Читать книгу Стрелы ангелов. Рассказы - Людмила Николаевна Дудка - Страница 2

Скособоченный домишко бабы Шуры стоял на отшибе деревеньки, его трудно и домишком – то назвать, потому как был он весь латаный, хлестанный – перехлестанный дождями и ветрами, но больше всего годами, и сколько ж ему лет и зим, сама хозяйка этого видавшего виды строения уже и не помнит, как не помнят жители этой богом забытой деревеньки, сколько ж лет самой почтенной женщине, и не потому не помнят, что невнимательные, а уж больно строга и нелюдима баба Шура, даже когда подворный обход по переписи населения делали, – приезжали из соседней деревни молодухи, – баба Шура так их шуганула… мало не показалось. Никто толком и не знал, как она живет. К магазину выходила редко, затаривалась, как тут говорят, на месяц …и еще месяц ее никто не видел. Вообще, на нее давно махнули рукой – малахольная, одним словом, некоторые, когда речь заходила о старожилке/так с некоторой даже злобой называли ее люди, годами лет на сорок помоложе/, покручивали пальцем у виска: что, мол, с нее возьмешь – нелюдимка, дикарка…

Но с соседней деревни почтальонка, которая носит почту уже почитай лет тридцать, раз в месяц приносила почту бабе Шуре/вот читала малахольная много, раз в месяц ей газеты приносила почтальонка и книги из библиотеки /, с ней же только и общалась старушка – о чем уж они говорили, никому то было не ведано, да уж если справедливо говорить, то никому это неинтересно было: общались и общались. Ту почтальонку не очень – то и любили в деревне, хотя была она добросовестная, газеты и пенсии разносила исправно и ходила, кстати, из соседней деревни пешком, но вот не любил ее народ – тоже молчунка была, на разговоры и тары – бары неохочая, а женщинам мед пить не надо, а новости узнать хочется. Много лет назад пытались было что – то у нее узнать о бабе Шуре, да рукой махнули: молчала почтальонка, как партизанка.

Бабы все кумекали, куда ж это малахольная свою пенсию девает. Вот что они знали точно, так это то, что у бабы Шуры никого на белом свете из близкой родни нет – умерли все: и дети, и …о внуках никогда слыхом никто не слыхивал, да и внукам-то, если прикинуть, должно быть где-то около пятидесяти. На день Победы каждый раз пытаются ее поздравить, но она никого во двор не пускает – почти вся ее семья, говорят, в годы войны погибла, а кто уцелел, после войны умер. Вообще, история эта покрыта мраком; ясно, что трагедия, но никогда баба Шура об этом ни с кем не говорила, а за последние 25 лет из деревеньки, которую так назвать-то трудно, многие уехали, а приехали средних лет фермеры, которых история и чьи-то трагедии вообще не интересовали.

Так и получилось, что с годами о бабе Шуре редко и вспоминали, разве что в те дни, когда видели ее на кладбище, которое тоже с годами стало не то чтобы неухоженное, а какое-то сиротское что ли… заросшее, но малахольная за могилками своими ухаживала тщательно, а кто уж там был похоронен, уж никто и не помнит, потому как никаких опознавательных знаков на крестах и маленьких надгробиях написано не было – безымянные, одним словом. Но уж баба Шура – то, конечно, знала, кто там похоронен, и память о тех людях берегла истово и свято. Хотя вот насчет святости тоже вроде как неувязочка: часовенку маленькую поставил лет десять назад молодой фермер, так туда баба Шура ни ногой… Телевизор у нее был, во дворе живности никакой. Нет, коты этот двор любили – точно, потому как было их здесь великое множество. Жили они в почти развалившихся сараюшках и любили, говорят, свою хозяйку за щедрость. Кошек она кормила, ласково с ними разговаривала – заговоришь тут, если с людьми не общаться, так хоть кошки за собеседников сойдут…

Никто уже и не помнил, да и помнить в деревеньке уже некому – поразъехались почти все, а тут живут в основном пришлые, чужаки, – так вот никто не помнит, с какого это периода баба Шура обиделась на весь белый свет, кто-то еще помнил, что до работы она была бедовая, аккуратная, статная была женщина, а потом то ли череда потерь ее так отвернула от людей, то ли еще какие причины, да только жила она теперь, скособочившись от всего мира, на нее давно махнули рукой – малахольная, одним словом.

А тут по весне из соседней деревни, там школа, приехали на велосипедах подростки лет по двенадцать – тринадцать – все они говорили, что какую-то историю пишут: про деревню ли или о людях решили написать – толком никто и не вникал. Как уж им удалось размягчить сердце бабы Шуры, не понятно, да только она впустила их во двор. День был солнечный, теплый, один из апрельских, коты нежились под солнцем, а бабушка, как ее ласково называли дети, о чем-то неторопливо расспрашивала школьников, они тоже задавали вопросы, но и она не уступала – видно, соскучилась по общению – а тут дети, как ангелы… И они что-то рассказывали ей, махали руками, заливисто смеялись, удивлялись, что ей уже за 90 лет и разве можно так долго жить на свете. Бабушка подслеповато щурилась от солнца, улыбалась черным от времени беззубым ртом, который тщетно пыталась прикрыть маленькой, сухонькой, сморщенной ладошкой, и даже… смеялась, тонко так, как смеются маленькие дети. Она и в самом деле походила на ребенка – как же этого не замечали окружающие? А вот дети сразу отметили про себя, что бабуля похожа на ребенка.

Что удивительно, эти два поколения быстро и легко нашли общий язык. Хозяйка даже пригласила детей в домишко. Девочки сразу взлетели на крылечко, а мальчишки – с опаской. В комнатках у бабы Шуры было чисто, аккуратно, на стареньком диванчике, на больших подушках – всюду вышитые салфеточки разных цветов – уютно так, это даже дети отметили. За чаем разговор продолжили. Девчонки рассказывали об успехах в школе, Таня вот отличница, гордость школы, а Настя – спортсменка, мальчишкам, правда, похвалиться особо нечем было, зато они с восторгом поведали о том, что родители им купили компьютеры и как все теперь классно стало. Потом все вышли на улицу, девочки уже записали в тетрадки, как живет бабушка, сколько ей лет, как пережила войну…

И вдруг Игорь спросил: «А как же вы тут одна? Где ваши родственники?» А баба Шура только рукой махнула: «И, сынок, какие такие родственники – никого у меня уже нет на белом свете». В этот момент из сарая, рядом с которым стояли дети, послышалось жалобное мяуканье – девчонки ринулись туда и вынесли двух маленьких слепых котят, те отчаянно и жалобно плакали, беспомощно тыкаясь мордочками в руки девочек… Вот откуда – то прибежала кошка, вьюном закружилась вокруг детей, замяукала жалобно – тоскливо. Этого баба Шура вынести не могла. Она забрала у Насти и Тани котят и понесла их назад в сараюшку, кошка шмыгнула за ней…

Во дворе стало тихо, и тогда старший мальчик, тринадцатилетний Олег, сказал, в раздумье глядя себе под ноги: «А должно быть, пенсия у нее аховская, вон ей сколько уже лет, и для кого это она деньги копит, если у нее никого нет, наверно, под подушкой прячет». «Ребята, что вы делаете!» – крикнула Настя, но мальчишки на нее прикрикнули, и она замолчала. Игорь деловито закрыл на засов сараюшку и махнул рукой, чтобы остальные шли за ним.

В домике дети перерыли все: сбросили с кровати подушки, перевернули диван, вытащили ящики комода, а деньги – три тысячи рублей – нашли под клеенкой на кухонном столе, Игорь разочарованно протянул: «Фигня это, а не деньги, да мой отец, когда идет в магазин, меньше двух тысяч за один раз не тратит. Где-то у бабули еще есть захоронки». Но девчонки уже выбежали из домишки, вылетели пулей со двора, сели на велосипеды… Мальчишки еле догнали их. К деньгам Настя и Таня не притронулись больше, все отдали Игорю и Олегу и так же продолжали ходить в школу, такие чистенькие, ухоженные, правильные девочки.

А бабу Шуру нашли в сараюшке через несколько дней мертвой, почтальонка и забила тревогу. Не понятно было, отчего умерла она, засов этот, если поднатужиться, можно было выбить, но то ли силы у старушки были уже не те, то ли коварству детишек так изумилась она, то ли была еще какая причина, только никто доискиваться до причин не стал – не было признаков насильственной смерти. Вспомнил один из фермеров, что видел детские велосипеды у забора, даже в школе узнали, кто именно из детей был в гостях у бабы Шуры, только дальше расспросов дело не пошло. Выяснилось, что Игорь был сыном бизнесмена со связями. С детьми побеседовали строго, мальчишек даже дома выпороли, и родители запретили с кем – либо об этом разговаривать.

Бабу Шуру похоронили скромно, даже толком не помянули. А почтальонка после этого случая отказалась наотрез сюда почту носить. Тоже не велика беда: почту теперь подвозят, так фермер распорядился, тот, который часовенку построил.

Месяца через три в деревню приехали корреспонденты центральной газеты, оказалось, что почти тридцать лет баба Шура большую часть своей пенсии через почтальонку переводила на счет специнтерната для лежачих детишек, и находился-то этот интернат всего – то в каких – то пятистах километрах от деревеньки. И еще выяснилось, что в годы войны снаряд угодил в ее дом, она в это время корову доила в сарае, погибли и сестры, и мать, на брата и отца похоронки пришли в конце войны. А этот домишко ей достался по наследству от умершей тетки. В годы войны она много работала, тогда женщины всю мужскую работу выполняли, тяжести приходилось поднимать, вот деток и не было, муж после контузии прожил недолго.

А в школьном музее теперь оформили стенд, рассказывающий о судьбе скромной труженицы, героической женщины Александры Ивановны Захаренко. Фермер же, Иван Алексеевич, установил на могиле бабы Шуры маленькое надгробие, так что среди многих могилок, за которыми она ухаживала, хоть одна есть именная. И ничего вроде бы в округе не изменилось, хотя нет, вспомнила: Таня победила в районной олимпиаде по русскому языку, написала грамотное, проникновенное сочинение о милосердии – его напечатали в газете…

И вот еще… фермер прислал рабочих, и те почистили кладбище, теперь оно не запущенное, не заросшее, а какое-то человеческое… что ли, хотя можно ли так говорить о погосте – уж не знаю… Только могилки теперь ухоженные, и везде, где можно, написано, кто где покоится в этой земле.