Читать книгу Уроки тьмы - ЛюдМила Митрохина - Страница 3

Звуки природы Олег воспринимал как божественную литургию. Большую радость ему доставляло слушать пение птиц, шум моря, ветра, дождя. Звуки вызывали у него ассоциации с живыми цветными картинами, создавали душевное равновесие и гармонию с незримым миром, помогали творить в тишине, без ощущения бескрайнего одиночества.

С рассветом он услышал птичье пение, издаваемое настенными часами, легко проснулся, аккуратно застелил диван и встал на беговую дорожку. Без бега он уже не представлял своего существования. Спортивная форма была крайне важна для его выживания, самоуважения и самостоятельного передвижения по городским отработанным маршрутам, в основном от дома до мастерской. Тридцать минут бега придали ему бодрости духа, а кружка крепкого чая – уверенность, что всё будет хорошо, как прежде, и Валюта скоро вернётся домой.

Он сел за рабочий стол, включил диктофон и погрузился в тревожный 1941 год:

«1941 год. Началась Великая Отечественная война. Отец сразу ушёл на фронт. В детский садик мама водила меня недолго. Начались обстрелы города и эвакуации жителей. Мама осталась со мной в блокадном Ленинграде, отказавшись его покинуть. Я помню, что постоянно сидел один в закрытой комнате. А когда начинались боевая тревога и обстрелы, то я от ужаса метался по комнате в поисках укромных мест, чтобы запрятаться туда, стать незаметным и не слышать угрожающего воя и отдалённых взрывов бомб.

Однажды в один из жарких дней лета мама решила уйти спать со мной в сарай, не зная почему. И в эту же ночь бомба попала в наш дом, где мы жили. Почти все, кто там был, погибли. Материнский инстинкт спас нас. Нас переселили в новое общежитие, в большой 4-этажный каменный дом, только что построенный, который пустовал недалеко от Ланской станции и парка Калинина. Дали нам 25-метровую комнату с двумя окнами. Одно окно выходило на Сердобольскую улицу, где ходили трамваи, а второе – на 4-этажное здание школы, буквально в 25 метрах от нас.

В школе тогда находился госпиталь. Запомнил на всю жизнь, как постоянно хотелось есть. Мама что-то приносила из детского сада, готовила, ставила на стол, а я добавлял водички, размешивал и говорил, что у меня больше, чем у неё. Мы ели, не понимая что, лишь бы заглушить острое чувство голода. Травились, мучились, но не могли избавиться от этих голодных страданий. До сих пор вижу маму с опухшими перевязанными ногами.

На улице я почти не бывал. Там было что-то страшное, невообразимое и многое мне, ребёнку, непонятное. Мама всю войну проработала вагоновожатой. На трамвае она возила бойцов на Среднюю Рогатку, где проходил на Пулковских высотах фронт, пролегала оборона Ленинграда. Иногда мама брала меня с собой на работу.

Запомнился мне один случай: мы ехали с мамой от площади Мужества (так сейчас называется эта площадь) в сторону Кушелевки. Мама вела трамвай, а я сидел рядом. Неожиданно перед нами раздался взрыв, и наш трамвай клюнул носом в воронку. Загорелся мотор, и мама рукавицами стала гасить огонь. Погасив его, мы выскочили из трамвая и побежали в бомбоубежище. Ангел-хранитель во второй раз спас нас с мамой. Ангелом для меня была мама.

Однажды мама пришла с работы очень расстроенная, заплаканная. Оказалось, что хлеб, который она несла домой, у неё из рук вырвала какая-то озверевшая от голода женщина. Мы остались без хлеба. Я знаю, что мама любила меня, отдавала последний кусочек. Благодаря маме я выжил. Но я не помню, чтобы она хоть раз за всю жизнь поцеловала меня, приласкала. Теперь я понимаю, что это было из-за отсутствия тёплой материнской любви в её детстве, что сиротство наложило отпечаток внешней суровости, но наградило её силой материнской самоотверженности и бесстрашия…»

Только повзрослев, он смог представить и по-настоящему оценить героизм матери, которая каждый день в блокадном городе выводила трамвай на линию, несмотря на обстрелы и бомбёжки. Олег узнал, что ленинградцы, имея в виду Стрельну, говорили: «Враг у трамвайной остановки». Едва стихали дневные пассажирские перевозки, к передовой отправлялись трамваи с боеприпасами, санитарные поезда начинали вывоз раненых. На проспекте Стачек они не доходили даже до Кировского завода – дальше контактной сети уже не существовало. Трамвайные вагоны прицепляли к небольшому паровозу – «кукушке», трамвай шёл ещё километра два и останавливался неподалёку от передовой. Рядом рвались снаряды, а необычный поезд шёл сквозь огонь и дым к передовой с боеприпасами и оружием, назад – с ранеными. И так изо дня в день…

8 декабря 1941 года подача энергии прекратилась, и трамваи встали. Но, несмотря на это, трамвайщики приходили на работу каждый день. Женщины заменяли ушедших на фронт мужчин, ремонтировали вагоны, готовили их к выходу на линию. Люди верили – трамвай будет пущен. Прекращение подачи электроэнергии было столь неожиданным, что пятьдесят два состава так и застряли на линии, не успев уйти в парки. Печальную картину представляла собой цепь неживых обледеневших трамваев и троллейбусов с выбитыми стёклами и заснеженными сиденьями.

На двести девятнадцатые сутки блокады подали напряжение. 15 апреля 1942 года из нескольких парков одновременно вышли на линию трамвайные поезда. На остановках в трамваи садились люди, плача и смеясь от радости. Трамвайный звонок победно звучал в весеннем городе. За вагонами бежали люди на опухших от голода ногах и всё время просили, чтобы вагоновожатые звонили. Немцы не сразу поняли, что это была за странная иллюминация вдали. И были потрясены, увидев, что Ленинград на седьмом месяце блокады пустил трамваи.

Питерские трамваи были для Олега родными во всех отношениях. Он хорошо помнил, каких масштабов достигла трамвайная сеть Ленинграда в 1980 году, став самой большой в мире, за что была включена в «Книгу рекордов Гиннесса». А сейчас маршрутки вытеснили их, отравив воздух. А жаль! Трамвай для передвижения незрячего человека удобен – у него чёткий маршрут, слышно его приближение, открытие дверей, объявление остановок, звонки. У Олега зародилось желание увековечить мамин блокадный трамвай в шамоте.

– И всё же мы дожили до 44-го года, до прорыва блокады, – произнёс Олег и продолжил запись:

«Наступил 1944 год. Год прорыва блокады Ленинграда. Жизнь стала медленно и верно налаживаться. Увеличилась норма хлеба, стали возвращаться в город эвакуированные жители. Из двух домов, принадлежащих Ленэнерго, – один из них 4-этажный, в котором мы жили, другой 2-этажный деревянный, – осталось только трое детей: Римма Половинкина, я и Толя Журышкин, который стал моим лучшим другом на всю жизнь. Толя жил на первом этаже нашего дома. Помню, как мы с ним придумали трещотку, приспособили её на старый трёхколёсный велосипед и с восторгом гоняли взад и вперёд по длинному коммунальному коридору дома, оглушая шумом соседей. Стали открываться детские садики. Я с большим удовольствием ходил в детский сад. Мне было там интересно. Самым любимым занятием у меня было рисование. Воспитательницам нравились мои рисунки, они хвалили меня и предсказывали, что быть мне художником, не иначе. И я им верил. Ещё помню, как в большом дворе нашего дома, где гуляла детвора, вся земля была усеяна осколками снарядов. Я любил брать их в руки и рассматривать. Это были оплавленные куски металла причудливой формы и необычного цвета. До сих пор я отчетливо помню эти смертельные осколки войны. Они притягивали к себе, может быть, из-за пережитого страха бомбёжки или из-за их кажущейся всесильности над живыми. Люди от них прятались, страдали, погибали. Я очень сожалею, что не сохранил ни один осколок на память о военном детстве, хотя собирал их и складывал дома.

Во дворе появилось больше детей, с которыми я дружил. Наступило время идти в школу. Вместо портфеля мама приготовила мне противогазную сумку, вложила в неё папку и отвела меня в школу, которая находилась напротив нашего дома. В школе был урок пения. Впервые я запел, и мне это так понравилось, что дома, когда все уходили, я постоянно громко пел басом песню «Широка страна моя родная…», мучая слух соседей, которые деликатно, через маму, просили меня петь тише. Толя учился отлично, а я плохо. Он очень любил технику, а я рисование, но дружба у нас от этого стала только крепче. Благодаря Толику мы собрали первый детекторный приёмник, по которому, забившись подальше от взрослых, ловили «Голос Америки» и радиоволну Би-Би-Си. Появился у нас во дворе толстячок Юрка, над которым все худые блокадные дети издевались. Он терпел долго, а потом записался в спортивную школу и стал стройным сильным спортсменом, что нас сразило наповал, и мы его зауважали, тем более, что он мог играть на гитаре и пианино…»

«Всё же удивительно, как память медленно и верно открывает свои потайные створки, когда начинаешь углубляться в неё, погружаться в воспоминания давно минувших дней», – подумал он, прекратив запись.

Это как мистический бег пятками назад, похожий на перемотку киноплёнки в обратную сторону, который ускоряется, внезапно высвечивая такие памятные залежи, что возникшие перед тобой события, окрашенные ностальгической тоской, кажутся нереальными. Оказывается, детство – самое богатое по яркости чувств и полноте эмоций время. И не важно, трудно ли было, сыт ты был или голоден, любили тебя или терпели, нуждался ты или был пресыщен, – жизнь принималась такой, какой была, впитывалась и познавалась с огромным интересом через радость, удивление, боль и страдание.

Олег вспомнил и явственно представил внутренним зрением Удельный парк недалеко от Удельного шоссе, куда в свободное от школы время они убегали с друзьями. Как они там, забыв обо всём на свете, рылись в земле в поисках драгоценных мальчишеских военных трофеев – касок, гранат, патронов, которые тайно переносили в свой двор, предварительно вырыв блиндаж. Делали, прячась от матерей, самопалы, заряжая разными начинками, и стреляли, порой невольно себя калеча. Они хотели воевать, быть защитниками, подражая своим отцам и мечтая уйти на фронт. Делясь на «красных» и «белых», вооружившись самодельными деревянными мечами и щитами, с упоением сражались дворовой командой с командой соседнего дома до окончательной победы. Большой разбитый танк, распластанный на пустынном школьном дворе, облепленный худенькими телами мальчишек, оживал от их криков и команд. А в сквере на Ланской станции лежал подбитый боевой самолёт. Какое счастье было потрогать

его руками, посидеть на месте лётчика, прикасаясь к рукояткам непонятных приборов, завывая звуком мотора, представляя себя летящим в синем небе на огромной высоте, стреляющим в ненавистных врагов. Вдоль Сердобольской улицы сплошной линией стояли заброшенные трамваи до самой Чёрной речки. Пруд сквера напротив дома был завален битыми автобусами. Вот где можно было разгуляться детскому воображению! Целыми днями Олег со стайкой мальчишек пропадал на этих кладбищах битой техники, прогуливая школу, а потом и забросив её окончательно.

В это время родилась сестрёнка Тамара, маме было не до него.

А ещё в памяти Олега всплыло, как мама перед самым окончанием войны выменяла что-то из одежды на бутыль молока, которого они не видели давно. Вместе пошли за молоком, а когда шли обратно домой, бутыль неожиданно выпала из маминых рук на землю. Как она смогла выскользнуть? Видимо, была слишком тяжёлой для маминых обессиленных рук. Молоко растеклось белым несбыточным счастьем и как в замедленной съёмке медленно просочилось в чёрную землю, жадно впитывающую живительные ручейки на их остекленевших от горя глазах.

Есть хотелось постоянно. Поэтому он частенько рыскал в шкафах в поисках еды, не боясь залезть на самый верхний стенной шкаф, где мама хранила самые сокровенные запасы. Однажды придвинув стол, поставив на него табуретку, а на неё скамеечку, Олег обнаружил спрятанные конфетки. Соблазн и страх боролись недолго. Он нашёл золотую середину – аккуратно разворачивал цветные обёртки конфет, отрезал лезвием ровные кусочки от каждой конфетки и заворачивал обратно, придавая им прежний вид. Отрезанное съедалось и слизывалось с ладони молниеносно. Когда мама обнаружила обман, то не ругала его за это, а только испугалась за него, что он залезал так высоко – ведь можно было упасть и покалечиться.

Олег включил диктофон:

«Наступил долгожданный 1945 год Победы. Стали возвращаться отцы с фронта. Мой отец после Германии был отправлен со своей частью в Китай, вернулся только в 1946 году, когда мне было девять лет. Отец продолжил работать столяром на прежнем месте. В доме появилась сделанная им мебель. Для меня он сколотил небольшой письменный стол, за которым я делал уроки и рисовал. Отец не обращал на меня никакого внимания, а дочь очень любил, постоянно её балуя, что сказалось на наших отношениях с сестрой. Мама переживала за меня, но изменить ничего не могла. Воспитание отца заключалось в том, что за все провинности он порол меня ремнём. Отец стал погуливать, приходить домой пьяным. Мама с двумя детьми на руках мужественно терпела загулы и измены отца.

Для меня осталось лишь несколько радостей – школа, рисование и улица. Рисовал я тогда только карандашами, другое было недоступно. Придумал ещё один способ: маленькие кусочки белых тряпок натягивал на самодельные рамочки, брал на кухне из плиты уголь и рисовал углём по ткани. Однажды мне подарили картонную палитру с пуговками цветных красок, а кисти не было. Тогда я осторожно отрезал у домашнего кота Васьки кончик шерсти с хвоста, привязал к палочке, и получилась кисть, которой я с большой гордостью рисовал красками. С тех пор я представлял себя художником.

Наш Васька появился в доме не просто так. Полчища крыс каждую ночь нагло бегали по комнате, по мебели и даже по спящим людям. Они наводили на меня ужас. Их боялись все, особенно за маленьких детей, которым крысы иногда обгрызали уши, руки, всё, во что они могли вцепиться мёртвой хваткой. За время блокады в Ленинграде были съедены все коты, поэтому достать котёнка было огромной удачей. И нам с мамой повезло – привезли несколько котят с Большой Земли и нам отдали одного. Мы боялись, что крысы его, ещё такого маленького, могли съесть. Но инстинкт и Васькина храбрость взяли своё. Крысы покинули нашу комнату. Позже Васька пропал, мы искали его и подумали, что его украли. Через месяц кто-то открыл подвал дома и там обнаружил нашего несчастного кота, худого и заморённого, который еле дышал, даже мяукать не мог. Мы потихоньку отпаивали его молоком и осторожно кормили, чтобы не умер от переедания. И он прожил с нами долгую кошачью жизнь, где-то лет до шестнадцати.

Я стал много и с удовольствием читать. Первые книги были о полярниках. Школу не прогуливал. После школы пропадал во дворе, играя в многочисленные игры. Особенно любил футбол. Мячом нам служила камера, набитая тряпками, которую мы гоняли на школьном дворе, сделав футбольное поле. Позже появился настоящий мяч, который мы постоянно латали, так как играли беспрерывно с утра до вечера, снашивая обувь, которую завязывали тряпками и верёвками, чтобы не отвалилась подошва. Домой приходил только спать. Иногда летом мама отправляла меня в пионерский лагерь. А зимой с друзьями я постоянно ходил на лыжах до Поклонной горы и обратно. Там, в Озерках, были отличные склоны у озёр, с которых мы катались. Во дворе каждую зиму заливался каток, на котором мы сами учились фигурному катанию. Ходил в школьный драмкружок, был задействован в трёх спектаклях. С любимым другом Толей Журышкиным с огромным увлечением играли в шахматы. Пользовался школьной библиотекой и библиотекой трамвайного парка имени Калинина, где работала мама».

Олег замолчал и не заметил, как воспоминания поглотили его целиком, окутали плотным облаком глухой тишины и увели в памятные дебри отрочества. Перед глазами возникла толстая книга, случайно попавшаяся ему на глаза в библиотеке трамвайного парка под названием «Пособие для художественных заведений», которая дала ему сильный толчок к самообразованию, постижению того, к чему так стремилась его юная душа. Книга потрясла его – ведь это было то, чего ему так не хватало. Он мог учиться рисовать по настоящим урокам мастерства. После школы он с нетерпением бежал домой, чтобы скорее открыть этот волшебный кладезь знаний и страницу за страницей, урок за уроком переписывать в толстую общую тетрадь. Мало того, все до единой иллюстрации он бережно переводил на кальку, вставляя их в нужные, переписанные в тетрадь, разделы. Он с восторгом разглядывал картинки, впитывал в себя каждую деталь, изучая линии, штрихи, полутона и тени. Возвращался к одному и тому же тексту много раз, чтобы вникнуть в суть сказанного, увидеть подтверждение в рисунке, и, главное, повторить самому, как молитву. Никогда он не испытывал такого рвения и счастья от изучения учебного материала, как от этого, никому не нужного в трамвайном парке, запылённого толстого пособия по рисованию.

Теперь он уже не бегал просто так с друзьями в парк Лесотехнической академии, он открыл его для себя в новом свете, рисуя его деревья, кусты, дорожки и аллеи, меняющиеся на глазах в зависимости от погоды и времени суток. С походным альбомом для зарисовок с натуры он не расставался и так увлёкся уроками мастерства, что даже на занятиях в школе не мог совладать с соблазном делать наброски с ребят, за что его часто наказывали учителя, отнимая рисунки. Это было каким-то наваждением, рисовать хотелось бесконечно. Он чувствовал, что рука становилась увереннее и твёрже. Он решился переступить порог Академии художеств, чтобы рисовать декор античных залов. Вход был тогда свободный. Олег стал посещать каждую новую выставку в залах Союза художников на улице Герцена, в которых он робко бродил, лелея тайную мечту стать художником и выставлять когда-нибудь свои работы здесь, в этом храме искусства. Записался в библиотеку Выборгского Дома культуры, упорно ища то, о чём грезил. Как он много и вожделенно читал всё, что ему попадалось по искусству, многое не понимая, но чувствуя безошибочно основную мысль. Но именно первое пособие помогло ему утвердиться в единственном выборе своего пути – стать художником во что бы то ни стало.

– Что-то я засиделся, – сказал он вслух. – Так можно и форму потерять, а ведь пробег городской не за горами.

Мысли переключились на нерешённые проблемы с лидером. Лидер для незрячего бегуна – это всё: его жизнь в спорте, тренировки, соревнования, борьба с застойной тьмой, наконец. С большой благодарностью он вспоминал не раз руководителя спортивного клуба инвалидов «Ахиллес» Михаила Горбунова. В команды он включал пять человек незрячих, пять человек с остатком зрения и спортсменов-лидеров, которые и на тренировках, и на соревнованиях помогали незрячим бегунам. Каждому незрячему он подбирал зрячего бегуна-лидера по его силам, с которыми они бежали, связанные между собой верёвочной петлёй, надетой на руки, за счёт которой можно было регулировать дистанцию между бегунами – где отпустить от себя, где притянуть поближе. По ходу, если возникали опасности или неровная дорога, можно было делать предупреждения друг другу, которые были у каждого свои. Незрячим бегунам разрешили официально участвовать в соревнованиях с лидерами, многие имели награды. Все мечтали пробежать марафон. Незрячие бегуны были моложе, чем Олег, лет на двадцать, но он имел значительные преимущества перед ними, потому что стал заниматься бегом ещё до полной потери зрения.

Память легко раскручивала свою ленту в обратную сторону. Он вспомнил стадион «Спартак» в Удельном парке, где серьёзно приступил к тренировкам в клубе любителей бега, возглавляемом Олегом Юлиановичем Лосем – известным спортсменом-бегуном, совершившим легендарный пробег Москва-Варшава-Берлин. Тогда, в 1984 году, остатки зрения позволяли ему тренироваться без лидера. Весной они с Валюшей появились в этом клубе. Валентина занималась в нулевой группе, где проводили небольшой комплекс упражнений, лёгкий пробег по парку и игры в волейбол. Его зачислили сразу в третью – марафонскую группу – благодаря физической подготовке. Бегали по двадцать километров. Был у них уникальный тренер Слава Филиппов. К каждому у него был свой подход, он постоянно что-то придумывал, изменял, вводил новое. После разминки совершали пробег, потом принимали душ, пили чай и вели задушевные разговоры. И так каждое воскресенье. Дополнительно в Сосновке он уже сам замерил три круговые трассы в пять, десять и двадцать километров, по которым бегал на неделе каждый день. Стал вести спортивный дневник для самоконтроля. И через год успешно пробежал свой первый официальный соревновательный пробег в двадцать километров в городе Колпино. Это была первая личная победа. А ещё через год со своим другом и лидером Геннадием Сидоровым пробежал Сестрорецкий классический марафон за три часа сорок пять минут.

– Господи, когда это было, – недоумевал Олег. – Что же сейчас случилось и почему всё это рассыпалось, стало недоступной мечтой именно тогда, когда слепых людей становится всё больше и больше во всём мире? Все разбежались, попрятались по своим норам, как кроты, и никому в спорте нет до нас дела. Готов заплатить любые деньги за лидера, лишь бы не быть на обочине жизни, бежать, бежать к жизни, а не от неё к неподвижности и забвению. Да, я немолод, но я и не глубокий рыхлый старик. Неужели ни один спортсмен не откликнется на просьбу? Не надо чемпионов, есть же бегуны со средними результатами, которые не в ущерб себе могли бы бежать с незрячими.

Олег выключил диктофон. Встал, выполнил несколько разминочных упражнений и направился к входным дверям. Сняв домашние тапки, он надел кроссовки. Ключи от квартиры лежали, как всегда, на своём месте – на тумбочке в прихожей. Олег без труда определил по конфигурации наружный ключ, открыл дверь, вышел на лестничную площадку без трости, вставил ключ, закрыл дверь и положил ключи в карман. Кабина лифта находилась справа, рядом с дверью. Уверенным жестом Олег точно попал на кнопку вызова. Прислушавшись к шуму, он определил, что лифт спускается с последнего, девятого этажа. На лестнице было тихо. Никого. После открытия дверей, придерживая створки руками, он вошёл в кабину. Кнопочную панель он представлял явственно и знал наизусть. Он спустился на первый этаж, вышел и, пока лифт не закрылся, быстро нажал на кнопку девятого этажа. Одновременно с шумом закрытия дверей он начал свой бег по пролётам лестниц вверх, соревнуясь с лифтом. Пробегая этажи, он старался не отстать от лифта и прибежать раньше него на девятый этаж. Количество ступенек и поворотов он знал наизусть. Как только он добегал до самого верха, то старался запрыгнуть в открытые двери лифта, чтобы поскорее спуститься на нём на первый этаж и начать всё сначала, не останавливаясь. И так раз десять. Бег возвращал ему силы, он раззадоривал его, заставлял мобилизоваться, преодолевать невидимые препятствия и себя самого. Это было похоже на пробег с сильным лидером. Эх, жаль, что нет таких роботов-бегунов, за которыми можно было бы пристроиться и бежать, бежать, бежать… Такую тренировку придумал он сам для себя тогда, когда наступила та внезапная тотальная слепота, к которой надо было адаптироваться, пройдя через терзающие душевные муки и страдания, через сопротивление и отчаяние, похоронив упорно жившую надежду на возврат зрения и покорившись судьбе.

Пробежав лестничную трассу, он вернулся в свою квартиру в лучшем состоянии духа и тела. Аккуратно положил на своё место ключи, надел тапки, ополоснулся в ванне, где все его туалетные принадлежности лежали в строго определённом порядке. Побрился. Валентина чётко поддерживала нужный и необходимый для его жизни порядок.

Войдя на кухню, Олег сначала пересмотрел руками все лежащие предметы на столах, потом, осторожно открывая навесные шкафчики, прошёлся по их содержимому, касаясь пальцами посуды и упаковок с продуктами. Изучил холодильник. Тренированная память запечатлела то, что увидели чуткие пальцы. Всё встало на свои места. Он знал, чем питаться и где что лежит. Не надо беспокоить сына, который был нужнее матери в больнице. Только бы Валюте помогли.

Неожиданно в тишине громко зазвонил телефон. Олег ринулся в проходную гостиную к дивану, где стоял телефон. Он знал, что это сын с долгожданной вестью о жене. От волнения он расшиб лоб о косяк двери, но, не обращая на это внимания, постукивая руками по дивану, подобрался к тумбочке с телефоном. Звонок был от сына. Новости неплохие – приступ сняли, будут делать бескровную операцию, удалять камни в желчном пузыре, и дня через три-четыре жена уже будет дома. Внутренне Олег будто освободился от чего-то гнетущего. Он расслабился, выдохнул, повалился на диван и впал в короткий глубокий сон.

Проснулся Олег с просветлённой головой, с желанием выполнить слово, данное жене, – записать рассказ о своей жизни на диктофон, не оттягивать со сроками, а сделать это к её приезду. Воспоминания странным образом выстраивались в события, которые он видел будто бы со стороны. Казалось, что он говорит не о себе, а о ком-то другом, близком ему человеке. В скупых отрешённых словах у него не получалось выразить огромную гамму чувств и эмоций, которые он пережил в своё время.

– Пусть фиксация фактов, но это моё преодоление, мой путь жизни, который я хочу осмыслить и которым хочу поделиться с другими, – решил он и продолжил запись за своим рабочим столом:

«В шестнадцать лет у меня стали появляться первые симптомы болезни глаз. По вечерам, когда сгущались сумерки, острота зрения резко снижалась, но я и никто из родных на это не обращали внимания. Помню, как я искал упавший со стола на пол карандаш, долго шаря руками по полу, не понимая, почему я не мог его увидеть сразу, ведь он лежал у моих ног.

После окончания средней школы меня сразу призвали в армию. В то время вся молодёжь стремилась туда, особенно в военно-морской флот. Появилась реальная возможность испытать себя на суровой военной службе, о чём мы мечтали в детстве, увидеть мир, другие города и даже зарубежье. Впервые я попал к врачам в военкомате, придя на осмотр приёмной медицинской комиссии. Заключения врачей были положительные, кроме глазного врача. Он обследовал меня, потом долго и много что-то писал в карте и выдал мне направление на срочную консультацию в Военно-медицинскую академию, куда я сразу явился.

Тщательное обследование показало, что у меня близорукость, надо носить очки, а также куриная слепота и сужение поля зрения. Тревожащие меня симптомы подтвердились имеющимися заболеваниями. Но точный диагноз не был определён в то время. Врач Военномедицинской академии провёл со мной откровенную беседу, которую я запомнил на всю жизнь. Он сказал, что не знает, правильно ли поступает, говоря правду пациенту, но молчать не может, потому что всё слишком серьёзно. Заболевание у меня неизлечимое, и врачи в данный момент бессильны что-либо предпринять, чтобы помочь мне. Он напрямую сказал, что я должен готовиться к самому худшему – зрение будет падать и может пропасть окончательно, но когда это произойдёт, никто сказать не сможет.

Так в начале своей взрослой жизни я получил два удара – позорный «белый» билет из-за непригодности к военно-строевой службе и грозящую впереди внезапную слепоту из-за неизлечимой болезни глаз. Придя домой, я долго думал над словами врача и пришёл к выводу, что должен быть готовым ко всему и не опускать руки, бороться с болезнью и за свою мечту выучиться на художника. Всё же лучше жестокая правда, чем щадящая ложь, которая могла ослабить волю и навредить. Я стал носить очки, постоянно принимать рыбий жир, делать внутримышечные витаминные уколы, надеясь в душе на чудо, не отравляя себе и своим близким жизнь поселившимися тревогами и сомнениями…»

«Всё же молодость прекрасна!» – подумал Олег, остановив запись.

Наперекор и вопреки всему желание быть художником возрастало, ускоряя темп жизни. Разве мог он тогда предположить, что с момента приговора, озвученного врачом, зрение, тая с каждым годом, покинет его окончательно через 37 лет? Опять та же роковая цифра. Можно было выстроить иной путь – перестать напрягать зрение: не читать, не писать, не рисовать, найти работу, не связанную с напряжением зрительного нерва и просто существовать, как растение, сгибаясь от непогоды. Не исключено, что это могло в определённой степени притормозить процесс потери зрения и продлить на какой-то срок зрячую жизнь. Но что взамен? Унылая жизнь, окружённая страхами? Нет. Мечта вела его за собой, как поводырь слепого, как любовь свою жертву, пронзённую стрелой Амура, и сопротивляться этому не было сил.

В тишине прозвучал щелчок от включённого диктофона, зашелестела плёнка и вновь зазвучал его голос:

«При таком положении дел со зрением подавать документы в высшие художественные заведения было бесполезно. И я решил поступать на двухгодичные курсы по росписи фарфора на Ленинградском фарфоровом заводе имени Ломоносова. На приёме сначала отбирали по представленным работам. Потом проводился экзамен по рисунку. Экзамен я сдал успешно. Чтобы пройти первичный медицинский осмотр на заводе, я выучил наизусть таблицу по проверке зрения и удачно проскочил, получив разрешение для прохождения обучения. Я был счастлив, несмотря на то, что приходилось вставать каждое утро в шесть часов и добираться до завода в течение двух часов почти через весь город на двух трамваях с пересадкой.

Началась новая интересная жизнь. Я изучал полный спектр палитры красок, технологию их изготовления, технику мазков, всевозможный орнамент, направление декоративных стилей. Много времени уделялось рисунку – основе декоративной живописи. Получив первую стипендию, я сменил свой потёртый заношенный фланелевый костюм на настоящий, с брюками, что придало мне в собственных глазах некую весомость. Учёба пролетела как один день. И вот я уже стал живописцем 4-го разряда по росписи фарфора. Определили меня в сервизный цех. В то время выпускали сервизы с золотой сеткой. Я наносил на чашки с блюдцами волнистой формы золотую сетку. Такие чашки делали и до меня лет двадцать, но они пользовались огромным спросом, и потому их выпускали. Впервые я принёс в дом зарплату, купил маме в подарок немецкую фарфоровую вазу саксонского завода с интересной росписью и сделал памятную гравировку на ней. Нам стало жить гораздо легче, мои заработки пришлись как нельзя кстати, так как отец к этому времени ушёл из семьи…»

На этом Олег остановил запись, пытаясь осмыслить прожитое. Когда ушёл из дома отец, он был уже не ребёнок и многое мог понять. Но никогда он не видел свою мать в упавшем состоянии духа, плачущую, потерянную или настраивающую детей против отца. Она стойко, как оловянный солдатик, переживала семейную драму, отдавая себя детям. Воспоминания о ней как бы сами лепили её образ, делая его с каждым возникшим в памяти штрихом всё более монументальным, мощным и несгибаемым. Мама становилась в его воображении всё более значительной и весомой. И то, чего она тогда не имела, не умела, не могла, сейчас казалось пустым и малозначительным. Острое чувство утраты, окрашенное поздним раскаянием в том, что он мог дать и не дал, что он должен был сказать и не сказал, подкатилось щемящим солёным комом к горлу. Мама не только родила его, она крепко держала ниточку его жизни в своих руках, тихо и незаметно жертвуя собой.

Впервые он был оторван от родного дома во время обучения на живописных курсах фарфорового завода. Ах, какая это была замечательная пора! В колхозе Тихвинского района Ленинградской области молодые живописцы строили коровники, возили на лошадях картошку, косили траву, готовили дранку для крыши и жили полнокровной самостоятельной жизнью с твёрдой верой в свою исключительность и причастность к искусству. Ошалелая свобода и молодость обостряли все чувства – и он впервые влюбился в высокую стройную девушку с точёной фигурой, напоминающую ему Ариадну из греческой мифологии, изображаемой на вазах. Мир стал ещё ярче и прекраснее.

Наконец, они с мамой в ту пору могли осуществить мечту – побывать на её родине в Калининской области. Впервые они туда поехали втроём – мама, он и сестра, а потом только с сестрой. Добирались на поезде до города Осташкова, потом пересаживались на пароход, чтобы пересечь весь Селигер, где-то пятьдесят километров, после ехали на лошади двенадцать километров, потом на лодке по озеру Стерж до деревни Сосново. В то время Калининская область была самая бедная. Но для него, горожанина, этот мир казался необыкновенно интересным и впечатляющим по красоте открывающихся перед ним лесных пейзажей с живописными берегами озера Стерж. В деревне жили старики, пожилые люди и девчата. Ребята, отслужив в армии, домой в деревню уже не возвращались. Тяжёлый труд падал на женские плечи. Олег с удовольствием пахал и ездил на лошадях на покосы – косить сено и пшеницу вместе с девушками.

Жили они на возвышенном берегу озера Стерж. Спал он на сеновале. И каждое утро с замиранием сердца открывал дверь, чтобы увидеть волшебную панораму раскинутого перед ним озера с виднеющейся вдали полуразрушенной церквушкой под переменчивым завораживающим небом. Глаза жадно впитывали красоту и величие природы, переводя увиденное на плёнку памяти. Здесь он много писал этюдов маслом, бродя со своим большим этюдником по десять километров по лесам и полям, из деревни в деревню. Делал графические работы на тонированной бумаге, множество набросков. Питался хлебом, картошкой, молоком и окрошкой. А на лодке он любил уплывать к другим берегам озера, чтобы позагорать, поплавать, пособирать грибов и ягод, а главное – уйти с головой в неземную тишину лесов, раствориться в водных просторах озера и писать, писать, писать свои этюды до изнеможения, стараясь забыть про суетливый город и точащие душу проблемы.

– Неужели я это всё видел, мог прикоснуться взглядом, запечатлеть воочию гармонию и совершенство природы? – сказал он вслух. – А как же слепые от рождения? Им сложнее. Мне повезло, это живёт во мне и помогает работать.

Олег включил диктофон и продолжил:

«Работая на заводе Ломоносова, я стал постепенно разочаровываться в своей профессии. Однообразие рисунков раздражало, а глазурь вызывала быструю усталость глаз и потерю зрения. Оно резко упало, и меня положили в Военно-медицинскую академию, где я пролежал полтора месяца. Поставили диагноз: близорукость, пигментная дегенерация сетчатки, прогрессирующее сужение поля зрения. Назначили через каждые три месяца в течение одного месяца делать каждый день по четыре укола, чего я придерживался до конца зрячей жизни. Как только меня выписали, я, ещё работая сдельно на Ломоносовском фарфоровом заводе, стал искать творческую работу, но не сдельную, на окладе.

Мне повезло. В 1962 году я прошёл отбор по художественному заданию (отмывка космического корабля) в студии «Леннаучфильм» и бъл принят на работу в цех мультипликации с месячным испытательным сроком на должность художника-разрисовщика первой категории. Мне казалось, что я попал в иной мир, совершенно не похожий на тот, в котором я работал раньше. В студии царила доброжелательная творческая атмосфера, задачи ставились разнообразные, давая простор художественной фантазии. Работать можно было спокойно, без торопливости, не так, как на заводе, борясь за сдельный заработок. Я с радостью погрузился в освоение новой профессии. Студия в основном выпускала научно-популярные фильмы. Работа была разнообразная. Использовали темперную краску и цветную тушь, пользуясь аэрографом».

«Какой это был счастливый год, год встречи с Валентиной, начала новой семейной жизни, взята ещё одна ступенька к овладению творческой профессией», – размышлял про себя Олег, остановив запись.

Всё началось с праздника Дня песни, который проводился в Ленинграде каждый год в первое воскресенье июня. Закадычный друг Славка Сидоров достал два пригласительных билета на праздничный вечер, проводимый на конфетной фабрике имени Микояна, и стал настойчиво уговаривать Олега туда пойти. Но он последнее время стал избегать всяких знакомств с девушками из-за своей куриной слепоты. Проводить девушку он мог, но как домой возвращаться вслепую?

Слава всё же уговорил, и они пошли на танцы. Так как Олег в школе занимался танцами, то был спокоен за их исполнение, тренировался со своей сестрёнкой дома. Но, начиная с третьего класса, с момента объединения женских школ с мужскими, до двадцати пяти лет, он никак не мог преодолеть сильного стеснения, разговаривая с девушками. Заливался краской по уши, теряя нить разговора.

Фабрика находилась всего за две остановки от общежития. На вечере он встретил много знакомых ребят, и за обсуждением всяких новостей было не до танцев. И тут объявили дамское танго. К нему подошла скромная девушка небольшого роста, на первый взгляд ничего особенного – не красавица, но и не дурнушка. Танцевала она хорошо, понимала движения партнёра, двигалась легко и ритмично, будто они знали друг друга давно и не раз танцевали. Он испытал удовольствие от этого танца. По окончании танца он проводил её на место и вернулся к своим друзьям. Больше он не танцевал. Но когда опять объявили дамский танец, то она вновь подошла к нему и пригласила. Во время танца, преодолевая стеснение, они постепенно разговорились. В результате протанцевали весь вечер вдвоём. Её звали Валентиной. С каждой минутой она ему нравилась всё больше и больше. Он пошёл её провожать до Литовской улицы.

В Ленинграде стояли белые ночи. Судьбоносная встреча с его единственной любимой женщиной, самым близким другом, состоялась под белым небесным покровом, освещавшим им дорогу, чтобы соединить их, как оказалось, на всю жизнь.

С тех пор не было ни одного дня, чтобы они не видели или не слышали друг друга. Валентина работала старшим лаборантом в Институте токсикологии, который находился недалеко от «Леннаучфильма». Оказалось, что она тоже увлекалась искусством, коллекционировала открытки по русскому искусству, а он – по западноевропейскому. На выставках и на просмотрах кинокартин их вкусы совпадали. Особую радость им доставляли путешествия в Гатчину, Павловск, Пушкин. Архитектура, живопись, садово-парковые императорские ансамбли органично вошли в их жизнь, пронизывая отношения особым чувством и одухотворённостью. Белые ночи, искусство и любовь соединили их судьбы.

Олег вспомнил, как мучительно долго он готовился к серьёзному разговору с Валей. Он должен был сказать ей всю правду о себе, открыть ей горькую перспективу своего будущего, чтобы она могла взвесить свои силы, все «за» и «против», для осознанного принятия его предложения руки и сердца. Разговор для него был сложный, ведь решалась не только его судьба. Сколько ему отпущено зрячей жизни – никто не знал. А если наступит такой момент внезапно, может быть, буквально завтра, то какой обузой он станет для любимой женщины? Одно он точно про себя решил: если после откровенной жестокой правды он получит отказ в любой форме, то больше никаких серьёзных и длительных отношений с девушками позволять себе не будет.

Разговор состоялся. После его признания в любви и долгих объяснений об имеющемся неизлечимом заболевании глаз и неотвратимом финале Валентина легко и быстро сказала: «Да!», добавив при этом:

– Я буду с тобой всегда, а наступит этот час – стану твоими глазами.

Даже сейчас, по истечении пятидесяти лет совместной жизни, двадцать два года из которых он живёт в тотальной слепоте, он не может забыть её слов и, вспоминая их, каждый раз мысленно вздрагивает и преклоняется перед силой любви и мужеством той хрупкой девочки Валюши, без промедления разделившей с ним его горькую участь.

Ему захотелось во что бы то ни стало именно сейчас нарисовать черты её лица, всплывшие в его памяти из тех счастливых дней молодости. Планшет четвёртого формата с вложенным в него чистым листом и карандашом был, как всегда, на своём месте.

Методика рисования была освоена им после полной потери зрения в процессе поиска оптимального решения для осязания рисунка пальцами. Добиваясь нажимом карандаша получения контррельефного изображения, он мог проследить чувствительными подушечками пальцев линию углублённого рельефа и воспроизвести полученный образ в воображении.

К этому решению он пришёл не сразу. Сначала просто пытался шутливо рисовать с внучкой собачек, кошечек и разных зверюшек, не представляя, что получалось. Водил, как по воздуху, шариковой ручкой по бумаге. Никакого контакта с полученным рисунком не было. Потом сделал планшет из твёрдой книжной обложки, вырезав на верхней корочке поле отверстием 16x20 сантиметров. Ощупывал пальцами поле, расстояние пальцев, как в ширину, так и в высоту. Закладывал под верх лист чистой бумаги и рисовал более осмысленно. Стало гораздо удобнее в ограниченном пространстве листа компоновать рисунок.

Но невозможно было контролировать точку отсчёта рисунка и образ в целом. Изображение накладывалось одно на другое, просматриваясь с трудом в ажуре нанесённых линий. Продолжал поиски, начав вырезать из бумаги трафареты основных сюжетных образов, накладывать их на чистый лист и обводить, что-то дорисовывая по наитию. Но и этого было недостаточно. Надо было добиться рельефного эффекта, чтобы пальцы чувствовали линию. Только тогда можно было понять, что изображено. Пробовал давить костяной палочкой брайлевскую бумагу, подкладывать резину, но это зеркальное изображение не помогало. Подбирал разные карандаши и бумагу, но безрезультатно. И, наконец, пришёл к верному решению – закладывать в самодельный планшет линолеум или резину, сверху – бумагу и работать простым карандашом только «М» или «М1» с тупой заточкой. Надо было найти оптимальный вариант нажатия карандаша, чтобы не резалась бумага и не ломался графит. Тренируясь, Олег запоминал усилие нажатия, правой рукой проводя линию, а левой, подушечкой пальца, прощупывал след карандаша в заданном пространстве.

Почему такое маленькое поле 16x20 – это для того, чтобы привыкнуть к пространству. Пальцы должны постоянно двигаться по бумаге, чтобы быстрее схватить компоновку рисунка, знать, где начать и где закончить. Потом он перешёл к большему рабочему полю – 17x24 сантиметра. Стало сложнее работать. Тогда он стал делать по утрам две зарядки – физическую и творческую. Каждый день по тридцать минут работал с карандашом. Теперь же свободно владеет форматом А4, в котором чувствует себя вполне уютно. Рисовал на меловой бумаге, на перевёрнутых обоях не только карандашами, толстыми графитами, но и шариковыми ручками. На меловой бумаге сделал два планшета – дорожный 16x18 сантиметров и для дома 20x30. Созданная им методика рисования для слепых позволила ему вернуться к ежедневным зарисовкам, где бы он ни находился – в дороге, в транспорте, в музее, на выставке или дома. Эти наброски хранили его творческие идеи, увиденные в снах образы, помогая ему подняться на другую ступень самосовершенствования.

Олег открыл нижний ящик письменного стола, вытащил планшет, толстый графит и положил перед собой. Он быстро прошёлся кончиками пальцев по поверхности листа, определив внутренним зрением размер планшета. Взял в руки графит и замер. Его неподвижный взор устремился к потолку, будто он увидел там что-то очень важное. И сам он, сидя на стуле, подобрался и вытянулся в струну. Правая рука с графитом заметалась витиеватыми движениями в определённой точке листа и, нажимая на мягкую плоскость листа, быстро понеслась по нему, делая при этом на первый взгляд непонятные узоры. Пальцы левой руки почти одновременно, не отставая от графита, бежали по этой проведённой контррельефной линии, передавая свою осязательную информацию в мозг, так рисунок приобретал конкретные формы, что помогало внутреннему зрению представить полученное изображение. Чтобы не потерять в процессе рисования образ, надо выполнить рисунок от начала до конца, не отрывая рук от бумаги. Стоит поднять графит вверх, оторваться от линии, – сразу терялась связь с образом. Свои молниеносные рисунки без единого отрыва рук от листа бумаги Олег определил ёмкой фразой: «За мыслью вслепую бежит карандаш».

Закончив первый эскиз, Олег быстро вынул его, вложил второй чистый лист в планшет, удерживая в памяти образ. Теперь уже быстрее и увереннее он воспроизвёл его, как ему показалось, ближе к оригиналу. Мысль работала чётко и ясно. За мыслью свободно бежал карандаш, воспроизводя уже точнее то, что он видел внутренним зрением. Так он делал несколько раз. Отпечаток его воображения на бумаге был ему недоступен зрительно, но каким-то непонятным для него образом в определённый момент приходила к нему уверенность, что всё получилось.

Закончив последний эскиз, Олег выдохнул и расслабился. Неожиданно в тишину ворвался резкий телефонный звонок. Он вздрогнул. В отсутствие жены звонки вызывали тревогу, будто в его закрытое молчаливое пространство врывалась иная жизнь, несущая неразрешимые проблемы.

– Ну-ну, спокойно, – сказал себе Олег, вставая со стула. – Жизнь не остановишь, нечего прятать голову в песок.

Сосредоточившись, он повернулся к дверям своей комнаты, вышел из неё и направился к телефону в проходную гостиную.

«Интересно, кто это? Сын сегодня не обещал звонить.

Может быть, лидера мне нашли для пробега?» – думал он, подходя к аппарату. Подняв трубку, Олег услышал звонкий голос Катерины, референта скульптурной секции Союза художников.

– Олег Ефимович, здравствуйте! Спешу сообщить вам, чтобы вы готовились к очередной осенней выставке Союза. Привозите новенькую работу на секцию, готовим экспозицию. Не затягивайте, место надо забивать.

На всё про всё дней десять.

– Катюша, есть, есть у меня новенькое, послезавтра с утра поеду в мастерскую на Петроградскую, а оттуда прямо к вам в Союз с работой. Спасибо, что не забыли про меня. До встречи, – сказал он радостно и положил трубку.

Мысли о выборе работы стали крутиться в голове с удвоенной силой. Религиозная тема не ко времени. Надо приберечь для рождественских дней. Можно выставить портрет друга, Игоря Бузина. Для Дня победы есть задумка, над которой ещё работать и работать. Олег перебрал в голове последние работы и остановился на портрете Владимира Высоцкого. Долго он к нему подбирался. Хотелось подчеркнуть техникой исполнения характер поэта, выполнить его свободными, резкими, рваными пластическими мазками. Найти то выражение, тот наклон головы, которые были узнаваемы для всех и включали бы в себя поэтический накал души барда. Но пока портрет не удавался. Да ещё и постамент поехал.

«Пожалуй, отнесу композиции «Нежность» и «Газовая труба», – подумал он, приняв окончательное решение.

К реалистическим портретам известных личностей он шёл своей непроторенной дорожкой. Придумывал разную методу исполнения, стараясь приблизить образ к оригиналу. Его не пугала кропотливость и трудоёмкость придуманных манипуляций. Многое отвергалось им самим, но он шёл дальше, пытаясь найти ту точку соприкосновения с образом, которая позволяла бы ему осязательно представить в воображении образ в целом, чтобы передать его в материале. Здесь ему приходил на помощь его опыт работы с силуэтами, с рисунком и линогравюрой, требовались только ксерокопии портрета в разных ракурсах и небольшая техническая помощь. Проще было с портретами друзей, которых он мог изучить живьём и представить как скульптуру, запоминая форму головы, улавливая чуткими пальцами неповторимые черты лица каждого.

Многие в Союзе художников удивляются: зачем ему это надо? Достичь схожести с оригиналом, тем более с его внутренней сутью, даже у зрячих скульпторов не всегда получается. А он посмел это делать и упорно идёт этой тропой. Да, не всё выходит так, как хотелось бы. Но с каждой работой, тренируя свой мозг, развивая воображение, концентрируя память, обостряя тактильную чувствительность пальцев рук, он становился ближе к своей мечте.

Олег на подъёме вернулся к своему рабочему столу. Нажав на говорящий будильник, проверил, который час, и решил ещё немного надиктовать воспоминаний, потом попить чаю, послушать в семь вечера короткую радиопередачу «Зримый город», которую вёл его любимый журналист, теперь уже его друг Владимир Дзоциев, и готовиться ко сну.

Включил диктофон и продолжил запись:

«13 августа 1962 года я женился на чудесной девушке Валентине Фёдоровне Павловой. Она переехала ко мне жить в общежитие в двенадцатиметровую комнату, которую мы перегородили, придумав отдельный выход через небольшой тамбур. Так появилось у нас своё гнёздышко, которое мы стали любовно обживать. Медовый месяц мы проводили в деревне Хлопотово Псковской области, где жила бабушка Валентины, в трёх километрах от станции, около речки с тем же названием. Природа Псковской области уступала селигерским местам Калининской, но по-своему была интересной. На Псковщине мы отдыхали не раз. И за эти годы я много выполнил работ в технике акварели, темперы и гуаши, со множеством карандашных зарисовок. От масляных красок я отказался. Помню, как увлёкся росписью больших псковских камней акварелью. Камни на глазах преображались от прозрачной акварели, делались необычными, фантастически привлекательными. Работа жила на природном ландшафте до первого дождя. И в этом была её прелесть.

Мы с Валюшей часто ездили в отпуск в деревню к Валюшиной маме в Псковскую область. Там у неё был большой сад. Однажды меня попросили спилить деревья, затеняющие фруктовые деревья. Ну и закипела работа. В углу сада стояла большая ракита, сплетённая из нескольких стволов. Колючая, раскидистая, высокая. Спилить её полностью, конечно, я не смог. Но она давала большую тень. Я оставил три метра от корней, а остальное спилил. Потом долго смотрел на ствол и думал, что можно было бы из этого сделать. Очень хотел работать с деревом. Из инструментов были – топор да пара острых стамесок. Из верхней части ствола получилась большая голова воина в шлеме. У двух засохших яблонь я также оставил стволы, удобные для развешивания белья. Но на этих макушках я как мог оформил сказочных героев. На старой осине я также спилил верх и вырезал трёхметрового старца. Вот так я впервые прикоснулся к дереву. Я вырезал рога, которые повесили при входе в избу – для одежды. Сделал двухметровую скульптуру фараона, которую поместили в центр большой круглой клумбы.

Меня это настолько увлекло, что я подошёл к этому серьёзнее. Я купил несколько специальных стамесок. Во время отпуска или в выходные дни занимался резьбой. Так появились дома первые две крупные работы – большая деревянная ваза «Израильтянка» и оригинальное сиденье, в котором можно было отдыхать и работать за столом.

К дереву у меня на всю жизнь выработалось особое отношение, как к живой душе. Каждое дерево обладает своими качествами, которые тонко ощущает рука скульптора. Оно может быть податливым и мягким, твёрдым и рассыпчатым, плотным и пластичным. От дерева исходит живое тепло, даже в мебели, не говоря о художественных произведениях, в которых эти качества усиливаются от прикосновения рук и души мастера. Дереву можно и нужно петь гимны, как божеству и источнику жизни…»

Олег остановил запись из-за нахлынувшего на него желания прикоснуться к образу Ксении Петербургской, выполненной им в дереве, которым он внутренне гордился, часто стоя перед ней с внутренней душевной молитвой. Скульптура Ксении Петербургской стояла на открытой полке стенки на уровне руки, чтобы он имел возможность в любое время вести с ней молчаливый диалог, прикасаясь чувствительными пальцами к гладкой фактуре дерева, в котором жил её образ, помогавший ему в самые трудные часы жизни.