Читать книгу Дьявол кроется в мелочах - Людмила Мартова - Страница 5

Сонину квартиру брат и его шеф покинули около семи часов вечера. Сначала разговаривали о будущей работе английских курсов в компании, потом гости пили чай, а Соня, разумеется, кофе. Затем как-то незаметно начали обсуждать современное искусство и даже поспорили немного, хоть и не до драки. После Феодосий Лаврецкий заварил свежего чаю себе и Денису, а Соня снова сварила кофе.

Они сидели бы и дальше, но Денису нужно было в ресторан – сегодня у него была вечерняя смена, а у его начальника не было никаких оснований оставаться.

После их ухода Соня вымыла чашки, переоделась в спальне в уютный мягкий махровый халат, невольно покраснела при воспоминании, как лежала голая на диване под этим самым халатом, укрытая заботливыми руками постороннего мужчины. Решила, что волноваться по поводу того, что уже произошло, глупо, тем более что все ее дальнейшие встречи с Лаврецким могли происходить только в виде случайных столкновений в коридоре его компании. Не его полета она птица.

Халат был привычным способом утешения, когда оно требовалось, конечно. В его пушистой махре было уютно прятаться от жизненного несовершенства, и это было именно то, в чем сейчас отчаянно нуждалась Соня.

За разговорами она было начала забывать об ужасах сегодняшнего дня, но сейчас, когда она осталась одна, непонятный страх поднимался изнутри, щекотал ноздри навязчивым запахом, который, как казалось Соне, проникал с лестничной клетки, просачиваясь через двери.

Господи, сможет ли она когда-нибудь забыть то, что видела сегодня в квартире напротив?

Перед глазами, как на грех, вставала картина, как она опасливо переступает порог, как расстилается перед ней длинный, кажущийся бесконечным коридор с книжными стеллажами, как она идет на раздающиеся откуда-то издали голоса, делает шаг, второй, третий, отворачивается от распахнутой двери в кухню, но все-таки невольно заглядывает в гостиную, как хватается за книжные полки, чтобы не упасть, как едут скользкие пальцы по корешкам пыльных книг, как в руках остается прохладная коленкоровая обложка…

Тетрадь, она же зачем-то притащила из квартиры Галактионовых общую тетрадь. Где же она? Куда она делась?

Соня вскочила с дивана, на который забралась с ногами, потому что босые ноги отчего-то мерзли, хотя в квартире было тепло. Не надевая тапочек, сбегала в прихожую. Тетради там не было. Затем в кухню, потом в ванную. Там в тазу с разведенным стиральным порошком отмокала одежда, в которой Соня ходила в соседскую квартиру. Где же тетрадь?

Соня успела было подумать, что ее зачем-то прихватил Феодосий Лаврецкий, и тут вспомнила, что своими руками бросила тетрадку на балкон, словно та была заражена спорами ядовитого растения или выпускала опасные для здоровья миазмы. Почему-то посмотреть, что там внутри, казалось сейчас Соне очень важным, поэтому все так же босиком она рванула балконную дверь, выскочила наружу, чувствуя, как проникающий через ноги холод опутывает ее ледяным коконом, увидела лежащую на полу, рядом с выстиранным ковриком тетрадь, наклонилась и не смогла себя заставить взять ее в руки.

Гадливость поднималась внутри, снова вызывая в памяти отвратительный запах.

Соня сбегала за резиновыми перчатками, которые хранились в ящике кухонного стола, натянула их на руки и открыла тетрадь, к ее счастью, на самом деле ничем не пахнущую. На первой странице не было ничего, кроме короткого четверостишия, видимо, эпиграфа.

Соня узнала строки из стихотворения Уильяма Блейка и удивилась. По ее мнению, никто из Галактионовых не мог знать знаменитого английского поэта, художника и гравера, но тем не менее факт оставался фактом. Она перевернула страницу.

«Личный дневник Александра Галактионова» было написано там четким, очень уверенным почерком, и Соня от изумления подавилась воздухом и закашлялась. Она была уверена, что Санек, умственно отсталый мальчик из ее детства, не умеет ни читать, ни тем более писать. Однако он умел и даже вел свой собственный дневник, который открывал цитатой из Блейка.

Под надписью обычным карандашом был нарисован портрет самого Санька, очень похожий, надо признать.

Соня вспомнила, что в детстве он все время рисовал, причем очень здорово. С годами этот навык не пропал, а, наоборот, развился, да еще как. Она снова вернулась на страницу назад и снова перечитала эпиграф. Похоже, исполненным радости и веселья существом, которому ангел приказал жить, но не ожидать ни от кого помощи, был сам Санек – родившийся ментальным инвалидом мальчик, запертый из-за болезни в собственной квартире, вынужденный ограничить свое общение только с родителями да еще с книгами, которых в доме Галактионовых было так много.

Она вспомнила, как в детстве они с друзьями собирались на детской площадке во дворе. К ним часто подходил застенчивый Санек, пытавшийся проявить дружелюбие. Но общаться с ним соглашались только Соня и Денис. Остальные мальчишки и девчонки насмехались над неполноценным сверстником, обзывали и даже толкали его. Особенно агрессивен был Арсений из соседнего подъезда. Было такое чувство, что он просто ненавидит Санька. За его открытость, ранимость, инаковость, что ли…

Соня впервые в жизни подумала, что должен был чувствовать маленький мальчик, так открыто презираемый сверстниками. Что должны были чувствовать его родители. Ей стало так стыдно, что она даже уронила на колени тетрадь и схватилась резиновыми ладонями за загоревшиеся щеки. Ну, почему, почему никогда раньше она про это не думала?

Этот больной мальчик, о существовании которого все предпочитали не знать, оказывается, умел читать и понимать красоту стихов, талантливо рисовал, а также проводил параллели между прочитанным и своей безрадостной жизнью. Какой ужас!

Соня сорвала с рук перчатки, потому что ей теперь казалось святотатством прикасаться к тетради через холодную равнодушную резину, пачкая страницы тальком. Перевернула еще одну страницу, и еще, и еще. Практически везде были автопортреты Санька. На одних рисунках он строго смотрел со страницы, на других был запечатлен сидящим у окна и печально смотрящим наружу, туда, где протекала без него нормальная, обычная, полная приключений жизнь.

Еще Санек рисовал то, что видел из окна. Своего отца, несущего авоську, из которой торчал пакет молока и буханка черного хлеба. Кошку, умывающуюся лапой посредине двора. Соседа, выгуливающего собаку – большого палевого лабрадора. Спеша к первой паре, Соня часто встречала их на улице – высокого мужика средних лет в резиновых сапогах в любое время года и бело-синей куртке с капюшоном и крупного пса с очень умными глазами. И сосед, и собака на рисунке, выполненном простым графитовым карандашом, выглядели как живые.

В дневнике был и рисунок, сделанный во время новогоднего праздника, который года два назад организовали в их дворе для живущей здесь малышни. Переливающаяся огнями елка была здесь, Дед Мороз со Снегурочкой, хоровод тепло одетых детей, столы, накрытые пирогами и конфетами. Соня тогда на праздник не ходила, но в окно тоже наблюдала, ей было интересно, да и Денис принимал непосредственное участие в организации мероприятия. Пироги были его рук делом.

Зарисовки с праздника занимали в тетради несколько страниц, и под последней тоже каллиграфическим почерком было написано стихотворение. И снова Блейк.

Похоже, молодому человеку было грустно наблюдать за весельем других. Весельем, в котором он никак не мог принять участие, и он утешал себя стихами любимого поэта.

«Можно в скорби проследить счастья шелковую нить…»

Соне снова стало стыдно, что, живя в квартире напротив больше тридцати лет, она так мало интересовалась тем, как проходят дни ее соседей. А ведь так мало стоила бы ей привычка раз в неделю забегать к Саньку и разговаривать с ним хотя бы недолго.

Она перевернула еще одну страницу и застыла, потому что там был нарисован ее портрет. Ее двойник, прорисованный до фотографической точности, с таким же непослушным завитком волос на виске, который ей приходилось то и дело заправлять за ухо, но он непокорно вылезал снова. Даже жест, которым она нетерпеливо заправляла прядь волос, казалось, был виден на этой странице. Ловкое, едва заметное движение пальцев… Голубизна глаз… Казалось, без цветных карандашей передать ее было бы невозможно, но у Санька получилось. Длинная шея в вырезе футболки – рисунок был сделан летом, когда Соня шла от машины к подъезду, и его сопровождало стихотворение, словно подтверждая, что художник был крайне высокого мнения о своей «модели».

Ну да, разумеется, Уильям Блейк.

Соня любила творчество поэта, хотя, вслед за своим научным руководителем, профессором Ровенским, специализировалась на творчестве Шекспира, и кандидатскую диссертацию защищала по нему же. Если бы у нее был выбор, то она с удовольствием изучала бы творчество именно Блейка, но подобное предложение, робко высказанное вслух сразу после поступления в аспирантуру, было отметено Ровенским с таким жаром, что настаивать Соня не посмела.

Благообразный и обычно весьма политкорректный профессор чуть ли не слюной брызгал, услышав фамилию Блейка. Соне это показалось странным, но, немного подумав, она решила, что в старом профессоре бушует ревность к его собственному научному руководителю, профессору Свешникову, который всю свою жизнь посвятил именно научным исследованиям творчества и жизни Блейка. Несмотря на то что Свешникова уже не было в живых, Ровенский, видимо, не мог простить былой славы знаменитого профессора, до уровня которого никак не мог дорасти, как ни пытался.

Свешников долго жил и работал в Великобритании, считаясь мировой знаменитостью во всем, что касалось Блейка, а Ровенский, хоть и ездил по миру с докладами и признавался шекспироведами как добротный ученый, тем не менее славы Свешникова так и не снискал.

Да, скорее всего он просто ревновал, что его аспирантка может предпочесть тему, на которой специализировался Свешников, тему, на которую положил жизнь Ровенский. Ей самой ревность и зависть, даже научные, были абсолютно чужды, но право других людей на демонов в их душе она признавала. Так как тема диссертации для нее самой вообще никакого значения не имела, ей было одинаково интересно заниматься любыми филологическими изысканиями, она охотно взялась за Шекспира, и больше они с Ровенским никогда к этому вопросу не возвращались.

И вот Уильям Блейк неожиданно настиг ее спустя столько лет. Настиг стихами в тетрадке соседа с отклонениями в ментальном развитии. Ну надо же, как интересно устроен мир. Никто и никогда не признавался ей в любви стихами Блейка. А вот Санек признался, пусть и после своей страшной смерти. А все-таки интересно, кто и за что убил отца и сына Галактионовых?

Соня зачем-то снова вернулась к началу тетради, пытаясь понять систему, по которой ее необычный сосед вел свои записи. На самом первом автопортрете Санек был уже взрослый. Значит, тетрадь он начал вести недавно. Хотя вполне возможно, что она была не первая. Где-то в недрах квартиры оставались и другие, которые мальчик мог заполнять еще в детстве. Но теперь ведь не узнаешь. Квартира опечатана полицией, да и снова очутиться в ней Соня отказалась бы даже под страхом собственной смерти.

Помимо нескольких автопортретов в тетради было много рисунков с видами из окна, которые показывали четкое чередование времен года. Вот зарисовка с новогоднего праздника двухлетней давности. Ее портрет сделан летом, полтора года назад. Нет, не часто Санек обращался к своему дневнику. Совсем не часто, хотя и регулярно.

Соня отложила тетрадь и пошла на кухню – сварить кофе. Просмотренные стихи и картинки вызывали в ней целую бурю чувств, причем такую сложную, что ей было трудно разобраться в сумятице своих мыслей. Жалость, горечь, стыд, сожаление… Это понятно. Но было что-то еще. Не любопытство, нет.

Несмотря на то что Соня фактически читала чужой дневник, ей совсем не было стыдно. Чувства, что она подсматривает в замочную скважину, не возникало. Пожалуй, то, что она испытывала, можно было назвать стремлением приоткрыть завесу тайны. Над чем? Какой? Соня не знала, но была уверена, что в необычной тетради спрятана разгадка смерти отца и сына Галактионовых.

С чашкой кофе в руках она вернулась в гостиную и снова взяла тетрадь. Открытая все на той же странице с Сониным портретом – фактическим признанием в любви, – она манила и страшила одновременно. Кто знает, что там дальше.

Трусливо откладывая конец блаженного неведения, Соня не спеша допила кофе, отставила чашку и перелистнула страницу. И еще одну. И еще. Примерно на двадцати листах, обычных тетрадных листах в клеточку, была она, Соня. Складывалось чувство, что чуть больше года тому назад Саша Галактионов был просто одержим ею, своей соседкой, за которой следил из окна. И, кажется, еще в дверной глазок. По крайней мере, некоторые рисунки были сделаны именно с такого ракурса, и на них Соня копалась в сумке, доставая ключи, отпирала дверь, наоборот, выходила из квартиры, хмурая и сосредоточенная, видимо, утром.

Одни рисунки, судя по одежде, были летними, другие изображали Соню в осеннем пальто из валеной шерсти. Его Денис привез сестре из Франции, и она этим пальто страшно гордилась и очень его любила. Соня в зимнем пуховике и шапке с помпоном. Соня, укутанная шарфом по самые уши. Простуженная Соня с красным носом и слезящимися глазами. Да, точно, в прошлом феврале она сильно простудилась и долго вылезала из болячек, тем не менее продолжая ходить на работу.

«Простуженный» портрет был последним, нарисованным через «дверной глазок». Потом Санек опять рассматривал ее из окна.

Соня немного напряглась и вспомнила, что, пожалуй, именно в начале прошлой весны Борис Авенирович Галактионов начал устраивать соседям скандал, что они залепляют ему глазок жвачкой. Тогда это казалось Соне, да и всем остальным в подъезде бредом не совсем адекватного человека. Но сейчас Соня задумалась над тем, почему Санек перестал смотреть на Соню через дверь. Надоело, а для отца он придумал, что глазок «не работает»? Но ведь скандалил старший Галактионов, который, зная об особенностях сына, должен был проверить его слова. Получается, что глазок действительно кто-то закрывал? Но зачем?

Сонина голова напряженно работала. Больше всего на свете ей хотелось сейчас показать тетрадь кому-нибудь еще. Например, Денису. Или его боссу, Феодосию Лаврецкому. У того были очень умные живые глаза, и Соне отчего-то казалось, что вдвоем с ее братом они точно во всем разберутся.

Она посмотрела на часы. Начало двенадцатого ночи. Денис сейчас заканчивает свою смену. Он устал, хочет домой и спать. А Лаврецкому звонить и вовсе неприлично, да и телефона своего он Соне не давал. Пожалуй, придется потерпеть до завтра. Впрочем, понравится ли Дениске, что полоумный сосед на протяжении длительного времени подсматривал за его сестрой? Во всем, что касалось Сони, Денис был ужасно щепетилен. Впрочем, Саньку его ярость уже не могла ничем помешать.

Вздохнув, она перевернула следующий лист и уже в который раз подпрыгнула от неожиданности. С тетрадной страницы на нее смотрело лицо профессора Ровенского. Было в выражении этого лица что-то суровое и очень неприятное. По крайней мере, таким Соня профессора никогда не видела. Рисунок сопровождался стихотворением:

Это было одно из самых знаменитых стихотворений Блейка, но сейчас эти строки казались Соне отчего-то зловещими. Получается, что Саша Галактионов считал Ровенского врагом? Или он был врагом его отца, Галактионова-старшего? Но почему? Что связывало Сониного научного руководителя с ее соседями? Если они были знакомы, то почему за столько лет она ни разу не видела, чтобы Николай Модестович приходил к Галактионовым в гости? Но раз Санек его нарисовал, значит, все-таки приходил и, судя по одежде на рисунке, примерно весной прошлого года. Эту куртку с бархатными вставками Ровенский привез из Лондона, куда ездил (Соня в уме повспоминала даты), точно, в апреле прошлого года. И примерно тогда же, в апреле, она видела Бориса Авенировича и Санька в последний раз, когда они возвращались из магазина.