Читать книгу Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3 - Людмила Ивановна Гордеева - Страница 3

Новгород собирал подписи под крестоцеловальной грамотой, но блокада продолжалась, войска оставались стоять на прежнем месте, не пропуская в город и мухи без разрешения Иоанна. Правда, грабежи, разбои и убийства мирных хлебопашцев по его приказу прекратились. В город даже были доставлены несколько подвод с хлебом, за который простые изголодавшиеся люди бесхитростно благодарили своего новоиспеченного государя. Все ждали последнего, решающего события, которое должно было поставить точку на всей предыдущей вольной жизни: всеобщей присяги на верность великому князю Московскому и всея Руси. О ней говорили, шептались, ее ждали и боялись.

13 января 1478 года большая новгородская делегация во главе с Феофилом повезла грамоту с собранными подписями и печатями в стан Иоанна – Троицкий монастырь в Паозерье. Это были не только бояре и посадники, тысяцкие, но и многие уважаемые состоятельные граждане города – житьи люди, купцы, старосты со всех концов и улиц.

Их ждали. В просторных приемных игуменских покоях было установлено высокое кресло – специально для государя, для церемонии присяги. Когда гости вошли в палату – она почти вся заполнилась до отказа. Ждать пришлось недолго. Вскоре тут появились московские князья, бояре, воеводы, которые встали неподалеку от кресла, а спустя несколько минут пожаловал и сам Иоанн. На нем была царская одежда из золотой парчи, подбитая соболями, знаменитая шапка Мономаха с собольей же опушкой и золотым верхом, золотой пояс с разноцветными каменьями. В руках он держал высокий посох, также украшенный сверкающими драгоценностями.

При появлении государя московские бояре, Феофил, а следом за ним и все новгородцы застыли в низком поклоне. И стояли так до тех пор, пока государь не сел, примостив предварительно свой посох у ручки кресла. Он не спешил: ему нравилось видеть подобострастие своих новых подданных, он хотел, чтобы они лучше запомнили свое новое положение. Кроме него самого никто больше сесть не мог – для этого заранее стулья и лавки из палаты были вынесены.

Владыка Феофил по знаку государя вновь с поклоном преподнес ему свиток, на котором была выписана клятвенная грамота и проставлены десятки подписей с печатями. Иоанн внимательно просмотрел и прочел все, что там было изображено, по красивому суровому лицу его промелькнула тень удовольствия.

– Клянетесь ли вы мне в том, что здесь написали? – спросил он строго новгородцев.

– Клянемся! – разноголосо ответил народ.

– Клянетесь не мстить ни псковичам, ни своим согражданам, моим союзникам?

– Клянемся! – уже более единодушно ответили голоса с разных концов палаты.

– Клянетесь, что отказываетесь от своих пригородов, от Двинской земли, от Заволочья?

– Клянемся, – более глухо, но, так же, уверенно прогудело вокруг.

– Тогда целуйте крест на той клятве, – сказал государь и дал знак, – ему поднесли деревянный Людогощенский крест – новгородскую святыню, привезенную сюда специально для церемонии из церкви Флора и Лавра, где он хранился.

Иоанн принял крест и, хотел было, привести новгородцев к целованию, но перед ним неожиданно вновь склонился архиепископ Феофил:

– Прости, государь великий Иоанн Васильевич, милости просит у тебя Новгород и я, богомолец твой, пожалуй нас, скажи, что прощаешь за строптивость и не будешь впредь зла держать.

Иоанн, нахмурив брови и опасаясь какой-нибудь новой задержки, выслушал Феофила и поддержавший его робкий гул голосов, но не увидел ничего предосудительного в их просьбе и твердым голосом пообещал:

– Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца, и отчину нашу Великий Новгород.

Феофил глубоко вздохнул и первым пошел целовать крест. За ним последовали остальные, строго держась иерархии, которая сложилась в городе за предыдущие века – по должности, положению, богатству. Сначала – степенные посадник и тысяцкий. За ними – посадники старые, потом – простые, следом – тысяцкие и обычные горожане, но самые богатые и влиятельные, состоящие в старостах или в городской администрации. Далее – купцы, также по чину и состоянию. Равенства и тут никакого не было. Иоанн думал об этом, когда глядел на них сверху и наблюдал за выражением лиц, за действиями. Новгородцы казались покорными, на их лицах не было ни радости, ни горя большого. Держались.

«Привыкнут», – подумал Иоанн.

Дождавшись конца церемонии, он встал.

– Через день, пришлю в нашу отчину, в Новгород Великий, своих бояр, от города присягу принимать. Чтобы к тому времени на моем Ярославовом дворе и памяти от вечевого места не осталось. Оповестите народ, чтобы все были готовы.

Он повернулся и, гордо ступая в роскошном царском одеянии, удалился во внутренние покои, легко держа в крепкой руке тяжелый драгоценный посох. За ним двинулись братья и московские бояре. Новгородцы тоже зашевелились, но в противоположную сторону – на холодную улицу. Спасибо хоть игумен угостил их скромно в своей монастырской трапезной. Здесь недостатка в продуктах не было, и новгородцы поели досыта, многие из членов делегации – впервые за день.

15 января 1478 года от Рождества Христова рушилось древнее вече на Ярославовом дворе. Тянули время новгородцы, до последнего дня ждали какого-то чуда, способного спасти символ их независимости, но больше уже откладывать было нельзя. При большом стечении народа, со слезами, сняли с перекладины большой красивый колокол, осторожно спустили его на веревках вниз, десятками рук аккуратно положили на снег. Сняли металлическую перекладину, на которой он висел. Одновременно разрушили деревянные подмостки, откуда вещали народу его лидеры и глашатаи.

Стоящие возле великокняжеского дворца московские бояре смотрели на это событие равнодушно, словно на что-то неизбежное. Иные из них искренне не могли понять, отчего это люди так убиваются из-за такой нелепицы, как подставка для колокола да деревяшки! Коли понадобится – найдут иной способ собраться и обсудить свои дела! Хоть бы и на архиепископском дворе. Но сам глава делегации князь Иван Юрьевич Патрикеев хорошо понимал горе новгородцев. В сей момент они теряли не только свою вольность, но и последний ее символ. Пока бил колокол, они могли верить, что можно еще что-то спасти, вернуть, теперь, без колокола, не останется и веры. Это хорошо. Значит, легче пойдет присяга, меньше будет сомневающихся и тех, кто постарается избегнуть процедуры, оставив свои руки свободными для измены.

Поглядев, как брякнулся о снег язык колокола, Иван Юрьевич дал команду, и бояре расселись по коням. Все, даже немолодые москвичи, старались подражать великому князю, который передвигался в основном только верхом и держал прекрасную форму благодаря многочисленным охотам и поездкам по своим владениям.

Немолодой уже воевода князь Палицкий запрыгнул на коня так же легко, как и сам Патрикеев, ибо был стройным и подвижным, полноватому же Стриге-Оболенскому помог его слуга, немолодые братья Тучковы с трудом, но управились сами. Отсюда, с Ярославова двора, московские бояре со своей свитой двинулись через Великий мост на Софийскую сторону, к детинцу.

Там готовилась церемония принесения присяги знатными новгородцами. Просторный архиепископский двор был заполнен народом, будто все спешили поскорее присягнуть новому своему властителю. Однако причины столь активного сбора были стары как мир: страх перед наказанием и людское любопытство, ведь никто из них прежде не видывал подобного события. К тому же обещал государь, что сразу после присяги блокада города будет снята и народ получит вдоволь продуктов.

Накануне посыльные от владыки оповестили все концы города, чтобы их старосты и выборные непременно прибыли для крестоцелования к нему на двор, остальные смогут присягнуть на своих улицах, куда также приедут московские бояре и дети боярские. Первыми поспешили в детинец сторонники единства всех русских земель и великого князя Московского и те, кто хотел показать свою к нему приверженность. За ними потянулись и остальные. Словом, народу набилось полным-полно.

Навстречу московским боярам прямо на улицу вышел архиепископ Феофил. Патрикеев сошел с коня, принял благословение владыки, затем вместе с ним поднялся по передней лестнице дворца и остановился на балконе. За ним последовали еще несколько прибывших бояр. Иван Юрьевич достал свиток, не спеша развернул его, оглядел замершую внизу толпу и молвил:

– Князь великий Иоанн Васильевич всея Руси, государь ваш, тебе, своему богомольцу и владыке, своей отчине Великому Новгороду приказал сообщить следующее…

Он приостановился, глянул на свиток и уже продолжил от имени Иоанна:

– В связи с тем, что наш богомолец архиепископ Феофил со всем освященным собором и вся наша отчина Великий Новгород били челом нашей братии о том, чтобы я их пожаловал, смилостивился и нелюбовь с сердца сложил, я, великий князь, ради своих братьев пожаловал вас, свою отчину, вашу просьбу исполнил. А ты, богомолец наш архиепископ, и весь народ новгородский во всем, что обещали мне, о чем в грамоте записали и крест целовали, чтобы исполнили. И чтобы все люди новгородские по той же грамоте крест целовали в верности нам, а мы вас, свою отчину, впредь жаловать будем по вашему исправлению к нам.

Закончив читать, Патрикеев свернул свиток и обратился к архиепископу:

– Можно начинать!

По знаку владыки на улицу вынесли все ту же новгородскую святыню – Людогощенский крест, творящий по преданию чудеса, исцеляющий больных. Он представлял собой резную деревянную скульптуру, состоящую из массивного округлого основания-древка и овальной плоскости с четырьмя симметричными, образующими квадрат отверстиями. Вся поверхность креста была украшена тончайшей деревянной резьбой, изображающей библейские сюжеты.

– Клянитесь в верности своему государю Иоанну Васильевичу, – приказал Патрикеев и высоко поднял руку, чтобы дать знак для одновременного произнесения обета.

– Клянемся, – выдохнула толпа.

Люди начали по одному подходить к кресту и целовать его, повторяя нужные слова. Процедура длилась более часа, но даже совершившие обряд сразу не уходили, оставаясь поглядеть, как это сделают другие, не уклонится ли кто от обета. Здесь уже слез не лили, о свободе не сокрушались. Люди смирялись с неизбежностью.

Среди собравшихся в детинце не было никого из семейства Марфы Борецкой, которая сказалась больной. Не было ни снохи с внуком, ни управляющего, ни других ее приближенных.

В это же время началось принесение присяги во всех пяти концах города, на многих улицах, в основном перед многочисленными новгородскими храмами. Москвичи привезли сюда копии великокняжеских грамот и также зачитывали их собравшимся. Присяга шла чинно, спокойно. Здесь клялись на своих соборных крестах, целовали их все, независимо от состояния и пола – жены боярские и вдовы, служилые люди, купцы, мастеровые. Приходили и обессиленные голодом, и больные. Все спешили поскорее выполнить приказ, чтобы получить долгожданный хлеб.

Марфа Борецкая и тут к кресту не явилась, клятвы верности государю не дала. Посыльному, который отправился по приказу старосты в ее дом, ворота не отперли, словно все вымерли. Уклонился от целования креста и староста купеческий Марк Памфильев, тоже сказался больным. Ясно, что об этом тут же было доложено московским боярам.

18 января в стан Иоаннов к Троицкому монастырю потянулись именитые новгородцы – бить челом государю, чтобы принял их к себе на службу. Это был венец его победы: лучшие мужи города прибыли к нему на поклон и предлагали свои услуги. Он сам вышел им навстречу и сказал, что всем найдет дело по силам и достоинству, что отныне их долг повелевает, наряду с исполнением государственных обязанностей, также извещать великого князя обо всех злых против него умыслах, не исключая ни брата, ни друга. Новгородцы, – куда деваться, – обещали ему все, что он требовал.

С этого дня Иоанн снял с города строгую блокаду, разрешил беженцам вернуться к своим разоренным домам, приказал поставлять хлеб голодающим. Город вздохнул, но судорожно, осторожно. Ибо вторая беда и не думала отступать. Мор продолжал косить обессиленных людей без разбору.

20 января Иоанн отправил в Москву гонца к матери, митрополиту и сыну-наследнику с радостным известием, что он привел Новгород в полную покорность.

В Москве сообщение встретили без особых торжеств и радости – все адресаты были заняты решением собственных проблем.

Геронтий готовил освященный собор, который должен был утвердить кандидата на место покойного епископа Тверского Филиппа. Митрополит спешил, ибо мечтал провести мероприятие без великого князя, своей волей, как хозяин и распорядитель столь важного события. Он хотел наконец-то утвердиться в глазах русских святителей как единоличный духовный авторитет на Руси, которому и сам великий князь – не указ. Торопясь провести мероприятие до приезда Иоанна, он разослал гонцов во все концы Руси с приглашением к иереям срочно прибыть в Москву. И тут же получил первый щелчок по носу. Архиепископ Ростовский Вассиан отказался прибыть на собор, сославшись на состояние здоровья. «Наглец! – думал владыка. – Когда ему самому надобно, он оказывается тут как тут, независимо ни от чего. А теперь, конечно же, знает, что государя нет на месте, что он в Новгороде, оттого не считает нужным явить свое усердие мне, митрополиту».

От этой мысли Геронтий даже поморщился, как от зубной боли. Они знали друг друга давно, многие годы, с тех самых пор, когда Вассиана, малоизвестного инока Пафнутьевой обители, по рекомендации самого игумена Пафнутия назначили настоятелем Троице-Сергиева монастыря. Он, Геронтий, к тому времени уже чуть ли не десяток лет возглавлял Симоновскую обитель. На его глазах происходило быстрое возвышение Вассиана. Сначала его перевели игуменом в великокняжеский дворцовый Спасский монастырь, а уже через два года на влиятельнейшее в церковной иерархии место – архиепископом Ростовским. Его же, Геронтия, перед тем поставили всего лишь епископом Коломенским. Это было обидно.

Но даже теперь, когда Геронтий стал все-таки выше Вассиана по сану, тот все равно умудрялся подавлять митрополита своим авторитетом. Разве может это понравиться? Будь его воля, он бы этого Вассиана в порошок истолок. За все сразу. За высокоумие и гордыню, за то, что был духовником и любимцем великого князя и его матушки, вдовой великой княгини Марии Ярославны. За то, что происходил из родовитой семьи и получил хорошее образование и воспитание, умел держать себя, никогда не суетился, слыл русским Демосфеном за обширные знания Священного Писания и святоотеческой литературы, обладал огромным авторитетом у паствы.

Говорили, что именно ему предложил Иоанн после смерти митрополита Филиппа освободившийся престол, но Вассиан отказался, и тогда был избран он, Героитий. Владыка ловил себя на мысли, что завидует Вассиану, его манерам, речам, его литературному таланту – лишь недавно тот закончил «Житие Пафнутия Боровского», своего учителя, и все хвалили его за удачный труд.

Митрополит упрекал себя за дурные мысли, каялся, просил Господа простить ему этот грех. Но чувства, которые он испытывал, думая о Ростовском владыке, были неподвластны ему.

Вот и теперь Геронтий держал в руках строгое и любезное послание Вассиана Рыло и готов быть разодрать его от злости. На плотной дорогой бумаге с водяными знаками архиепископ писал: «Господину преосвященному Геронтию, митрополиту всея Русии, сын твой, господин, и богомолец Вассиан Ростовский челом бью…»

Геронтий в который уже раз отметил в грамотах архиепископа это новое, лишь недавно появившееся в официальных бумагах наименование государства «Русия». Он, сторонник старых обычаев, не мог еще и сам себе дать отчет, нравится ли ему это новшество, как и утвердившееся обращение к великому князю «государь», а Вассиан уже с легкостью использовал его как общепринятое!

Ссылаясь на свою немощь, владыка Ростовский просил не побранить его и соглашался на утверждение любой кандидатуры на пост епископа Тверского.

«А может быть, он и в самом деле разболелся? – подумал митрополит, – возраст-то наш берет свое…»

Мысли его прервал появившийся в палате митрополичий боярин Федор Юрьевич Фомин.

– Владыка, к нам прибыл архимандрит Тверского Отроча монастыря князь Вассиан Стригин Оболенский, – доложил он и многозначительно улыбнулся.

Все уже знали, что архимандрит – кандидат в епископы Тверские. Знал об этом и сам Стригин, носящий фамилию чаще по прозвищу отца, знатного великокняжеского боярина Ивана Васильевича Оболенского по прозвищу Стрига. В связи с этим назначением и предстояла митрополиту с гостем немаловажная беседа.

… Пост епископа Тверского был на Руси особенным. Ибо находился в формально не зависимом от Москвы княжестве, которое многие годы, да и теперь, соперничало с ней за великое княжение. Нынешний великий князь Михаил Борисович Тверской, родной брат первой, покойной жены Иоанна и дядя его сына-наследника, был по характеру заносчив и независим. Естественно, он не собирался покоряться великому князю Московскому. Но понимал, что тягаться с ним ему не по зубам, в случае военного столкновения он проиграет. Потому старался поддерживать добрые отношения с сильным еще Литовским княжеством, с Казимиром, рассчитывая в случае чего на его поддержку.

В такой ситуации епископ Тверской оказывался как бы меж двух огней. Традиционно в духовных делах он подчинялся митрополиту Московскому и всея Руси. Но под давлением Тверского князя мог вполне отойти под юрисдикцию другого митрополита, Киевского, который располагался на землях, подвластных ныне королю Казимиру, и также имел приставку к основному титулу «всея Руси». Ныне эту кафедру возглавлял утвержденный патриархом Константинопольским Рафаилом митрополит Мисаил, из епископов Смоленских, на Руси более известный как тверской монах Спиридон, прозванный Сатаной за свою резвость и неистовство. Со свойственной ему непотребной энергией принялся этот Спиридон склонять русских святителей на свою сторону, забрасывая их посланиями и письмами, призывал перейти от Геронтия под его юрисдикцию. Особое внимание уделял он родной Твери. Письма его рвали и сжигали, плевались, но опасность оставалась. Потому-то важно было иметь на тверской кафедре своего надежного человека.

Кандидатура князя-инока Вассиана Стригина, конечно же, была одобрена и даже предложена самим Иоанном. Геронтий, зная об огромном влиянии рода Оболенских и Стригиных, потомков Рюрика, не посмел и пикнуть против такого претендента. Правда, митрополита смущала одна тонкость: Вассиан был дальним родственником и самого великого князя Тверского и мог с ним сговориться. Потому, уже по своей инициативе, владыка решил взять с него клятвенное заверение, что он, Вассиан, не отступит от чистой православной веры и от московского митрополита. Для того, собственно, и был приглашен претендент.

Геронтий принимал будущего епископа Тверского в своей новой двухэтажной кирпичной палате на четырех каменных подклетях. Сам государь Иоанн Васильевич не имел такого прочного удобного дома. Два года его отделывали и украшали, обустраивали, и вот теперь он стоял в центре крепости во всем своем блеске, утверждая славу и величие нового митрополита. Геронтий гордился своей палатой и собой и был рад, что к собору святителей стройка полностью завершилось.

– Проси, – приказал он своему боярину.

Тот удалился, вскоре тяжелая бронзовая ручка массивных дверей стукнула и на пороге появился архимандрит Вассиан. Это был большой неторопливый человек, дородный, как и многие Оболенские. Одет он был в простую черную рясу и мантию, голова его была открыта, шапку он, видно, оставил вместе с шубой в сенях. О его высоком сане говорил лишь деревянный посох, украшенный сверху золотым шишаком с крестом. Густые темные волосы его были закручены сзади черным жгутом и убраны внутрь под рясу. Весь он, несмотря на подчеркнутую скромность платья, несмотря на монашеский чин, был слишком чистеньким, слишком холеным. Особенно поразили митрополита его красивые руки с длинными изящными пальцами и массивным золотым перстнем-печаткой.

Это наблюдение также шевельнуло в Геронтии неудовольствие, похожее на зависть, но он постарался подавить в себе недобрые чувства. Поднялся навстречу гостю, благословил.

– Ты знаешь, друг мой, для чего я пригласил тебя…

– Догадываюсь, господин мой, – спокойно ответил гость.

– Присаживайся, – митрополит указал на стул, сам же вернулся на свое кресло с высокой резной спинкой.

– Завтра открывается собор. Ты, стало быть, знаешь уже, что мы должны избрать епископа Тверского, и на это место тебя рекомендовал сам великий князь Тверской Михаил Борисович по согласованию с нашим государем Иоанном Васильевичем. Я тоже наслышан о твоих добрых делах и от души одобряю этот выбор. Надеюсь, и преосвященный собор не отклонит твою кандидатуру.

Вассиан сдержанно улыбнулся и поблагодарил митрополита за добрые слова. Тот поджал свои тонкие жесткие губы и продолжил ласковым голосом:

– Однако мне хотелось бы еще раз напомнить тебе, что ты возглавишь одну из наших самых трудных епархий, где много противников у православия, где вольготно чувствуют себя и католики, и униаты…

Князь внимательно глядел на митрополита, стараясь понять, чего тот хочет, и взгляд его был настолько умен и проницателен, что Геронтий смутился, поняв, что говорит прописные истины человеку, не глупее его самого, запнулся, но, отвернувшись ненадолго в сторону, продолжил:

– Тебе все это известно, но мой долг предостеречь тебя и напомнить, сколь это опасно для единства и чистоты нашего православия и как важно потрудиться в Твери на совесть, чтобы оградить народ от дурного влияния католичества и униатов.

Гость с полным смирением внимал своему духовному руководителю, всем своим видом выказывая почтение. Это понравилось Геронтию, и он продолжил:

– Готов ли ты дать клятвенную грамоту от имени Тверского епископа, что никогда не отступишь от православия, от нас, тебя поставивших на Тверской престол, и никогда не станешь подчиняться сатане басурманскому Спиридону?

– Готов, отец мой, у меня и в мыслях такого быть не может.

– Тогда давай теперь же подготовим бумагу, завтра зачтешь ее при всем преосвященном соборе и клятву дашь да крест поцелуешь. Вот тебе перо, бумага, я помогу написать ее. Придвигайся к столу.

Вассиан принял из рук митрополита бумагу, отодвинул тяжелую книгу, мешавшую ему удобнее расположить лист на столе, сел удобнее и приготовился писать.

– Ты начни, как обычно: «По благословению митрополита…»

Князь аккуратно выписывал буквы, обмакивая перо в маленькую серебряную чернильницу. Закончив, поднял глаза на Геронтия:

– Я никогда не писал подобного, мой господин, подскажи дальше!

Геронтий, довольный учтивой интонацией гостя, вздохнул и продолжил диктовать, заглядывая в заготовленную заранее бумажку:

– Я, Вассиан, епископ Тверской, по благословению Святого Духа, дал эту грамоту за своей подписью и печатью братии нашей, боголюбивым архиепископу Великого Новгорода Феофилу…

Далее владыка подробно перечислил всех архиереев Руси, не забыв упомянуть и о низших чинах, и о прихожанах, приступив к главному, ради чего и приказал написать эту клятвенную грамоту:

– … о великом Божьем деле, о том, что меня, худого, поставил господин и отец мой Геронтий, митрополит всея…

Владыка на мгновение запнулся, раздумывая, как назвать свое государство – по-новому или по-старому? Но решил, что прав этот заносчивый Вассиан Рыло, новое название звучит весомее, за ним – будущее:

– Митрополит всея Русии…

Гость старательно выводил слова и тоже запнулся при написании нового названия государства. Придержав перо в воздухе, он опустил его на бумагу и с видимым удовольствием выписал это красивое звучное слово, в котором ощущалась широта земель Русских – «всея Русии».

Написав под диктовку еще несколько фраз о своем рукоположении «в великую степень святейшества… вами, моею братиею, боголюбивыми архиепископами», князь-игумен оторвался от письма и спросил Геронтия:

– А мой предшественник писал такое письмо?

– Не писал. Потому мы и намучились с его своеволием. Да о том и толковать не хочется. Ты только не обижайся. Я тебе доверяю, иначе и не благословил бы в епископы Тверские. Но власть и обстоятельства нередко так меняют человека, что он и сам себя не узнает. Твоя клятва, данная тобой добровольно, без принуждения, заставит тебя задуматься, если вдруг обстоятельства сложатся для нас неблагоприятные. Так что пиши дальше.

Он вновь глянул в свою заготовку и продолжил:

– А от своего господина и отца, преосвященного Геронтия, митрополита всея Русии, или кто вместо него будет иной митрополит у престола Пречистой Богоматери и у гроба великого чудотворца Петра, не отступить мне никакими делами. А к митрополиту Спиридону, получившему поставление в Цареграде, в области безбожных турок, от поганого царя, или кто будет иной митрополит, поставленный от латыни или от туркской области, не приступить мне к нему, ни общения, ни соединения мне с ним не иметь никакого.

«Как грубо», – подумал Вассиан, но продолжил старательно писать дальше.

– В подтверждение сего и дана эта добровольная грамота вам, моей братии, за своей подписью и печатью, – продолжил Геронтий. – А сию грамоту я, Вассиан, епископ Тверской, подписал своею рукой.

– Все? – спросил гость.

– Думаю, достаточно, – молвил митрополит. – Теперь подпиши. И печать приставь.

Стригин-Оболенский потер свой перстень о пропитанную красной краской ткань в коробочке, которую подал ему владыка, и приложил к грамоте. Он волновался, и печать получилась смазанной.

– А что если меня завтра не утвердит братия? – спросил он.

– Тогда порвем эту бумагу, да выбросим. Только этого не должно случиться. К тому же самые строптивые владыки Феофил Новгородский да Вассиан Ростовский не приедут.

«Вассиан как раз меня бы поддержал», – подумал Стригин о хорошем друге их семьи – архиепископе Ростовском. Именно он когда-то послужил юному Васе Стригину примером для подражания. Да и имя монашеское взял в его честь, хотя роль тут сыграло и мирское имя князя – Василий.

Геронтий принял готовую бумагу, осмотрел ее со всех сторон, перечитал. Подумал, сделал несколько поправок прямо по тексту.

– Все одно тут помарки есть, – сказал он. – Ты возьми-ка ее с собой, перепиши заново и завтра с утра пришли мне. Я проверю и сам на собор принесу. Ты прочтешь ее перед собором и вернешь мне. Возьми. А теперь ты свободен.

Увидев, что Вассиан не спешит уходить, поинтересовался:

– Волнуешься?

– Да, господин мой, благослови!

Геронтий поднялся из-за стола и с удовольствием исполнил просьбу князя-игумена. Встречей остались довольны оба.

Поставление епископа Тверского было назначено на 6 декабря и должно было свершиться после утрени там же, где проходили все важнейшие события в жизни Русской Православной Церкви и Московского княжества – в кафедральном соборе Успения Пречистой Богоматери, в центре которого все еще стояло деревянное здание временного храма. Службу провел митрополит, присутствовали на ней все приехавшие святители. После ее завершения они удалились в митрополичью палату, там и решили дело быстро и единодушно. Затем вновь вернулись в храм, к могиле святого Петра, и тут, в присутствии прихожан, объявили результат. Первым новоизбранного благословил митрополит, затем по очереди все святители:

– Благодать Святого Духа нашим смирением имеет тебя епископом Тверским. Благодать Пресвятого Духа да будет с тобой!

Отслужили еще один молебен и, довольные собой и совершенным делом, отправились в трапезную митрополита на праздничный обед.

Не успел Геронтий переговорить с каждым из владык, решить их многочисленные проблемы и проводить по своим епархиям, как всплыло еще одно срочное дело. С севера, от князя Белозерского и Можайского, дяди великокняжеского Михаила Андреевича, пришла челобитная с просьбой утвердить в его единоличном владении Кириллов Белозерский монастырь, расположенный на его землях.

Проблема состояла в том, что все культовые учреждения, на чьей бы земле они не находились, в той или иной степени обязаны были подчиняться своему епархиальному владыке. Но в какой степени? Только ли в духовных делах или в полной мере, выплачивая налоги и принимая владычных судей? Этот вопрос всюду решался по-разному.

Кириллов монастырь находился на территории, подотчетной Ростовскому архиепископу Вассиану – государеву любимцу, который требовал у монастыря полного подчинения, суда и пошлин. Ясно, что игумену Кирилловскому это не нравилось, и он кинулся к своему покровителю, хозяину земель князю Белозерскому. Ну а Михаил Андреевич, в свою очередь, просил митрополита оградить его монастырь от посягательств Вассиана, к просьбе как будто бы присоединялась и братия Кирилловой обители.

С челобитной прибыли сам монастырский игумен Нифонт и дьяк князя Белозерского Иван Цыпля. Конечно, с дарами.

Что и говорить, дрогнуло от радости сердце митрополита: вот возможность осадить слишком уж независимого Вассиана, указать ему его место. Хотел сразу же дело решить, но, размыслив, назначил суд: пусть все идет по правилам, чтобы потом придирок не было. Однако и тут спешил Геронтий закончить дело до возвращения государя, который мог вмешаться в спор и решить дело по-своему. Не откладывая, отправил он гонца к Вассиану Ростовскому с требованием прислать объяснения по тяжбе или явиться на суд самому. И уже через десять дней назначил рассмотрение дела.

Как и предполагал Геронтий, сам Вассиан в Москву не приехал. Вместо него прибыл архиепископский дьяк Феодор Полуханов. Интересы князя Михаила Андреевича представлял его дьяк Иван Цыпля. Суд проходил в просторном кабинете митрополита, в его новой палате. Для свидетельства он пригласил двух своих бояр Фому Даниловича да Федора Юрьевича Фоминых. В уголочке скромно примостился Кирилловский игумен Нифонт. Челобитчики стояли посередине комнаты.

– Излагай свое дело, – обратился Геронтий к княжескому дьяку Ивану Цыпле.

Тот низко поклонился всем присутствующим и обратился к митрополиту, изложив суть дела:

– В последнее время, господин, вступается архиепископ Вассиан в государя моего князя Михаила в Кириллов монастырь. Хочет, господин, приставов своих слать к игумену и к братии и хочет их судить. И десятников собирается своих к ним слать, чтобы пошлины брать. В прежние же времена предыдущие архиепископы Ростовские в государя моего Кириллов монастырь не вступались, приставов своих не слали, игумена и братию не судили и пошлин не брали. А судил игуменов того Кириллова монастыря прежде отец моего государя князь Андрей Дмитриевич, а после него судил сын его, а мой государь князь Михаил Андреевич, кроме духовных дел. В духовных же делах игумена ведет архиепископ. А монахов судит сам игумен. Потому что, господин мой, Кириллов монастырь у государя моего, как у великого князя его монастыри – Спас на Москве, да Пречистая на Симонове, да Никола на Угреше.

– Иван Цыпля замолчал, аккуратно вытер рот и небольшую бородку и с видом исполненного долга поклонился. Митрополит одобрительно кивнул и обратился к представителю владыки Ростовского:

– Теперь ты отвечай!

Феодор, немолодой монах, не мешкая, начал докладывать:

– Государь мой, архиепископ Вассиан потому хочет в Кириллов монастырь приставов своих слать, а игумена и братию судить, и десятинников своих назначить, и пошлины брать, потому что архиепископия эта его. И прежние, господин, архиепископы Ростовские все так поступали.

Геронтий, неплохо знавший все обстоятельства дела, усмехнулся про себя и переспросил:

– Которые же прежде архиепископы Ростовские присылали в монастырь своих исполнителей и доходы с него имели?

Феодор оправил свою черную монашескую мантию и, чуть запнувшись, ответил:

– Прежде, господин, бывший архиепископ Ростовский Трифон поставил игумена Филофея в Кириллов, и тот грамоты ему жалованные на монастырь подавал.

Иван Цыпля, до того спокойно слушавший оппонента, встрепенулся и, не дожидаясь приглашения, парировал:

– Так и есть, господин, поставил было Трифон-архиепископ в Кириллов монастырь игумена Филофея, брата своего родного, без ведома и веления государя моего князя Михаила Андреевича. А чем это кончилось? Князь Михаил Андреевич приказал того игумена Филофея поймать да заковать. Игуменить ему запретил, а поставил в Кириллов игуменом Касьяна – по челобитью и по прошению всей братии, старцев Кириллова монастыря. Велел Касьяну лишь благословения у архиепископа взять. А судил его, как и прежде других, государь мой, князь Михайло, кроме духовных дел, которые, как известно, ведет архиепископ.

Он закончил и снисходительно покосился на Феодора, ожидая его реакции на свои убедительные доводы. Геронтий был доволен: пока все шло так, как он и предполагал. Но для порядку он все-таки еще раз обратился к Феодору:

– Ну а кроме этого примера с Трифоном, родным братом архимандрита Филофея, есть ли у тебя иные доказательства? Были ли примеры, чтобы кроме того какие-то прежние архиепископы или государь твой Вассиан в Кириллов монастырь приставов своих посылали и брали ли пошлины?

Феодор тихо покачал в знак отрицания головой и опустил ее, разглядывая торчащие из-под мантии черные носы своих башмаков. Но митрополит не унимался, заранее зная результат своих допросов и учитывая, что рядом его дьяк аккуратно записывает весь ход суда, и бумаги эти, в случае продолжения спора, возможно, придется показывать великому князю.

– Но, может быть, кому-либо из старых князей Ростовских или Белозерских или боярам старым ведомо, что прежние архиепископы распоряжались делами Кириллова монастыря?

И вновь Феодор Полуханов не смог ничего возразить, а лишь отрицательно качнул, не поднимая глаз, головой.

Фактически и обсуждать-то было больше нечего. Не ожидал митрополит Геронтий, что так легко завершится все дело. Он ведь прекрасно понимал главный довод, который мог привести представитель Вассиана: любой монастырь создается на пустом месте, фактически из ничего, порой и на ничейной земле, долгие годы, живя на подачки, на милостыню. И лишь некоторые из них, избранные Богом, постепенно встают на ноги, богатеют, обрастают собственными освоенными землями. Тогда и появляется возможность для епархиального руководства что-то с них получить. Пришло такое время и для достаточно молодого еще Кириллова монастыря. Понятно, однако, желание его лидеров, а тем паче нынешнего игумена Нифонта, человека властного и самостоятельного, избежать опеки и контроля сверху, избавиться от необходимости делиться доходами и властью с главой своей епархии, оставаться полновластным хозяином в монастыре.

Но ответчик архиепископский не смог отстоять своего интереса, потому и думать-то теперь не о чем, явное преимущество оказывалось за князем. Потому Геронтий, переглянувшись с боярами Фомиными, которые в любом случае поддержали бы его, объявил свое решение:

– Присуждаю князю Михаилу Андреевичу судить игумена Кириллова монастыря по старине, как было при отце его, князе Андрее Дмитриевиче, кроме духовных дел, братию же свою, старцев, игумен судит сам. Если же случится какое духовное дело до игумена и его призовет к себе своей грамотой архиепископ Ростовский, то он будет управлять этими духовными делами по святым правилам. Но приставов своих архиепископу в Кириллов монастырь не слать, игуменов и братию ему не судить ни в чем, десятинников не направлять и пошлины не брать.

В этот момент в голосе Геронтия проскользнули нотки торжества, он сожалел, что нет тут его старого противника Вассиана, что нет возможности насладиться властью над ним. Ну да ладно, скоро тот узнает об этом решении, придётся ему покориться.

Вот в это-то время напряженных встреч и решений и пришло к Геронтию известие от государя Иоанна Васильевича о полном подчинении Новгорода. Оно вызвало в душе митрополита противоречивые чувства, весьма далекие от торжества. Лично он ничего не выигрывал от падения независимости Новгородской республики. И даже напротив. Ведь по духовной линии новгородская епархия и без того всегда подчинялась Московскому митрополиту. Весь урожай от похода собирал один великий князь. И материальный и моральный. Власть его усиливалась, он еще более возвышался не только над своими родственниками, над братьями, но и над самим митрополитом. Могло ли это радовать Геронтия?

Второй адресат великокняжеского послания из Новгорода – вдовая великая княгиня Мария Ярославна тоже готовилась к важнейшему событию в своей жизни – к пострижению. Она собиралась сделать это давно, сразу же после смерти мужа: так поступали все великокняжеские вдовы. Но оставались совсем маленькие дети, и тогдашний митрополит Феодосий уговорил ее не спешить, поставить сначала на ноги младших детей, помочь советами старшему сыну, молодому государю. Только подросли свои дети, умерла первая супруга Иоанна Мария, остался сиротой наследник Иван Молодой, надо было заменить ему мать. Не кончались хозяйственные заботы, помогала сыну Ростовские земли объединить, давала советы, наставляла, себе уделы покупала, младших сыновей поддерживала. Но ныне здоровье стало сдавать, пришло время и о душе подумать.

Спешно доделывала Мария Ярославна мирские дела, написала завещание, навела порядок на собственных землях. Думала– колебалась, не раздать ли их сразу в наследство детям – что кому задумала, но решила погодить. Монастырь еще не могила, жить пока будет она тут же, в своем тереме, найдется время и для дел. Что ни говори, а когда матушка богата, все почтения у сыновей к ней больше, да и не только у сыновей. Решала, где оставить своих наместников, что передать в управление государю. Разбиралась с бумагами и накопившимися челобитными. Вот, к примеру, пришла грамота от игумена расположенного на ее землях Киржачского монастыря. Жаловался старец, что одолели села и деревни их обители гости незваные. Останавливаются по пути в Суздаль или Владимир многочисленные путники и паломники, требуют еды-питья, жилища, пиры устраивают. А денег не платят. Разобралась, приказала грамоту подготовить, запретила заезжать туда всяким бездельникам.

Торопилась Мария Ярославна свершить пострижение до возвращения сыновей из похода, из Новгорода. Боялась, что узнают – станут отговаривать, как это уже бывало не раз. К тому же суета начнется, пиры, торжества по поводу победы. Нет, решила не мешкать. Конечно, посоветовалась с митрополитом. Тот рекомендовал ей постричься у игумена Кириллова монастыря Нифонта, который как раз по случаю оказался в Москве.

К Кириллову монастырю имела Мария Ярославна особую любовь и почтение. Разве можно забыть поддержку, оказанную ей и ее мужу старцами обители? Когда они, члены великокняжеской семьи, изгнанные Шемякой из Москвы, униженные, почти нищие, нашли в этой обители не только приют и покой, но и поддержку, опору. Игумен Трифон – да будет благословенна его память! – освободил ослепленного ее мужа, великого князя Василия Темного, от клятвы верности и покорности, вынужденно данной им коварному братцу Шемяке, чтобы избегнуть казни или заточения. Слова Трифона: «Да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии!» – никогда, до самой смерти, не сотрутся в ее памяти, всю свою жизнь она будет считать себя обязанной этому монастырю своим счастьем и всем, что она имела. Оттого особенно щедрыми были ее дары и вклады в эту обитель. Минувшей осенью, продав хлеб со своих земель и собрав налоги на сумму почти в пятьсот рублей, все их она передала в Кириллов. Наказала пятнадцать лет поминать покойного старца Пафнутия и усопшего своего супруга Василия, молиться за все великокняжеское семейство.

Нынешнего игумена Нифонта Мария Ярославна знала давно, еще иноком Пафнутьева монастыря, и хотя никаких особых заслуг за ним не ведала, почитала его как настоятеля дорогой для нее Кирилловой обители. Этого было достаточно, чтобы послушать митрополита Геронтия, принять пострижение от Нифонта.

Словом, когда 27 марта пришла радостная весть от сына, Мария Ярославна готовилась к новой жизни, и через несколько дней, 2 февраля, это событие свершилось: она постриглась в инокини на своем дворе под именем Марфы.

У великого князя Ивана Молодого, оставшегося в Москве правителем вместо отца, также текла замечательная интересная жизнь. При вести о покорении Новгорода вместо радости в нем шевельнулась мальчишеская обида, что отец не взял его с собой, не дал удаль свою проявить. Но он наверстывал упущенное на ином фронте: дважды ездил на Соколиную гору, на осеннюю и зимнюю охоту. Выезжал с собаками и кречетами отцовскими – тот разрешил пользоваться его конюшнями и соколиными дворами. Обсуждал дела с оставшимися боярами и чувствовал себя взрослым и важным.

У Софьи же известие вызвало даже обиду. Она, пожалуй, лучше всех других понимала важность свершившегося, с ней первой делился Иоанн мыслями и планами о необходимости единения государства Русского, об укреплении его границ. Она поддерживала мужа и даже подогревала его честолюбие. А он ей и весточки не отписал об успехе. Митрополит, мать и сын у него на первом месте. Им письма и отчеты. А жена – в стороне. Случайно узнала о событии через митрополичьего дьяка.

Иван Молодой, пасынок, вообще с ней не разговаривал, да и она старалась с ним не сталкиваться. Мария Ярославна чаще всего находилась на своем дворе, изредка лишь заходила проведать внучек. И с митрополитом Софья общалась редко – есть у нее своя домовая церковь и свой духовник. Словом, изоляция какая-то от родичей. И от новгородского известия не радость, как должно было случиться, а одна обида.

Москва жила своими заботами. А великий князь Московский и всея Руси продолжал утверждать свою власть в Новгороде. 21 января, накануне дня своего рождения, принимал он подарки от покоренных. Снова тащили новгородцы в стан к Иоанну бочки с вином и медом, ткани, серебро, кречетов, изделия золотые и серебряные: кто что мог. Кто от избытка богатства, кто – последнюю ценность из дома, лишь бы умилостивить самодержца, отвести беду от себя и своих близких. Мало ли что было сказано сгоряча против великого князя, мало ли что могло навлечь его гнев, раздражить. Да и напраслину могли наговорить, – враги у каждого найдутся, не враги, так завистники. Зависть-то она, что ржа, многим глаза проедает, покоя не дает. Так уж лучше самым дорогим пожертвовать, авось поможет, пронесет гнев великокняжеский мимо двора.

Государь сам принимал подношения в приемной палате владыки Троицкого в Паозерье, казначей с летописцем старательно описывали каждый подарок, вносили имена дарителей. Самодержец сдержанно улыбался им, кивал, но более все молчал. Его бояре в это время все активнее заселяли и обживали великокняжеский дворец на Ярославовом дворе, но и не забывали шнырять по Новгороду, высматривали и выспрашивали. Обиды великий князь Новгороду пока никакой не чинил, людей не трогал, в том числе и самых ярых своих противников. Некоторые даже думали, что он, может быть, и вправду сдержит слово, не станет следствие разводить да виноватых искать. Хотя опыт подсказывал совсем иное. Не случайно те, кто чувствовал свою вину, – затаились.

22 января на Ярославов двор официально, как в свою собственную резиденцию, въехали назначенные государем в Новгород наместниками братья Оболенские – Ярослав Васильевич да Иван Васильевич, по прозвищу Стрига, отец недавно поставленного епископом Тверским Вассиана. Отныне им предстояло руководить жизнью Новгорода Великого, диктовать ему волю государеву. Сам Иоанн на торжество не явился, ибо в городе не на шутку разгулялся мор, и рисковать лишний раз своей жизнью он не пожелал, оставаясь в уже обжитой и достаточно удобной своей резиденции – в Троицком монастыре. Тут и отметил достаточно скромно день своего рождения.

Однако вовсе не явиться в Новгород он не мог. Приняв меры предосторожности, приказав не допускать постороннего люда в детинец, прибыл туда 29 января со всеми тремя братьями. Как исстари водится, ударил челом Софии Святой Премудрости Божией и отстоял обедню. Однако после ее завершения ни на минуту больше в городе не остался, обедать уехал в свой стан в Паозерье, пригласив владыку и всех знатнейших новгородцев к себе. Злые языки судачили, что государь не столько мора боится, сколько отравы или иного зла, впрочем, то было только ему самому ведомо. У себя, однако, он гостей многочисленных не сторонился, с удовольствием говорил с ними, ел и пил доброе вино, чем, кстати, по всеобщему мнению, не злоупотреблял.

Тут снова владыка Феофил явил Иоанну свои дары, преподнес их прямо к столу: панагию, обложенную златом и жемчугом, редкостный кубок, сделанный из огромного страусиного яйца, окованного серебром, чарку сердоликовую, тоже в серебре, бочку хрустальную, искусно серебром же оправленную, миску серебряную тяжелую, весом аж в 17 гривенок, почти полпуда! Да двести иностранных золотых корабельников. Подарки Иоанн с удовольствием осмотрел, приказал унести, владыку поблагодарил и наградил кубком доброго вина.

Да видно, не всем остался доволен государь. Не зря просиживал он в Паозерье и принимал людей самых разных, выслушивал их. Не зря шныряли его дьяки-дознаватели, проводили следствие. 1 февраля, как и опасались новгородцы, начались аресты. Первым взяли старосту купеческого Марка Памфильева. Дознался-таки Иоанн, что выступал он против него, участвовал в отправке посольства к Казимиру, заказывал оружие для обороны и призывал не отдавать Новгород великому князю. На следующий день взяли и Марфу Борецкую. Да не одну, а с любимым внуком-подростком, сыном покойного Федора. Чтобы и корня Борецких не осталось в Новгороде. А огромное богатство их приказал на себя отписать.

Приказал Иоанн наместнику своему Оболенскому Стриге изъять в управе или где найдутся все грамоты договорные с Казимиром и представить их ему лично. Побоялись посадники новгородские ослушаться приказа грозного властителя и отдали все бумаги, которые от них требовались. Изучил их Иоанн, вызвал к себе владыку Феофила: нашел в договорах и письмах к Казимиру подписи его наместника Юрия Репехова. Хитер оказался Феофил, распоряжения свои сам не подписывал, приказывал все оформлять своему наместнику. Теперь на него все и свалил, мол, не знал о заговорах и переговорах, без его ведома все делалось, лишь его именем прикрывались. Словом, сдал Репехова Иоанну с потрохами и словом за него не вступился. А сам после встречи тут же помчался, обгоняя государевых приставов, к Репехову и первым сообщил ему о свалившемся несчастье. Обещал Юрию, что, если тот промолчит, возьмет всю вину на себя, то он, Феофил, вызволит его непременно, казны своей не пожалеет.

– Ну, оговоришь ты меня, – шептал ему Феофил торопливо, зная, что вот-вот уже явятся слуги Иоанновы, – заберет супостат нас обоих, и казну архиепископскую новгородскую на себя отпишет, кто тогда за нас хлопотать будет? Я за себя-то не боюсь, далее монастырской кельи не ушлют, в худшем случае железа наложат, поделом мне, грехи стану замаливать. Я свое пожил. Мне за город наш, за людей обидно. Тебе все одно терпеть, сдашь меня, не сдашь – одинаково пострадаешь. Если же я останусь – тебе помогу и другим нашим сторонникам. Живота не пожалею, гляди, сын мой!

Юрий лишь молчал, опустив голову. А когда взяли, – и в самом деле смолчал, о Феофиле не обмолвился, взял вину на себя, и допрос, и пытку вынес. Иоанн сделал вид, что поверил, приказал оставить его в покое, в железах. В списке заговорщиков он вновь встретил имена старых своих недоброжелателей – Григория Арбузьева, Окинфа с сыном Романом, Ивана Кузьмина Савелкова. Приказал арестовать всех прежде и ныне уличенных в противодействии ему, в переговорах с Казимиром. 7 февраля всех их заковали и отправили в Москву. Вместе с Марфой-посадницей и ее последней надеждой, внучком Василием Федоровым.

На сей раз и упрашивать за них архиепископ побоялся. Утешал свою совесть тем, что надо подождать подходящего момента. Пока же сам то и дело вздрагивал да на дверь оглядывался, слыша подозрительный шум или чужие шаги, мало ли что может случиться, вдруг Репехов не стерпит, проговорится! Тут уж не других спасать – своя бы шкура уцелела! Кто ж с властью запросто расстается? Разве юродивый какой. Давно Феофил понял, что власть над людьми – самое высшее из всех наслаждений, тем паче в зрелые годы, когда иные утехи становятся недоступными.

Иоанн же продолжал управлять дела Новгородские, назначать наместников на новые свои земли, подсчитывать настоящие и будущие доходы, наказывать виноватых. Сколько проклятий сыпалось в эти дни на его голову – не счесть. Впрочем, он этого не слышал и не думал о них. Не до того было. Кроме новгородских дел свалилось на него и личные: ссора с братьями. Разозлились они на него не на шутку. Глядели, какие дары ему преподносили, прикидывали, сколько он земель новых к своим владениям прибавил, какое богатство в его руки приплыло. Намекнули, что неплохо бы поделиться с родными братьями, вместе ведь в поход ходили, затраты понесли. А врученные им новгородцами подарки даже расходов на поход не покроют! Андрей Большой, матушкин любимчик, прозванный за свою вспыльчивость Горяем, напрямик спросил:

– Неужто ты нам никакого жребия не дашь из своей доли? Мы ведь тоже с тобой тут стояли, все невзгоды вместе терпели. Не по обычаю это!

Иоанн лишь стрельнул на брата своим холодным взглядом:

– Недосуг мне этим теперь заниматься!

– После смерти брата Юрия ты то же самое говорил, – поддержал Андрея Борис. – А потом нам из его уделов так ничего и не выделил. И теперь дело тем же закончится!

Братья явно ожидали твердых обещаний от Иоанна поделиться с ними взятыми новгородскими землями. Но тот не собирался делиться. Не для братьев он единое государство строил, для всех. Отдавать им земли значило – укреплять уделы. А это – путь к разделению. Оттого и молчал он, не желая в неподходящее время выяснять отношения.

Поняв это, Андрей Большой с Борисом заявили, что не желают больше стоять у Новгорода и нести убытки, поднялись со своими людьми и отправились по домам, разоряя по пути города и села якобы для прокорма войск.

Иоанн же терпеливо продолжал утверждать свою власть и свой порядок в Новгороде. Назначил еще двух наместников, на этот раз на владычной, Софийской стороне – бояр Василия Китая и Ивана Зиновьева, которым дал права на все судебные и земские дела. Владыке, которого все-таки подозревал в измене, оставил лишь святительский суд, а местных посадников и тысяцких вообще всех прав лишил.

8 февраля Иоанн вновь приехал к Великой Софии на обедню. На этот раз лишь с одним младшим братом, князем Андреем Меньшим Вологодским. Строптивые братья и его пытались подбить на протест, звали уехать с ними, но получили категорический отказ. Мало того, он и их попытался урезонить. Доля, мол, наша такая – старшему брату, великому князю покоряться, родителем так завещано. Это лишь еще больше разозлило Андрея Горяя с Борисом: «Вот ты и гляди ему в рот, как низкий холоп! Мы же ничем его не хуже, от одного отца-матери родились, не смеет он нас унижать-обделять!»

На том и расстались. Младший, Андрей, не мог пойти против Иоанна. Оставшись с десяти лет сиротой, он рос вместе с сыном великого князя Иваном, случалось, подражая ему, тоже называл старшего брата отцом, да и относился к нему по сыновни. Теперь Андрею стукнуло уже 26 лет, у него был свой удел, свой двор в Москве, свои доходы. Однако он так и не был женат и не торопился, дорожил дружбой с великокняжеской семьей, с племянником-наследником. Жил широко, весело, не забывал молиться, строить храмы и помогать монастырям, нередко залезал в долги, закладывал у ростовщиков наследное серебро и золото, особенно когда надо было срочно собрать свой удельный полк в поход. Над копейкой трястись не хотел, денег не считал, привык доверять своему казначею. Словом, жил беззаботно, о будущем не думал, не желая осложнять себе жизнь. Оттого во всем покорялся Иоанну, навсегда признав его своим государем.

Отстояв обедню, великий князь вновь вернулся в свою ставку, пригласив новгородцев на обед к себе. Угостил их и вновь принялся за дела. Но они были прерваны чрезвычайными событиями. Из Москвы прискакал гонец и сообщил, что жители города, узнав о ссоре великого князя с братьями, об их разбойничьем продвижении по государевым землям, которые они разоряли и грабили, пришли в ужас и затворились. Сразу вспомнились смутные времена, Шемяка, борьба братьев за власть и ослепление великого князя Василия Васильевича. Матушка Мария Ярославна умоляла сына поскорее вернуться в Москву, успокоить народ и помириться с Андреем Горяем и Борисом.

Иоанн заторопился домой. Прощальный обед назначил новгородцам на 12 февраля. Узнав об этом, архиепископ Феофил не на шутку встревожился. Со дня на день собирался он поехать к великому князю, чтобы попытаться умолить его облегчить участь наместника своего Репехова, чтобы отпустили его хоть в монастырь, хоть в заточение, но под его собственную опеку. Собирался и откладывал, ибо боялся даже начинать разговор на эту тему. Московские бояре сказали ему, что Иоанн даже слышать не желает об освобождении арестованных, называя их преступниками и предателями, говорил, что по ним топор плачет, а жизнь их сохранена лишь для того, чтобы выявить сообщников. От таких вестей у архиепископа выступали на коже мурашки, он терял дар речи. Но, все же, решился сделать попытку и начал к ней готовиться.

Владыка знал, что великий князь любит хорошие подарки, что глаза его добреют при виде золота и других ценностей. Стало быть, помочь ему могла лишь общегородская казна, которая хранилась при храме Великой Софии. Феофил приказал позвать казначея и один, с небольшим светильником в руках, спустился в подвал, в тайник, отпер небольшую металлическую дверь, плотно прилегавшую к стене, и зашел в комнату с низкими каменными сводами. Тут он зажег сразу несколько огромных свечей, стоящих в каменных подсвечниках прямо на полу, остановился в центре, оглядел высокие поставцы и большие кованые сундуки, тяжело вздохнул.

За последние годы, а точнее, с 1472 года, с тех пор, как Иоанн начал совершать на Новгород свои походы, эта казна заметно оскудела. То и дело приходилось задабривать его не только серебром и золотом, но другими подношениями, да не какими попало, а лучшими изделиями. При мысли о том, сколько драгоценностей потеряно, сердце Феофила сжималось. Сколько же прекрасных творений перекочевало в великокняжескую казну! Бочка хрустальная в серебре – дар немецких купцов. Как хороша она была при дневном свете, как переливалась, играя под солнечными лучами, да и при свечах, а сколь искусной была ее оправа драгоценная! А кубки золотые да серебряные! Один другого лучше. А ковши, а миски тяжеленные, искусно выделанные. И все из серебра и золота. О Господи! Что уж говорить про старые иконы и книги с оправами из золота и каменьев многоцветных… Ох, горе горькое! Не счесть утрат невосполнимых.

Конечно, казна пополняется, не перевелись еще мастера в Новгороде. И купцы иноземные, и посланники продолжают еще приезжать и подарками радовать. Да разве восстановишь старинную чудотворную икону с изумрудами и рубинами? Разве получишь вновь диковинное яйцо невиданных на Руси размеров в роскошной оправе, на которую ушло семь гривенок серебра? Одно утешение: удивили государя великого князя, порадовали, глядишь, смягчился он к народу, к Великому Новгороду, послабление сделал. Часть земель монастырских, которые хотел поначалу забрать, вернул, половину владений архиепископских оставил, дань уменьшил…

Вот и теперь нужда приспела, надо задобрить злодея ненасытного на прощание, да если размягчится, за Репехова попросить. Чем же подмаслить его?

Феофил для начала раскрыл скрипучие – опять не смазали! – дверцы поставца, оглядел все, что стояло на полках. Снял тяжелую серебряную миску весом в одиннадцать гривенок с цветочным орнаментом по краю, новгородской работы, отставил на небольшой массивный стол у стены. Еще постоял, поглядел, подумал, выбрал под стать ей и кружку, которую с трудом удерживала рука, – посуда для богатыря. Ее внешнюю сторону украшали литые контуры зверей, а по краю шла надпись церковнославянской вязью.

Феофил услышал шум отворяемой двери и обернулся. В хранилище вошел его казначей отец Сергий, пожилой монах в черной рясе с непокрытой головой. Он держал в руках объемную книгу с описью всего епархиального имущества. Сведения о каждой ценности, по мере их поступления в казну, заносились на ее страницы, а в случае передачи или дарения там также отмечалось: кому, когда и зачем. Учет велся строгий, ни одна мелочь бесследно не исчезала, хотя, безусловно, и отец Сергий, и сам владыка Феофил знали много способов умыкнуть понравившуюся ценность. Но оба они были иноками и не имели иных привязанностей, кроме Святой Софии, а стало быть, и нужды что-то прибирать к рукам. С собой ведь в иную жизнь ничего не прихватишь – голая душа отходит. К тому же должность архиепископа – пожизненная, и, выходит, казна до самой смерти в его же руках останется, и главная его задача, – богатства города и Святой Софии сохранив и приумножив, – передать преемнику. Оттого воспринимал он казну как свою собственную, оттого с болью отдавал из нее каждую ценность.

Отец Сергий положил принесенную книгу в кожаной обложке на стол рядом с отобранными изделиями, вздохнул:

– Ох, нужда-нужда, грехи наши тяжкие!

– Передал старостам, чтобы срочно деньги с народа собирали?

– Передал, как же, уже давно собирают. Стонет народ, иные последнее отдают, у соседей занимают. Да куда же деваться? – отец Сергий медленно сел на лавку, сгорбив спину, и вновь тяжело вздохнул. – Чую я, не оставит теперь нас великий князь в покое, пока все соки не выпьет. Вон какой тяжкий оброк наложил! И не уедет ведь, пока сполна не насытится!

– Да уж, придется платить. Тут дело такое: золота пожалеешь – без головы останешься, – рассудил вслух Феофил. – Как бы ни пришлось нам часть золота из тайников доставать.

– Ни в коем случае, там запас неприкосновенный, и так обойдемся, соберет народ сколько надо!

Речь шла о тайниках, с древних времен устроенных в стенах самой Святой Софии. Там хранился неприкосновенный запас монет и драгоценностей, сберегавшийся и пополнявшийся также издревле. Об этом запасе знал обычно лишь архиепископ и, принеся страшные клятвы о сохранении тайны, кто-то из доверенных его лиц, чаще казначей. Там же, в укрытии, вместе с деньгами и драгоценностями лежала и опись этого имущества. На всякий случай секретная запись о тайниках и месте их расположения имелась и в общей учетной книге, но о ней знали лишь несколько надежных людей, и далеко не каждый мог ее расшифровать.

Архиепископ достал еще один складной кубок из серебра в семь гривенок и закрыл поставец.

– Ныне серебром одним не откупишься, – сказал он, поставив кубок на стол.

Он подошел к сундуку, окованному толстыми листами металла – для прочности, от пожаров и воров. Тут хранились самые ценные произведения рук человеческих, в основном из золота. Снял с пояса еще один ключ, отомкнул висячий замок размером с большой мужской кулак, отворил крышку. Внутри лежали десятки разных коробочек, больших и малых изделий, аккуратно завернутых в тряпицы или куски кожи и навалом сложенных в нескольких отделениях сундука. Начал бережно перебирать его содержимое. Иные изделия покоились здесь уже не один десяток лет.

Руки непроизвольно взяли изящную длинную коробочку, обтянутую сафьяном, и открыли ее. На темном дне лежало дивное женское ожерелье из рубинов, изумрудов и алмазов, оправленных в золотую скань. Как оно попало сюда – ему было неведомо, оно досталось казне от предшественников. Может быть, какая-то вдова уплатила этим ожерельем налог или покрыла им долги, а возможно, вложила его на поминание кого-то из близких, – кто теперь скажет! Но Феофил – прости его, Господи! – столько раз представлял это ожерелье на белой шее Марфы-посадницы! Все выбирал момент преподнести ей подарок, да так и не решился. Самое большое, что мог позволить себе он, старый грешник, это лишь несколько раз по-отцовски обнять Марфу за плечи, либо погладить осторожно по спине. И заключилась в этих его нескольких жестах вся накопленная за длинную жизнь ласка к женщине, весь его, вечного затворника, любовный опыт, вся его мужская страсть. Где-то ты теперь, Марфа? Вот оно чем обернулось, бабское твое честолюбие! Весь свой дом разорила, всю семью своими руками порушила. Спаси тебя Бог.

Феофил приблизил ожерелье к лицу, словно прощаясь с ним и со своей мечтой, с Марфой, и, чтобы не теребить себе душу, быстрее убрал в коробку, засунул глубже в сундук. Так и не смог он порадовать ни себя, ни Марфу. Стало быть, не судьба.

Он посмотрел на отца Сергия. Тот, так же сгорбившись, сидел на лавке подле стола и глядел на дрожащее яркое пламя свечи. В подвале имелась неплохая вентиляция, все тут было продумано для сохранения и рухляди, и человека.

Архиепископ вновь склонился над сундуком и не без усилий поднял из него тяжелый резной ларец, поднес к столу, открыл. Осторожно развернул холстину и вынул тяжелый кованый пояс из серебра с толстым слоем мерцающей под пламенем свечи позолоты.

– Не помнишь, сколько в нем весу? – спросил у казначея. – Гривенок двадцать?

– Да, почти так, девятнадцать с половиной гривенок, – уточнил казначей, и лицо его оживилось. – Редкая работа, многоценная вещь. Неужто, владыка, не пожалеешь, отдашь?

– Как пожалеть? Репехова спасать надо. А уж по совести говоря, и себя тоже, и весь народ новгородский. Не то так и будет тут супостат стоять со своим воинством, дороже обойдется! Села и так все ограблены, обчищены, не знаю, как народ зиму переживет, придется хлеб закупать. Не умаслишь – снова аресты начнутся.

Покопавшись еще в сундуке, Феофил прибавил к поясу еще и цепь золотую в десять гривенок, столь крепкую и толстую, что на ней можно было самого свирепого пса удержать. Выставил несколько больших золотых кубков и ковш весом в одну гривенку, да приложил ко всему этому еще и десять золотников. На это богатство можно было с десяток храмов построить, либо целый город месяц прокормить, либо… Да много чего можно было сделать на эти деньги. Однако приходилось распорядиться этим богатством совсем по-иному. С охами и вздохами записал отец Сергий предстоящую потерю в свою учетную книгу.

Подносить подарки государю помогал Феофилу молодой крепкий монах – служитель храма, один архиепископ был не в силах удержать огромный поднос с дарами. Иоанн внимательно рассмотрел каждое изделие, приподнял тяжелый пояс, прикинув его вес, позвенел красавцами кубками, коснувшись ими друг о друга, остался доволен.

– Что ж, угодил, богомолец наш, – похвалил он владыку. – Ну и я милость свою Новгороду покажу, больше никого не трону, хоть изменников здесь целый обоз можно насобирать.

Тут и показалась Феофилу та самая подходящая минута, когда с просьбой обратиться кстати.

– Прости, государь, великодушно, – склонился он перед Иоанном, – сделай милость и мне, и всему городу, прости нас за вину нашу, а более всего прошу, помилуй слугу моего и первого помощника Репехова…

Иоанн тут же нахмурил брови и отвернулся от Феофила:

– Знаешь, что вина его перед всеми доказана, на преступных бумагах подписи его, отчего просишь за преступника? Или сам с ним заодно?

Голос Иоанна гремел на всю трапезную, где проходила церемония вручения подарков после обеда. Феофил сжался от страха, но одернул себя: чему быть, того не миновать… Но рта больше не открывал.

Другие новгородцы поторопились сгладить неловкость, бывшие посадники и бояре преподнесли государю от всего города собранные пятнадцать тысяч рублей, да десять тысяч серебряных денег новгородских, да десять же тысяч золотых немецких и угорских. Они были разложены по кожаным мешкам, суммы вслух громко называл один из дарителей. Государев казначей все записывал.

Затем горожане потащили дары каждый от себя – снова серебро и золото, сосуды и рухлядь разную, меха: соболи, куницы и прочее. Получили свое и братья – Андрей Меньшой и троюродный Василий Михайлович, сын князя Белозерского. Не обидели новгородцы и других московских гостей незваных, князей и бояр. Когда подсчитали все полученное государем серебро, оказалось, что весило оно около двух тысяч гривенок, то есть пятьдесят пудов. Не считая веса остальных подарков. Чтобы вывезти все это добро из Новгорода, понадобился специальный обоз с крепкими лошадьми. Ну а весь великокняжеский поезд, тронувшийся в обратный путь, растянулся чуть ли не на версту.

По традиции провожали московских гостей до первого стана. Тут государь угостил всех знатным обедом, вновь принял дары на дорожку – несколько бочек вина да меда, сам одарил провожатых – владыку и разжалованных посадников, всех знатных новгородцев.

При всех еще раз наказал своим наместникам, чтобы следом, не мешкая, отправили в Москву вечевой колокол новгородский. Не хотел он ехать с ним в одном обозе. Он спешил, а тяжелый груз мог задержать в пути. Да и знал, что вопль будет стоять по тому колоколу на весь город, и не хотел уезжать под такое сопровождение. И не ошибся: рыдали новгородцы и шли за своим символом свободы толпами несколько десятков километров, несмотря на ругань и окрики приставов и охранников московских. Правда, после арестов рыдали без угроз и проклятий, боялись доносов и гнева государева. Уставая и замерзая, потихоньку отставали.

5 марта 1478 года, пробыв в пути немногим более двух недель, после пятимесячного отсутствия, государь, самодержец и великий князь всея Русии Иоанн Васильевич возвратился домой. Следом привезли и плененный им колокол новгородский. Повесили его на почетном месте: на звонницу Ивановской площади – с прочими колоколами звонить. И слился его громкий чистый голос с другими, создавая прекрасную гармонию.