Читать книгу Королева Лир. Чудесные истории - Людмила Петрушевская - Страница 5

В витрине магазина было много зеркал: одно огромное, в резной дубовой раме невиданной красоты, затем десять средних овальных, каждое из которых могло служить прекрасным портретом для прохожих (вообще-то какова морда, таково и изображение; могли бы возникнуть трагедии, думали зеркала, – однако все без исключения граждане приостанавливались и любовались собой, никто не отворачивался и не плевался при виде собственного отражения).

И наконец, в витрине помещались 19 штук зеркал разнокалиберных, в том числе и самое маленькое, квадратное, которое пристроилось в глубине, – и, собственно говоря, его никто из проходящих не видел. Зачем его туда поставили, вообще было непонятно. То есть под вопросом оказывался сам смысл существования такого предмета в витрине!

Ведь оно было простое, темноватое, и даже слухи ходили, что изнанка у него оловянная!

Остальные-то зеркала просто красовались перед прохожими – плоские и слегка вогнутые по краям, выпуклые и впалые, горбатые и венецианские, с узорчатой стеклянной рамой.

Самое главное вообще называлось «Псише»!

И они не продавались.

Трудно сказать, то ли хозяин магазина особенно любил эти отражающие поверхности, то ли попросту хотел привлечь внимание к магазину в целях рекламы, но они стояли на витрине только для вида.

А может быть, дело было в другом.

Поговаривали, что старый владелец – просто обедневший брат короля, и, перед тем как покинуть родовой замок, он собрал всё, что в нём было, и открыл свою лавочку здесь, в городе, – мало ли, а вдруг кто-нибудь соберётся что-нибудь купить!

А зеркала он вывесил снаружи, чтобы в них не смотреться. Может быть, ему не хотелось себя видеть.

Во всяком случае, все наличные зеркала располагались именно снаружи.

На вопрос, почему они там стоят, хозяин отвечал строго и преувеличенно любезно:

– Оформление витрины.

Как будто хранил некоторую тайну.

Единственная сотрудница хозяина, дальняя тётка, солидная дама по прозвищу Кувшиня, раз в неделю посещала сообщество зеркал. У тётушки Кувшини имелись в хозяйстве щётки, тряпки и бутылочка со специальной жидкостью (как шептались в магазине, это был эликсир для протирки бриллиантов!).

Итак, прохожие тормозили на бегу и засматривались в зеркала. Главное показывало зрителя целиком, средние – по частям, то есть бюст до макушки или центральную часть туловища, а маленькие – вообще вразнобой, кто что ухватит – пуговицу, карман, большой палец. Ухо кошки. Растопыренную воронью лапу, промелькнувшую перед приземлением. Дребедень, короче.

В целом это было похоже на картину художника-авангардиста. Пикассо бы позавидовал такому кристально чистому, подробному, лучезарному и раздробленному на грани изображению. Бриллиант, а не витрина!

Всякое зеркало в ней имело своё точное место – от самого ничтожного, того самого маленького и квадратного, которое пристроилось в глубине неизвестно зачем, до центрального, завитого, как парик, в амурах и венках, стоящего слева по центру.

Хозяин строго следил насчёт еженедельных протирок, а по поводу самого маленького предупреждал об осторожности, чтобы с места не сдвигать!

Но в витрине царили свои порядки, свои мерки и законы.

Всё равно что в семье.

Дело в том, что когда нас оценивают наши близкие и родные, одноклассники и соседи, то вблизи никто никогда и не заподозрит, что имеет дело с выдающейся личностью! А то такую личность и локтем толкнут.

Только иногда и издалека доносится весточка о том, что, оказывается, ваш дальний троюродный дед известен всему миру как автор книги о супах или создатель теории брюк! А в семье его презирали, держали на старом диванчике и попрекали за дневной храп.

Так и в нашем случае: тусклое маленькое зеркало почему-то очень заботило хозяина, а сотоварищи по витрине дружно считали этот стеклянный квадратик ничтожеством, мелким и упрямым.

Почему бы тебе немного не подвинуться, тогда Второе Слева трюмо разместится не под углом, а прямо!

Но Маленькое упорно стояло на своём месте.

Ну и стой. Не обращайте на него внимания.

В витрине господствовало, кстати, такое мнение: ничего не принимать близко к сердцу, всё провожать лишь беглым взором, проводил – встречай следующее, но ни на чём не останавливайся! Это вредно для отражающей поверхности. Слишком много информации.

И то сказать – мелькали велосипеды, собаки, машины, дальние облака, дождевые потоки, вихри снега, воцарялись туманы. Мимо шмыгали школьники, неторопливо проходили люди в форме, долго громыхали мимо уборочные комбайны. Ползли, обращая на витрину робкое внимание, старушки. Тормозила молодёжь, взбивая или затягивая то, что у них было в данный момент на голове. Дамы задерживались, вертелись, якобы интересуясь выставленными антикварными объектами.

Происходили ночи, каждая в своём блеске фонарей, рекламных огней и еле заметных звёзд, наступали прекрасные рассветы, особенно глубоким летом, и это были настоящие спектакли – от чёрного бархата к синеве, к лиловой мгле и затем к сияющим розам.

Что говорить, мир, отражаемый зеркалами, был прекрасен!

Но эти пустые стёкла – они ничего не запоминали, ещё новости.

Маленькое зеркало в углу тоже получало свою долю света и тьмы, в нём мелькали клочки, блёстки и детали нижней части жизни – сверкающий обод велосипедного колеса, качающееся надутое днище сумки, порхнувшая из рук газета, быстрые каблучки, тяжело прыгающий резиновый колпачок костыля.

И то хорошо.

Мало, видимо, ему было надо.

Тем не менее какая-то тайна заключалась в том, что хозяин берёг это ничтожество и каждый раз предостерегал Кувшиню, чтобы она аккуратно обращалась именно с данным объектом. Чтобы ни в коем случае ничего не стряслось с тем в углу, с тем маленьким!

И он даже несколько раз лично протирал его, как глазик ребёнка, поджавши губы от усердия и заботливо скрючив руку. А Кувшиня покачивала головой: не беритесь за эту работу, ой не надо. Не для принцев это занятие.

Ясное дело, что толстая Кувшиня не очень любила данный мелкий предмет. Пшикнет жидкостью из флакончика, а протрёт кое-как – и зеркальце иногда слепло на неделю, особенно если хозяин уезжал по делам.

Но он возвращался и первым делом останавливался перед витриной, проверял, как протёрто и блестит ли содержимое его витрины – особенно то зеркальце заднего вида. И Кувшиня получала выговор и лезла протирать заново новоявленное сокровище, при этом она шептала что-то, пыхтя. Ей, понятное дело, было тяжело – аристократке и просвещённому человеку да заниматься уборкой! (Прежним королям она вроде бы приходилась десятиюродной кузиной.)

Конечно, среди обитателей витрины ходили всякие предположения.

Народ поговаривал, что Маленькое з. – это явно осколок какого-то большого и очень ценного зеркала. Может быть, царского… И что хозяин явно хочет его продать за большие денежки. То есть мало ли что в нём отражалось. Царицы, царевны! Убийства, мало ли.

Иначе что беречь такую мелочь!

Спрашивали Маленькое з. Оно не возражало, но и не говорило ничего конкретного. Напускало туману. Гордое слишком!

А то у кого-то рождалось мнение, что у него есть какие-то свойства. Что оно якобы древнее и, грубо говоря, волшебное. Магическое…

И не раз всё население витрины приступало к нему с вопросом: да или нет. Однажды получился ответ «Да».

– Да?!

А в чём заключается, осторожно стали спрашивать дальше. В чём?

Ответа всё не было.

Малого гордеца называли Гением, в шутливой форме, конечно.

– Эй ты, Гений! Опять ни шута не видишь? Не помыли тебя?

– Ах оставьте его, он Гений! Как он отразил резиновый сапог!

– Он у нас по подробностям. О, о, прославь собачий хвост! Смотри, пакет с мусором понесли! Это твоя тема!

И так далее.

Но однажды из угла витрины донеслось что-то.

– Алё, мы не слышим! Повтори, Гений!

Он проговорил что-то типа «Я могу остановить».

– Можешь остановить что? – последовал законный вопрос.

– То, что надвигается, – прошелестело из угла.

– Ну и что?

– И тогда я погибну, – тихо сказал этот Гений.

Гибели боялись они все, и каждый знал, что зеркала умирают. Пятнышко, второе, тёмная полоска – и дело пропало.

Все они при этом предчувствовали чужую кончину (и ревниво следили за приметами), однако совершенно не верили в свою.

Поэтому они развеселились и дружно сказали то, что обычно говорят в ответ на такие заявления:

– Ты ещё всех нас переживёшь!

– Маленькое живучее большого, – вздохнуло Среднее зеркало, которое претендовало на первенство, потому что было без единого изъяна, и считало, что рама ещё не значит ничего.

– Да ну! Гений, не бойся, тебе сделают новую амальгаму! И вперёд по кочкам! – сказало одно Среднее з. с пятнышком, которое верило в оживление с помощью операции.

Большое з. трагически молчало. У него имелась уже тёмная полоска. Но оно надеялось на свою прекрасную раму и на то, что мы достойны реставрации в первую очередь.

– Да нам всем тут без исключения должны сделать новую амальгаму! – сказало оно наконец.

– Да, и тогда нас наконец купят! – вырвалось у Среднего з. с пятнышком.

(Витрина подозревала, что никто и никогда не интересовался ценой на зеркала, потому что они все были старые. Старое никому не нужно! Сейчас мода на новое!)

– Да некоторым и новое покрытие не поможет, – проскрежетало одно кривоватое зеркало по прозвищу Дядя Свист.

Все довольно посмеялись, имея в виду самого Дядю Свиста, и замолчали, отражая мокрую ночную мостовую, сверкающие лужи, мелкие снежинки и тёмные дома.

Зеркала, разумеется, чувствовали, что если бы не хозяин, то никто бы и не поглядел в их сторону. Это только он обожал старые вещи, свою коллекцию древностей. И он ценил именно знаки времени, муть, пятна, царапины.

Ещё бы, это ведь были следы жизни его предков-королей!

Но он один был таковский, подслеповатый чудак.

И у него не было денег на реставрацию. Видимо, поэтому он не раз говорил, что в старой вещи всё должно быть подлинно.

Ведь некоторые покупатели отдавали вещи в реставрацию – купленные тёмные картины, фарфоровых кукол с сомнительно поцарапанным цветом лица и со слегка побитыми носами, потёртую мебель.

Такая была мода – улучшать. Чтобы было старое, но новое. А хозяева города вообще не церемонились с древними домами и сносили всё подряд.

Всё выходило из рук ремонтников в возмутительно новеньком виде, якобы старые здания с пластиковыми скульптурами, блестящие, светлые, как облитые клеем картины, куклы с абсолютно розовыми лицами в цветущем состоянии, чисто как витринные манекены.

Это была трагедия, которую могло исправить только время в виде трёхсот последующих лет. Или немедленное землетрясение (или приезд на дачу на летние каникулы пятерых внуков с друзьями).

Но мы ещё не сказали о главной любви зеркал.

Рыжая Крошка была внучкой хозяина. Её ещё звали Маленькая Принцесса. Родители её, врачи, трудились в дебрях Африки, а девочка жила с дедом. Она бегала в школу, трудолюбиво ходила в музыкалку со скрипочкой и огромной папкой – и каждый раз мимо витрины. Зеркала любовно повторяли её золотой шлем, машущие веера розовых пальчиков, блеск синих глаз.

– У нас, когда я жил у старых хозяев, у королей, был огромный сад, – говаривал Дядя Свист, любовно провожая всей своей поверхностью вихрь по имени Рыжая Крошка, – и этот сад было видно в окно. Там зрела малина.

– Ну и что ты этим хочешь сказать? Где логика? – вопрошало придирчивое Кривоватое зеркало.

– У неё рот как ягода, вы обратили внимание? Как три ягоды малины.

– Ну ты поэт, Свист! – хихикало Кривоватое з. – Влюбился?

– У меня нет души, – серьёзно отвечал Дядя Свист. – А то бы да.

Вообще все зеркала любили Рыжую Крошку, но страсти достигли накала в особенности в тот момент, когда она выпросила у деда одно старое венецианское зеркало и его долго снимали с крюка, переполошили всю витрину, оно плакало от счастья, запотело. Его провожали общими криками зависти, которые звучали как «Ну, старик, поздравляю!» и «Мы тебя ждём всегда, имей в виду!». Последнее напутствие было такое: «Когда разобьёшься, всё равно возвращайся – склеим!»

Венецианца унесли наверх, в прекрасную домашнюю жизнь, отражать принцессу, Рыжую Крошку, все закаты и рассветы её шестнадцати лет.

А у зеркал появилась робкая мечта когда-нибудь тоже пригодиться девочке. Они иногда видели сны о втором этаже, о маленькой спальне с фортепиано.

– Ну и вот, и снится мне второй этаж, – как обычно, начинал Дядя Свист, а его перебивали.

– Где его там повесили, ты не рассмотрел?

Они спрашивали его якобы заботливо, а на самом деле завистливо:

– В прихожей? Там же темно!

Рыжая Крошка была всю свою жизнь, от колясочного периода, когда они видели разве что её крутой лобик и золотую кудрявую макушку, и то эту честь имели только маленькие зеркала понизу, – итак, она всегда была любимейшим объектом изображения тридцати стеклянных живописцев и их общим сокровищем, даже тогда, когда она начала взрослеть и предпочла им всем мутноватого венецианского аристократа.

Итак, однажды вечером толпа зеркал молчала, провожая позднее такси.

Шестьдесят стоп-сигналов были трудолюбиво отражены и исчезли.

Вдруг витрина вздрогнула.

Ничего не отразилось в ней, только какой-то сгусток непрозрачной тьмы смазал сверкающие поверхности, убрал в этом месте ночной блеск, мокрую мостовую, свет фонарей.

Одно мгновение – и всё вернулось.

Что это было?

Большое зеркало по прозвищу Псише, ощущая боль в старом затемнении и зуд на том месте, где возникало ещё одно, новое, сказало:

– Никто ничего не заметил.

– Я, – ответил из угла Гений, хотя его никто не спрашивал.

– Ему видно всё, – откликнулся Дядя Свист. – Но частями.

– Ты тоже ничего не видел, – повторило Псише. – Понятно?