мне подарили. С внутренней стороны оно разомкнуто, – доверчиво протянула руку и запала в Ию тягуче тоскливым взглядом.

Галина Владимировна ушла, унеся свой тихий протест в дальнюю комнату.

– Он красивый такой, видный… Шофер. Голубые глаза… Я ему сразу сказала: «Будешь с женой ссориться, – ко мне лучше не приходи!» – Голова её, как и у матери, заходила зигзагами, делая бодливое движение вниз. – …Скажите Ия, если будем принципиальны слишком, что мы обретём в жизни? – в шерстистых дрогнувших бровях, в медлительном, исподлобья взгляде крупной сильной женщины появилась растерянность девочки. – Помедлив, добавила. – Я понимаю вас отлично. – Помолчали обе. – …Но однажды мне пришлось увидеть такую правду, которая дороже жизни!

– Пошли, Тоня, к морю. – Ия неожиданно сглотнула, будто у разболелось горло.

– Мне солнца в горах хватает, – без особой радости Антонина вспоминала свои тайные поездки на машине в горы. Помолчав, добавила некстати:

– Жаль мальчиков! – ревниво изучая Ию. – Они уже взрослые, но всё равно дети. – Между глазами двух женщин повис некий предмет, когда не можешь проморгаться, чтобы изъять соринку:

– У меня была возможность получить путёвку в Крым. Здесь наш пансионат…

– Так в чём же дело? – Антонина пытала Никольскую темнотой глаз.

– Так получилось, что Гагина…

– У меня в юности была подруга Наташа Гагина. На биофак тогда поступила.

– Наталья Юрьевна?

– Пожалуй, она самая. Вы тоже её знаете?!

– Гагина наш доцент.

– Ну, и как она вам?! – Антонина проявила живой интерес. – Когда-то Наташка повлияла на выбор моей судьбы.

4.

Юность Антонины Скибиной прошла с родителями в красивом двухэтажном доме недалеко от моря. Семья из трёх человек поселилась в двух небольших комнатах в общей квартире. Высокие мавританские окна, потолок с лепниной, балкон в стиле модерн.

Дом, однако, требовал капитального ремонта. Через арку почти всегда запертых ворот кружевного литья был вид на прелестный внутренний дворик, залитый солнцем. Дворик выложен крупным камнем, посреди небольшой бассейн с остатками изразцов и фонтанчиком, который не работал, возможно, полстолетия. В конце двора хозяйственные постройки, беседка, убранная живым виноградом.

После войны Никанора Карповича Скибина перевели из Прибалтики в Крым. Такому переводу он не радовался, климат юга переносил плохо. Ранило и то, что Скибину, когда-то бравому офицеру, казалось, что он сполна рассчитался со злом в двух мировых войнах. Но враг оказался рядом, за рабочим столом: «Посмотри, Скибин, кто вышел в большие начальники, до которых нам рукой не достать, – дудари и горлопаны! Естественный отбор бракует тех, кто боится лишний раз не туда плюнуть. Или ты начинал свою карьеру не так?!» – «Я не карьерист! И не мы! Не с тобой! Субординация, гвардии полковник! Прошу оставить мой кабинет!»

После бурных служебных объяснений Распопов искал любой повод опорочить своего начальника. И добился!

Прошло много лет, обида продолжала лежать на душе у Скибина затонувшим грузом. К южному климату так и не привык. Дочь и жена Крым полюбили.

Когда вечерняя влага единила предметы – всё вокруг начинало дышать заодно: раскрытые окна, деревья, цветы, купающиеся допоздна люди, Антонина любила ходить с матерью к морю. На далёком небе юркнула звезда, прочертив яркий след, и упала в рыхлую ночь, как созревшее зерно: «Эта звезда моя!» – внезапно воскликнула Антонина.

Но одной темы мать и дочь не касались, – о соседке, что жила в их доме, в комнате напротив.

Когда-то дом был частным. В двух других комнатах, обставленных изящной ампирной мебелью, доживала свой век урождённая аристократка Анна Александровна Гагина, внучка крупного табачного фабриканта. После революции фабрикант бежал за границу. Отец и мать остались в России. Дом отобрали. Вскоре и эти две просторные комнаты опустели – муж дамы умер, родственники съехали. Хозяйкой осталась Анна Александровна, педагог французского языка. К ней из Москвы стала приезжать летом дочь Софья со своей маленькой дочкой Наташей.

Девочка с лицом ангела хорошела год от года. Мать и бабушка разговаривали в основном на французском языке, стараясь обучить языку и Наташу. Девочка увлекалась поэзией, живописью, читала наизусть стихи, сочиняла сама. Было много поклонников. Могла, распростившись на улице с одним, встречаться на углу с другим обожателем. Заводила знакомства на рынке, на море, долгое время любила проводить с малышами. Легко общалась и со взрослыми людьми.

В Наташе не было той сословной чопорности, которая еще не до конца выветрилась в бабушке. Антонину к ней потянуло. Наташа переехала в Крым заканчивать десятый класс и стала для Антонины загадкой. Вдруг раскроется перед ней, а потом за свою же откровенность её унизит. «Почему ты уехала из Москвы, не доучившись в школе последний год?» – спросила однажды Антонина. «Я не в милиции, чтобы отвечать на праздные вопросы».

Осенью, в начале учебного года, когда в квартире никого не было, Наташа забралась на антресоли к бабушке и закричала в восторге: «Тонька, пойди скорее сюда!» – вытаскивая из круглой берестяной коробки с остатками старинных шляп бронзовые подсвечники, серебряную посуду, кулоны, брошки из дорогих камней.

Наташа разглядела с Антониной сокровища, пощекотала страусовыми перьями, завитыми на концах, ей и себе ноздри. В карман спрятала два браслета и диадему, разумея вещами, принадлежащими ей по праву. Остальное вернула в короб.

«Тонька, когда все лягут спать, приходи в двенадцать часов в беседку, покажу фокус!» – дерзкий вызов оставил у Антонины в душе неприятный осадок. Так смотрит на тебя шевелящаяся темнота придорожных кустов и оврагов, населённая твоим воображением. Так почти сообщнически посмотрели друг на друга два юных существа, – худенькая изящная Наташа, чуть старше Антонины – пытливый взгляд, колечки светлых завитков вокруг головы, и Антонина, в свои неполные шестнадцать лет, мягкая и застенчивая. Глаза её, как виноград с голубым отливом, были влюблены в Наташу.

В двенадцать часов, когда окна во дворе потухли, стены, плиты мостовых, отдавали городу излишки тепла, а струйки дневной духоты прошивали тело ознобом, Наташа в ночной рубашке явилась в беседку: «Видела картину Семирадского «Танец среди мечей»?» «Конечно», – сфальшивила Антонина. «Помнишь взгляд того патриция?» – Наташа скинула рубашку и осталась при лунном свете в позе танцовщицы, убранной браслетами и колье. В худых ещё детских руках была диадема. Примерила её к животу и небрежно бросила на садовый стол. «Хочешь, пробегу обнажённой по улице и прыгну с пирса в море?!»

Тоня смутилась. Наташа что-то резко потребовала от Антонины на французском языке. «У нас в школе английский». – «Дуня, это итальянский жаргон. Иди домой баиньки, ко мне сейчас придут» – накинула на плечи рубаху и, задев гроздь винограда, достала под листьями сигарету.

Тоня пошла к подъезду. Озноб пробрал её уже на кухне; вглядываясь в темноту двора, пыталась понять, действительно ли к Наташке кто пришёл?

Фокус, который показала Наташа, был с непонятным для Антонины секретом, как небо, наполненное звёздами. – «Поведу рукой, и звёзды потухнут. Утро будет раньше! Так я хочу!» – как бы отвергая с этого момента отца и мать. Готовый ответ был противен, как засохшая булка.

5.

Мать Наташи, Софья, тоже была загадкой для Антонины. В Крым Софья приезжала редко. Красивая остроумная женщина, окончила ГИТИС – актриса, режиссёр. Но Москва была слишком тесна для творческих профессий.

Как получить роль, сделать постановку, если чувствуешь свои силы? Режиссёр средних способностей, сын известного актёра, ставил Софью в неблаговидные обстоятельства выбора творческой судьбы. Софья терпела достаточно долго. Ролей для неё не находилось.

И Софья свернула с дороги искусства не так, как утихает прибой. Разучив желанную роль, ушла после первой удачной пробы, сорвав на репетиции аплодисменты. Софья ещё надеялась не на покровительство, а на свои силы. Через две недели, после активного домогательства, не добившись от режиссёра достойной роли, ушла из театра.

Занялась художественными переводами. Случайно познакомилась в библиотеке с Юрием Прониным, инвалидом войны, обладавшим несомненной выдержкой и обаянием. У него вместо ног были протезы, и решила выйти за него замуж.

рей Васильевич понял, что Софья бросила сцену сгоряча, в слезах отчаяния, похожего на повинность, уткнулась лбом в его шею. Сдержанно гладил её по спине, по рукам. Оставить ради него поприще актрисы и стать обычной домохозяйкой – забыть эту жертву обоим будет трудно.

Вскоре Софья родила ему дочь Наташу.

Художественные переводы, а также запасной путь – режиссура в клубе от завода Лихачёва, надежд не оправдали. Переучилась на испытателя машин, продолжая носить кожаную куртку, как комиссар двадцатых годов.

А дальше судьба, выстроенная упорной волей, дала откатную волну. Звёзды невысказанных ролей, судеб, что жгли грудь, потухали одна за другой. Глаза, которые загорались блеском остроумия, могли напоить жизнь волнением и смыслом, становились глазами каменеющей рептилии с тяжёлыми отёчными веками. Пропали отзывчивость, доброта к людям. Выдержки, силы характера хватило прожить лишь первую половину жизни.

Постепенно твёрдость обернулась камнем, живой и гибкий ум – мучительной обузой, любовь к дочери – тщеславными надеждами. Кожаная куртка с бесконечными вариантами платков и косынок потеряла элегантность и стала походить на спецодежду. В муже своём Юрии Пронине, некогда поднятым ею на щит героя и спасителя, которого с опозданием наградили ещё одним орденом «За боевые заслуги», виделся теперь инвалид.

Софья полюбила надолго уезжать в командировки, сидеть за рулём и накручивать километры, полосы мёртвого времени. Оцепенение в пути переносить не так тягостно. Глухая закрытость внешнему миру постепенно отторгли от неё дочь и часто болеющего мужа.

Соседи старались задеть Софью недобрым любопытством и дикими предположениями. Говорили, что мужа она выгнала на раскладушку, допускала к себе всего лишь раз в месяц. Возможно, такая суровость зависела не только от Софьи. В их супружеской жизни было много негласных правил, от которых оба не хотели отступать. Но то, что при переходе Метростроевской улицы у Юрия отстегнулся протез, он упал и не мог встать, а мать и дочь не поспешили помочь, – было правдой. Помогли два крепких парня, подняв за плечи, вызвали скорую помощь.

После этого случая Наташа начала стесняться отца. С тех пор, как отец перестал читать Наташе детские книжки, дочь особым вниманием отца не баловала. Но без стеснения пользовалась его хозяйственными услугами, когда мать была в командировках. «Я благодарна тебе за то, что готовишь мне манные кашки, – наблюдая, как инвалид ловко управляется по хозяйству. И с досадой выпалила: Но почему ты всё-таки мой отец?»

Наташа перешла в восьмой класс. Юрий вновь тяжело заболел, лежал под капельницей и попросил, чтобы дочь пришла проститься. Софья и на этот раз решила избавить Наташу от тягостной сцены. Болезни мужа – её собственный крест.

После смерти Юрия равнодушие к реальной жизни окончательно сковало Софью. Стала мечтать об Италии, при одной мысли о которой начинала хорошеть. Этой тревожной мысли не возникало бы, если бы все фамильные драгоценности вовремя были сданы властям. Теперь Софья лелеяла свою мечту о шелках и бархате, в которых не успела походить по сцене: «Сегодня я испанская королева… Завтра еду в Париж». Сочиняла стихи о лимузинах, чайках, скалах. Комната и всё хозяйство, которое раньше поддерживалось неизвестно кем в порядке, – иногда Юрий вызывал службу быта, чтобы помыть окна – все было теперь запущено.

Холод и равнодушие к матери, которую Наташа не могла понять, стали привычны. Не совсем выбившись из детского возраста, она вспомнила вдруг об отце. Кто же был её предок? «Где могила отца?» – спросила однажды Наташа.

Софья подняла тяжёлые веки, не проникая взглядом в дочь, созерцала пустоту близ собственного лица: «…Я не брала урну. У нашей семьи нет фамильного склепа. И, пытаясь что-то вспомнить, ответила: «Ты ему не родная дочь». – Софья знала, что когда-нибудь ей придётся это сказать. – «Нет, родная, родная!» – вскричала Наташа. – «Мне не хватало тогда денег захоронить Юру, – продолжала мать. – Надо было купить тебе шубу, …хотя бы искусственную».

«Какую шубу?!» – Наташа в исступлении стучала кулаками по стене, желая вернуть отца и убить мать. Но Софья, случайно зачав дочь от настойчивого режиссёра, в супружестве никогда не изменяла мужу.

Наташа по-прежнему не хотела учиться. Иногда носила пятёрки по химии, по французскому языку. Однако в школе назревал серьёзный конфликт с учителями других предметов. Софья запирала Наташу на ключ, чтобы та учила уроки. Наташа выбиралась через форточку на улицу и прыгала с полуторного этажа во двор.

Затем дочь принесла такой подарок, что Софья не могла понять, кто с ней живёт. На заводе, где Софья работала испытателем машин, автогеном взломали сейф. Все инструменты были оттуда изъяты и …оказались под кроватью Наташи. Мать остолбенела от находки: «Что ты с этим будешь делать?! Откуда у тебя автоген?» – Наташа пожала плечами: «Инструменты дали мне на хранение».

Софья решительно собрала это хозяйство в сумку, вызвала такси в сторону завода. На полпути передумала, изменив маршрут. Недалеко от Москвы-реки таксист высадил её из машины. Софья с тяжёлыми сумками долго шла по набережной, пока не стемнело. Оглянулась и выбросила инструменты в воду. Повернула к метро.

Летом Софья увезла дочь к бабушке в Крым, чтобы прервать её жутковатые знакомства. Осенью проявила настойчивость, перевела Наташу в школу, где Антонина заканчивала девятый класс.

6.

После окончания школы Наташа заявила: «Мои предки ездили в Париж и Ниццу купаться в роскоши, я хочу на Сахалин – искупаться в Тихом океане жизни".

«Наташка, – боевая подруга, – сокрушалась бабушка, – непременно там кого-нибудь да подцепит, профессора или уголовника, – это с её-то способностями к языкам, к литературе, с такой прекрасной головкой!»

Около трёх лет проработала Наташа на Сахалине посудомойкой, разносчицей на судах, разделывала на заводе рыбу, – ни дочь, ни мать самоочевидных истин не любили: мать – шофер, дочь – разнорабочая, чуждая социальная среда. Случай занёс Наташу Гагину к учёным на биостанцию в Охотское море. Весь выходной провела там Наташа, наблюдая за жизнью учёных. Вечером вернулась на рыбозавод, не предполагая, что знакомство с биостанцией приведёт её потом к неожиданному решению.

Вскоре на Сахалине Наташа вышла замуж. Рыбозавод сыграл комсомольскую свадьбу. Вернулась с мужем в Крым, чтобы не потерять квартиру одряхлевшей бабушки. «Тонька, – рассказывала ей о свадьбе Наташа, – шампанского было море. Три дня не просыхали, одну бутылку закончим, другую начинаем, пока на четвёртый день во сне не уплыли. Вот он, сын, полюбуйся, – богатырь. В память об отце назвали Юркой. Сейчас дочку ждём».

События, главной действующей пружиной которых была Наташа Гагина, развернулись у них в доме, когда Антонина перешла на третий курс пединститута.

Муж Натальи Гагиной, грузчик сахалинского порта «серый булыжник», как прозвала его Наташина бабушка, не прожив у них и года, стал закатывать жене сцены ревности, с каждым разом всё более грозные: «У-убью! Кислотой оболью!»

Вызывали участкового один, другой раз. Потом Игорь Бик стал заходить без вызова. Антонина узнавала его по звонку. Игорь был человек молодой, неженатый. Когда Тоня открывала ему дверь, каждый раз у неё ёкало сердце.

Игорь после смены сдавал оружие. Но перед тем как идти домой, решил ещё раз накануне праздника зайти в неблагополучный дом и провести предупредительную беседу. Он готовился на юридический факультет, надеялся проникнуть в тайну психологии людей и сообща выяснить их взаимные ошибки. Муж и жена оказались крайне разные, но что-то общее проглядывало в них: как обломанные ветки, они дерзко пытались прижиться на чужой незнакомой почве.

Наташа была в японском халате. Повинуясь остаткам хорошего тона, переодела платье. Оценив, что Игорь искренне желает их супружеству добра, Наташа предложила чаю. «Сядь! – потребовал муж, когда она стала собирать на стол. – Никакого чая не будет!» – и в упор посмотрел на участкового. Игорь машинально взял за кисть руки перепуганную хозяйку. «А ну, отпусти! – взревел Наташин муж. – Нашёлся лекарь». Наташа, почувствовав себя уверенней под защитой закона, произнесла на французском языке, желая повернуть грубую сцену на светский лад, и перевела: «От того, что он держал за руку, дети не заводятся».

Но её муж, серый булыжник, стиснул до хруста в пальцах перочинный нож, неизвестно откуда взявшийся, и нанёс беременной жене в бок два ножевых ранения. Игорь, не имея при себе оружия, лихорадочно строил планы задержания преступника. Наташа добежала до комнаты Антонины и рухнула без памяти на пол. Антонина вместе с матерью положила Наташу на кровать, пытаясь вызвать милицию и скорую.

Вдруг Антонина услышала в коридоре возню, распахнула дверь и увидела: участковый бежал по коридору, вместо лица у него было кровавое месиво, он рванулся за грузчиком, пытаясь его задержать. Грузчик опрокинул Игоря на пол. Антонина подбежала, пытаясь помочь Игорю, и увидела: руки грузчика сошлись на горле милиционера.

Антонина рванулась на кухню в поисках какого-либо предмета. Два соседа спокойно курили, советуя ей не вмешиваться в мокрое дело. Антонина схватила топор для отбивания мяса, ринулась назад, замахнулась на грузчика, в ужасе осознав, что напоролась на выбор убить человека. Но не знала, тупым концом ударить, или острым…

Тяжёлый топот сапог раздался на лестнице, у Тони подкосились ноги, в последние доли секунды подоспела милиция. Грузчик был задержан. Антонина с матерью оттащили Игоря к себе в комнату. Из носа, изо рта пузырилась кровь. Ребром ладони Игорю была проломана лицевая часть. Два дня допрашивал Антонину следователь как главного свидетеля. Дело закончили быстро.

Наташа отлежала два месяца в больнице на сохранении плода. Софью положили в Москве с нервным истощением. Анна Алексеевна уехала к Софье в Москву. Антонине с матерью пришлось ухаживать за Наташиным грудным мальчиком Юрой, ездить по больницам к ней и к Игорю.

Игорь был первый человек, который прикоснулся к сердцу Антонины. Месяц он пролежал на грани жизни и смерти, затем понемногу стал приходить в себя. Но у Игоря был ушиб мозга, больные клетки заражали здоровые, обрекая его на медленное умирание. Игорь Бик был представлен к награде, однако учиться на юриста и работать в милиции уже не мог. Через полгода его не стало.

Наташа уехала рожать в Москву. Роды были неудачные, девочка перевернулась во чреве матери, шла на этот свет, нарушив правила, и погибла, удавившись пуповиной.

Наташа развелась с грузчиком, вернула девичью фамилию, села прилежно за книги и поступила, к удивлению Софьи, в университет на биофак. Бабушка вскоре умерла. Наташа написала Антонине единственно письмо, приехала забрать и распродать кое-какие фамильные вещи. В Крым Наталья Юрьевна больше не возвращалась.

Антонина ещё долгое время продолжала ходить к Игорю Бик на кладбище.

С этого случая засела у Антонины в голове мысль бросить педагогику и идти работать в милицию. Мать считала этот шаг ребячеством, но просила сдать хотя бы сессию, а летом всё хорошенько взвесить.

7.

Время утекало незаметно. Антонине казалось, что в милиции она работает очень давно. Стала носить высокую причёску, сделался грубоватый голос. Появились словечки, которые резали слух домашним. Никаких серьёзных происшествий за время службы в милиции не происходило. Да и работа была не особо творческая – проверять по ночам дежурные посты, выписывать наряды, закрывать зарплату.

Сегодня в обед два молоденьких милиционера шутили в дежурке, как им удалось проучить офицера. Признав его якобы пьяным, посадили в машину и, пригрозив письмом в часть, накололи штрафом в свою пользу. Офицер был трезв, однако порядком струсил и четвертной отдал. «Ну и подлецы!» – Антонина через силу улыбнулась, оскал ослепительных зубов был безжизненный, как магниевая вспышка.

Чтобы пресечь в себе частое стеснение, Антонина лепила из себя надуманный образ, – в зажатой, не плывущей улыбке теперь не было прежней теплоты. Появилась несвойственная ей твёрдость и решительность.

– Васьк, пошли в тир, – сказала Антонина, убирая на кухне и желая отвлечь сына от излишнего пристрастия к дискотеке. Антонина по долгу службы имела оружие и проходила время от времени стрелковую переподготовку. Вася достаточно подрос, ходил с ней в тир и гордился тем, что его мама ловкий снайпер.

Вдруг трезвон в дверь. Ия бросилась открывать. За дверью стоял Егор, лицо его было залито кровью, а сын …улыбался. Ия прижала ладони к щекам и попятилась. Выскочила Антонина, резанула Ию взглядом и повела Егора мыть лицо. Царапина была неглубокой – мальчик просунул голову в забор, где торчал гвоздь. Антонина полила ранку перекисью водорода, помазала зелёнкой.

– Вася, пошли в тир – напомнила Антонина, закончив дело.

–Можно я с вами?! – Егор искательно смотрел на Антонину.

– Сиди дома, лечи башку! – возразил Сергей.

– Пошли, Васьк, – в третий раз предложила Тоня.

– Завтра, – отмахнулся он.

Мальчики надели свежие рубашки и ушли.

– Голубушка, – спросила Антонина, налив себе чаю, – а если бы вы увидели человека, который истекал кровью на ваших глазах? Ведь у вас мать врач. Недавно я читала о фашистских зверствах в Белоруссии, как дышала земля над людьми заживо погребёнными. Но никто не нашёл мужества подойти и отрыть человека. …А если бы вы попали под завал, на проходе лежал растерзанный труп, и вы не смогли бы переступить через него, чтобы спасти личную жизнь? – Антонина сполоснула чашку, убрала посуду. – …Недавно прочла в святоотеческой литературе о мучениках, – и, оставив чистую кухню, направилась к себе.

«Каких мучениках?» – озадачилась Ия.

– Сегодня к тебе твой шофер Николай приходил, – с долей сочувствия кинула вслед дочери Галина Владимировна, не добавив, что тот был не трезв. Потребовал: «Мне Тоньку!» – и оттолкнул её, пытаясь пройти в комнату, где Галина Владимировна ещё не успела убрать.

Теперь в доме был порядок. На тахту мать положила дочери смену постельного белья с хлорированным запахом фабрики чистоты.

Антонина села на диван, задумалась. Ком в душе разжимался, отпуская тревогу, и живая тишина, как воздух поры, пропитывала все её черты. Приняла душ и легла на тахту, прикрыв крахмальной простынёй ноги.

На работе старалась быть исполнительной. Худела. В дежурке два молоденьких милиционера сегодня опять заспорили. «Чего хмуришься, Тонь? Взятки давать очень даже хорошо». – « А лучше брать!» – «Тогда застоя в стране не будет!» – «И все тип-топ, – начнут сразу работать!» – нелепыми шутками этот шофер Николай умел сбить её мрачное настроение.

Виктор появился через месяц. Антонина провела к себе, стараясь, чтобы мать не поняла, кто у неё. В милиции Виктор не работал уже год. Антонина села рядом, заправив за ухо прядь волос.

– Мне в доме твоей матери делать нечего! – помолчал, сбавив тон. – …Не могла бы до двадцатого дать четвертной?

Открыла сумку, дала что просил. Виктор сунул деньги в карман, как кладут туда пыльный носовой платок.

– Скоро верну. Закрой за мной – и вышел, не спросив даже о Серёже и Васе.

Ия с Егором кончали ужинать. Галина Владимировна, поколдовав над плитой, с одышкой села, придвинув к себе спичечный коробок, как бы вопрошая таким решительным жестом, останется Ия, или уйдёт к себе. И закурила:

– Ия, я всё то понимаю, – качнула головой в сторону ушедшей дочери, сделала затяжку и закашлялась. На висках, стянутых косичками, надулись вены, голова начала выплясывать броуновское движение. – Я вам, Ия, скажу только одно… я не люблю теперь Антонину. Сколько в дочь было вложено в детстве. Она от меня ничего не скрывала до тех пор, пока не вышла замуж. Приходил сейчас этот, – сделав ударение на последнем слоге, – Виктор. – Неохотно продолжила:

– Виктор Ляхов, сын капитана, не выслужившегося до больших чинов, смолоду мечтал о военной карьере. Его сослуживец рассказывал, как Виктор заставил новобранца колоть дрова. Пять часов потешались над ним деревенские. Новобранец был виолончелистом, покончил с дровами, схватил автомат и готов был порешить всех свидетелей. С этого дня карьера Виктора пошла на убыль. Перепробовал после армии несколько профессий: альфрейщик, скульптор, подсобный рабочий. – Рослый, собой недурён, искал на пляже одиноких тоскующих женщин. Обедал за их счёт в ресторане. Затем устроился работать в милицию. Кажется, оттуда его тоже уволили… – Галина Владимировна глубоко вздохнула.

– Я прошу теперь только одного, дай Бог мне умереть вперёд Ники. Ника беспомощен. Но Ника всё сделает – ему помогут. А пока я жива, у Антонины хватит совести – …при детях не посмеет. – И добавила, взглянув пытливо на Ию, – люблю Серёжу как собственного сына. За него я спокойна – сюда не вернётся, – стряхнув ладонью со стола пепел. – Теперь Васю надо до ума довести. Антонина купила ему самую лучшую электрогитару. Вася стал королём джаза и дальше танцплощадки, боюсь, что не уйдёт. Сходите, послушайте, он каждый вечер там играет. И Серёжа с братом – там у них своя компания.

Ия слушала в пол-уха. Время двигалось к двенадцати. Галина Владимировна с Ией, раздевшись ко сну, вышли подышать в лоджию. Ночи стояли такие тёплые и тихие, что по всему Крыму, как по квартире, можно было пройти в одних ночных рубахах.

– …Когда-то мы с твоей мамой увлекались стихами Полонского, член Петербургской Академии наук, художник. «Я внимал, и сердце грелось с юга веющим теплом».

Два счастливых привидения, – подумала Антонина, прошла к себе в комнату и спокойно уснула.

8.

Дни Никольской с сыном текли тихо в необязательных хлопотах по хозяйству, прогулках вдоль моря. Однажды утром Ия спросила братьев: «А не могли бы вы… – и замялась, – взять с собой Егора?» – «Конечно, что за вопрос?!» Она сходит за молоком, а потом займётся своей темой в лоджии.

– Ма-ма, – раздавался на кухне громкий голос Антонины, – ты должна понять, не могу я гулять с Жульеном. – Этот появившийся новый голос и вся стать производили впечатление женщины властной и суровой. – Я принесла его тебе и папе.

У крохотного красавчика пинчера ножки походили на куриные, розовые уши напоминали крылья. Он стоял перед Антониной и смотрел на неё чёрными глазами – ему необходимо было прогуляться. Чурка обрезанного вертящегося хвоста натягивала на боках кожу, от гладких боков веяло собачьим теплом.

Антонина опаздывала. На ней было новое кобальтовое платье, собранное сборкой у ворота, руки в маникюре, перстни. Позвонила кому-то по телефону и исчезла. Пинчера это опять смутило и озадачило. Дед Ника всё ещё не мог оправиться от инфаркта, а бабушка Галя не выходила уже второй год, с тех пор, как они переехали в новый дом на четвёртый этаж.

Мальчики приходили с танцплощадки поздно – поесть колбасы, молока с хлебом и спать! Спать до двенадцати дня в лоджиях с одной и с другой стороны квартиры. «Что с нами разговаривать, Жулька, – сокрушалась бабушка, – мы теперь «стародёжь» и ничего с тобой не понимаем в жизни».

Вечером Серёжа, собираясь уходить с Васей, предложил Ие:

– Хотите послушать брата?

– Не будьте цирлих-манирлих – посоветовала Галина Владимировна – если мальчики зовут, идите. Егор останется со мной, а вы потанцуете.

– Нет, я с мамой!

– А что, за шестнадцатилетнего вполне сойдёшь.

Одевшись, все четверо вышли на набережную. Схлынула жара, от моря пахло йодом, влажной тиной. Походка у Васи была, как у воздушного змея. Он мог сорваться и улететь вверх, а потом тихо планировать в сторонке.

Старший брат любовался младшим: «Ты, брат, не суетись!» – слегка натягивая ниточку, спускал его на землю. Ноги Вася послушно ставил в ногу с братом. Но пальцы ног, как пружинки, едва удерживали Васин порыв, чтобы вновь не улететь.

– Брат, бабушка мне Чайковского всё предлагает, пластинок понакупала разных. А мне Чайковский по темпераменту не подходит. У меня с ним несовместимость.

– Гоголь тоже меланхолик, а юморист, – возразил Сергей. – …Вы что, хотите покупать билет?

– Давай через забор, – предложил Василий.

– Я скажу, что вы со мной, – здесь брата моего все знают.

Вася вспрыгнул на шумную, как движущийся локомотив, эстраду: «Хелло!», – взял электрогитару, что-то там распутал, присоединил к другим «вагончикам» и уехал в диковинные страны.

Все трое помахали вслед и сели на лавочку. Серёжа решил посвятить Ию в таинства джаза, классического рока, в иные премудрости стилей и течений, вплоть до игры на металлических кастрюлях.

– Учёные считают, что у животного эмоциональная сфера богаче и непосредственней, чем у закомплексованного человека. И вам надо раскрепоститься. Пойду брата слушать.

Сергей возник перед эстрадой, слегка раскачиваясь, как пингвин, сделал брату в воздухе пальцами знак восторга. И началось у Васи реактивно-двигательное полуобморочное завывание с запрокинутым затылком. Рука усердно и молитвенно билась о гитару, закрывал глаза и в самозабвенном упоении клонил своё чуткое ухо к гитаре. Девочки в ковбойках разметали волосы, раскрыли ладошки, начали подпрыгивать, пристукивать босоножками, дразнить друг друга жестами, как обезьянки.

Серёжа, рослый и красивый, мялся подле них, располагая смущённых школьниц к дружеской симпатии.

Никольская подумала, если в этой среде встряхнуть, как в колбе, два элемента, – подумала Никольская, – то Серёжа со временем выплывет. А Вася весь диффузный.

Толпа людей закипала как в котле. Мужчина делал выпад, замахивался и рубил, вертелся чёртом, будто в стоптанные каблуки было вбито по пружине, рубил с плеча.

Серёжа вернулся, сел рядом с Ией.

– Хорошо танцуют те две школьницы.

Егор под бесчинство джаза разлегся на коленях у Серёжи.

– Ия, пойдёмте, потанцуем. – Оставил Егора, взял её за талию, вовлекая в круг, лишил возможности уклоняться от него. Щекам Никольской становилось жарко…

– У меня здесь девочка! – и неожиданно Сергей её оставил.

Ию тут же подхватил Вася, водил прекрасно до самого конца танца.

– Я брата сам учил водить! – заметил Серёжа, оказавшись рядом с Егором.

– Мама, ты опоздаешь утром на пляж!

Ия и Егор попрощались и ушли. Немного заблудились в переулках. Но характер Крыма с таким доверчивым постоянством убеждал в доброте к людям, что даже в мрачных закоулках, пропахших корками от дынь, можно чувствовать себя уверенно.

–…Хорошая ли на улице погода? – только и спросила Галина Владимировна, когда Ия с Егором явились в дом.

– Роскошная! Такая же …как и в лоджии.

– Ну, не скажите. – И опять о Васе. – …Если он в этом году поступать никуда не будет, прошу судьбу только об одном, чтобы ему попался на производстве хороший мастер, который сделал бы из него человека.

Утром Серёжа встал пораньше, прогулял собаку, принялся трясти половики, мыть полы, разбирать свои и Васины «лежалки».

– После завтрака пойдём нырять с пирса! – Серёжа положил на колени веник: – Идём туда, «где шумит взлохмаченный простор, /плечом взрезая синь,/ безумствуя на воле, /…качаться на спине медузой голубой»… – Максимилиан Волошин. Вы с нами? – Посмотрел на Ию.

– Я немного поработаю. А… не могли бы взять с собой Егора? Только не потеряйте его там …в воде.

Егор подскочил к Серёже.

– Ты, брат, не суетись, – раздул его макушку проверить царапину.

Вернулись поздно:

– Мам, Серёжа с Васей могут взять нас завтра в поход! Мы уже договорились о палатках.

– Я никогда не ночевала в палатках…

– Мы возьмём спальники!

– Ия, если хотите как следует отдохнуть, поезжайте – но голова стареющей женщины закачалась из стороны в сторону, как лодка на привязи от прошедшей близко моторки…

9.

Четверо туристов бежали утренними улочками всё вниз и вниз, чтоб не опоздать на катер. У билетной кассы Никольская услышала меж братьями: «Давай на шару». Едва успели вскочить на трап, катер сразу отошёл. Плыл теперь не спеша, любовно залитый бирюзовыми водами, набирая скорость. Братья, сидя на палубе, тут же и уснули в лёгкой качке, едва соприкасаясь плечами.

…В дальнейшем Никольская не знала никаких забот – ни добычи билетов, ни стояния в очередях, никаких планов и маршрутов. Всё как старший взял на себя Сергей. В заботе его не было угодничества, ничего рассчитанного, кроме самочувствия, которое спокойной волной перекатывалось от одного к другому и ко всем вместе.

Ия в лёгком платье и босоножках качалась на палубе, как в невесомости, где-то они выходили, садились. Плыла по морю, испытывая давно забытое чувство надёжности, как в детстве. Серёжа выбирал пляж, ставили палатку, планировали вечер. Ия отдала свой кошелёк Серёже – остальное её не касалось. Кто-то купил в ботаническом саду приглянувшиеся ей ракушечные бусы. Пили у киоска сухое вино. «Шаровой» виноград избавил от забот о пропитании. Сергей, парализуя очередь, покупал сразу десять пакетов молока:

– У меня каникулы кончаются! Мне некогда.

Люди не спешили предавать красоту утра и восстанавливать мелкую земную справедливость.

По Гурзуфу текли шелковичные реки. Там был «на шару» миндаль, маслины, грецкие орехи.

– Где вы орехи брали? – спросила белая пара недавно прибывших сюда людей.

– А вот, пожалуйста! – Сергей щедро развёл рукой, как покоритель Крыма.

– Можно рвать? – опешили те.

– Разумеется! – Отойдя, все четверо оглянулись, как молодая пара с воодушевлением принялась трепать доверчивое дерево.

– Мы передали им свою «шару»! – обрадовался Вася.

Местным жителям нравилось, что обрывали их деревья, которые росли из крыш, разваливая сарайчики. Собаки в садах сидели на деревянных подставках и не тявкали. Гурзуф был похож на коммунальную квартиру. Через дорогу можно дотянуться из одного окна, до графина с водой в окне напротив и утолить жажду.

Но более всего приморский город походил на музыкальную шкатулку: каждый час выдвигался свой ящик, и происходило действо. На крыше, служившей балконом, играли в карты, внизу стирали, на крыльце варили варенье из шелковицы. Открывались двери с медными ручками, закрывали окна. Стараясь не поцарапать стены, полз наверх «Москвич». Из переулка по ступеням выходили нарядные люди. Пожилая пара сидела на красной трубочке ограды в центре площади, чинно ужинала молоком из пакетов. И никто никого не видел. Со дна шкатулки рвался тонкий свист – в голубом мигании наплывал из окон взволнованный голос теледиктора.

Только дворник с золотыми дужками очков на переносице, в тельняшке-безрукавке был в натуральную величину. С важностью профессора, который вынужден отвлечься от серьёзных дел, успешно накалывая на остриё палки бумажный мусор.

Устав от солнца, Ия легла на тёплый парапет и положила осторожно голову на колени Васе. На улицах зажёгся свет. «Ой, фонаря надо мной теперь не надо бы…».

Где-то заиграла музыка. Братья насторожились, как боевые кони. Четыре уха, пятое внутри – Васино – ловили звуки музыки, способной или бездарной к прихоти экспромта. Но последний катер на Фрунзенское, где была их палатка, отходил в девять вечера. Остаться на танцы не получалось.

Из ватно-чёрного небытия, где небо покачивалось в море, дуновеньем с губ приближался катер, обнаружив светом воду, как узнают улыбкой старого знакомого. Обшивка его ещё не остыла от жаркого дня. Грузно перекатывалась под ним вода горячей медью. Люди двинулись по трапу…

– Серёжа, расскажи мне, знаешь про какое животное, про Мурлупку.

– По раскалённой лаве… – начал Серёжа загробным басом, глядя на огненную воду – плыла Мурлупка со своими мурлуптятами.

– А Ерундук где был?

– Плыл за ними. Но Ерундук не был так огнеупорен, как наш брат Вася, и испёкся на лаве.

Все начали захлёбываться смехом. Ия отвернулась. Но смех Серёжи был так заразителен, что пришлось и ей рассмеяться.

Катер огибал Аю-даг. Тьма за бортом обжигала брызгами. Квартет пожилых людей затянул «Подмосковные вечера». Серёжа с Васей заявили, что так может спеть любой пошляк. Надо петь так, чтоб была Великая импровизация! – и запели своё на английском языке с украинским акцентом.

На другой день пытались поесть «на шару» в кафе – не получилось. Обливались душем «шарко» с подогретой морской водой. Спали на голубых топчанах правительственных санаториев. Серёжа продолжал учить Никольскую: «Надо смотреть в глаза и прямо идти туда, куда направились!»

Ия выходила с моря на закрытый пляж. Пожилая матрона спросила:

– Девочка, это ваши вещи? – она была ничуть не старше Никольской.

Ия соображала, какое лицо должна при этом сделать, чтобы жену важного министра немного припугнуть.

– Убери! Это мой топчан.

– Простите, сейчас уберу – продолжая стоять перед ней в удивлении, потому свободных топчанов было вокруг полно.

– Позвольте! – вмешался Сергей. – А-ту её! – говорил его взгляд, предлагая Никольской учиться отвоёвывать достойное место да ещё под солнцем. Ия прижала пальцами рот, – молчи! Сейчас Серёжа начнёт требовать, чтобы дама предъявила ему санаторную книжку.

Но озорная наглость у Серёжи получалась безобидной. Южного солнца на всех хватало. Ия собрала вещи, Серёжа надел битловку, сшитую по последней моде из мешка для муки, перекинул через плечо красную лямку-шнурочек, на котором болтались привязанные к ней порты, и пошли через горы на «дикий пляж», где начинал краснеть шиповник.

– Что такое «шара»? – спросила всё же Ия.

– А разве вам плохо живётся «на шару»? У нас в общежитии разработана широкая теория, как бороться с теми, кто вредит обществу. «Шара» имеет радиус действия.

– Протяжённость влияния «шары» не ограничена?

– Нет, конечно… Для себя, моим друзьям, добрым людям! – Серёжа продолжал беспечно хлопать по холму вьетнамками. – Есть потенциальные «шаровики». Они излучают радиоволны и могут захватывать большие территории. С «шарой» прожить гораздо легче. Чувствуешь себя без комплексов и вполне свободным.

– А если это излучение убивает, а не ищет связь?

Озадаченный Сергей поспешил за созревшим шиповником и уколол палец. Значит …стараясь услужить Ие, он всё время «крыл не в масть»? Брёл теперь с унылым видом, отсасывая кровь, и изучал долгую и скучную дорогу.

Замыкающим шёл Вася наблюдая, как Ия, вработавшись в ходьбу по горам Киммерии, оставляла следки на песке, на траве примятой…

– Следы могут оставаться даже на камнях… – задумался о чудесах Сергей.

– У нас от УПК практика была в столовой, – ожил Вася, – так они сами учили, как порции недовешивать. …На фабрике, там вообще хохма -колбасу к ногам бинтами привязывали, чтобы миновать проходную. …А вы робеете лишнюю порцию не оплатить!

– Я вам вот что скажу… – Серёжа терялся, как теперь называть Ию. На южном солнце она походила на сверстницу. – Знаете, отчего вы такой невесёлый человек? Вас мучают собственные добродетели. Окружили себя частоколом правил, сели на коня доходягу, а куда ехать – не знаете. Жизнь эти правила разбивает тут же.

Пришли на «дикий пляж». Серёжа упал рядом с братом на песок, подгребая под себя горячее золото:

– Насекомых, птиц, рыб понимать проще, чем друг друга.

– Вася, мы когда-то пытались защитить с тобой вымирающий вид растений. А есть ведь ещё вымирающий вид людей. Реликтовый вид понятий и чувств. Вдруг эти выродки окажутся жизнеспособней и долговечней нас с тобой – взглянув серьёзно на Ию. – И корневая система у них ветвистей, – ну там история, религия, всё прочее. …Я пошёл купаться.

– Брат, смотри, что я нашёл! – Вася вынул из воды какую-то железку.

У него в Красном уголке был музей. Комнату ребятам отдал домком для кружка игры на гитаре. С кружком не получилось. Вася развесил по стенам афиши, на них трубы, краны, проволоку. Разложил гильзы, простреленную каску. Нашёл место и металлическим шарам от старых кроватей. Дворовая общественность смотрела на это кое-как, – у ребят появилось дело.

– …Любуйся, Афродита!

– Брось дурить! – Сергей забросил Васину железку подальше в горы.

После купания отправились в кафе. Егор съедал свою порцию, сгребал порцию Ии, сладкое тоже забирал себе. Сейчас появилось только одно пирожное. Серёжа так посмотрел на Егора, что подросток понял, лучший кусок теперь маме. В тарелку к ней заглядывать перестал.

…Четверо туристов бежали по «сократам» – путь, который сокращён и краток. Летели к мерцающему морю, огибая Аю-Даг. Гора Медведь оказалась бобром, заползавшим в воду; плоский хвост его порос редким лесом и слегка шевелился. Крохотная девочка выскочила из-за поворота, споткнулась в колени Никольской, так и стояла ошеломлённая.

– У меня дочь появилась – пошутила Ия. – В Артеке, как в аптеке, пахло южными растениями. – Егор, показывай, где твой корпус.

Лагерь был пуст – вчера окончилась последняя смена. Пересчитав весь попадавшийся под ноги каскад ступенек, сбросили на гальку одежду и кинулись в вечерние волны. Полноводно-тихий вал большой воды насыщал покоем, дав ногам и телу желанный отдых.

Ия вышла на берег, оделась… Серёжа, прикрыв бёдра полотенцем, остановился перед ней, заложив скрещённые на затылке пальцы. Будто долгую разлуку дня утолял тихо длящимся созерцанием, – и отвёл глаза.

Вася купаться не стал, спросил угрюмо:

– Мы успеем на танцы?

– Не знаю… «Плечом взрезая синь, безумствуя на воле»… – бежали узкими тропинками теперь вверх, сокращая «серпантину».

– Твои мудрёные «сократы» нас могут сбить с пути…

– Тогда станем все любителями клуба «железной логики». Куда показывает палка? – потешался Сергей.

– Бежим! – командовал Егор.

Ия осторожно коснулась пальцами локтевого сгиба у Серёжи, не спеши. Разве мало того, что я рядом? Звенели цикады....

– Выскочить бы от звона к звёздам! – прокричал Василий.

В одиннадцать часов танцы заканчивались. В бессмысленной и жуткой судороге суетились пары.

– Брат, давай через забор, – взял руководство Вася, сообразив, что Ия в походе с отроком своим только смута на душе.

– У меня неверные часы, сейчас половина. Вы подождёте? – спросил Сергей. – А хотите, можете идти…

Никольская смутилась, она тоже могла бы перелезть – тут просто. На днях все четверо сидели на заборе санатория и смотрели кино. Но там было темно.

– Мам, пошли отсюда!

– …Мы подождём у моря, – согласилась Ия. – Егор подремлет у меня на коленях.

– Ну, заяц, погоди! – пригрозил Василий. – Сам же хотел в поход!

– Брат, пошли отсюда! Молодому пора на отдых.

– Ты чуешь, брат, – покорно согласился Вася, оглядываясь на подсвеченный у моря сад в красных каннах и самшите, – ведь обезьяны были травоядными. А эти, видать, сырое мясо жрут!

Утомившись за день, они поднимались к своему «шатру». Ия просунула ладонь под локоть Сергея. Руки почти устали друг от друга, вдох и выдох. Вот и «шатёр».

Егор и Вася поспешили наверх. Сергей отстранил руку Никольской:

– Чур, не сердитесь на меня пожалуйста. Хотите знать, что сказал один известный поэта? «Бегство от проблем пола это ханжество».

– Это не проблема, – Никольская смутилась. – …Ты, Серёжа, ведь будущий конструктор тонких нанотехнологий?

– А что вас так интересует?! – насторожился он.

– …Как соединить тело, душу, судьбу, два разных века и разницу несоединимую? – Прохладой безмолвного «прости», лёгким бризом с моря, какими-то лекарствами повеяло от неё. – …Распался мир систем и правильных ответов. Где тот цемент, чтоб и дальше не рушить мир?

– Ищите. …Может мяты вам под подушку нарвать?

10.

Ия лежала тихо, прислушиваясь. Над полуостровом качался тихий шёпот-перезвон. Вдали пели собаки, гах-ах-аа… – не мешая сверчкам, давая складной разноголосице насекомых заполнить дыхательные паузы, хаг-ах-оо… обнажая в отличной проводимости самого крайнего звука целебный воздух степей и моря.

– …Помню, – спросонок буркнул Вася, – в прошлом году я спал в Ялте на клумбе, стало холодно, сорвал попону с «Москвича» и ей укрылся.

Ия вытащила из-под головы шерстяную кофту и укрыла Васю. Надо бы и ей заснуть. Но сон не шёл. «Молод тот, кто не жил», – сказал один из мудрецов. Оставались белые кофточки, неношеные туфли. Такого дня, чтобы их надеть, уже не будет. Где взять у мира нерастраченности? Вот и Серёжа почти старше Ии.

…Был у Никольской муж, физик по образованию, курил трубку, носил академическую бороду. В первые месяцы их жизни Анатолий сидел перед телевизором, чистил картошку, смотрел мультики и смеялся как ребёнок.

Потом неожиданно для Ии заупрямился на том, что «каталог по микросхемам ему дороже любой классики» и включал телевизор. «Зачем тебе эта чепуха?» – «Интересно наблюдать, это самое… за людской глупостью, примитивом и пошлой режиссурой», – отвечал Анатолий, попыхивая трубкой.

Иногда к ним в институт приглашали лектора. Молодая женщина, разложив богатейший веер высоких мнений, умела повернуть поиски великих умов наиболее острым углом к современности. «Пойдём!» – каждый раз приглашала мужа. Лекции оставались той горелкой, на которой разгоралась жарким пламенем внутренняя невысказанная жизнь Никольской. Если она не была связана лабораторным опытом, спускалась в зал. Вечером сбивчиво пыталась пересказать мужу, как оставить случайное необязательное счастье поэзии жизни, и строить жизнь сознательно в строгости праведника.

«Это самое… зачем мне тогда твоя классика?» – отмахивался Анатолий, приваривая очередной микроблок.

Анатолий был талантливым инженером, увлекался всевозможными железками, любил всё разбирать, собирать, но не бескорыстно. Попал в неприятную историю, подписался о невыезде, дело отдали в прокуратуру. Он долго напускал туману: «Это самое… да плыви она, железка ржавая!» «То-ля, успокойся, теперь уж ты не властен над ходом событий. Ходи на работу и жди, что о тебе решат». «Почему не властен? Это самое… разве я не мужчина?» – и трубку теперь изо рта не вынимал. Трубка, что соломина поверх течения, держась за которую он поплыл. Теперь остыть к нему Ия не имела права: «То-ля, буду носить тебе кроликов, бананы, – мука была так шутить. – Попроси, чтобы тебя поближе к дому посадили».

Оказалось пока не за левые дела. Случай был проще. У его отца остался от войны браунинг. Отец умер. Браунинг нашли у Анатолия на работе в письменном столе. За хранение незарегистрированного оружия полагался год условно.

Однако иметь судимость, считал Анатолий, любую, хоть какую, для порядочного человека, который пострадал за свою любовь к технике, – это позор. «Это самое… значит, если что, прибавят этот срок и новый». – «Что?! – недопоняла Ия. – Ты собираешься получать новый срок?» – «Лучше бы их вообще не было. Имею я, так сказать, право свободного человека заработать на своём таланте?»

Время тянулось непонятно долго.

«Когда же суд?» – спрашивала Ия. – «От суда отказался». – «Как?!» – «Ещё раз повторяю, разве я не мужчина постоять за себя? – и расчесал гребешком бороду. – Дело выбросили в мусорную корзину, это самое… Твой мужик цел и невредим», – он попытался притянуть её к себе. «Подожди, …каким образом?» – не верила Ия. – «Каким, каким?! Уровень сознания трёхлетнего ребёнка. Всё уладил – честь дороже, так сказать, и впредь буду умненьким». Она отстранилась от его рук: «На это, между прочим, тоже есть статья! Посолидней первой».

«Слушай сюда, таких дур баб поискать надо! Это самое… оторвать бы тебе голову, так сказать, а оставить кое-что посущественней. …Я тебе за неделю в два раза больше принесу». Она резко повернулась и всем средоточием невысказанных мук вожгла ему в лицо: «Больше ко мне не прикасайся!»

С этого момента, не прожив и трёх лет, они всё более отдалялись друг от друга. Раз в месяц клал ей на кухонный стол, как человек благородный, двадцать пять процентов: «Это самое… так сказать».

Устав от пренебрежения к себе, подыскал вариант женщины более терпимой и сам подал на развод.

Ия не могла заснуть. Бесполезные мысли терзали её… Вспомнила, как приоткрыла однажды дверь в кабинет Гагиной показать результат очередного опыта; на кресле у неё сидел подросток в позе провинившегося, закрыв лицо руками. Голова мальчика была в облаке кудрей таких же светлых, как и у Гагиной. Сквозь жиденькую водолазку просвечивали худые лопатки. Наталья Юрьевна стояла у двери, молча требуя от парнишки что-то исполнить. Мальчик не спешил. И резкая просьба: «Никольская, закройте дверь с той стороны!»

По институту стали ходить слухи. Но из-за этой случайно приоткрывшейся тайны Никольская стала испытывать со стороны Гагиной желание не заметить её научный поиск, оставить реактивы для других, не помочь с дополнительным штатом лаборантов.

Через неделю опять на работу. «Как отдохнули?» – спросит Наталья Юрьевна. «Прекрасно», – ответит Никольская. – Не каждому положен отдых в пансионате с излишками удобств. …Увы, вышколенную, хорошо одетую даму выбирают в президиум; Гагина заботится о согражданах, об их научной работе, – на трибуне такой женщине всё можно простить. …На весы кладётся вклад Гагиной в дело преуспеяния… – слипшаяся мысль Ии стала в тупик, – «пре-ус-певания общества, сулящего жизнь в глубинах космоса». А на земле? …На этой чаше весов судьба заморыша, ещё не выросшего человеком… Какой он всё-таки жалкий, растоптанный, – подумала Ия.

Вася спал крепким сном. Рядом, прижавшись к ней, сопел Егор. Серёжа лежал так тихо, будто в палатке его и не было. Он не спал. Ия вытащила у себя из-под спины камешек:

– Спи, Серёжа, – как бы выводя его из тайника на свет. Так она говорила Егору, наблюдавшему за ней, когда ей приходилось работать при свете настольной лампы.

– Ия, – тихо окликнул её Сергей, не добавив отчества, – расскажите о себе… – Она вдруг улыбнулась в потёмках на это «Ия» с таким спокойным светом на душе. И Серёжа неожиданно уснул. Дышал ровно почти неслышно, будто продолжал прислушиваться.

Ночь кончилась быстро. Над головой было светло, как днём. Вдруг Ия услышала странные звуки:

– Та-та, тара, ни-ра-а-а…

– Ты, брат, никак рехнулся, – просыпаясь, молвил Вася.

– Эх, братцы, мне снилась музыка, совсем не твоя, другая, странная. Слушай, брат, – Серёжа пел взахлёб севшим со сна голосом, будто продирался сквозь джунгли, узнавал провисшие над ним лианы и дирижировал размашисто рукой. – Знал бы я нотную грамоту, мог записать её со всеми каденциями и переходами. Кстати, шо це за слово? Оно мне тоже приснилось, – и продолжил петь.

– Действительно диковина, – признался Вася. – Что-то вроде органной сюиты.

Сергей пел обессиленный видением, будто от него ускользал клад, в котором узрел все драгоценности. Догоняя памятью внезапный дар, пел по наитию, …и не мог удержать красоту мелодии, «одиноко парившей над пропастью, момент такой возвышенности, что кровь отлила от лица». Утратив голос на тихой ноте, умолк. От безмолвного исчезновения нераскрытой тайны, от потери звука хотелось плакать.

На горе под оранжевой крышей смеялись с таким чистосердечием, что закачалась их палатка.

– Я не знаю, как пишутся стихи, картины – грустно молвил Серёжа – но мне открылся потрясающий секрет «Доктора Фауста», которого читал зимой.

Позавтракали молоком, булочками и отправились на пляж.

Поздно вечером, когда возвращались с моря, произошло непредвиденное обстоятельство: почти рядом с ними за бугром проступила в сумерках другая палатка. Егор обнаружил под кустом два мотоцикла. Серёжа дал знак молчать. Добрались до своего места. В темноте все вещи в палатке вроде были целы… И тут увидели, как на фоне ночного неба к ним приближались две крупных мужских фигуры. Ия нырнула в палатку за гребешком.

– Добрый вечер. Кто там у вас ещё?! – грубовато спросил один из них и решительно отдёрнул полог.

Безмятежная Никольская явилась перед ними.

– Женщина! – обрадовались оба. Но Серёжа мгновенно загородил Никольскую.

– Здрасьте! – вынырнул Егор.

Вася задвинул его в темноту.

– Добрый вечер! – сразу откликнулись два незнакомых мужчины. Серёжа мигнул щупленькому Васе, чтобы тот стал к нему поближе.

Мотоциклисты, не обращая внимания на парней, обратились к женщине:

– Мы от Керчи с рыбалки ехали, разбили палатку, а вашей фазенды за горой и не заметили. Вы уж извините, помешали отдыхать. Но когда рядом слабый пол, это надёжней… Женщина с ребёнком – порядок обеспечен! Спокойной ночи, пацаны. – Оба громилы нежно осклабились, пожали Серёже, Васе руки. – Приходите за рыбкой, – и ушли за бугор, облегчённо смеясь в темноте.

Ночью Никольской приснилось, что она бежит впереди двух рослых мужчин, боясь не успеть, где ходит над живыми людьми земля. Схватила лопату, принялась отчаянно рыть… И увидела возле себя множество народу. Тех, кто копал рядом, стали расстреливать… Проснулась в холодном поту и услышала треск мотоциклов, – рыбаки уехали.

Поход подходил к концу. Егор с Ией уезжали раньше братьев. Ждали катера. Серёжа стоял за билетами для Ии. Первый раз он встал в очередь, когда надо было спешить. «Да возьми же, наконец, без очереди!» – взмолились её глаза – могли пропасть билеты на поезд. Серёжа принёс талончики, когда катер отошёл! Оказалось, это был не тот катер.

Подошёл другой катер. Сергей неожиданно притянул к себе Никольскую за локоть и поцеловал у самых губ. Не успела Ия опомниться, Вася повторил Серёжину дерзость.

Люди двинулись по трапу. Вещи Никольской стали теперь вдвое тяжелей – обрели нормальный земной вес. Ия и Егор сели на лавку. …Ия задремала: собирала во сне пинцетом обледенелые цветы с куста, сорвала куст и как платок накинула себе на обожжённые плечи…

11.

Антонина на работе уставала от жары, от бестолкового перемещения по разным концам города, а то и просто от обилия ненужных бумаг. Когда шла ночами по постам, охранники будили друг друга телефонными звонками: «Никаноровна идёт!» Но старая вахтёр бабуня, иначе Буня, утверждала, что без работы жить не может, успевала засыпать до прихода Антонины. «Ну что тебе дома не спится?» – уговаривали бабуню бросить работу. «Разве дома дадут поспать?»

Со своим шофером Антонина рассорилась окоечательно. Приходила домой, включала телевизор и всё плотнее вжималась в мягкую спинку дивана. Любила смотреть Чехова, Островского, что-либо героическое. Два чёрных глаза отражают свет …всё слабее. …Убавить громкость, изменить тембр, переключить программу… Свои холмы, долины, реки стынут, всё порастает лесом и травою, снося течением… Господи, да где же мои мальчики? – всплывает от дрёмы её сознание.

Опять снилась война, которой не видела – погони, расстрелы. Антонина открыла глаза. Мелькали голубые волны пустого телевизора. В темноте летал комар. Вынула штепсель из розетки и встала.

Зрение остановилось на пакете с документами. Вечером у отца опять был сердечный приступ. Антонина искала рецепт в его письменном столе и натолкнулась на несколько пожелтелых листков, заколотых скрепкой: «Убит я шальною пулей…» – почерк отца с черновыми вариантами стихотворных мук.

В пакете лежали бумаги отца с тяжбами сорокалетней давности: «Двое солдат, охраняя склады, самовольно ушли с поста. Учитывая молодость солдат, посоветовавшись с замполитом, решили их под суд не отдавать. Перед строем солдат и сержантов они раскаялись в проступке, обещали службой доказать, что они не пропащие люди».

Вчитываясь в документы, Антонине становилось ясным, что от родственников солдата Распопов получил взятку, поэтому следствие

не имело дальнейшего хода! Гуманность отца получалась тут не причём. Во взятке был замешан ещё один офицер. Но Распопов ему пригрозил: «Будешь поднимать шум – мы тебя, губошлёпа, отдадим под суд военного трибунала». И последнюю бумагу дочитала Антонина: «Должность, дела и всё хозяйство сдал по акту новому начальнику». В этот год они перебрались в Крым.

Антонина надела халат, вошла в комнату, – отец дышал слегка похрапывая. «Галюся, ты?» – окликнул её спросонок. Положила пакет в стол, пошла на кухню. Чайник был горячий, – мать легла недавно. «Где же мои мальчики?» На работу отправилась с головной болью.

…Егор взбежал на четвёртый этаж. Радостно залаял Жулька.

– Галя, кто пришёл? …Попроси, чтобы Егор сходил вниз за газетами, там, наверное, много скопилось.

– Третий день не вынимаем – …а, нам всё некогда. Опять к Нике скорая приезжала. …Ия, идите пить чай и кормите сына. – Ушла в уголок за шкафом и закурила. Ия к ней пришла:

– Гвоздики… это вам с плантации – поставила цветы на стол.

…Как там, как тот мир? – вопрошали ожившие глаза.

Тем временем Никанор Карпович читал письмо, которое принёс Егор. Писал старый сослуживец: «Второй месяц лежу в госпитале – барахлит мотор, запичкали таблетками… А у тебя какой анализ… последних событий на Востоке? Да, знаешь, кого я здесь встретил? Распопова. В чине генерал-майора в отставке. Лежит в отдельной палате. Всех ласкает на «ты». Меня узнал сразу. Я руки не подал».

– Посмотрите, мы его не ловили, – приставал к деду Егор. – Он сам к нам пришёл.

– Деточка, разве я увижу твою букашку? – Взял его ладонь, стараясь завладеть и второй рукой мальчика. – Хочешь, Егорушка, расскажу, как получил первый в своей жизни орден Красного Знамени? Был я такой же, как теперь наш Серёжа. Видел бронепоезда? Так вот, поезд шёл на передовую. Вдруг взрывом снаряда был разбит путь. Все выскочили из вагонов. Кое-кто из командиров струсил и убежал в лес. Я скомандовал: «Стро-ойсь, всем слушать меня!» А был я тогда никто, и никаких полномочий. Не растерялся. Так я стал командиром.

Егор осторожно забрал от деда свои ладони, положил в карман коробочку с жуком.

– Расскажу ещё случай. …Вижу, прямо на меня мчит без седока взмыленная лошадь. Поравнялась со мной, тут-то я и увидел нашего связного – за бок лошади спрятался, лёгкий, худенький, как ты, пуля его и не достала. Необходимые сведения привёз с передовой. Нам вместе ордена вручали.

– А где же остальная молодёжь? – спросила Галина Владимировна,

– На пару дней захотели остаться там.

– Р-р, д-дяф! – подтвердил пёс и подставил хозяйке бок фасолью.

Взяла собачку на руки, цепко глянув на Ию янтарно-карим взглядом:

– Хотите кролика? Я знаю, вы любите – я вкусно изготовила.

– Спасибо. Если позволите, я возьму его завтра в дорогу.

– …Ия, когда-то я мечтала о достойной дочери, о разумных внуках. – Пускай все строят большой мир, застроят небоскрёбами космос. Но если они остаются там жить, и есть, и спать, – то в земном доме они квартиранты! Увы, я была слишком ревностным другом семьи, – и придвинула к себе пустой коробок. – …А что вы думаете, я тоже на фронт сбежала! Всю войну на донорском пункте… Так и научилась курить, чтобы не заснуть на дежурствах.

Антонина, не выдержав, вошла в кухню:

– Я с ума схожу, где мои мальчики? Вдруг утонут, …не на что доехать!

– Утонут потому, что нет денег вернуться домой? – Галя не была лишена юмора.

– Попадут в шторм. Погода к дождю…

– Ничего с твоими мальчиками не случится, – и закашлялась.

– Когда мама кашляет, у меня вся грудь болит, – высказалось то, что стало пугать Антонину всё больше. …Почему не приехали вместе?

– Серёжа с Васей решили немного отдохнуть от нас.

Услышав голос Никольской, Ника отправился на кухню, хлопая задниками тапочек.

– Что тут у вас, развесёлые гулянья да посиделки?

– Ника, тебе нельзя вставать.

– Й-ех, молодой, посиди со мной, – вытащил платок, утёр им лоб и присел на стул. – Наших-то молодых и дома не видно. …Потому что вы все ещё дети и у вас есть Мать! Тоня, наша горлица – тоже большая девочка.

– Папа, лучше скажи, почему у нас в городе грязь? Один умник в тресте всё подсиживал управляющего, что тот мирволит пьяницам, убирает через день, не выполняет план. Управляющего сняли! Умник занял его место, стал воспитывать, вразумлять, не закрывать наряды, а дело стоит и грязь кругом.

Никанор Карпович болезненно сморщился.

– Ника, тебе пора в постель! Иди, я принесу молоко.

– Мама, везде ты проявляешь власть, – уныло заметила Антонина.

– Иду, Галюся, иду, – мелкими хлопающими шажками Ника отмерял путь назад, в свою комнату. – Ещё один день прожит – будем побеждать!

Антонина проводила отца сочувственным взглядом. Перед ней уже вертелся пёс, деликатно спрашивая выпуклыми глазами: «Гулять?» Егору Жульку не доверяли.

– Пошли! – сообразительный чудак летел за Ией на ушах, как на крыльях.

12.

Ия с Егором уехали рано. Галина Владимировна хорошо выспалась и решила к приезду мальчиков убрать квартиру. Жулька, посмотрев вопросительно на Антонину, стал ходить за Галей следом, скучный и молчаливый.

– Ну, что ты хочешь? Ведь ты же сыт – и молочка дала и косточку мясную. А это уж я не знаю, сходи на балконе, я уберу.

Но Жулька продолжал обидчиво следовать за ней, бестолково цокая коготками об пол. Антонина встала не в духе, к ней лучше не подходить. Галя что-то делала тряпкой на окне, поливала цветы, понуро плёлся за ней на кухню. Антонина присела к столу:

– Васе в поход ходить не следовало! Ему надо поступать в этом году в институт.

– С таким аттестатом и без трудового стажа?

– У Бузыкиных Колька поступил, а ведь хуже Васи учился. …Сумели дать. – Тоня смотрела в пол. – Знаешь, сколько летом за комнату берут?

– Если ты поедешь к моим друзьям в Москву, тоже будешь платить?

– Зачем в Москву? Можно по Золотому кольцу, в круиз по Тихому океану, в Индию.

Галина Владимировна продолжала чистить овощи.

– Прости, мама! Это я так… – Что-то тяжёлое последнее время легло Антонине на грудь. Начал опять сниться Игорь Бик, как они с мамой надеялись его спасти… Позавтракала, надела служебную форму, очистив на ней все пылинки, и ушла до вечера.

Галина Владимировна закончила делать обед, убрала квартиру, хотела прилечь. И обнаружила, что Жулька, сводя с ней счёты, напачкал в постель.

Она переменила простыни, большое бельё собрала в прачечную, вымылась, вышла из ванной, и тут стены стали уплывать от неё. …Где-то она барахталась, чувство непознанного страха оглушало пустотой. Откуда-то с потолка лизнул в лицо Жулька. Хотела крикнуть, но пёс молчал, не лаял. «Ника, лежи. Сейчас я встану»… Уплывали стены, головокружительно и к катастрофе нёс её корабль, тело уже не принадлежало ей. Оставалось выродиться из утробы дома на волю. «Галя…» – знакомый голос позвал её.

Попыталась встать. На неё качнулся прямоугольник зеркала, тело покрылось испариной. «Галюся! Где мой валидол? Галя? …Я нашёл, нашёл!» – И снова перевёртывалось всё вокруг: полы, двери, окна – не могла выломиться из этих стен – «роды» шли неправильно.

Галина Владимировна поднялась, задышала глубоко и сильно и доплелась до кровати, как слепой по чёрному лесу, где мерещилось за шкафом окно в потухавшее небо.

Под окном тоскливо и навзрыд затоковала дикая голубка-горлица: «Гук-куу, гук-ку-у-у», – звук бился от одной стены к другой, птичка причитала со всхлипом «гук-куу, ку-уу», – пытаясь не выдать рыдания в грустном пении…

Серёжа с Васей возвращались в сумерках. Поднялись на свой этаж, бросив спальники в коридоре. Серёжа, предчувствуя что-то не ладное, сразу подошёл к бабушке. Поджав ноги, уткнувшись лбом в подушку, будто подстреленный и не вылинявший к зиме заяц, лежала Галя. «Ба, тебе плохо?» – «Силы оставляют» – вымучила ответ.

Серёжа осторожно присел на кровать, озадаченно прижал к небритой губе палец. Знал, если он ляжет рядом, как в детстве, то пройдёт страх; бабушка будет дышать, сопеть, на фоне окна подниматься и опускаться её плечо… А там, дай Бог, и пройдёт, потому что …в это же поверить нельзя.

«Ба, ты спишь?!» – всполошился Серёжа. – «…Вася где?» – «Моется. …Устал я чего-то». – «Это от солнца…» Серёжа тихо прилёг, отставив на полу босую ногу, положил руку под голову, стараясь совпасть с коротким дыханием бабушки:

– Ба, мы были там, где с тобой когда-то ездили. …Представь, что ты лежишь на берегу моря. Граница между морем и небом становится как бы размытой… Оранжевый свет входит в каждый твой мускул, изживает страх. Морские волны растворяют тяжёлые мысли. Дыхание – замедленное, лёгкое. Становишься невесомой, купаясь в облаках, в солнечном свете. Понятие времени и пространства исчезает совсем. И ты исцеляешься. – …Сергей всполошился.

– Не сплю, – голос комнатный тихий. – Протяни таблетку.

– Где?! …Нашёл, – дал ей запить, опустился рядом. Быть сейчас с бабушкой, так спокойней, и можно думать о своём. …Прижал к себе локоть Ии, задумался… До получения диплома оставалось полгода – и еду в Москву! …Нет, главное, не думать и не думать. Этот расчёт, выдержка была самому себе похвальна… Только всё «укрепление» вновь смывало и заболачивало внутри непроходимой тоской.

– Бабушка скажи, «шара» – это детство?

– У «шары» логика далеко идущая.

– Знаю! …Но, не затрагивая интересов других, прожить нельзя.

– Откуда у тебя такое убеждение?

– Ёлки-моталки, ба, да ты совсем уже здоровая! – …Но нельзя быть в жизни мямлей. …А она всего боится.

– Разумеется…

– Предположим, я забыл свою «шару». Дыши глубже. Через полгода кончаю институт вычислительной техники. …Если я задумаю всерьёз?

– Всерьёз, ведь это надолго…

Оба молчали. Серёжа почувствовал страшную усталость, начал засыпать, произносил механически. – …Брат поедет со мной, нужны лаборанты… Создадим ансамбль… Ба, могу я управлять своей психикой?…

Галина Владимировна имела религиозный опыт – управлять собой и своим сознанием помогал им раньше Всевышний. Но не стала грузить внука. Потихоньку выбралась из кровати, подтянула шнурки на тёмных ещё не вылинявших косичках и поплелась в кухню. Там всё творилось вверх дном. Вася ужинал широко улыбаясь.

13.

Ия вернулась в Москву, засела опять в свою чашку Петри, поставила новый опыт, который пригрезился в поезде, затем на разных штаммах.

– Как отдохнули? – обласкала её в коридоре Гагина.

– Отлично.

– Вот видите… А мы ждём со дня на день в институте перемен. – Наталья Юрьевна с вопросительной полуулыбкой заглянула Никольской в лицо. – Надеюсь, не будете отрицать, что я всегда была ваша союзница. Реактивы импортные достала. И впредь можете рассчитывать на мою поддержку.

– Да, конечно… – понимая, что утончённо-ласковую наглость разоблачить она не в силах.

Реактивы были на этот раз качественными, коллектор исправлен. Ия Петровна становилась всё суше и молчаливей. Стылый взгляд на похудевшем лице приобрёл стойкое выражение ясности, слегка затронув полукружье морщинок над бровью. Так расходятся круги по воде, ширя в пространстве ход найденных мыслей… Выстроить систему, временно отсечь вытекающие отсюда боковые дорожки и оформить.

Никольская, очистив свою работу от шелухи неудач, предложит её научному совету в чистом виде, не претендуя на Истину в последней инстанции. Но всё же надеется сделать тех, кто посыпает листья ДДТ, более отзывчивыми на её правоту. Они могут стать её союзниками. Да потому, простите, что главное чую – ось земли, как всё должно вертеться и в небе, и в научной среде. А Гагина… пусть будет в моём проекте главнее главной!

Так хотелось всем верить, уступать, поделиться хотя бы краюхой удачи. Да, что там краюхой – всем опытом целиком, – как хлебом насущным в единой научной среде. Забирайте всё! Я давно готова – пусть безымянный подвиг будет полезен людям. Испуг Надежды Микроскоповны перед бесповоротными авторитетами закончится, и Никольская спокойно отойдёт в сторонку. Но жить нам придётся теперь в глубинах Космоса! – …И вдруг растерянно улыбнулась. Собственная мысль загнала Никольскую в тупик.

Разве там… больше некому жить? Никольская вдруг обнаружила истинную цену своему многотрудному, порой самолюбивому натиску. Оставь! Оставь это! «Кровь отливает от лица. И за ним по пятам последует боязливое самоуничижение, робкий испуг перед тем, что могло такое совершиться». Прости меня, «Доктор Фауст», разумея со вздохом, что роль подсобная так и останется написанной на роду её бедой.

В институте началась очередная кампания, проводимая буквоедами, а то и недобросовестными, мало знающими людьми, – менялись ставки, зачёркивалась тематика, расформировывались лаборатории. Гагина понимала, что Никольская вытянула воз, который был под силу почти целому коллективу. Если Никольская начнёт трепыхаться, доказывать мою несостоятельность, как руководителя, ссылаясь на свою капитальную работу; ведь ни в какие параграфы задним числом это теперь не вставишь.

После обеда Гагина вызвала Никольскую к себе:

– Ия Петровна, – начала таким тоном, будто ей предстоял строгий выговор, – защищаться вам в институте у нас не удастся… да и нет смысла.

У Никольской всё оборвалось внутри.

– Диссертация ваша может выйти на докторскую, – вынуждена была сообщить Гагина, – но надо избрать тактику. Я нашла тот учёный совет, где заинтересовались вашей темой. Должны быть благодарны, что я забочусь о вас! – упрёк с оттенком угрозы прозвучал в голосе, не терпящем возражений.

– Как?! – удивилась Никольская.

– На днях будем оформлять переводом. Тот коллектив оценит вашу работу по заслугам.

Никольская вспыхнула и запнулась, не ожидая такого поворота событий:

– Благодарю…

– Вы без меня и хлопотать об этом не стали бы, – мягко напирала Гагина, стараясь закончить трудную роль.

– А… разумеется, – Никольская выходила из оцепенения. Она проработала здесь шестнадцать лет, теперь ей указали на дверь. С удивлением смотрела на Гагину, проигрывая в голове своё отступление: …если бы ты помог мне на защите, оградил бы на учёном совете от срывов, доказал бы мудрецам, которые нахватали степеней, фундаментальность моих разработок. И, наконец, если бы ты… умел держать спину прямо!

– Понадобится помощь, заходите, звоните, не забывайте нас. – Гагина говорила так, будто заявление Никольской уже лежало на столе. – Успехов! – и протянула руку, стараясь улыбнуться открытой улыбкой.

– Я подумаю! – Никольская руки не подала и быстро вышла.

Подаст заявление, или нет? – с тревогой размышляла Гагина. – Захочет ли трепать себе на защите нервы, перелопатить эту махину учёных предвзятостей? Поддержки у неё маловато. Пётр, голова прекрасная, но он стал пить. – Тем не менее, интерес к нему Гагиной был ревнивым, и лучше бы Никольской тут не возникать совсем. – Но если Никольская останется здесь, да ещё защитится… учёный совет её поддержит, что вполне возможно, тема перспективная, большая. – Гагина поиграла пальцами по изнанке стола, понимая, что место, на котором она так твёрдо сидит, основательно покачнётся. – Эта бабёнка Никольская – размышляла Гагина – сучка себе на уме. – Наталья Юрьевна встала к вешалке, взяла жакет и знобко накинула себе на плечи, пугаясь предстоящих перемен.

14.

Ещё одна проблема навалилась на Никольскую. Егор опять стал болеть ангинами. Поехать летом в Крым едва ли удастся. И она решила удалить Егору гланды, как советовали врачи.

Небольшая операция у Егора по удалению гланд прошла удачно. Он выздоравливал. Ия ходила к нему в корпус через соседнее отделение, сокращая путь, и пару раз обратила внимание на мальчика, худенький, светлое облако пышных волос… Ох! – какой-то испуг накатил на неё. И отделение, кстати, было неврологическим. Мальчик оставил душную палату, сидел у окна, что-то мастерил.

Никольская, пользуясь тем, что дверь была не заперта, проскользнула мимо. Неприятное чувство досады не давало покоя… Она решительно повернулась, но подошла неуверенно:

– Мальчик, как твоя фамилия?

Он поднял на неё глаза, в которых затерялась надежда, и ответил растерянно:

– Гагин, Константин Гагин…

Всё! Ия поняла, что совершила ошибку – надо было не спрашивать! Она вынула все продукты, что несла Егору, стала отдавать Косте.

– Что вы! – растерялся мальчик. – Я не знаю… не знаю, как вас звать. – Он зарделся, стал складывать все свёртки Никольской обратно в сумку.

– Не возьмёшь?

– Зачем? …Что вам от меня, собственно говоря, нужно?! – спросил грубовато Костя.

– Прости, – сообразила Никольская и ушла.

Мальчик ошеломлённо смотрел вслед. Больше по той половине Ия старалась не ходить. И всё же… надеясь на мёртвый час, ещё раз проскользнула по неврологическому отделению:

– Скажите, Гагин Костя интернатский?

– Здесь ходить нельзя! У нас тут много интернатских. А вам зачем? – насторожилась медсестра.

Никольской хотелось узнать, чем он болен. Но медсестра ушла в ординаторскую.

– …Простите, я тогда вёл себя крайне отрицательно.

Никольская внутренне ахнула…

– Почему вы меня тогда окликнули? – Костя вглядывался в неё, и опять в глазах мальчика ёкнула надежда.

Глядя не его неопрятную курточку, у которой были оторваны почти все пуговицы, Ия промолчала почти враждебно.

– Сначала я отвечу на ваши вопросы, – предупредил её Костя, невольно обирая пальцами курточку. – Потом вы будете отвечать на мои. Почему я здесь? А я «УО» – умственно отсталый, – показал пальцами на висок и нагловато осклабился. – У меня двойки по математике, по литературе, по русскому. …Разъяснил? Теперь моя очередь спрашивать. – Костя на время замолк. – …Все сговорились, чтоб я ничего ни у кого не спрашивал! Хорошо, не буду, не буду, – речь становилась отрывистой. – Обещаю быть примерным деткой Костей Гагиным и стараться получать пятёрки …которые мне не нужны! Но когда-нибудь сам раскрою тайну, которую почти узнал.

– Не надо, Костя. Зачем?

– Вот видите. И вы со всеми заодно. А это …нечестно, останавливать меня, а потом молчать, когда человек хочет знать то, что принадлежит ему по праву! У меня тоже паспорт скоро будет!

– У тебя ещё не скоро…

– Через три года… – быстро почесал висок – и я свободен!

– От чего ты свободен?

– От детства! Послушайте, мне пришла в голову идея. Если вы хотите со мной познакомиться, вы должны назвать себя.

– Меня зовут Ия Петровна.

– А дальше… Фамилия!? – строго потребовал Костя.

– Никольская. Зачем тебе?

– Хочу быть следователем по делам уголовным. Вы тут к кому ходите? И вообще зачем …туда-сюда мелькаете?

– К сыну, – проронила Никольская.

– Понятно. Можете идти! – и глянул на неё недоверчивым взглядом, когда не могут выяснить личность.

– Ничего, я не спешу… – Ия спешила.

– Так вот я раскрою вам тайну. – …Медсестра открыла дверь, прислушалась к ним и опять закрыла. Костя продолжил. – У меня тоже есть мать живая, красивая. Почти как вы. Я её нашёл! Не стал звонить домой. Пошёл к ней сразу на работу, – возбуждённый поток слов нарастал. – Имел ведь я право познакомиться со своей, не принадлежащей мне матерью?

– Возможно, – неопределённо ответила Ия, пытаясь медлительной интонацией притормозить стремительную речь, чувствуя почти панический страх перед парнишкой. И снова обратила внимание на пуговицу, что осталась на курточке одна. Остальные были грубо вырваны с тканью.

– У моей матери кабинет, как у начальника, – продолжал Костя спокойнее и тише, боясь быть услышанным медсестрой. Посмотрел на унылое лицо Ии, и добавил совсем медленно. – Приняла меня хорошо. Сидели, разговаривали около часу.

Ия вспомнила ту сцену, на которую нечаянно напоролась. Такой визит целый час тянуться не мог.

– …Не помню, может быть меньше, – тревожась её правдивого взгляда. – Вот карандаш мне подарила. – У него стали гореть щёки. Поспешил вытащить автоматический карандаш. – Я взял не навсегда, попросил дать на время…

– Почему у тебя все пуговицы оторваны? – Никольская тоскливо глянула на часы. Костя проследил её взгляд:

– Пуговицы-то? Мне ребята оторвали. Они проскакивают в автомат с газировкой. А запасную на лоскутке я уже сам пропил. Надо сюда какие-нибудь другие…

– Я принесу… – пообещала Никольская, прикрыв мучительно глаза.

Мальчик вспыхнул в порыве благодарности. А Никольской захотелось поскорей уйти, вернее, убежать от всего этого…

– Ия Петровна, хотите, я подарю вам слона из пластилина? Только у меня коробочки нет. Куда ложить будете?

Резанул неправильный оборот речи. Она глянула на часы.

– Не бойтесь, слон вам понравится. Он всем нравится… – пытаясь её удержать.

– Костя, я принесу из дома коробочку и тогда возьму, – до боли вжав ногти в мягкую плоть ладони. Кинула ему фальшиво-ласковое, – ну, пока, – и поспешила в палату к сыну.

В следующий раз, навестив сына, Ия Петровна прошла на другую половину корпуса, принесла Косте коробочку для слона, немного фруктов, набор хороших пуговиц, не понимая одного, что даже мелкие уступки нельзя делать.

Кости в коридоре не было. Заглянула в палату. Спросила нянечку. Та с подозрением осмотрела Никольскую:

– Костя Гагин выписался.

Никольской показалось, что няня чего-то недоговаривает.

– А почему на окне целый выводок слонов? Костя лепил? – спросила с облегчением, что Костю больше не увидит.

– То дети. Такой командир над малышнёй: «Слушать всем меня! Нужно лепить слонов: индийских, африканских, русских. Значит, чтоб счастье пришло, как японские дети журавликов лепят. …Говорит, что мать его учёная в институте преподаёт. …Ясное дело, мать гулящая – умолкнув, изучала Никольскую. – Вы кто ему будете? – решительно спросила нянечка, внимательно присмотревшись к ней, и сняла со шкафа коробочку для лекарств. – Константин сказал, если его будут спрашивать, просил передать. Он из шестого интерната. Хотите его увидеть?

– Нет, спасибо.

Няня шумно поставила коробку опять на шкаф:

– На всех больных, мамаша, жалости не хватит! …Я вам, матушка, такую широкую информацию не обязана давать – намекнув на что-то – …даже если это собственный.

Никольская пошла одеваться. Передумала, поднялась опять наверх:

– Это детям, – передала няне пакет, попросила назад Костину коробку. Оделась, вышла на улицу и обнаружила в пальто конфету, которую хотела отдать нянечке…

15.

Целый день шёл снежный дождь. Все стволы деревьев заляпали белые комочки. Они опадали куличиками, стопками, как в замедленных съёмках, придавая городу вид рассеянной небрежности. К вечеру из-под крыш начала барабанить капель.

Как быть? – думала Ия. – …Надо не упустить новую тему, что наклюнулась по пути. Сейчас бы на недельку в свою лабораторию, толковую помощницу… Да и нужно ли переходить в другой НИИ? Чего я боюсь на защите? Как пробить эту брешь недопонимания без лишних конфликтов, не ломая хребты авторитетам? Иногда эти доктора наук – скорлупа от ореха. Скажу мудрым профессорам – «помогали, помогали». Уступят, поняв со временем мою правоту. А там и назад вернуться можно, в свой институт…

Вновь начали донимать сны о войне, о собственной трусости. …Зелёная трава свежих замыслов поднималась сквозь ноздреватый снег.

Через пару дней Никольская натолкнулась в хозяйственной сумке на коробочку из-под лекарств, которую передала ей нянечка в больнице. Там лежали кошка, овца, слон. Поделки из пластилина были забавны, вызывая невольную улыбку. …Надо всё же снять непонятную тревогу на сердце, подумала Никольская. Узнав номер телефона, рискнула пойти к директору шестого интерната.

Вот что Никольской открылось. Было это тринадцать лет назад. Муж Натальи Юрьевны Гагиной якобы учёный – разбился в авиакатастрофе. От него сын Юрий. В квартире появился сосед, инженер. Вскоре объявил, что собирается вступить с Натальей Юрьевной в брак. У них должен родиться ребёнок. Сосед занялся подходящим вариантом обмена. Нашёл иной вариант и съехал от них навсегда. Второй ребёнок, Костя Гагин, при рождении «отказной».