Читать книгу Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2 - Людмила Ивановна Гордеева - Страница 6

Обычно спокойный и выдержанный посол Иван Федорович Товарков на сей раз явился из Новгорода в Москву взволнованным и категоричным:

– Ни слова, ни грамоты, – доложил он государю, – но один только меч может смирить новгородцев.

Тут же назначил Иоанн заседание расширенной боярской думы, призвав в столицу своих братьев, святителей, бояр, воевод. Обычных мест в его приемной посольской палате не хватило, и потому были установлены дополнительные лавки. Народу набилось столько, что меньшим людям из дальнего конца комнаты приходилось привставать, чтобы видеть происходящее впереди.

Иоанн явился в парадном одеянии – парчовой, унизанной дорогими каменьями и подбитой по низу соболями распахнутой ферезее с откидными рукавами. Из-под нее виднелся длинный охабень с огромным количеством пуговиц, поверх которого красовалось ожерелье – пристяжной стоячий воротник-козырь, изукрашенный вышивкой и сверкающими каменьями. Стройность его фигуры подчеркивал драгоценный золотой пояс.

Рядом с великим князем сидел столь же нарядный наследник – тринадцатилетний сын Иван Молодой, на первых местах – митрополит Филипп и четыре брата Иоанна: его погодок Юрий, два Андрея – Большой и Меньшой, и Борис Васильевичи. Чуть поодаль разместились московский голова Иван Владимирович Ховрин и его брат-казначей Дмитрий. Тут же – знатнейшие бояре и воеводы: князья Федор Давыдович Палицкий, Иван Иванович Ряполовский с сыном Семеном, Юрий Патрикеевич Литовский с сыном Иваном, дядя Иоанна Михаил Андреевич Белозерский с сыном Василием Верейским, Оболенский-Стрига, достаточно молодой еще и красивый князь Данила Холмский и много других славнейших русских воевод. Прибыли на совет и служившие Москве татары – царевичи Даньяр и Муртаза. Из женщин присутствовала одна только вдовая великая княгиня Мария Ярославна в своем обычном темном одеянии. Рядом с государем и возле всех дверей, замерев, стояли телохранители – рынды.

Иоанн сам открыл совещание, рассказал, как обстоят дела со строптивым Великим Новгородом. Он перечислил обиды, которые причинили новгородцы Московскому княжеству – оскорбление послов и посадников, отказ платить дань, порубежные грабежи. И, конечно, остановился на самом главном:

– Думают, видно, граждане Новгорода Великого, что слабосильное у нас государство, что не можем мы за свои интересы постоять, что нет у нас мочи призвать их к порядку?! Нарушили они все уставы старинные, все правила и традиции, заключили договор с королем Казимиром, по которому признали его своим господином и покровителем, обязались дань платить ему всем народом, наместника и судей от него принимать, доходы его королевства да княжества Литовского приумножать. Пятьсот лет и четыре года со дня крещения были новгородцы за великими князьями русскими, православными. Ныне же, за двадцать лет до скончания седьмого тысячелетия, восхотели отступиться за латинского короля. Не иначе как дьявол их попутал! Пытался образумить я изменников – грамоты посылал, уговаривал, увещевал, предупреждал. Все тщетно! Пренебрегли они и моими убеждениями, и митрополита Филиппа, изменили старине, закону, вере нашей православной. Вот и собрал я вас, чтобы предложить на ваш суд измену новгородскую. Решите братья, что делать будем!

Государь закончил речь, откинул назад голову и несильно хлопнул ладонью по ручке своего кресла. Серо-голубые глаза его сверкали, как поверхность отполированного кинжала.

Отовсюду послышались твердые решительные голоса:

– В поход! В поход на Новгород! Да будет война! К оружию!

Выслушав эти голоса, Иоанн властно поднял правую руку, и все замолкли.

– Но вспомним – на дворе весна, сейчас для новгородцев начинается самое благоприятное время, земля их окружена реками и озерами, болотами непроходимыми. Если же еще и лето выдастся дождливым, мы просто завязнем в новгородской сырости вместе с войсками и обозами, никого это не пугает? Может, до осени поход отложим?

– Нет, нельзя откладывать! – послышались опять же единодушные возгласы со всех сторон.

– Не будем здесь новгородского веча устраивать. Я хочу ваши личные мнения услышать. Что ты скажешь, Данила Дмитриевич, тебе идти с передовыми полками, не побоитесь утонуть в болотах новгородских? – обратился государь к князю Холмскому – своему ровеснику и двоюродному брату, молодому еще, но уже прославившемуся во многих походах против татар и литовцев талантливому полководцу.

Холмский встал со своего места, близкого к государеву. На плечи его была наброшена роскошная, отделанная горностаем приволока – длинный боевой плащ, сколотый на груди жемчужной застежкой, под ним виднелся нарядный камзол, затянутый на талии золотым поясом. Данила был столь красив, что женщины на улице заглядывались на него. Высокий, безупречной формы лоб его обрамлялся легкими русыми кудрями. Прямой с легкой горбинкой нос, большие спокойные светло-карие глаза, мужественный подбородок с небольшой, аккуратно подстриженной бородой – все в нем было прекрасно и совершенно, словно природу в момент его создания осенило вдохновение, и она вложила в свое творение не только талант, но и душу. Внешность Данилы соответствовала и его храбрости, и таланту полководческому. Он был находчив, сообразителен, в бою смел и решителен. Воины любили его и готовы были следовать за ним куда угодно.

Данила Холмский был прямым потомком великих князей и тверских и московских. Его матерью была родная сестра великого князя Василия Темного, то есть родная тетка Иоанна, а отцом – внук великого князя Тверского Михаила. Все это прибавляло ему уверенности и достоинства, которые проявлялись во всех его жестах и поступках. Кто видел Данилу в бою, тот знал – там он быстр, резок, тверд. Здесь, в думе, это был совсем другой человек – неспешный, рассудительный, в чем-то безмятежный. Спокойно обведя своим приветливым взглядом присутствующих, да так, что каждому казалось, что Данила именно его обласкал, он заметил:

– Считаю, что откладывать поход нельзя. Во-первых, зло, подобное новгородскому, должно пресекаться сразу. Во-вторых, нас не ждут так быстро, – это дает нам великое преимущество. И Казимир Литовский, даже если захочет, не успеет помочь. Ну, а болота как-нибудь преодолеем. Господь в нашем правом деле поможет нам.

Холмский слегка поклонился сначала Иоанну, потом остальным членам думы и сел на место.

– Что ты думаешь, Федор Давыдович? – обратился Иоанн еще к одному своему полководцу, князю по прозвищу Пестрый из рода Палицких, потомку великого князя Московского Всеволода Большое Гнездо.

Федора Давыдовича Иоанн помнил с детства. Это был один из немногих бояр, служивших еще его отцу. Здесь же находились и двое других старейшин – князья Иван Иванович Ряполовский и Юрий Патрикеевич Литовский, но Иоанн спросил именно Пестрого, так как хотел подчеркнуть его ценность как первого своего полководца.

Поднялся невысокий худощавый пожилой человек с залысинами на большом лбу, с удивленно приподнятыми бровями, глубокими морщинами возле глаз, губ, какие оставляет частая улыбка. Живые темно-синие глаза его выглядели гораздо моложе и говорили о неиссякаемой энергии.

– Я за немедленный поход, – заявил он твердо. – Новгород – слабая держава, и вольность ей только во вред. Постоянно там бунты и междоусобицы, каждый себе господин, потому нет никакого порядка. А заводилами, как правило, – крикуны. Кто громче кричит – тот и прав. Вот и вся их свобода. Мы с твоим батюшкой дважды на Новгород в походы ходили. И чем кончалось? Чуть силу завидят – хвост поджимают и бегут мириться, выкуп предлагают, в ногах валяются. Батюшка твой, добрая душа, сразу и замирялся с ними. Они на все условия соглашались, землями да серебром откупались. А сейчас, видно, доброту твою и терпимость за слабодушие приняли – надо им место их указать. Новгород – был, есть и должен остаться владением великокняжеским!

– А ты что скажешь, Иван Иванович? – обратился Иоанн, наконец, и к старому боярину, князю Ряполовскому, тому, что в детстве спас его из Троицкой лавры и укрыл в своем имении. Он, как и Федор Давыдович, происходили от Всеволода Большое Гнездо, а стало быть, также приходился дальним родичем государю.

Встал, как и предыдущие воеводы, немолодой уже, почти седой, но все еще крепкий человек с усталым бледным лицом, с припухшими от нездоровья, но все еще проницательными, умными глазами.

– Я уж свое, кажется, отвоевал, мой государь, – поклонился он Иоанну. – А если б силы были, тоже пошел бы с вами. Думаю, сын мой Семен не подведет меня, верно послужит тебе в походе. Тоже считаю, что откладывать дело не стоит, момент сейчас подходящий, на границах пока спокойно, казанцы, как будто, надолго притихли, ордынцы между собой дерутся, король Казимир – неважный вояка, вряд ли он сразу решится на поход против Москвы. К тому же на каждый свой шаг он должен у сейма разрешение да деньги выпрашивать, согласовывать да кланяться. К тому же он сейчас, после смерти чешского короля Юрия, никак престол его не разделит, хочет там сына своего посадить Владислава, а ради того должен с Матвеем Венгерским воевать, там силы нужны. Не до Новгорода ему. Думаю, более удобного времени, для того чтобы всеми силами двинуться на изменников, у нас еще не было. А отложимся до зимы – трудно сказать, как дело к тому времени повернется… С Богом!

Один за другим вставали бояре и воеводы, и все были единодушны: изменники государства и отступники от Бога должны немедленно поплатиться за предательство. В думе царило небывалое единодушие и вдохновение. Князья, еще недавно кичившиеся своей независимостью, считавшие каждый себя в душе равным Иоанну, здесь внезапно ощутили свое единство и силу. Они оказались под одной властной и праведной рукой, и это не обижало, напротив, вселяло ощущение какого-то общего государственного величия, мощи и рождало гордость от причастия к этому величию, к этой неодолимой мощи.

Сразу же после думы Иоанн собрал дьяков и продиктовал письма для тех князей и воевод, кто не был приглашен или не смог прибыть на заседание думы. Советовался с опытными полководцами, как лучше сформировать полки, кто их возглавит, по каким дорогам кому двигаться. Старым воеводам пути на Новгород были хорошо известны, они стали прекрасными советчиками – и Ряполовский, и Патрикеев, и, конечно, Федор Давыдович Палицкий.

Уже на следующий день, 23 мая 1472 года, новгородцам были отправлены разметные грамоты. В Псков с приказом также послать Новгороду объявление о войне поскакал Якушка Шатобальцев. Псковское войско должен был возглавить сам великокняжеский наместник, воевода Федор Юрьевич Шуйский. Дважды туда и обратно летали в эти дни гонцы в Тверь: Иоанн убеждал союзника Михаила Тверского действовать с ним заодно и получил твердое его обещание помочь. 31 мая, в пятницу, к Вятке с небольшим отрядом отправился воевода Борис Слепец Тютчев, он должен был собрать там тоже рать и идти с ней на Двинскую землю, которая подчинялась Новгороду. Гонцы мчались также в Устюг к тамошнему князю Василию Федоровичу Образцу с наказом отправляться с войсками на Двину, на соединение с князем Борисом Волоцким и вятичами. Остальные князья и наместники спешно выехали в свои вотчины – готовить в поход полки и дружины.

Естественно, забурлила Москва. День и ночь съезжались сюда из ближних и дальних владений князья и служилые люди с полным обмундированием, орудием и войском. Их размещали по московским и пригородным дворам и монастырям, по чинам и званиям – кого и у бояр в самом городе, кого – у простых людей. Основные полки по традиции размещались в пригороде, разбивали шатры. Братья Иоанна имели в крепости собственные дворы – они со своими воеводами и слугами стояли у себя.

На Троицыной неделе, в четверг, 6 июня на рассвете из Москвы к Русе двинулось передовое войско во главе с красавцем-воеводой Данилой Дмитриевичем Холмским и опытным Федором Давыдовичем Пестрым. Все шло по своему отлаженному порядку. Уходило одно войско – в Москве начинало собираться другое на освободившиеся квартиры, корма. Великий князь сам смотрел, как одеты воины, чем вооружены, не обижены ли кем. Из Городца-Касимова прибыла татарская конница с царевичами Даньяром и Айдаром – сыновьями умершего два года назад Касима из казанских царей. Еще отец Иоанна Василий Темный взял этого Касима к себе на службу – защищать восточные рубежи своих владений от татарских набегов и дал ему в кормление Городец на Оке, куда охотно съезжались жить соплеменники царевича. С их легкой руки к этому поселению вскоре накрепко прилепили новое название – Касимов. Теперь там наместником стал сын покойного царевич Даньяр, и Иоанн был весьма доволен его службой.

Великий князь вместе с Даньяром в сопровождении рынд, но уже без парадных посольских топориков, а с обычными саблями и ножами на поясах, выехал смотреть прибывшее татарское воинство, расположившееся в специально построенных для них дворах на Ордынке. Здесь останавливались и огромные татарские посольства, и приезжие из Орды купцы с конями на продажу, другие торговцы. Для более знатных татар, для того же царевича Даньяра, был особый двор в самом городе. Оттуда и ехали великий князь с царевичем на смотрины. Гость неплохо говорил по-русски, и хотя сам Иоанн понимал татарский язык, они предпочитали общаться на московском наречии. Кони у касимовских воинов были справными; непоседливые, горячие всадники выглядели веселыми, сытыми и довольными, оружие – кривые татарские сабли и колчаны со стрелами, копья и бердыши – всего было в достаточном количестве, все готово к походу.

– Ну как, бойцы, хорошо кормят и принимают вас тут? – спросил Иоанн, не слезая с коня, группу татар, что-то оживленно обсуждавших на своем наречии за столами во дворе под ярким июньским солнышком. Они угощались некрепким медом, который, однако, приводил этот и без того живой народ в еще более оживленное состояние.

– Ай, спасиба, спасиба, – узнав прибывших, заговорили они наперебой по-русски.

Вскакивая из-за столов и кланяясь, они снимая по своему обычаю головные уборы – тюбетейки – расшитые круглые шапочки, которые надевали под шлемы и шапки, не снимая даже в жару. – Вся харошая, харошая, – добавил один из них.

– Готовы в поход? Все есть для победы?

В ответ посыпались дружные односложные ответы, что все в порядке.

– Что ж, молодцы. Будете хорошо воевать, награду получите – серебро, деньги! А теперь отдыхайте с дороги – скоро снова в путь.

– Поехали, Даньяр, в Кузнецкую слободу, я покажу тебе, как наши мастера военное снаряжение готовят, небось, интересно?

– Да, да, поехали, – согласился его узкоглазый, низенького росточка напарник с плоским широким лицом, с черной короткой бородой и черной же косой, торчащей из-под заломленной сверху шапки.

Они выехали из двора, и на хорошей скорости направились по просторным цветущим московским улицам, где из-за каждого забора выглядывали ветки яблонь и вишен, прикрывающих своей зеленью одно- и двухэтажные деревянные избы и хоромы с многочисленными дворовыми постройками. Из-под ног выпрыгивали, кудахтая, куры и, стараясь не терять достоинства, отбегали важные гуси. Встречный народ, издали рассмотрев ярко одетых рынд, снимал шапки и низко кланялся своему государю. То там, то тут, на всех холмах и пригорках возвышались над деревьями и над всем остальным позолоченные купола многочисленных храмов и колоколен.

Переехали новый деревянный мост через Москву-реку, потом совсем небольшой, но столь же надежный и прочный через Неглинку, и вскоре выбрались на улицу без мостовых и настилов с растущей кое-где травой на дороге, с пылью и чумазыми ребятишками у заборов. Тут зелени было поменьше, а дома стояли плотнее, ближе друг к другу. Все чаще встречался трудовой народ, мастеровые. Послышались удары по наковальне, появились лавчонки с военным товаром. Возле прочного забора, из-за которого виднелась лишь красная крыша, Иоанн остановился, спрыгнул с коня, отдал поводья рынде. Даньяр поспешил сделать то же самое. Их быстро заметили, ворота гостеприимно распахнулись и какой-то мужичок, кланяясь, пригласил войти. Они прибыли в великокняжеские мастерские.

В просторной избе, в центре стояли на отдаленном расстоянии друг от друга две наковальни с печами, вдоль стен – рабочие столы и широкие полки, на них и на полу был навален металл и готовые разнообразные детали.

У одной из наковален шла напряженная работа. Мастер с подвязанным впереди кожаным фартуком левой рукой держал клещами небольшую раскаленную плоскую деталь, второй бил по ней молотом, сплющивая в тонкую пластинку. В стороны отлетали живые искорки. Охладив деталь в чане с водой, мастер кидал ее в большую коробку и тут же из рук подмастерья брал новую, уже разогретую на огне. Этот процесс снова и снова повторялся, завораживая и примагничивая к себе взгляды зрителей. Труженики не замечали высоких гостей, увлеченные своей работой. Посетители здесь были явлением привычным.

У второй наковальни также стоял кузнец средних лет и тихонько постукивал молотком по маленьким разогретым колечкам. За столами у стен, рядом с окнами, еще несколько мужиков, кто стоя, кто сидя на лавках, что-то кропотливо монтировали, клепали. Увидев великого князя с гостем, мастера кланялись, старший тут же приблизился, всем своим видом давая понять, что готов услужить своему господину.

– Показывай, хозяин, как заказ мой выполняешь, чем похвастать можешь перед гостем!

– Пойдемте, мой господин, – снова поклонился хозяин мастерской и повел посетителей через боковую дверь в соседнюю палату-склад, отгороженную от первой капитальной кирпичной стеной.

Даньяр сразу же обратил внимание на то, что это было одно из немногих в Москве зданий, сделанное полностью из кирпича. Словно прочитав его мысли, Иоанн похлопал рукой по перегородке:

– Недавно тут пожар был, погорела старая мастерская, так мы решили новую из камня соорудить. Второй год стоит – удобно, искры не боится. Тут немало ценностей хранится.

Будто в подтверждение его слов они, едва переступив порог отделения, увидели разложенные на полках уже готовые доспехи. Некоторые из них были закреплены на высоких деревянных болванах, напоминавших фигуры воинов.

– Я своих воевод тут в поход обряжаю, – похвастал Иоанн. – Он подвел царевича к одному из манекенов. – Вот простая кольчуга – доспех кольчатый, байдана называется. Видишь, кольца какие крепкие! Каждое на шип закреплено, оттого прочность его особенно высока. Тяжел весьма, зато просто так саблей не разрубишь. Правда, из-за большого размера колец можно попасть копьем внутрь, но это сделать не так-то просто. К тому же на такой доспех сверху можно еще бляху или зерцало вот такое надеть. – Государь, разглядев нужную ему вещь на полке, достал ее. – Такие пластины крепятся ремнями спереди и сзади, тогда уж и копьем никто не пробьет. А этот доспех колонтарь называется.

Иоанн подошел к следующему болвану, на нем был надет металлический наряд, состоящий из двух половин – передней и задней – без рукавов и иных каких деталей. Прочные металлические пластины, расположенные поперек груди, скреплялись между собой металлическими же кольцами. От пояса и примерно до колен располагались одни только кольца. Сбоку и на плечах он застегивался железными пряжками.

– Думаю, из этого колонтаря парадный доспех себе изготовить, отдам ювелирам, они украсят его золотой насечкой, серебром, гравировкой, цены ему не будет! Впрочем, если хочешь, я тебе и готовый показать могу. Но это перед походом, он в крепости хранится. Такие кольчуги наши ратники уже два века, пожалуй, носят.

Иоанн подвел гостя к еще одному болвану, на котором был надет целый костюм с длинными рукавами и столь же длинным подолом, состоящий из одних железных колец разной величины. Наиболее крупные кольца сцеплялись, образуя на спине и груди воина прочные прямоугольники, способные защитить наиболее важные органы от мощного удара. Рукава и грудь костюма составлялись из более мелких и тонких деталей.

– На такую кольчугу уходит более сорока сороков колец, – сообщил хозяин. – К нему еще есть специальное кольчатое ожерелье – бармица. Она прикрепляется к шлему и крепче обороняет верхнюю часть груди и шею. Делаем мы и кольчужные чулки – нагавицы.

– Я твоему отцу посылал несколько таких доспехов в подарок, ты видел, наверное? – спросил Иоанн Даньяра.

– Да, видел, они есть у нас, – ответил царевич, внимательно разглядывая кольца и способы их креплений. – Много раз видел доспехи, и у меня есть несколько, – рассуждал Даньяр. – А как можно быстро так много колец сделать – не знаю. У нас так мастера не делают, у нас для простых бойцов тегиляй готовят – из толстой материи, и пластины внутрь вшивают металлические.

– У нас рядовые ратники тоже тегиляй носят, а как кольца делают, мы тебе сейчас покажем, сам люблю этот процесс наблюдать.

Они закрыли дверь склада и подошли к одному из мастеров, который медленно накручивал на специальное приспособление – круглый штифт – толстую металлическую нить. Увидев, что государь с гостем пришли посмотреть его работу, он приостановился, снял с укрепления штифт и, положив его на наковальню-опору, начал топориком разрубать плотно наверченную вокруг штифта нить. Получилось множество разомкнутых колечек одинакового диаметра.

– Каждое из этих разрезанных колец мы свариваем – так образуются целые, – мастер подхватил из коробки горсть уже готовых к работе изделий и высыпал их со звоном обратно. – Потом берем четыре готовых кольца и соединяем одним, разомкнутым, которое скрепляем крошечной заклепкой. Получается, сразу пять вместе. Таким образом, и составляем целую кольчугу.

Было видно, что мастер любит свое дело, гордится им. Иоанн похлопал его по плечу:

– Молодец, Степан, вечером пришлю людей из оружейного приказа за готовыми доспехами. Сейчас их много потребуется. Знаете, что к походу готовимся?

Услышав утвердительный ответ, довольно молвил:

– То-то, спешите! А мы поедем дальше, на оружие поглядим.

Еще несколько минут пути – и они оказались на другом большом дворе, где располагалось сразу несколько мастерских. Великого князя везде знали в лицо, встречали без особого страха, но с уважением. Тут тоже раздавались звонкие удары молотов по наковальням, перекликались меж собой кузнецы.

– Покажи-ка, Митяй, нам твое изделие, – окликнул Иоанн мастера. – Как дела спорятся? Мне теперь много оружия потребуется!

– Знаем, государь, что поход на Новгород готовится. Мы с самой зари и до заката трудимся, всем миром, без передыху. Тут и оружейники, и плотники, и по пороховым делам мастера… Все будете глядеть?

– Нет, ты нас на склад веди, покажи гостю готовое снаряжение, что для простого воина и что для воевод мастерите, что для моих дворцовых ювелиров…

– Пожалуй, мой господин, сюда.

Иоанн и сам знал, куда идти, – чувствовалось, что он тут не в первый раз. При виде боевого оружия у Даньяра засверкали его раскосые черные глаза. Он с огромным интересом разглядывал сложенные на полках многочисленные копья, топоры, алебарды, с уважением подержал в руках мощный шестопер – недлинный жезл с ребристым увесистым набалдашником, потрогал острие бердыша. Особый восторг вызвал у него тяжелый самострел-арбалет, уже украшенный позолоченной инкрустацией по всему деревянному ложу и прикладу.

– Такой арбалет с легкостью пробивает с двухсот сажен кольчугу, – видя интерес гостя к оружию, пояснил Иоанн. – Сваливает и коня, и всадника. Хочешь, подарю?

Ответ он прочел на моментально озарившемся радостью лице Даньяра и протянул ему оружие:

– Бери, твое. А хочешь луки со стрелами поглядеть – ваше любимое оружие? Пошли! Хозяин, покажи-ка свои лучшие сагайдаки!

Подошли к полке, где аккуратно друг на друга были сложены несколько комплектов луков, упакованных в чехлы – налучья из кожи и сафьяна. Иоанн осторожно взял верхний в руки, достал из чехла. Длинные упругие изогнутые плечи лука достигали размера распахнутых даньяровых рук. Для усиления упругости плоские его стороны были оклеены костяными пластинами, в сочленениях деталей лук стягивался сухожилиями, промазанными прочным рыбьим клеем. Весь он был блестящим, новеньким, звонким.

– А вот и стрелы. У нас они делаются из тростника, камыша, березы, можно из яблони или кипариса. Это вон – из тростника, – Иоанн примерил к своему правому боку красивый кожаный колчан. – Хорош! Нравится?

И снова царевич безмолвно кивал, лишь сверкая своими повлажневшими от волнения раскосыми глазами.

– Дарю! Для того и привез тебя, чтоб сам себе воинское снаряжение выбрал. Ты того заслуживаешь. Пойдем, хочу предоставить тебе на выбор еще и саблю с ножом. Можно было бы прямо в оружейном приказе из хранилища взять – да тут интереснее!

Иоанна развлекал сам процесс отбора, осмотра, и потому он повел Даньяра в еще одно складское помещение. Тут они увидели богатый выбор ножей, мечей и сабель с кожаными и костяными рукоятками, с чехлами, малых и больших размеров.

– Бери, что понравится, отдадим сегодня же в золотую мастерскую, там за день-два украсят, будет достойная вещица!

Глаза Даньяра, как говорится, разбежались. К тяжелым большим мечам он, правда, особого интереса не проявил, а вот с десяток сабель и ножей перетрогал, перепробовал на вес и ощущения.

– Вот такой короткий нож с двумя лезвиями, – говорил государь, доставая небольшой, но тяжелый нож из отделанных внутри кожей железных ножен, – носят у нас на поясе, зацепляют там крюком и называют «поясным». Этот – более длинный и широкий с одним лезвием привешивается к поясу слева, называют «подсайдашным». А такой – с длинным кривым клинком – носят за сапогом.

– Знаю, знаю, – закивал головой Даньяр, – у нас тоже так носят, и сами делаем.

Пересмотрев все ножи, царевич выбрал сразу два – поясной и засапожный. Оба с прекрасно отточенными стальными лезвиями, костяными рукоятками. К дворцу возвращались, довольные друг другом и проведенным с пользой временем.

Вскоре в сторону Волочка двинулся ещё один передовой полк. Через неделю после него к берегам реки Меты отправился второй – во главе с московским воеводой Василием Ивановичем Оболенским-Стригой, а с ним и многочисленная татарская конница с даньяровым братом царевичем Айдаром. Сам Даньяр с небольшим отрядом остался рядом с великим князем. А в Москву продолжали съезжаться другие дружины, которые готовились выступить уже с самим великим князем.

Тяжелая махина войны была запущена. Со всех концов Русской земли разными дорогами в сторону Новгорода двигались готовые к бою полки. И теперь Иоанн мог передохнуть и сделать то самое важное, без чего не начиналось ни одно серьезное государственное дело в стране: помолиться и раздать милостыню.

Зазвонили колокола в церквах и монастырях, богатые дары преподносили храмам и обителям и сам Иоанн, и его полководцы, их родители, жены, близкие воинов, просили Господа о содействии, о помощи в сражении с вероотступниками. Молились со страстью, со слезами, с исступлением. Получили милостыню и монахи, и нищие, и просто бедные люди.

А еще в эти последние перед походом дни Иоанн хотел чаще видеться с Феодосией. Княжна приехала неделю назад вместе со своим братом, с Анной и племянником. Великий князь Рязанский Василий, прибыв на зов соседа и родича, привез их с собой, чтобы не оставлять без надежной защиты одних в Рязани. Конечно, великий князь Московский не настаивал, чтобы рязанцы непременно участвовали в походе на Новгород. Ведь в случае нападения Большой Орды они были первыми на пути татар к Москве, к Руси и первыми вступали в бой. Доставалось рязанцам и от Литвы. За полтора минувших столетия много раз Рязань истреблялась врагом едва ни полностью, превращаясь в пепел да камни. И каким-то необъяснимым чудом снова появлялись и размножались там люди, возрождая свой город, сады, вознося к небу еще более прекрасные храмы. Были периоды в истории, когда великие князья рязанские враждовали с Москвой, предавали ее, спасая свои земли и свой народ, склонялись на сторону татар или Литвы. Теперь, с укреплением Москвы, Рязань полностью отдалась на волю великого князя Московского. И хоть еще величали по старой традиции Рязанского князя великим, он уже не смел ослушаться Иоанна. Ибо видел в нем не столько грозу, сколь защитника.

Василий Рязанский прибыл лишь с небольшим полком, ибо боялся оставить город без защиты и готовился выступить вместе с самим московским государем.

Сестра Анна, как и в предыдущее посещение, остановилась по приглашению Иоанна в тереме покойной великой княгини. Правда, на этот раз на втором этаже в комнате рядом с Феодосией расположился ее подросший племянник с няней, но влюбленным это не мешало. Феодосия, терзаемая тоской, ревностью и грустными предчувствиями, рассказала Анне о своей беде. К тому же она вынуждена была наконец-то объяснить ей, почему отказывается от замужества: пригожая Феодосия, несмотря на достаточно зрелый для девицы возраст – двадцать лет, оставалась завидной невестой, и к ее брату не раз обращались свахи с лестными предложениями. Но княжна и слышать ни о ком не хотела. То по-прежнему утверждала, что собирается в монастырь, то говорила, что без любви замуж не хочет, то твердила, что ей и с семьей брата живется неплохо. Наконец все объяснила своей подруге-родственнице, открылась в любви к ее брату. И без того уже подозревавшаяся о романе золовки с братом, Анна не осудила подругу, а искренне посочувствовала ей, пожалела. С тех пор молодые женщины стали еще более близкими душевно. У Феодосии появилась возможность изливать свое горе понимающему человеку, и жизнь ее сделалась чуть-чуть отрадней.

Знала об их любви и матушка. Мария Ярославна, долго не выдавала ничем своих подозрений, связанных с этим грехом, и лишь однажды упрекнула сына.

– Понимаю, – сказала она ему, – что тебе, молодому и сильному, трудно жить одному, но почему ты приглядел себе именно Феодосию? Сироту, которую я воспитывала и почитала за дочь, за которую перед Богом отвечаю?

Что оставалось делать Иоанну? Покаялся, сказал, что любит. Ни о возможной женитьбе на ней, ни о заморской и пока что отставленной невесте, верная своему принципу не поучать, матушка говорить не стала. Советы взрослым детям надо давать лишь тогда, когда их просят, – справедливо полагала она и ждала, когда придет ее время. Она чувствовала, что сын и сам не знает, как ему поступить. Иначе давно послал бы сватов в далекую Италию. Иван же все медлил.

Феодосия с распущенными светло-русыми волосами не в первый раз разглядывала себя в большое заморское зеркало, купленное совсем недавно государем у немецких купцов специально для опочивальни великой княгини. Зеркало было чуть темноватым, но она видела в нем всю себя до малейшего пятнышка-родинки на левой щеке. Она чувствовала, что все еще любима великим князем, и продолжала надеяться, что в один прекрасный момент он все-таки решится и оставит ее навсегда рядом с собой. Умом она осознавала, что если бы он хотел, то давно бы посватался к ней, но продолжала надеяться на чудо. Хотя надежда эта, случалось, истаивала до тончайшей ниточки, тем не менее, только она давала ей стимул к жизни, к радости. После их размолвки, связанной с приездом из Рима послов и разговорами о заморской невесте, они долго не виделись, и у нее было достаточно времени, чтобы обдумать свою прошлую и будущую жизнь.

В прошлом у нее было хоть и сытное, но сиротское детство, – без искренней материнской и тем более отцовской ласки. Мария Ярославна была сдержанна и со своими-то родными детьми… Редкие поездки на молебны в монастыри, в загородный великокняжеский дворец да выходы в Успенский собор на праздничные службы – вот и все основные развлечения, которые позволяла своим дочерям строгая великая княгиня. Естественно, ничем не мог их порадовать и поразвлечь и слепой ее муж – великий князь Василий Темный. Долгие вечера сидели они в своем тереме, шили-вышивали, читали либо выглядывали в окна своих теремов, из которых были видны лишь дворы с редкими снующими мимо слугами. Конечно, учились писать, считать, вести хозяйство, молились. Из всей той жизни единственной настоящей радостью был он – ее Иоанн. И там, в ее новой рязанской жизни тоже был он один, потому что и там для нее оставалась лишь комната с рукоделием и чтением да занятия с племянником, которому и без нее хватало мамок и нянек.

Словом, и там все ее мысли были сосредоточены на одном – на любимом, на тех мгновениях, которые были для нее самым большим счастьем в жизни, самой большой ее радостью и единственным светом. Она корила себя за то, что начала тогда с ним разговор об их браке, что рассердила его. Как же она боялась, что он не захочет повидать ее больше! Что женится. С ужасом и трепетом встречала каждого гонца или посыльного из Москвы, ожидая, что Анна получит от своего брата известие о его свадьбе, о приезде невесты или, пуще того, приглашение на свадьбу.

И приглашение действительно пришло – весной, но на свадьбу брата великокняжеского – Андрея Большого. И они снова встретились, увидели друг друга впервые после долгой разлуки прямо на свадьбе. Господи, как же он был для нее красив! Как хотелось, чтобы он подошел, обнял, прижал к себе. И она видела – он тоже не остался равнодушным. Он старался отвлечься, говорил, делал распоряжения, поздравлял, но его глаза… Она чувствовала, видела – они то и дело обращались в ее сторону, он был взволнован, он весь светился радостью. Конечно, за общей суматохой, весельем и похмельем это можно было принять за естественное состояние человека, чей брат женится, но она-то знала, в чем тут причина. Тогда же она заметила, что еще одна женщина поняла это – та, кто знала его лучше многих других, – его мать. Мария Ярославна почувствовала неестественное состояние сына, проследила за его взглядами и догадалась, что с ним происходит.

Конечно, в тот день Феодосия постаралась быть красивой. Еще дома, думая об их будущей встрече, она заказала для себя дорогое, нарядное платье и сама расшила его искусным узором и лучшими, оставшимися еще от матушки, каменьями. Она перетянула свою тонкую талию широким поясом, серьги ее – длинные и сверкающие – подчеркивали красоту шеи. На голову надела диадему – одного комплекта с серьгами – княжна могла еще позволить себе не закрывать волосы. Ну и, конечно, постаралась искусно подкраситься, хотя волнение украшало ее, конечно же, больше всяких красок. Щеки пылали, глаза светились радостью. Она видела, что мужчины засматриваются на нее, но это лишь мешало и смущало, ей хотелось остаться наедине с Ним.

С трудом дождалась Феодосия той минуты. Поздно вечером, когда гости угомонились, он пришел к ней. Она впитывала его ласки, которые возмещали все ее полугодовалое одиночество и тоску беспросветную, снова думала, что они скоро расстанутся, но боялась и слово молвить о том, чтобы вновь не огорчить его и не лишить себя и того, что есть, хоть и редкого, но единственного счастья. Лишь несколько вечеров были они тогда вместе, и она вновь вернулась с братом в Рязань. Государь ни слова не сказал ей об их будущем, ничего не обещал, не удерживал. А потом княжна рассказала все Анне, та слушала ее, жалела. И посоветовала выйти замуж за кого-нибудь, родить детей.

– Вот увидишь, – говорила она вполне искренне, – ты забудешь брата, найдёшь свое счастье в новой семье, перестанешь терзать себе душу. И у него эта блажь пройдет. Ну а позор твой как-нибудь прикроем, не волнуйся!

Но Феодосия не могла представить себя рядом с кем-то чужим, не хотела.

И вот новая встреча. Они уже неделю были в Москве, но великий князь лишь дважды смог прийти к ней. Накануне она ждала его почти всю ночь, не задувая свечи, но он так и не появился. Видимо, так уставал, что было не до нее. А может, уж не любил, как прежде? Да нет же, она видела, чувствовала, что еще любима, что он дорожит ею, но сомнения нет-нет да и терзали ее душу.

Как обычно, перед сном Феодосия распустила по плечам свои густые светло-русые волосы, расчесала их и, чтобы не падали на лоб, по привычке надела на голову обруч. Она уже помолилась и готовилась раздеться, но задержалась на минуту, чтобы оглядеть свое отражение в зеркале. Поверх сорочки на ней была одета просторная опашница из голубого шелка, украшенная двумя рядами серебряных пуговиц.

Приближалась одна из самых коротких московских ночей. Несмотря на позднее время, на улице было еще светло, но сумрачная белизна разливалась уже по комнате, предвещая наступление темноты. Однако пока еще и без свечей она прекрасно видела свое отражение в зеркале. Осталась довольна им. Хоть и называют порой люди девушек ее возраста старыми девами, она пока что не видела на своем лице признаков старения. Напротив, ей порой казалось, что никогда не была она столь красива, как именно теперь. Лицо ее окончательно сформировалось, исчезла детская округлость щек, кожа стала идеально гладкой и чистой, глаза строгими и выразительными. В ней не было теперь юношеской неуверенности, стыдливости, жесты стали более плавными, отточенными. Все это, к сожалению, не помогало ей стать незаменимой.

Феодосия вздохнула. Видно, снова господин ее не придет, надо раздеваться, ложиться спать. От таких мыслей слезы уже едва не навернулись на глаза, но тут раздался шум открывающейся двери, и он в своем домашнем просторном халате появился на пороге. Она, хоть и ждала его третий день, – с того самого момента, как он предыдущий раз ушел от нее, – все-таки вздрогнула от неожиданности и тут же протянула ему навстречу свои руки. Он подхватил ее, прижал к себе, да так, что ноги ее почти не касались пола, поцеловал. Это был долгий, очень долгий поцелуй – за все три пропущенных дня и за многие предыдущие месяцы. Он снял с нее обруч и поспешил стащить верхнее платье, затем сорочку, она помогала ему.

Потом они лежали в широкой постели, старательно задвинув полог, чтобы не мешали надоедливые комары, и он не спеша разбирал ее волосы, снимая с лица и груди и раскладывая их на подушке. Сумрак все более сгущался, но еще можно было разглядеть лица и глаза, – и они любовались друг другом, боясь потерять каждое мгновение.

– Ты не серчай, что не смог прийти вчера, пришлось выезжать за город: там собрались основные полки – большой и сторожевой – на тверской дороге. Надо было поглядеть, много ли людей, подвезли ли пушки из Коломны. Поздно ночью уж вернулся, не хотел тебя будить, на сегодня радость нашу отложил. Нынче опять дела да дела… Завтра на рассвете до жары надо в путь трогаться.

– И все? И опять долго не увидимся? – жалобно простонала она, прижавшись лицом к его щеке.

– Так жизнь еще не кончается – увидимся, не волнуйся.

Она опять хотела спросить о том, что волновало больше всего на свете, – почему бы ей не остаться навсегда с ним, не попросить разрешения на брак у митрополита, не передумал ли он сватов в Рим посылать? Но пересилила себя, чтобы не испортить их последний перед большой разлукой вечер, удержать еще рядом, и спросила совсем не то, что хотелось.

– Хорошо ли к походу подготовились? Ты всем доволен?

Оказалось, она спросила именно то, чем он жил все последние дни. Он удивился ее проницательности и вниманию и с удовольствием начал делиться тем, чем действительно гордился:

– Да уж так доволен, что и не ожидал. Прошлый-то, казанский поход – и собрались не все, и в пути не об общем успехе думали, а о том, кто главнее и кто кого слушаться должен, вредили друг другу, ссорились. Князя Константина, которого я во главе войска поставил, – не слушали, родством друг перед другом кичились. Пришлось наказать многих по возвращении, кого кнутом на Торгу по чести повеличать, кого и в тюрьме подержали. Урок пошел впрок. Нынче все дружно явились, никто от похода не отказался, не хвалился независимостью. И воевод я теперь сам назначаю не по роду, а по таланту, и никто уж не спорит со мной, не поминает о местничестве. Если и дальше так пойдет, нам никакой враг не будет страшен!

Она слушала и радовалась, что он разговорился, что делится с ней своими проблемами, такого раньше не случалось. Хотя это было, наверное, естественно, – с кем еще он мог так поделиться, погордиться собой! Не с князьями же, которых он хотел считать и считал своими слугами и послушанием которых так теперь гордился! И друзей близких у него не было – положение не позволяло этого. Вот и получалось, что оставался он, по сути, совсем одиноким.

Потом они снова наслаждались друг другом, а насытившись, ненадолго заснули. Пробудились оттого, что за окном засвиристели на все лады птицы, и рассветная голубизна влилась в комнату вместе со струями свежего воздуха. Почти вместе открыли глаза и сразу же потянулись друг к другу, и волны желания вновь соединили их в одно целое. А еще через полчаса он начал одеваться. Пора было готовиться к походу.

Снова он ничего не сказал ей об их будущем. Он понимал, что надо бы что-то ей объяснить, что-то решить. Но он не знал – как. Его все устраивало. Он видел, что долгое общение наскучивает ему, а такие вот редкие встречи дарят ни с чем несравнимую радость. К тому же он пока вообще боялся жениться, боялся, что все станет, как было у него с прежней женой, – скучно, монотонно и однообразно. Хотя, конечно, Феодосия была другой, и он любил ее, но он боялся однообразия. Главнее, важнее всего этого были для него интересы государства, которые он напрямую связывал с крепостью своей власти. Брак с Феодосией ничего здесь не прибавлял. Брак же с византийской царевной еще более выделил бы его среди родичей, укрепил грань между ними, позволил поднять власть на еще большую высоту. Он хотел этого. Вот и сражались в нем, который уже месяц, чувства и расчет. И он вновь уходил, не ответив на ее главный молчаливый вопрос.

Солнце только поднялось над горизонтом, а уж воеводы со своими ближайшими сподвижниками собрались на главных площадях крепости – Соборной и Ивановской. Казалось, вся русская знать со всех краев достаточно великой уже земли, Русии, облачилась в военные доспехи. Тут были и конные, и пешие, иные явились в шлемах и дорогих кольчугах, сверкающих на ярком утреннем солнце, другие в обычной верховой одежде, ибо боя пока не предвиделось и доспехи до поры могли покоиться в обозах. Тут же развевались русские стяги, среди которых выделялось черное великокняжеское знамя с золотым образом Спасителя на нем.

Сам Иоанн был одет по походному русскому обычаю, естественно, больше для провожающей публики, чем для сражения, которое неизвестно еще когда можно было ожидать. Сам он лично, после его знаменитой победы над татарами на берегах Оки, в сражениях больше не участвовал. Он справедливо полагал, что для непосредственных боевых действий у него достаточно полководцев. На нем был кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, золотом же шитые сапоги из зеленого сафьяна. На драгоценном поясе была прикреплена редкой красоты сабля. Иоанн по традиции держал под уздцы коня – свою любимую белую Голубку с седлом, покрытым жженым золотом. К седлу был прикреплен колчан со стрелами, украшенными тем же драгоценным металлом.

Не менее дорого и красиво разоделись его полководцы. Особым нарядом отличались татарские воины – в ярких шапках с отворотами, в кафтанах, из-под которых виднелись тонкие шаровары, заправленные в короткие сапоги. На поясах у татар висели кривые сабли и ножи, стрелы в их колчанах казались более короткими и многочисленными, чем у руссов. Тут же неподалеку стояли государевы охранники – рынды и стрельцы в походных кафтанах до колен, со щитами, шлемами, боевыми топориками и пищалями – новым огнестрельным оружием.

В парадной ризе в самом центре площади стоял митрополит Филипп в окружении прочих святителей. Иоанн, оставив коня слугам, приблизился к владыке, и тот торжественно благословил государя на ратный подвиг. Приняв благословение, великий князь распрямился, поднял вверх руку – и все зашевелилось, затопало, загремело, где-то в толпе заголосили бабы, добавив серьезности и ответственности моменту. Поход начался.

Слезы выступили и на глаза Феодосии, которая смотрела на торжество вместе с Анной и ее матерью с золотого дворцового крыльца. Нет, она не боялась, что ее государя убьют, она была уверена, что этого не случится. Но она чувствовала, что они вновь расстаются надолго, если не навсегда, и это терзало ее больше всего. Но она постаралась пересилить себя, не выдавая волнение, хотя и женщины, стоявшие рядом с ней, тоже едва сдерживали слезы.

Своего сына Иоанн оставил в Москве под защитой младшего и самого надежного брата Андрея Меньшого Вологодского с татарским царевичем Муртазой. Им предстояло охранять город.

В те же дни из своих уделов с дружинами выступили и другие князья – три родные брата Иоанна: Юрий, Андрей Большой и Борис Васильевичи, дядя, Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием. Воеводы тверские Юрий Дорогобужский и Иван Жито присоединились к Иоанну в Торжке. Сюда же, в Торжок, явились и послы псковские с сообщением, что Псков, выполняя повеление великого князя, послал в Новгород разметные грамоты и готовится тоже выступить на изменников.

Двигаясь по новгородской земле, соединенные русские войска, исполняя приказ государя не щадить клятвопреступников, творили страшное опустошение: истребляли все огнем и мечом, не жалели никого. Отовсюду слышались вопли, стоны, пламя пожирало и бедные лачуги крестьян, и богатые дома их хозяев. Тех, кто успевал выскочить из домов, рубили, кололи, топтали конями, воины видели в изменниках вере врагов хуже ордынцев.

Князь Данила Холмский вел свой передовой полк без длинных стоянок, давая людям лишь хороший ночной отдых, и уже 23 июня добрался до Русы. В тот же день его бравые воины захватили и подожгли этот город, попытавшийся оказать сопротивление. Это был, конечно же, не первый поход Данилы, не первое сражение. Видел он и прежде, как горят мирные жилища в пригородах Казани, в оставленных татарами русских селах и городах. Но тут, в Русе, услышав в одном из дворов вопли женщины: «За что?!» и увидев, как воин, заколов ее детей, зверски начал кромсать кинжалом и ее, вдруг, содрогнулся, подумав, что это ведь русские люди убивают своих же, руссов! Не они ведь задумали эту дурацкую измену, не они заключали договоры с латинянами, все ведь не они… Так действительно – за что?

Он замахнулся было своей саблей на воина-убийцу – обычного рыжего мужика, но, увидев, как тот удивленно и испуганно отпрянул от него, резко развернул коня и ускакал прочь, чтобы не прослыть жалостливым по отношению к врагам. И потом целый день видел перед глазами эту растерзанную семью и думал – за что? Справедливо или нет убивать людей, которые не причастны к развязыванию войны? Да, они рожают и растят воинов, воспитывают их – в этом есть вина матерей и отцов. Да, они и потом питают их хлебом и духом. Конечно, разгром городов и убийство его жителей – акт устрашения, который остается в памяти народной и отвращает людей от следующей измены. Но ведь новые и новые войны не они начинают, а те, кто сидят за крепкими стенами, в красивых хоромах и откупятся потом от наказания. А эти страдают.

Красивые ласковые глаза Данилы погрустнели. Он поспешил увести свои полки от разгромленной Русы к берегу озера Ильмень. Здесь он приказал разбить лагерь для ночного отдыха, дождался, пока поставили его шатер, приказал выставить надежные дозоры и пошел к себе. Князь Федор Давыдович звал его вместе отужинать и меду попить, но Холмский отказался, не желая никого ни видеть, ни слышать. В ушах его все стоял предсмертный вопль молодой окровавленной женщины: «За что?!»

Под утро Данила увидел сон. Изящная юная девушка в струящейся одежде зашла в его палату с подносом, на котором дымилась горячая еда – жареный лебедь, пироги с зайчатиной, стакан горячего бульона. «Откуда ты, такая красивая?» – спросил он. «А я узнала, что ты не ел вечером, вот и принесла», – заговорила она нежным ласковым голосом. «Вот хорошо-то, – обрадовался Данила, – я действительно голоден». Он сел на своем тюфяке и предложил: «Садись рядом, вместе поедим!» Едва протянул руки за куском, как раздался страшный грохот, поднос упал, еда рассыпалась, а юная девушка превратилась в ту женщину во дворе и начала кричать: «За что?! За что? Враги, подъем! Измена! К бою!». Голос ее, вдруг, превратился в мужской, затем в тревожный перелив трубы, и Данила, наконец, понял, что кричат не во сне, а на улице.

Он с усилием открыл глаза: никакой девушки и никакой еды рядом, естественно, не было. За стеной шатра вопили разными голосами воины, громко призывала к бою труба. Данила вскочил на ноги – он был почти одет, натянул на себя панцирь и сапоги, вставил голову в лежащий наготове золоченый с семейным гербом шлем, схватил в руки пояс с саблей и выскочил из палатки. К нему уже бежал одетый оруженосец, уже стоял с оседланным конем слуга без сапог – босой, лохматый и заспанный, но наготове. Данила, пристегивая пояс с саблей справа и нож слева, слушал подбежавшего сторожа, который докладывал срывающимся от волнения голосом:

– Мы их на земле караулили, а они в судах по туману неслышно подплыли, теперь сюда идут. Там уже наши некоторые с ними схлестнулись.

Данила схватил под уздцы коня, кинулся к соседнему шатру князя Палицкого. Тот тоже был уже одет, они вскочили на коней, к ним со всех сторон стали съезжаться и сходиться ратники. У иных на сонных еще лицах отражался неописуемый страх, кто-то крикнул: «Бежать надо, оплошали!»

– Я тебе побегу, сукин сын! – что есть мочи закричал окончательно проснувшийся, молодой, здоровый и вполне бодрый Холмский. – Стройся-я-я! К бою готовьсь! Пешие – вперед!

Над ухом Данилы просвистела первая стрела, но он даже не пригнулся, лишь взмахом руки дал знак пехоте двигаться навстречу бегущим от берега новгородцам, растянувшимся на многие десятки метров. Оценив обстановку, он скомандовал коннице разделить врага и окружать его с правого и левого флангов.

Началась жестокая сеча. Сначала Данила с небольшим отрядом охраны лишь наблюдал, как идет сражение, но группа новгородцев прорвалась в центр, к месту его стоянки, и ему самому пришлось вступить в бой вместе с охраной, слугами и даже конюхом, который все-таки успел надеть сапоги и доспехи. Стрелы свистели рядом с Данилой, но Бог миловал его, он рубил пеших новгородцев, которым, конечно, трудно было тягаться с конными ратниками. Тут уж Данила не знал жалости. Он видел, как слетела от его удара с плеч врага голова и, брызгая кровью, брякнулась на землю, а тело все еще по инерции стояло с поднятой рукой, в которой была зажата огромная палаша, предназначенная для удара. И уже без головы это большое тело рухнуло на землю. А Холмский продолжал отбиваться от следующего храбреца, хорошо защищенного доспехами, и наконец, отсек ему руку с боевым топором и ногой оттолкнул новгородца в сторону.

Рядом сражались товарищи, и вскоре смелая атака нападающих захлебнулась. Холмский смог дальше наблюдать за боем, который продолжался еще два часа. Новгородцы были полностью разбиты. На глазах у пленников топили их доспехи и оружие, говоря, что великокняжеским дружинникам и своего добра хватает, потом под жуткие вопли резали пленным носы, губы, а иным и уши и отправляли домой, в Новгород, рассказать о том, как сражаются настоящие воины.

На эти процедуры Холмский уже не смотрел, он вместе с Федором Давыдовичем отправился, наконец-то, позавтракать. По пути не преминул сделать выговор командиру дозорного отряда, который чуть не прозевал врага. Тот виновато молчал, и Холмский смягчился:

– Понимаю, что с реки мы не ожидали нападения, хорошо, что все-таки заметили, успели предупредить. Наказывать не стану – поход еще предстоит долгий, но впредь смотри мне. Из-за вашей лени и ротозейства все можем погибнуть. Посылай подальше разведку и гляди в оба. Мы не у мамки в гостях – на вражеской земле!

Пожурив воеводу, Данила вернулся в свой шатер, где уже был накрыт стол и ждал князь Палицкий. Конечно, еда была не столь приятной, какой представлялась она ему в утреннем сне, но оставшаяся с вечера реальная холодная курица, сало, копченое мясо и чаша крепкого меда показались ему неплохой компенсацией за несбывшийся сонный пир. Он ел с чувством человека, вполне заслужившего свою трапезу. Настроение у князей было прекрасным, а после бокала медовухи они начали охотно обмениваться впечатлениями. Худощавый, со своими по-детски наивными молодыми глазами и удивленно вскинутыми бровями седой и чуть полысевший Федор Давыдович походил на счастливого непоседливого ребенка, который победил в игре своего приятеля.

После сражения, где он не только храбро бился, но и пострадал – получил удар по руке топором, который, к счастью, лишь задел его и пришелся своей основной силой на коня, Палицкий уже пришел в себя. И счастливый от сознания, что мог погибнуть, как его конь, но остался жив, шутил, не переставая, и его вскинутые брови, то и дело, приподнимались еще выше.

– Конь-то мой, как присел от удара и начал заваливаться, я решил: конец мне сейчас – придавит, тут новгородцы меня и добьют. Мысленно уже с жизнью прощаюсь, а тело-то мое жилистое никак того не желает, ноги из стремени сами собой повылетали! А конек мой, спасибо, так осторожно падал, что я как Ванька-встанька на ноги вскочил да того новгородца саблей-то, как трухлявый пенек, и разделал. А тут и воины мои рядом оказались. Тогда только почувствовал, что рука болит, кровь увидел, да уж это мелочью показалось по сравнению с тем, что могло быть!

– Сейчас-то ноет? – спросил заботливо Холмский.

– Терпимо, левая пострадала, мне ее зельем замазали да завязали. А это не помеха для воина, даже на лечение не отпрошусь, – продолжал шутить, как мальчишка, пожилой воевода.

За кожаными стенами шатра вдалеке слышались возбужденные голоса, вопли страдавших от истязаний пленников, потом все стало затихать, бойцы тоже приступили к сильно задержавшемуся завтраку. А князья сидели на тюфяках, по-татарски подогнув ноги, перед деревянным раскладным столиком и понемногу потягивали из бокалов ароматный медовый напиток. Слуга добавлял им еду, принес и еще кувшин меда. Но Холмский приказал убрать.

– Передохнули, пора дальше в путь собираться. А погулять еще успеем – вот только с делами управимся. Согласен, князь?

– Да, друг мой, верно. Все не перепьешь, не переешь. Всему свое время.

Князья завершили трапезу, встали, распрямили затекшие ноги, вышли из палатки на солнце. Оно уже палило нещадно. Приближались самые длинные дни в году, на небе вот уже который день не было ни единого облачка.

– Ну и жара, – заметил Холмский. – Может, переждем до вечера, пусть народ соснет малость – заслужили, а жара спадет – двинем дальше, к Шелони, ты не против, Федор Давыдович? – спросил своего коллегу Холмский.

– Думаю, что ты хорошо придумал, – каламбурил воевода по-прежнему счастливый тем, что остался в живых.

– Передай трубачу, пусть даст сигнал на отдых, – приказал князь Данила дежурному вестовому.

Он обернулся к Пестрому и тихонько, чтобы не потревожить раненую руку, похлопал его по плечу:

– Пойдем по домам, Федор Давыдович!

Они уже начали было расходиться, как вдруг вместо спокойной мелодии «на отдых» оба услышали резкий, тревожный, разлившийся на все побережье звук трубы, призывавшей к бою. Мигом князья оказались снова рядом, а возле них – те же, кто был и поутру, но на этот раз не заспанные, в полном боевом наряде. Издали бежал вестовой:

– Сторожа сообщили: сюда идут пешие новгородцы – большое войско, большее, чем было утром. Что прикажете делать?

– Как что? – Холмский поглядел своими прекрасными спокойными глазами на Пестрого. – Драться, так ведь, князь?

– Конечно, – не выходя еще из счастливого состояния человека, недавно избежавшего смерти, охотно согласился Пестрый и легонько потрогал свою руку. Она болела. Но князь знал – эта боль до поры, придет нужда, – он ее пересилит и забудет. Тем сильнее и надежнее поработает, коль понадобится, здоровая, правая. И князья поспешили вновь надевать доспехи.

Лишь позже от пленных москвичи узнали, каким образом разворачивались события у врага.