Читать книгу Танец кружевных балерин - Людмила Мартова - Страница 4

Наши дни. Снежана

В квартире Лидии Андреевны было очень чисто и как-то свежо, что ли. Несмотря на очень старую, сохранившуюся с советских времен обстановку, здесь не пахло затхлостью. В воздухе витал какой-то цветочный аромат, словно старушка использовала какой-то необычный освежитель воздуха.

Планировка квартиры была такой же, как и у Машковских. Правая дверь из прихожей вела в маленькую комнату, в которой у Снежаны располагалась мастерская, а здесь же располагалась библиотека. Высоченные книжные стеллажи, плотно уставленные книгами, упирались в потолок, который в их доме составлял три с половиной метра. Рядом со стеллажами стояла стремянка, видимо, для того, чтобы можно было добраться до верхних полок.

Лидия Андреевна перехватила Снежанин взгляд.

– Увы, моя дорогая. До книг на верхних полках я не могу добраться уже лет семь. После семидесяти пяти я решила, что не могу позволить себе такую роскошь, как перелом шейки бедра, а потому запретила себе залезать на эту стремянку. Потратила несколько дней, но переставила книги таким образом, чтобы загнать наверх самое ненужное, и теперь довольствуюсь только тем, что находится на расстоянии вытянутой руки.

Помимо книжных шкафов в комнате стояли удобный диван, кресло, в которое тут же захотелось залезть с ногами, чтобы уткнуться в книжку, и письменный стол с зеленым сукном и лампой с абажуром, разумеется, того же цвета. Снежана смотрела во все глаза, потому что видела такое только в кино.

Левая дверь в их квартире вела в мамину комнату, которая и здесь явно принадлежала немолодой одинокой женщине. Полутораспальная кровать, шкаф, комод, телевизор на стене, тоже стол у окна, правда небольшой. Стул.

– Это комната моей сестры, – рассказывала Лидия Андреевна, проводившая для Снежаны эту небольшую экскурсию. – Она прожила в этой квартире с 1949 года и до самой своей смерти. Когда мы с мужем ездили по миру, она была хранительницей этого семейного очага. Сначала долго ухаживала за мамой, когда та болела, потом осталась одна. Мы вернулись домой насовсем позже. Надя к тому времени уже умерла.

Да, теперь Снежана вспомнила, что встречала в подъезде еще одну пожилую женщину. Давно, когда была еще совсем крохой. Когда она училась в школе, никакой Надежды Андреевны уже не было. Кажется.

Прямо располагались две комнаты. Правая была спальней Лидии Андреевны. Здесь стояли широкая кровать и большой встроенный в стену шкаф, на стене тоже висел телевизор, рядом картина, а на туалетном столике у окна громоздились флаконы с духами, баночки с кремом, щетки для волос и шкатулки с украшениями. Старушка была модницей и, несмотря на почтенный возраст, по-прежнему следила за собой. Снежана улыбнулась.

Длинный коридор, уходящий влево, вел на кухню. Она, к слову, была довольно современной. Дубовому мебельному гарнитуру точно не больше десяти лет, импортная газовая плита, большой дорогой холодильник и прочий набор бытовой техники, довольно полный, свидетельствовали о том, что об удобстве в этом доме заботились и проблем с деньгами не имели. Лидия Андреевна щелкнула кнопкой стеклянного электрического чайника, тут же послушно зашумевшего и засиявшего синими огоньками.

– Чай будем пить в гостиной, – сказала она, споро расставляя на большом серебряном подносе фарфоровые чашки, сахарницу, молочник, блюдечко с порезанным лимоном, жестяную банку с печеньем, хрустальные розетки и несколько вазочек с разным вареньем. – Там и поговорим.

О чем именно собиралась поговорить с ней соседка, Снежана совершенно не представляла. Судя по тому, что за все годы проживания бок о бок они перекинулись от силы парой десятков слов, Лидия Андреевна была закрытым и замкнутым человеком, не очень-то пускающим других и в душу, и в жилище. Что же изменилось? Возраст? Или что-то случилось?

Снежана вдруг поняла, что подсознательно ждет какого-то нового приключения, но внутренне посмеялась над собой. Во-первых, ни в какое приключение эта сухонькая, сохранившая элегантность движений старушка втянуть не может, а во-вторых, права мама, сказавшая, что Снежана мечтает вляпаться в историю, из которой ее придется спасать следователю Зимину. Вот только захочет ли он? На этом месте внутренних рассуждений ей стало грустно.

– Помогите мне, деточка, – попросила ее Лидия Андреевна, – унесите, пожалуйста, чайник, а я возьму поднос.

– Давайте наоборот, он, наверное, тяжелый.

Снежана подхватила с кухонного стола поднос, оказавшийся, на самом деле серебряным. Без дураков, как говорил Зимин. Господи, да что это она то и дело вспоминает мужа. Свет на нем клином сошелся, что ли. Перехватив поднос поудобнее, чтобы не уронить, она пошла за Лидией Андреевной по коридору в гостиную, последнюю комнату в квартире, которую она еще не видела. Ей даже ванную и туалет зачем-то показали. Они оказались тоже отлично и современно отремонтированы, одеты в красивый и со вкусом подобранный кафель, с душевой кабинкой вместо ванны и удобной итальянской сантехникой. Да, надо признать, владельцы это квартиры явно не испытывали проблем с деньгами.

Когда Снежана вошла в гостиную, у нее даже дух перехватило. Эта комната была похожа на музей антиквариата. Буфет резной, дубовый, еще дореволюционный. К стоящему посредине комнаты овальному столу, накрытому белоснежной скатертью, прилагались одетые в такие же белые чехлы стулья. Коричневый кожаный диван на витых ножках гармонировал с парой кресел, на которых, похоже, поменяли обивку. Здесь кожа была кремовой. Рядом с одним из кресел стояла этажерка с музыкальной шкатулкой-граммофоном. Явно очень дорогой раритет. А на пианино возле окна были расставлены три фарфоровые статуэтки, казавшиеся сделанными, Снежана даже глазам своим не поверила, из кружева.

Она поставила поднос на стол и подошла поближе, не решаясь взять подобное сокровище в руки. Статуэтки представляли собой танцовщиц. Первая стояла на одном колене, подняв руки над головой, во французской третьей позиции. Вторая танцовщица сидела в глубоком книксене, словно выйдя к публике на поклон. Третья держала руки в четвертой позиции, видимо только здороваясь со зрителями.

Платья на всех трех фигурках были с пышными белыми кружевными юбками. У первой узор на наряде был голубым, у второй – сиреневым и у третьей – желтым. Кружево казалось таким настоящим, что у Снежаны даже закололо кончики пальцев, так захотелось проверить. Она умоляюще посмотрела на Лидию Андреевну, расставляющую на столе посуду для будущего чаепития.

– Можно посмотреть?

– Что? Да, конечно, смотри на здоровье, – доверительно перешла на «ты» Лидия Андреевна.

Снежана взяла одну фигурку в руки, ту самую, где хрупкая балерина только собиралась отдать свой танец на суд зрителей. Нет, вся она была сделана из фарфора, в том числе и невесомое кружево, на расстоянии шага казавшееся выполненным из ткани, а не из керамики. Удивительная техника. Просто удивительная.

– Нравится?

– Очень. – Снежана поставила фигурку на место, сделала шаг назад, любуясь совершенством линий. – Я никогда не встречала подобного раньше. Что это?

– Дрезденский кружевной фарфор. – Хозяйка закончила накрывать на стол и жестом пригласила садиться. Снежана уселась на тяжелый стул, еще раз обернулась на пианино, потому что фигурки приковывали ее внимание. Интересно, почему? Из-за кружева, что ли? – Это трофейные фигурки, которые мой отец привез из Германии после войны. Их часть была расквартирована в Лейпциге, он там жил в немецкой семье и, уезжая, прихватил с собой немало добра. Практически все, что ты сейчас видишь в этой комнате, оттуда.

Снежана против воли поежилась. Лидия Андреевна заметила ее непроизвольный жест.

– Да, сейчас к этому относятся по-разному. Некоторые как к мародерству. А тогда в трофеях не видели ничего позорного. Да и забирал это отец не с целью наживы, а как память. Все, что он тогда привез, никогда не покидало нашей семьи. Ни он, ни мы ничего не продали. Да и вещей было немного. Полный фарфоровый сервиз на двенадцать персон, серебряный поднос и набор столовых приборов, музыкальная шкатулка и вот эти четыре фигурки танцовщиц.

– Четыре? – Снежана снова перевела взгляд на пианино, где стояли три танцовщицы.

– Да, изначально их было четыре. Была еще надевающая пуанты балерина в нежно-розовом платье. Самая моя любимая. Она пропала при трагических обстоятельствах, практически сломавших жизнь моей старшей сестре. Если тебе интересно, могу рассказать.

Было очевидно, что одинокой старушке ужасно хочется поговорить. Снежана украдкой посмотрела на часы. Танюшка уже проснулась, и мама сейчас поит ее киселем с печеньем. Что ж, на маму вполне можно положиться, и возиться с внучкой ей не в тягость. А у самой Снежаны на сегодня не запланировано никаких срочных дел, а сидеть за коклюшками она так устала, что небольшой перерыв ей совсем не повредит. Налитый чай был горячим и ароматным, варенье вкусным, печенье свежим.

– Да, мне интересно, – кивнула она, расположившись поудобнее и приготовившись слушать.

У Лидии с ее старшей сестрой Надей была довольно большая разница в возрасте. В 1948 году Лидочке было всего семь лет, а Наде уже восемнадцать. Она уже была студенткой, училась на первом курсе пединститута, на филологическом факультете, поскольку очень любила читать. Отец девочек уходил на фронт сотрудником облисполкома и, вернувшись с войны, устроился на работу туда же, возглавив Управление промышленности продовольственных товаров.

Понятно, что зарплата у него была хорошая, паек усиленный, возможности практически безграничные. По крайней мере, семья Строгалевых, в которой, кроме двух дочек, жила еще и бабушка, ни в чем не нуждалась. Сначала обитали в деревянном доме, а в конце 1948 года переехали в эту квартиру, тоже четырехкомнатную, где для всех было место. Сначала семью планировали поселить на третьем этаже, в той самой квартире, где сейчас жила Снежана с мамой и Танюшкой, но бабушке Лиды тяжело было подниматься на шесть крутых пролетов, и Андрей Строгалев сумел выбить разрешение жить на втором этаже, прямо над открывшимся на первом продуктовым магазином. Все бы было хорошо, но безмятежное существование семьи нарушила незапланированная влюбленность Надежды в пленного немца, которого звали Клеменс Фальк.

– Наша мама до конца своих дней не могла себе простить, что это она стала причиной их знакомства, – рассказывала Лидия Андреевна Снежане, интеллигентно прихлебывая свой чай. – Мама была очень добрым человеком. Она как-то пошла посмотреть на строительство вот этого дома и увидела немцев, голодных, оборванных. Она за ужином поведала, что у нее сердце кровью обливается, когда она видит чужое несчастье. И, хотя эти люди были сами виноваты в своих бедах, она отправила Надю отнести им хлеб. И второй раз. И третий.

Именно там, на стройке, Надежда и увидела Фалька. Почему молодые люди запали в сердце друг другу? Почему Амур выбрал именно их, чтобы пустить свою стрелу, оказавшуюся отравленной, Лидия Андреевна не знала, но ее сестра и Клеменс начали тайком встречаться. Зима в тот год выдалась холодной, даже в феврале стояли морозы, и однажды вечером, когда родители ушли в театр, забрав с собой и бабушку, Надежда привела своего возлюбленного к ним домой.

– Это было еще на старой нашей квартире. Дома была только я, но Надя попросила меня не выходить из своей комнаты, а также не говорить никому, что она была не одна. Я очень любила сестру и, разумеется, послушалась. Я сидела в нашей с бабушкой комнате и пыталась подслушивать, но они говорили по-немецки, поэтому я ничего не понимала. Потом они ушли в Надюшину комнату, и оттуда доносились только отрывочные звуки и иногда стоны. А потом гость начал возиться в коридоре, переговариваясь с Надей, которая, кажется, носила посуду в кухню. Мне стало любопытно, и я выглянула сквозь щелку в двери. Тогда я и увидела Клеменса в первый и последний раз в своей жизни. То, что я увидела, меня потрясло.

– Он был таким красивым?

Лидия Андреевна подлила Снежане горячего чаю. Поправила рукой безукоризненно уложенные седые волосы. Рука была ухоженная, с аккуратным неброским маникюром и в красивых перстнях, дорогих и элегантных. Снежана оценила.

– Он был красивым, – согласилась старушка. – По крайней мере, у меня никогда не возникало вопроса, как Надя могла в него влюбиться. Высокий, худой из-за постоянного недоедания, но видно, что с хорошей фигурой. Черты лица у него были правильные и очень хорошие глаза. Добрые, но какие-то тревожные. Они придавали ему сходство со смертельно раненным зверем. Странно, но у меня в мои семь лет возникли именно такие ассоциации. Может быть, потому, что военные дети рано взрослели. Но поразила меня не его красота, а то, что он делал.

Она замолчала и сделала несколько глотков, словно заново вспоминая картинку из своего далекого детства. Снежана молчала, терпеливо дожидаясь, пока рассказчица передохнет.

– Он заворачивал в свои портянки одну из наших статуэток. Тех самых, что так понравились тебе, дорогая, – продолжила Лидия Андреевна. – У него в руках была розовая танцовщица, надевающая пуанты, и я видела его лицо перед тем, как он бережно завернул ее в тряпицу и спрятал во внутренний карман своего ватника. На его лице отражалась такая боль, которую не может, не должен испытывать человек. Мы встретились с ним взглядом, и он вздрогнул, увидев меня. Но тут из кухни пришла Надя, он ее поцеловал и быстро ушел, унося статуэтку с собой.

Снежана внезапно почувствовала, что ее захватывает эта история. Она знала за собой такую особенность – полностью погружаться в перипетии чужой жизни, примеривая историю на себя и сочувствуя ее героям.

– И что же было дальше? – спросила она, уже представляя ответ.

– Разумеется, отсутствие фигурки заметили в тот же вечер. Вернувшиеся из театра родители сели пить чай в гостиной и обнаружили пропажу. Надя быстро призналась, что у нее был гость и кто именно. Родители были в шоке. Отец назавтра созвонился с руководителем отдела МВД по делам военнопленных и интернированных, поскольку они были знакомы, в бараке у пленных провели обыск, но статуэтку у Фалька не нашли, а он наотрез отказался отвечать на любые вопросы. И о статуэтке, и о Наде. Я же, видя, как сильно расстраивается сестра, тоже молчала. Я ни одной живой душе, включая сестру, не рассказала, что тем вечером видела, как Фальк уносил статуэтку. Надя жила как человек, у которого рухнул мир. Она же любила этого немца, доверяла ему, а он, получается, предал ее, обокрав. Кроме того, в этой краже не было ни малейшего смысла. Несмотря на всю свою красоту, очень дорогими эти статуэтки не являются. Да и на что их мог выменять пленный немец в феврале 1948 года? На горбушку хлеба? Банку тушенки?

Снежана встала из-за стола и снова подошла к пианино. Три танцовщицы по-прежнему притягивали ее взгляд, невыразимо прекрасные в своей кружевной хрупкости. И правда, зачем одна из них могла понадобиться бывшему солдату в глубине чужой страны? В квартире Строгалевых, судя по этой гостиной, можно было поживиться гораздо более ценными вещами, чтобы заработать. Или статуэтка напоминала ему о его собственном доме?

– Из-за отсутствия доказательств наказывать Фалька не стали. Тогда ведомство, которое следило за военнопленными, старалось особо не выносить сор из избы. По просьбе отца его сняли со строительства этого дома и перевели на какой-то другой объект, кажется на паровозоремонтный завод. Он тоже был недалеко отсюда, но Надежда не хотела видеть предавшего ее человека. Да и родители ей это категорически запретили. Интересно, что, пока еще шло расследование, папа вспомнил, что хозяйкой квартиры, в которой он жил в Лейпциге, была фрау Фальк. Она жила с тремя дочерями, муж ее погиб на фронте, а сын был в советском плену. Она еще спрашивала у папы, знает ли он, точно ли там терпимо обращаются с пленными.

– То есть этот самый Клеменс был сыном той женщины? – воскликнула Снежана. – Тогда получается, что он узнал свои статуэтки и именно поэтому, возможно, и прихватил одну из них.

– Доподлинно мы этого знать не можем, – вздохнула Лидия Андреевна, – но папа это допускал. Впрочем, это все равно никак не объясняло, почему Фальк украл статуэтку, а не рассказал все Наде сразу. Да и зачем она ему могла понадобиться в бараке для пленных? И куда он ее дел? На все эти вопросы у нас не было ответов, потому что объясняться Клеменс наотрез отказался. Да и желание узнать мотивы его поступков скоро ушло на второй план. Выяснилось, что Надя ждет ребенка.

– Что-о? – Снежана не была готова к такому повороту истории. Она всегда считала старушек со второго этажа бездетными.

– Если у тебя, деточка, человека постороннего и слушающего эту историю через семьдесят пять лет, такая реакция, то можешь себе представить, в каком шоке были наши родители. У папы – ответственного работника облисполкома – незамужняя дочь ждет ребенка, да еще от пленного немца. Тогда это не просто был «гранд скандаль», можно было и работы лишиться, и из партии вылететь запросто. К тому же призналась Надя тогда, когда у нее уже живот стал вполне заметен, то есть аборт делать было уже поздно. Да и запрещены они тогда были, если легальные. А нелегальный аборт папа – член партии тоже допустить не мог. В общем, родители приняли решение отправить Надю к папиной сестре, которая жила в Ленинграде. Чтобы ее позор не лез тут всем в городе на глаза. И в июне сорок восьмого она уехала.

– И что же, они так больше никогда и не увиделись? Надя и Клеменс?

– Перед тем как отправиться в Ленинград, Надя тайком от родителей сходила на льнокомбинат, туда, где жили пленные. Это было накануне отъезда. Уже когда мы были взрослые, она рассказывала мне об этом. Надя считала, что он имеет право знать о ребенке. Она вернулась заплаканная, но впервые с февраля спокойная. Клеменс сказал, что любит ее, не бросит ребенка и найдет способ обеспечить их будущее. Но осенью сорок восьмого лагерь военнопленных закрыли, а их всех депортировали на родину. Надя узнала об этом незадолго до родов. Сама понимаешь, тогда это была дорога в один конец. Надеяться на то, что они еще когда-нибудь встретятся, было решительно невозможно. В декабре она вернулась домой, но Фалька здесь уже не было.

– А ребенок?

– Она вернулась без ребенка. Родители вынудили ее отказаться от него и отдать на усыновление, чтобы не портить себе жизнь.

– Какая грустная история! – воскликнула Снежана. – Неужели ваши родители могли так жестоко поступить со своей дочерью?

– Да. Мы обе поплатились за это их решение. Надя, когда вернулась в наш город, перевелась на факультет иностранных языков, стала учительницей немецкого, но так и не вышла замуж, и других детей у нее не было. А я, хоть и провела всю жизнь рядом с любимым мужем, с которым объездила полмира, тоже осталась бездетной. Вот получилось, что наши родители лишили себя единственной внучки, которую уготовила для них судьба.

– Внучки?

– Да, Надя в ноябре сорок восьмого года родила девочку. Она потом пыталась ее найти, но так и не смогла. Сестра отца постаралась на славу, чтобы от этой истории даже следов не осталось.

– А Клеменса? Когда это стало возможным, неужели ваша сестра не пыталась узнать что-нибудь о своем возлюбленном?

Лилия Андреевна помолчала. Лицо у нее стало совсем несчастным и очень старым. Вот сейчас на нем отчетливо отражались ее восемьдесят два года.

– Когда случилась перестройка и появились связи с заграницей, Надя, разумеется, начала искать Фалька. Точнее, по ее просьбе это делал мой муж Николай Семенович. Мы тогда работали в Иране. У него были кое-какие связи в МИДе, но это не потребовалось, потому что Клеменс нашел Надежду сам. Ему это было проще сделать. Он знал не только имя и фамилию, но и домашний адрес, Надя ведь его не меняла. А мы искали некоего Клеменса Фалька, про которого знали, что он родом из Лейпцига. В общем, он написал Наде осенью девяносто первого года, еще до распада Советского Союза. Она ответила ему, рассказав, что так и не вышла замуж, и про ребенка рассказала правду, все как есть, как было. Он долго не отвечал, а потом пришло резкое письмо. Я его читала. Фальк писал, что не сможет ее простить за то, что она отказалась от их ребенка. Там еще была странная фраза, что он сделал все, что мог, чтобы они с малышом ни в чем не нуждались. Признаться, я ее не поняла.

– А у Нади вы не спрашивали?

Лидия Андреевна тяжело вздохнула.

– Я читала это письмо, когда Нади уже не было в живых. Это письмо от Клеменса она получила в девяносто втором году. А совсем скоро у нее обнаружили рак. Лимфосаркому. Моя старшая сестра сгорела за три месяца. Скорее всего, после той отповеди, что устроил ей Клеменс, она потеряла желание жить. Мы с мужем смогли приехать, когда ее уже похоронили. Чужие люди. И этот грех всегда будет на мне, до самой моей смерти. Я нашла письмо Клеменса, когда разбирала бумаги. Оно лежало в ящике Надиного стола. Оно и сейчас там лежит. Впрочем, я совсем заболталась. Я попросила тебя прийти ко мне, девочка, чтобы поговорить совсем не об этом.

Снежана, вздохнув, украдкой посмотрела на часы. У соседки со второго этажа она сидела уже почти час, и, оказывается, они еще даже не перешли к делу.

– Деточка, я знаю, что твой муж работает в полиции, иначе ни за что не стала бы навешивать на тебя свои проблемы.

– Мой муж – не полицейский. Он следователь. Работает в Следственном комитете, – поправила Снежана.

Значения это не имело, но она во всем предпочитала точность.

– Думаю, в моем случае это совершенно не важно. – Лидия Андреевна вздохнула. – Понимаешь, дорогая, я не могу обратиться в правоохранительные органы обычным путем, потому что они просто решат, что старуха, то есть я окончательно выжила из ума. Но и делать вид, что ничего не происходит, я тоже не могу. Понимаешь, я совершенно уверена, что по ночам кто-то ищет что-то в моей квартире.

Что? Только этого ей не хватало. Разменявшая девятый десяток соседка по ночам испытывает слуховые галлюцинации и хочет, чтобы она с этим разбиралась? Нет! Только не это. Тем не менее внутренне простонавшая Снежана внешне вежливая проговорила:

– Почему вы так думаете?

– Браво, деточка, сразу видно хорошее воспитание. – Старушка улыбнулась. – Ты не кинулась сразу крутить пальцем у виска, обвиняя меня в старческом маразме. Но по ночам я слышу тихие шаги, которые раздаются в моей квартире между часом и тремя часами ночи. Видишь ли, в последнее время я стала лучше спать. У меня всегда был чуткий сон, а в последние годы я вообще могу лежать, терзаемая бессонницей, до рассвета, но последние три ночи я ложусь в постель и практически сразу засыпаю. Шаги будят меня, но словно не до конца. По крайней мере, этой ночью я пыталась встать с постели, чтобы увидеть нежданного визитера, но руки и ноги меня совсем не слушались. Я не могла встать, понимаешь?

Снежана понимала, что помочь Лидии Андреевне сможет не следователь Зимин, а хороший врач. Геронтолог, кажется, так называются специалисты, работающие с пожилыми людьми?

– Я подумала, что виной тому может быть отвар шиповника. Я всегда пью его на ночь, этой привычке уже много лет. И я подумала, что, может быть, кто-то подсыпал мне снотворное, которое именно так на меня влияет.

– Куда? В отвар?

– Нет, отвар я завариваю утром в термосе, чтобы выпить в десять вечера и отправиться в постель. Но банка с измельченными плодами стоит у меня в кухне. Я сейчас ее принесу.

– Не надо, Лидия Андреевна, – попробовала остановить старушку Снежана.

– Я покажу тебе банку. Снимать с нее отпечатки пальцев не имеет смысла, я их уже давно заляпала. Но я отсыплю немного, чтобы твой муж мог сдать этот шиповник на экспертизу. Если там снотворное, значит, мне не кажется.

– А вы попробуйте просто не пить этот отвар, – предложила Снежана, понимая, что без пакета с шиповником она вряд ли выйдет из этой квартиры. – Если вы полагаете, что он э-э-э… отравлен.

Старушка всплеснула аристократическими руками.

– Да кому надо меня травить? Меня не травят, а именно усыпляют, чтобы я не мешала искать в моей квартире что-то важное.

– Что?

– Я не знаю! Это твоему мужу и предстоит выяснить. Но что-то ищут точно. Не зря же я уже три ночи слышу тихие шаги, как будто кто-то старается двигаться бесшумно. А потом… потом такое чувство, что он простукивает стены. И возможно, я совсем сошла с ума на старости лет, но мне кажется, что это как-то связано с прошлым. С той Надиной историей. Слишком многие стали ходить вокруг да около.

Последнее прозвучало совсем непонятно, но уточнять было уже некогда.

– Лидия Андреевна, я обязательно поговорю с мужем, но сейчас мне надо идти. – Говоря так, Снежана кривила душой. Она даже не знала, когда увидит своего Зимина, а уж подойти к нему с рассказом про снотворное в шиповнике и простукивание стен в квартире старенькой соседки и вовсе не представлялось возможным.

– Да-да. Конечно, деточка. Я и так совсем тебя заболтала. Сейчас принесу шиповник на анализ.

Она ушла в кухню, но быстро вернулась, неся большую жестяную банку и полиэтиленовый пакетик с клипсой. Насыпала две ложки лежащего в банке измельченного шиповника в пакет, закрыла его и протянула Снежане.

– Вот, держи.

Та взяла, понимая, что не сможет отказать.

– Какая красивая банка, – сказала она.

Банка была действительно очень красивая: с витым узором из распускающихся листьев, прожилки в которых были выполнены из проволоки.

– Это национальный иранский узор, минакари, – пояснила Лидия Андреевна горделиво. – Когда мы жили в Иране, наш тамошний приятель, работающий дворником на территории нашего завода, дарил нам такие банки, которые расписывала его жена. Обычные жестяные банки из-под кофе, но с ручной росписью. Мы их потом раздаривали всем знакомым. Кстати, у меня, деточка, тоже будет подарок.

Снежана думала, что ей сейчас вручат расписную банку, но, к ее изумлению, соседка подошла к пианино, на котором стояли кружевные фарфоровые статуэтки, и помахала оттуда рукой, приглашая Снежану присоединиться к ней.

– Я видела, что эти фигурки произвели на тебя впечатление. Пожалуйста, выбери любую. Ты с таким искренним интересом и состраданием выслушала историю о моей сестре и ее возлюбленном, что мне будет приятно знать, что у тебя останется память о них.

– Ну что вы, Лидия Андреевна, разумеется, я не возьму, – вспыхнула Снежана. – Они наверняка дорогие, и я точно не заслужила такой подарок.

– После моей смерти все, что здесь находится, достанется племяннице моего покойного мужа, – сказала старушка. – Мое завещание составлено именно таким образом, потому что другой родни у меня нет. Что страшного случится, если у них окажется на одну статуэтку меньше? Ты работаешь с кружевом, и это тоже кружево, просто из фарфора. Возьми, я дарю тебе ее от чистого сердца. Не возьмешь – обижусь!

Обижать старушку Снежане не хотелось. Она выбрала первую танцовщицу, стоящую на одном колене, с голубым узором на юбочке, и, прижимая одной рукой к груди ее, а другой пакетик с шиповником, пошла к двери, горячо благодаря за подарок, чай и интересную беседу.

– Когда мне тебя ждать с результатами? – спросила Лидия Андреевна перед тем, как закрыть дверь, когда Снежана уже подошла к ведущей на ее третий этаж лестнице.

Она замялась, потому что отдавать шиповник на анализ, разумеется, не собиралась. Да Зимин ее просто убьет, если она только заикнется о чем-нибудь подобном.

– Я постараюсь зайти к вам послезавтра, – ответила она, понимая, что придется что-то придумывать.

– Хорошо, послезавтра я буду тебя ждать. До встречи.

Однако встретиться в назначенное время им не пришлось, потому что назавтра Лидия Андреевна умерла.

* * *

1983 год. Надежда

Надя не любила ноябрь. С самого детства не любила. Она всегда боялась темноты, в ее комнате по ночам горел ночник, без которого оживали притаившиеся в углах кошмары. Ноябрь же у Нади Строгалевой всегда ассоциировался именно с темнотой. В декабре ту немного разгоняла белизна выпавшего снега.

Снежинки поблескивали под ногами в свете уличных фонарей, словно маленькие драгоценные камушки. Папа подарил маме на один из дней рождения сережки с крошечными бриллиантиками, они в свете люстры сверкали именно так, как снежинки, и маленькой Наде казалось, что она идет по россыпи бриллиантов. Красиво.

В ноябре день становился уже коротким, темнота наваливалась рано, а снега еще почти не было. Он даже если и падал, то тут же умирал под ногами, превращаясь в талую грязь и лужи, в которых промокали ноги. В ноябре Надя всегда хандрила: простужалась и болела, надсадно кашляя или мучаясь горлом. В ноябре пятьдесят второго года в одночасье умерла бабушка, пожалуй, единственный человек в семье, который был на ее стороне. По крайней мере, бабушка понимала, что двадцатидвухлетняя студентка, отличница и красавица Надежда Строгалева мертва внутри. Ничего не было в ее душе, кроме серого жирного пепла.

В ноябре семьдесят четвертого после длительной болезни не стало отца. Вот он-то точно не понял, что именно сотворил когда-то со своей старшей дочерью. Но Надя простила, конечно, еще тогда, в конце сорок восьмого. Понимала, что у отца своя правда.

Да, ноябрь сорок восьмого года был самым страшным временем в ее жизни. Тем самым месяцем, в который эта жизнь сначала дала новый росток, а потом разом кончилась, оставив внутри пепелище. Что ж, никто в этом не был виноват, кроме нее самой. Она оказалась слишком слабой, чтобы бороться, чтобы защитить себя и своего ребенка. Свою девочку. Сегодня ей исполнилось тридцать пять лет.

Надя давно оставила попытки узнать, что с ней, как она живет, где? Скорее всего, она, Надя, сама уже бабушка, вот только увидеть и обнять своих внуков никогда не сможет. Она вспомнила, как после смерти отца начала писать всевозможные запросы во все ведомства, пытаясь узнать правду. Но тайну усыновления в их стране хранили крепко.

Можно подумать, она бы стала ее нарушать. Вмешиваться в жизнь брошенного в минуту слабости ребенка, выросшего в чужой семье. Ей просто хотелось знать, что у ее девочки все хорошо. Что ее все эти годы любили и берегли. Что она выросла в любви и уюте. Что бы она делала, если бы вдруг выяснилось, что это не так, Надежда не знала. В конце концов, негативных сценариев жизни в приемных семьях тоже достаточно. Понять, как дела, увидеть свое выросшее дитя хотя бы одним глазком. Вот о чем она мечтала, но и в этой мечте ей тоже было отказано. Чужие дети стали ее уделом.

В дверь позвонили. Надежда бросила взгляд на часы и нахмурилась. Половина восьмого вечера, кто бы это мог быть в столь позднее время? Так уж сложилось, что у нее не было друзей. Сестра жила далеко, ездила по всему свету вслед за мужем, и после того, как в прошлом ноябре (опять, да) ушла из жизни мама, Надежда Андреевна Строгалева, пятидесятитрехлетняя учительница немецкого языка, осталась совсем одна.

Она встала из-за стола в гостиной, где в честь дня рождения потерянной дочери зажгла толстую свечу в красивом, подаренном сестрой подсвечнике, кажется, привезенном из Египта, оглядела фарфоровую чашку с остывшим уже чаем и нетронутый кусочек праздничного торта на блюдце. Задумалась и даже не прикоснулась к специально устроенной именинной трапезе.

Дверной звонок загрохотал снова, и она поспешила к дверям, повторяя под нос: «Иду, иду», как будто тот, кто стоял за дверью, мог ее услышать. Щелкнув замком, Надежда распахнула дверь и в изумлении застыла, увидев на пороге «святую троицу», как она называла трех своих учеников, всегда и везде ходивших вместе.

Три Саши. Два мальчика и одна девочка. Темноволосая Саша Шапкина, отличница и прирожденный лидер, несомненно, командующая в этой троице и принимающая все решения, порой очень спорные. Белокурый Саша Белокопытов, похожий на ангела, но с какой-то гнильцой внутри, которую отличник народного образования Строгалева чувствовала интуитивно, хотя и не могла обосновать. Учится хорошо, но без внутренней отдачи. Легко берет то, что не требует усилий, обходя любые возможные препятствия. Оттого и не отличник, хотя способный до чертиков. Рыжий и веснушчатый Саша Баранов, медлительный, неповоротливый, улыбчивый, хотя и немного туповатый троечник.

Надежда знала, что эти тройки были результатом усилий Саши Шапкиной, которая, поняв всю тщетность своих попыток объяснить то, что оказывалось неподвластным барановскому мозгу, просто давала ему списать или успевала решать хотя бы часть второго варианта контрольных. Какая сила удерживала их, таких разных, вместе, Строгалева не знала, но они всегда и везде появлялись втроем, хотя и сидели за разными партами. Строго друг за другом.

– Добрый вечер, – поздоровалась Саша Шапкина, увидев учительницу на пороге. – Надежда Андреевна, можно войти? Нам нужна помощь.

Надя вздрогнула, потому что ничего хорошего такое начало не сулило.

– Да, конечно, – ответила та и посторонилась, пропуская учеников в квартиру. – Проходите, пожалуйста. Сейчас будем пить чай с тортом.

Все трое просочились в квартиру, неловко затоптались в прихожей, пристраивая верхнюю одежду на вешалку и снимая обувь, с которой тут же натекли лужицы жидкой грязи. Ноябрь, будь он неладен.

– Вы извините, что мы к вам, но нам больше не к кому было идти. У всех остальных семьи, а вы одна живете.

Детская непосредственность больно ударила в солнечное сплетение, хотя ничего нового Саша Шапкина не сказала, просто констатировав факт, о котором все в школе знали. «Шпрехалка» – так ее звали дети, – как все знали, была бессемейной и жила одна.

– Вон туда, в гостиную, – сказала Надежда, стараясь не щуриться от душевной боли. – Вы располагайтесь, я вам чаю принесу.

Троица гуськом прошла в гостиную, Надя шагнула следом, чтобы включить верхний свет. Сама она сидела в полумраке при свете горящей свечи и стоящего у дивана торшера.

– Ух ты! – не в силах справиться с эмоциями, воскликнул Саша Баранов, выдав свой простодушный восторг от обстановки, в которую он попал.

Мальчик, как знала Надежда, был из неполной семьи. Воспитывала его одна мама, работающая санитаркой в больнице. Жили они в деревянном бараке с общей кухней в конце коридора. Понятно, что учительская квартира казалась ему хоромами. Шапкина, единственная дочь двух врачей, и Белокопытов, чей отец работал начальником городского управления образования, подобного восторга не испытывали, но, попав в квартиру впервые, осматривались с явным интересом.

Давая им время освоиться, Надя прошла в кухню, поставила на плиту чайник, долив в него воды, вытащила из холодильника коробку с тортом, от которого успела отрезать только один кусочек, достала серебряный поднос, начала ловко расставлять на нем чашки из немецкого сервиза, блюдца под торт, розетки для варенье. Так, что еще? Чайник с заваркой, она совсем свежая, вазочка с протертой клубникой и с вишневым вареньем, сахарница. Пожалуй, все.

Когда она с нагруженным подносом вошла в комнату, Белокопытов стоял перед пианино, с интересом разглядывая фигурки кружевных балерин, Баранов с глубокомысленным видом изучал музыкальную шкатулку в виде граммофона, и только Шапкина кинулась на помощь, ловко составляя принесенную посуду и сладости на стол.

– Что-нибудь еще нужно, Надежда Андреевна?

– Да, принеси коробку с тортом с кухни, она налево по коридору. А я сейчас чайник и нож захвачу. Мальчики, садитесь за стол.

– А эту штуку можно включить? – спросил Саша Баранов, тыча пальцем в шкатулку. – Для этого нужно вот эту ручку покрутить, да?

– Да, эту ручку. И да, можно, – ответила Надя, пряча улыбку. Ее ученикам было по двенадцать лет, но они совсем еще дети. Любопытные и непосредственные.

Белокопытов отошел от пианино, тоже явно привлеченный идеей завести музыкальную шкатулку. Ладно, пусть играют, ей не жалко. Все эти предметы интерьера давно уже не приносили никому настоящей радости. А на статуэтки Надя и вовсе не могла смотреть, не вспоминая той тайны, носителем которой она являлась уже три с лишним десятка лет.

Впрочем, она и не забывала о ней ни на минуту. Эта тайна так плотно въелась в плоть и кровь, что стала частью самой Нади, как все ее давнее мучительное и болезненное прошлое. Эту тайну доверил ей Клеменс в ту их последнюю встречу. Доверил, чтобы она могла позаботиться о себе и их ребенке.

Она нарушила данное ему обещание, а потому ничего не предпринимала, чтобы жившая внутри ее тайна вышла наружу, превратившись в общее достояние. Лично ей это бы ничего не дало, возможно, кроме некоторой суммы денег. Деньги живущей весьма скромно Надежде были не нужны, так зачем ворошить дела давно минувших дней, вызывая пересуды и любопытные взгляды.

Да и уверенности в том, что Клеменс ничего не перепутал и не преувеличил, у нее не было. Зря он тогда поступил под воздействием первых эмоций. Оставил бы все как есть, потом рассказал бы Надежде то, что доверил ей в ту последнюю встречу, глядишь, все бы в их жизни было совсем по-другому. Надя повернула голову, посмотрела на висящий на стене портрет отца и вздохнула. Нет, ничего бы по-другому не было. И, узнай отец Клеменсову тайну, поступил бы по-своему, но все равно не дал бы им быть счастливыми.

Она принялась разливать чай под звуки механической музыки, которую извлек из шкатулки с азартом крутивший ручку Саша Баранов. Разложила торт по блюдечкам, плеснула кипятку в свою чашку, чтобы было погорячее.

– Ребята, угощайтесь, пожалуйста.

Все трое чинно расселись за накрытым скатертью столом. Шапкина аккуратно поднесла чашку к губам, Белокопытов, обозрев стол, принялся накладывать вишневое варенье, следя, чтобы не капнуть на белую ткань скатерти, Баранов накинулся на торт так жадно, словно давно не ел.

– Может, вы есть хотите? – спохватилась Надежда. – У меня есть куриный суп с домашней лапшой в холодильнике. Могу разогреть.

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась Саша Шапкина, Белокопытов мотнул головой, а в глазах Баранова вдруг зажглась надежда.

– А можно? Суп?

– Конечно, можно, я же сама предложила.

Надежда снова отставила свою чашку, не суждено ей, видимо, сегодня напиться чаю. Ушла на кухню, загремела там кастрюлями и поварешкой, отливая одну порцию, чтобы не греть весь объем. В комнате дети о чем-то спорили вполголоса, по всей вероятности вырабатывая общую стратегию поведения. Интересно, что все-таки у них случилось.

Этот вопрос Надежда задала после того, как поставила перед Сашей Барановым тарелку дымящегося супа и плетеную корзинку с хлебом. Схватив кусок, он впился зубами в мякоть, заедая ее только что вскипевшим супом. Дул на ложку, чтобы не было так горячо, но не ждал, пока остынет. Бедный голодный мальчик.

– Надежда Андреевна, Саше негде ночевать, – бухнула Шапкина, отставив чашку. К своей порции торта она так и не прикоснулась. – Он уже три ночи дома не ночует. Позавчера остался у Сашки, тому мама в порядке исключения разрешила, вчера у меня, потому что родители на дежурство ушли и ничего не знали, а в первую ночь его соседи приютили, но у них дальше тоже нельзя.

– Ничего не понимаю. – Надя покачала головой. – Вы рассказывайте подробно и по порядку.

Саша, на правах главной, начала рассказывать. По мере того как она говорила, перед Надеждой разворачивалась весьма неприглядная картина. Мама Баранова сошлась с каким-то мужчиной, который, поселившись в их комнате, тут же начал устанавливать свои порядки. Двенадцатилетний подросток его раздражал, а потому он пользовался любым предлогом, чтобы прицепиться к мальчишке, раздавал тычки и затрещины, всячески оскорблял и унижал. Мать, боясь потерять с трудом найденного мужика, вставать на защиту сына не торопилась.

– Ты уж потерпи, сыночек, – говорила она, с мольбой заглядывая Саше в лицо. – Женя хороший, сложный просто. Жизнью битый.

«Битый жизнью» означало сидевший. Надежда, услышав это, даже вздрогнула. Вышедший на свободу уголовник жил с Сашей Барановым в одной комнате, представляя для мальчика реальную угрозу. И до этого никому не было никакого дела. Три дня назад он избил Сашу, после чего велел ему убираться и больше не приходить. До утра избитого ребенка приютили соседи, пообещав утром вызвать милицию. Этого мальчишка допустить не мог, жалея мать, а потому заверил, что у него все хорошо.

Две ночи он перекантовался у друзей, но и их родителям нельзя было открывать всей правды, тем более что от дружбы своих детей с ребенком из неблагополучной семьи восторга не испытывали ни Белокопытовы, ни Шапкины.

– Надежда Андреевна, нам домой надо, пока родители кипиш не подняли. Меня до восьми в кино отпустили, а сейчас уже пятнадцать минут девятого, – озабоченно говорила Саша. – И Сашке, – она кивнула в сторону Белокопытова, – тоже скандалы с предками ни к чему. Можно мы пойдем, а Баранов у вас останется? Он тут же никому не помешает.

– Остаться, конечно, можно. – Надежда сразу погасила тлеющий в глазах Саши Баранова страх, что его сейчас отправят восвояси и придется ночевать на улице. – Я постелю тебе в библиотеке, там удобный диван, который мы разложим. Вот только маму твою надо предупредить. Неужели она не волнуется, что тебя уже три ночи нет дома?

– В первую ночь она знала, что я у соседей, а потом я ей сказал, что у ребят поживу. – Рыжая голова кивнула в сторону друзей. – Она не будет меня искать, так что предупреждать не надо.

Мальчик и девочка оделись и ушли, оставив своего приятеля у Надежды. Чтобы как-то сгладить неловкость, которая была неминуема в чужой квартире, она попросила Сашу помочь ей убрать со стола. Он с такой готовностью кинулся таскать посуду, что едва не уронил чайник, смутился чуть не до слез, потом вымыл всю посуду, а потом они сели на кухне и съели по сделанному Надей бутерброду с сыром и снова согрели чай, которого и она наконец-то напилась.

– У вас торт, потому что какой-то праздник? – спросил Саша, плотоядно глядя на положенный ему на тарелку очередной кусок с большой ярко-красной масляной розой.

Его голод был застарелым, въевшимся, и казалось, утолить его невозможно, как ни корми.

– Сегодня самый счастливый и самый горький день моей жизни, – зачем-то сказала ему Надя. Жалость к этому ненужному матери ребенку разъедала годами державшиеся на запоре внутренние оковы. – День рождения моей дочери.

– А у вас есть дочь? – Баранов не удивился, просто уточнил. Остатки торта интересовали его гораздо больше, чем подробности «шпрехалковой» жизни. – Вы же старая, так что она, наверное, уже взрослая и живет далеко от вас?

Ох уж эта детская непосредственность.

– Да, она уже взрослая и живет далеко от меня, – согласилась Надежда, уже жалея, что так глупо разоткровенничалась. – Оттого мне и грустно в этот день. Пойдем, Саша, я покажу тебе, где ты будешь спать. Поможешь мне разложить диван, и я отведу тебя в ванную комнату и дам полотенца.

– Зачем два? – спросил мальчик, когда она выдала ему два мягких турецких полотенца, подаренные сестрой Лидой, большое и маленькое, украшенные большими чайными розами на коричневом фоне.

– Одно для лица, а второе – чтобы ты мог принять душ.

Он смотрел непонимающе, и Надежда вдруг вспомнила, что он живет в деревянном доме, практически бараке, в котором туалет представляет собой дырку в полу, а ванных комнат нет и в помине. Вспомнила и вздрогнула, потому что эта жизнь, которой до сих пор жили сотни семей, была ей совершенно непонятна.

– Пойдем, я покажу, а там как захочешь, – предложила она дипломатично.

Рыжий, лобастый, немного сонный Сашка Баранов прожил в ее квартире три с половиной года, до того момента, когда, закончив восьмой класс, поступил в Калининградское мореходное училище. Довольно долго им даже удавалось держать это в тайне, никто в школе, кроме самой Строгалевой и «святой троицы», не знал о том, что после уроков мальчишка возвращается не домой, а к учительнице немецкого. С его матерью она договорилась легко и быстро, ту вполне устраивали как внезапно обретенная возможность устраивать личную жизнь без оглядки на сына, так и его сытое обитание под надзором строгой учительницы. Афишировать их договор она тоже не рвалась, боясь людского осуждения, так что статус-кво был выгоден всем.

Правда вырвалась наружу лишь в начале восьмого класса, когда Сашка подхватил серьезную ангину и ему пришлось вызывать врача именно в строгалевскую квартиру. Надежду тогда вызвали к директору, чтобы она объяснилась, почему один из учеников живет не дома, а у нее, но так как ничего предосудительного в этом не было, а история имела трехлетние корни, директриса пошла навстречу и в гороно и комиссию по делам несовершеннолетних сообщать не стала.

Для одинокой и бездетной Надежды Сашка стал единственной отрадой. На него она обрушила все залежи своей нерастраченной материнской любви, стараясь, правда, сочетать ласку и нежность со строгостью. Сашка же матерью ее не считал, хотя за причиненное добро, разумеется, был искренне благодарен.

Свою родную непутевую мать он любил до одури, до дрожи, до обморока. Надежде даже сотой части такой любви не доставалось, да она и не рассчитывала. Разумеется, его друзья, Саша и Саша, регулярно бывали в доме, который привыкли считать удобным местом для совместной тусовки. Здесь никогда не лезли в душу, не читали нотаций, вкусно кормили и обеспечивали практически полную свободу.

Даже когда Саша Баранов уехал в свою мореходку, и Белокопытов с Шапкиной дружили в старшей школе уже вдвоем, они все равно по старой памяти нет-нет да и наведывались к Надежде Андреевне, которая вновь осталась совсем одна. Их детская дружба, как это часто бывает, перетекла в юношеский роман. И именно они в 1993 году, когда учительница умирала от своей скоротечной и мучительной болезни, вызвали из Калининграда Сашку, приехавшего, чтобы успеть попрощаться. И им троим в предсмертном забытьи, практически бреду, она раскрыла свою страшную тайну, которую хранила более сорока пяти лет. Верность этой тайне теперь была никому не нужна. В первую очередь Клеменсу Фальку, решившему, что этой верности не было и в помине.