Читать книгу Все жизни в свитке бытия - Людмила Салагаева - Страница 14

У меня появилась подруга. Её звали Алла. Она всегда что-нибудь читала, наматывая на палец кудрявую прядку волос, или обдумывала прочитанное, ни на что не реагируя. Надо было дотронуться, чтобы пробудить её. Тогда она улыбалась всем лицом. Приветливо. Проникающе. Призывно. Мечтательно. Нежно. Светло. Шаловливо. Меня её улыбка завораживала, как всё необычное и удивительное.

Знакомство произошло случайно. Что ещё мы можем сказать, когда абсолютно не умеем распознавать то, что происходит с нами и вокруг нас! Причины так надёжно упрятаны.

Мы позже всех получили направление на заселение в общежитие. Оставалась незанятой однокомнатная квартира на первом этаже, как раз на двоих. Она училась в группе филологов. Вскоре выяснилось: её как и меня безудержно манит Восток. Проклюнувшийся интерес к мистике звал туда, где люди давно пытались уловить единство всех вещей. Киножурнал перед фильмом "Ночи Кабирии" подсказал адрес: “Голубые купола Бухары”.

Позади первая сессия. Каникулы. Благословлённые мамой подруги, упакованные её же стараниями съестным, осваиваемся в общем вагоне поезда. Вслушиваясь в незнакомое наречие и поглощая домашние пирожки с ливером, разбираем свои выписки из Большой Советской энциклопедии и записок Мейендорфа, вышедшие в таком далеком 1820 году!

Вагон забит под самый туалет. Мужчины, в возрасте за сорок едут, как видно, с сугубо практичными торговыми целями. Всё завалено мешками, сумами, сумками и прочими вместилищами хозяйственного назначения. Везли продукты и мануфактуру, посуду – нужные вещи, но также кур и петухов, которые не хотели сидеть спокойно в неволе грузового ящика, и мы видели, как хозяин вливал им в клюв какую-то жидкость, после которой пернатые утихли.

Разглядывая черноголовое население вагона с высоты верхней полки, мы искали в них черты тех племен и народов, которые оставили след в генетическом коде наших попутчиков-узбеков. Завораживали сами названия: согдийцы, бактрийцы, арулаты, которые некогда существовали на земле, радуясь и печалясь. Вот только на поезде они точно не ездили, зато с нами в такт покачиваются их потомки, несущие в себе многочисленные картины прожитых жизней.

Мы с подругой, нисколько не обременённые существующими историческими познаниями (некогда было подготовиться, сдавали экзамены) безудержно фантазировали, наделяя попутчиков такими историями, какие их собственная просто не могла допустить хотя бы потому, что в наших выдумках события не соответствовали времени… Впрочем, так поступали, как оказалось, не только мы с Аллой, но и маститые учёные. Да простит всех нас Господь! Ведь на самом деле всё существует одновременно, не так ли? Подумаешь, закрученный свиток бытия чуть-чуть перекосился…

Носители двух с половиной тысячелетнего эволюционного пути, ничуть не подозревая ни о своей важности хранителей времени, ни о наших измышлениях, были заняты насущным.

– Девушки, давайте к нам. Закусывать будем, ехать далеко.

Мы взяли свои припасы и спустились вниз. Кажется всё население вагона хлопотало в устройстве стола. Проводница вынесла множество маленьких чайников на круглом подносе. Стопка лепёшек и сахар были в центре пиршества. Их окружали горки высушенных на солнце абрикосов, просвечивающих своё медовое нутро и больше похожих на золотые монеты. Вишнёвый изюм хотелось нанизать на нитку как бусы. Впервые увиденные гранаты с вывернутыми наизнанку ячейками, полные кареглазых блестящих семян, казалось тоже смотрят на нас с любопытством.

А не в таком ли укроме баюкается в человеке его тайное, до поры неизвестное и потому несуществующее?

Мужчины одеты в стёганые халаты, перехваченные платками. Мы решили, что этот наряд прибавляет достоинства. Они степенно, по-домашнему, расселись на лавках и не спешили с едой. Две женщины, в своих узбекских платьях, привлекательные движениями и именами, приятными слуху – Олма-опа и Дилма-опа, споро и ловко пододвинули каждому чайник и пиалу. И дальше хлопотали за столом по-домашнему – незаметно.

– Мы здесь все знакомы, часто вместе ездим, а вот вы куда путь держите и зачем? – попивая чаёк, поинтересовался заметный среди них седой грузный аксакал в полосатом халате.

Пришлось выкладывать. Сотрапезники не сдерживали своего удивления. Переговариваясь частью на своём языке, частью на русском, они выражали одобрение.

– Так-так, значит, поглядеть на наши чудеса едете, – забросали нас вопросами:

– Знаем ли мы, что Бухара означает обитель знания?

– Слышали ли про Улугбека, Авиценну?

– А Бахауддина Накшбанди? – с ним получилась заминка, мы не знали его.

– Омара Хайяма читали? Что скажете?

Моя подруга, перед поездкой мусолившая томик Хайяма, продекламировала:

Всё, что видишь ты, – видимость только одна,

Только форма – а суть никому не видна.

Смысл этих картинок понять не пытайся –

Сядь спокойно в сторонке и выпей вина!

И будто занялся бикфордов шнур. Скоро стихи читали в разных концах вагона на узбекском и арабском. Тоже не ударили в грязь лицом. Мы впервые видели столько людей, говорящих стихи!

Неудивительно, что две девушки, без присмотра путешествующие, стали объектом пристального внимания, градус интереса повышался с каждой минутой:

– У родственников или знакомых остановитесь?

– Никого нет? А где жить будете?

– В гостинице.

– В гостинице дорого!

– Помолчите, пусть Карим-учитель скажет, где остановиться, он с рожденья в Бухаре живет.

– Скажу и покажу. В центре есть старое медресе, там нынче самая дешёвая гостиница, – его слова вызвали общее одобрение. – А чтобы вы, красавицы, не заплутали в махаллях, план нарисуем, а вы примечайте, запоминайте.

Несколько мужчин разложили на столе вырванный из тетради двойной лист, и началось коллективное творчество. Обозначив центр с его основными улицами, "картографы" определили местоположение, как они считали, главного объекта – цитадели Арк. Наперебой попутчики называли нам свои любимые места в священном городе, и каждый утверждал, что оно самое-самое.

Сладкая еда, монотонное покачивание, доброе внимание попутчиков подействовало как снотворное – нас немного развезло. Мы вышли.

В маленьком тамбуре было прохладно, через мутное стекло издалека набегали одинокие огни, как кошачьи глаза, прошивающие черноту зимней ночи.

Хлопнувшая дверь впустила двоих мужчин, по запаху – в сильном подпитии. Не успев рассмотреть нас, они сразу сделали стойку:

– А кто нас ждёт – поджидает? – Девчонки, вы давно тут? Как же мы вас не видели, вы из этого, общего, будете?

Они нависли над нами с двух сторон, и не давая пошевелиться, теснили к окну.

– Хочу вот эту, статуэтку, заявил Толстяк и начал лепиться к Алле.

– Мы забираем вас с собой, мы вас нашли – вы наш трофей выкрикивал Толстяк.

Становилось шумно. Блондин, вывернув шею, разглядывал меня, как будто прикидывал, с какой стороны лучше кантовать. Алла, смеясь, отбивалась и уворачивалась от рук Толстяка, а я, поняв, что мирная пока возня может в любой момент обернуться нехорошим, громко выкрикнула:

– А мы здесь не одни!

– Конечно! Мы с вами, – пьяно выделывался блондин.

Ухватившись за меня, другой рукой стал тянуть дверь. Пока он воевал с ней, со стороны нашего вагона подошли Учитель и Аксакал.

– Что тут происходит? Спать, спать, девочки! – Они встали между нами и мужчинами.

Соотечественники, сопя и переругиваясь друг с другом, отступили и пошли восвояси. Не отвечая на благодарности, Учитель пенял:

– Рано вам одним ездить. Долго ли до беды.

До беды всегда рукой подать, если её выбрать. А можно ли прожить без разнообразного опыта, который уготовила жизнь?

 * * *

Услужливая память при слове Бухара разворачивает картину синего. Купола и минареты неоспоримыми знаками утверждали приоритеты древнего города. Они вели с небом игру: кто краше. Лёгкие запахи дыма, настой человеческого существования, пришедшие издалека ветры и вездесущий аромат зелени действовали возбуждающе. Незнакомые звуки речи, призывы мулл на молитву немножко пугали скрытым смыслом. Встреченные люди казались не вовлечёнными в тяготы жизни. В них не было суеты.

Старинное медресе, превращённое в гостиницу, перенесло лет на двести назад. Служитель в тёплом ватном халате и войлочном колпаке, взяв деньги за проживание, ритуально передал длинный ржавый ключ, не спеша прошаркал в центр открытого двора, указав на выстроившиеся над одним жёлобом умывальники с длинными носиками, сказал:

– Мыться – здесь! Вот это, – его рука вытянулась к большому камню в середине двора, – стол для Корана. Ничего не ставить, не ходить ногами! Худжра на втором этаже.

Так и сказал – "худжра". Мы поняли – комната. И важно пошёл к себе.

Девятиметровая комната с окном без стекла вмещала две узкие лежанки и ниши при них, доверху забитые стёгаными одеялами. Маленький одноногий столик выглядел в этой компании излишеством. Белья не полагалось. Мы молча уселись на высокие лежанки, и навалилась тишина. Я представила череду мальчишек, сменявших друг друга в этой худжре, зубривших доступные тому времени премудрости, развивающие душу. Где они?!

Алла прервала молчание вкрадчивым: “Нас ждет неизвестное…”

Попутчики на прощанье вручили, заботливо нарисованную карту с узнаваемыми очертаниями памятников, испещрённую восклицательными знаками, адресами, фамилиями. А ещё авоську. Разлегшись на лежанке, она демонстрировала щедрость опекавших: янтарный урюк, шуршащие головки орехов, гранаты, жёстко держащие своих сверкающих пленников, изюм и манящие свежей зеленью полураскрытые фисташки. Лепёшки с пятнами румянца, отметинами породившей их печи, и строгие треугольники самсы были завернуты отдельно в белую тряпицу. Мы ели это и на уровне нёба и языка ощущали, как вместе с удовольствием входит нечто от взрастившей их земли.

Нетерпение лицом к лицу встретиться с толщей времени, упрятанного в купола, высокие минареты, в могучие крепостные стены, в пыльные дороги, усталые стволы шелковиц, торопило побыстрее закончить завтрак.

Решили начать с крепости. Карта подсказала кратчайшее направление. Но уже на перекрестке мы дружно поменяли маршрут. Будоражащий букет из дыма, жареного мяса, сена и трав гулял далеко за пределами базара. Ноги сами привели к нему. Стоило сделать первый шаг, и мы, как пчёлы в меду, увязли в его чреве.

Вокруг бурлило другое бытие. Оно клокотало подобно фумаролам и даже попахивало серой. Симптомы вроде расстройства речи не замедлили сказаться. Глаза не успевали объять разбушевавшийся мир вещей. Похоже, мы попали в “обжорку”. Ларьки и ларёчки, длинные едальни, уходящие куда-то вглубь, маленькие ниши-утробки испускали в прохладный воздух запахи жареной баранины, красного перца, лука, чеснока, зиры, корицы. На помостах и низеньких дастарханах призывно выстроились чайники под парами. Рядом колонны лепёшек, посыпанных тмином, кунжутом, кориандром и просто в наколках рисунков всевозможных извивающихся растений. Между колонн лепёшек, как в бальной зале – прозрачные вазочки на тонких ножках, несли горки чак-чаков, полосатые, в инее мучки, леденцы парварды и округлые пузики орехов.

Мы прошли, искушаясь, мимо ёмкостей, породивших пловы, лагманы, манты. Не удержавшись, попробовали горячую самсу и чуть не запели вслух. Базарный мир, ошеломил, вобрал в себя, поглотил.

Захотелось стать торговцем и раздавать из огромных плетёных корзин виноград, затеняющий свою красоту беловатой дымкой; брить острым клинышком голову табунщика; отмерять охапку сена для осла; отделять неуловимым движением блестящего, отливающего синим, ножа-пчака, мясо от туши, отдающей в холодный воздух последнюю жизнь клеток; сидеть на высоком стуле в ворохе зелени и трясти кудрявые пучки кинзы, чтобы они, рассердившись, испустили аромат, нюхать, поддразнивая зевак, бордовые стебли базилика.

Поманило уйти в глубину старого караван-сарая, укрывшегося под сенью корявых олив, стать там подавальщицей и понять то, что ведомо ей…

Горячий разваристый горох с крупинками серой соли в бумажном кулёчке, съеденный вместе с другими едоками, приобщил нас к местному племени и сказал больше, чем пространные описания здешнего быта и нравов.

Праздношатающиеся, мы столкнулись с человеком, похожим на странствующего дервиша, по виду долгоживущим и мудрым. Из глубины тёмного лица посверкивали два голубых осколка.

– Солнце моё и Луна, подходите, найдите своё счастье! – жестом фокусника он выбросил руку, и колокольчик в ней мелодично звякнул. На груди, поверх халатов, висела на плетёном ремешке клетка с маленькой птичкой. Перед ней кучка скрученных белых бумажек. Окошко было открыто, птица сидела и вертела головой.

Стало очень азартно, мы с радостью протянули монеты, птица, клюнув раз-другой, вытащила наш жребий. Мы отошли и не без волнения развернули.

У Аллы четко выведено: "Шастье втибе".

Моя участь была вписана другим почерком – неуверенной тонкой вязью: «Шастье и нишастье закончились".

Мы зашлись от смеха.

Алла потащила меня к предсказателю. – Неправильное гадание, пусть даст другой ответ.

Старик принял бумажку, прочитал, усмехнулся, сказал с прищуром:

– Щютка, такая щютка! Посмотрел на меня, ещё раз в бумажку.

– Не нравится? Сейчас другую дадим, но только в последний раз.

Он ловко просунул два пальца в клетку, птица заверещала, вытащил бумажку и с поклоном передал мне.

"Шасливый твой Бох!!!" – вот что обещало мне сговорчивое провидение.

“Случайного не бывает”– повторяю я вслед за Левкиппом, первым философом, оставившим своё утверждение для потомков. – "Ничто не происходит наугад, но всё по причине и при необходимости". Не умея ещё распознать, зачем мне понадобилась Бухара, я вплетала всё увиденное в свою жизнь, пообещав себе когда-нибудь насладиться открывшимся.

Усыпальницы древних правителей, отделанные с пышностью, не знающей ограничений, несли также бескорыстную любовь неизвестных мастеров Богу, которому молились. А кому другому ещё можно было сочинять эти узоры, не думая о бренном, получая лишь еду. Только в чистом пространстве души могли возникнуть фантазии, каким не место на Земле.

Хитросплетения листьев, цветов и птиц, их кружение образует сложный танец, а может таким способом написана молитва? – "Велик Творец, и только ничтожный узрит Его".

Мы стояли перед медресе Чор-Минор, захвативший внимание красотой пропорций. Не было никаких сил прервать ненасытное созерцание.

Несколько дней наши глаза, подобно скупердяю, подбирающему каждую копейку, тащили в тайное хранилище без меры и без разбору: лазоревые свечи минаретов, устремлённые навстречу небесам; вырвавшийся из земли ковёр, набитый свежими розами с одной увядшей в центре; портал с птицами счастья, несущимися к солнцу; благородный облик старца-смотрителя, словно только сошедшего с восточной миниатюры, посасывающего за щекой урючину, заботливо вложенную утром в карман невесткой; торжественный пандус, ведущий в крепость Арк, как в Рай; голубой с зелёным, кусочек майолики под ногами, не то упавший с высоты некрополя, не то забытый реставраторами…

Мавзолей Саманидов, поражающая зрение площадь Ляби Хауз, белоснежные мечети с голубыми куполами казались нам личными посланиями мастеров, зодчих. Возникшее чувство причастия к театру жизни проявило новое качество – хотелось стать самому хранителем уникальных древностей. Чтобы, не дай Бог, не исчезли бы они с лица земли.

Пора было уравновесить это пиршество простыми вещами, например, хорошенько поесть и выспаться. Не получилось…

Возле гостиницы, мимо которой мы шли, остановилась машина, и несколько человек стали выгружать аппаратуру. Наши пути пересеклись: мы увидели двух попутчиков – Толстяка и Блондина. Побросав ношу на землю, они с криками:

– Девчонки, мы вас искали! Вы где прятались! – Подхватили нас под руки и крикнув двум оставшимся товарищам:

– Мы сейчас вернемся, – они дружелюбно, запросто повели нас в гостиницу.

– Снимали хлопкоробов – героев Труда, они нам дастархан с собой дали, пировать будем.

Так мы оказались в просторной комнате, большую часть которой занимал массивный четырехугольный письменный стол, явно здесь случайный. Блондин убежал, а Толстяк очень ловко очистил поверхность от набросанных мелочей и, беспрестанно искря улыбкой, выплёскивал бурлящее оживление:

– Вы нас извините, там в поезде мы назюзюкались немножко… Бывает и на старуху проруха! Рассказывайте, где были, что видели. Как вам оплот древности? Грандиозно, правда?

Переглядываясь с подругой, мы договорились – останемся.

Дастархан накрывали дружно, за день все проголодались. Пока суетились, познакомились. Группа из Свердловской киностудии снимает сюжет о жизни хлопководческого хозяйства. Толстый – Вадик, редактор, Блондин – Олег, кинооператор, ну и осветитель, и звукооператор.

Мы назвались тоже. Принадлежность к Академгородку вызвала оживление:

– У вас там и дворняжки наверно ученые звания имеют!

– А правда ли, что город непьющий?

– Надо проверить!

Стол получился на славу, плов, заботливо упакованный, даже сохранил тепло. Две бутылки какого-то напитка были разлиты мужчинам, наши гранёные стаканы наполнили шампанским. Пили за встречу, дружбу и знакомство.

В свои неполные двадцать лет шампанское мы пробовали может быть второй раз в жизни, а потому не знали ещё ни его будоражащей провокации, ни реакции тела. Слушая болтовню мужчин, хвастающих своими командировками и гостеприимством увековеченных ими героев, мы всё больше хмелели. Вокруг появилась зыбкость, и лицо моей подруги, сидевшей напротив, раскрасневшееся, преобразилось, расплылось. Улыбка была как нарисованная. Она оживленно спорила с Вадиком, поглаживающим её пальцы. Сквозь разговор я услышала, как Алла в чём-то убеждает Толстяка. Она читала стихи нараспев:

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку

Друг друга видим мы едва.

Чуть слышен голос через клетку,

Обезображены слова.

Был момент, когда мужчины, покручивая в руках длинные сигареты, – мы видели такие в разных местах базара, их изготавливали прямо на глазах, – предложили закурить мне и подруге. Никогда не курившая Алла с опаской вертела белую палочку в руках, нюхала и смеялась.

Мужчины курили. Дым незнакомый, тревожащий сознание, выдернул из памяти картинку моего первого опыта: на ночном дежурстве в Детском доме у меня заболел зуб и сердобольная повар Ульяна, дала мне папироску из пачки Беломорканал, велела глубоко затягиваться и держать дым во рту. Меня вывернуло наизнанку, Ульяна ухаживала и винилась. Последующий интерес пренебрёг опытом. Испытывая обиду, я уединялась где-нибудь с сигаретой и изводила свое нутро. Возникшее при этом чувство вины игнорировалось, зато удовольствие от самого процесса расценивалось мной как свобода выбора.

Блондин в этот раз не обращал на меня внимания, он тоже смотрел на подругу, всё вертелось вокруг неё. Чтобы не выглядеть обойдённой, я лихо чиркнула спичкой и затянулась. Ничего не поняв сразу, я вдохнула дым ещё и ещё. Через некоторое время почувствовала, что надо немедленно покинуть комнату.

Шла я плохо, ноги стали ватными, внутри было полно дыма, он давил на плечи. Туалет оказался в конце длинного коридора. Там пропали, наверное, четыре из пяти чувств, которыми мы ощущаем мир. Что-то крутилось во мне, вызывая панический страх. Глаза отказывались давать картинку окружающего. Навалилась тьма. Тело моё корчилось, извергало всё и стремилось стать чистым.

Как только телесный протест прекратился, вернулось сознание, я поняла всё мгновенно: сигареты были с анашой! Попутчики узбеки о ней рассказывали.

Вернувшись в комнату я увидела только Толстяка и Аллу, которые всё так же громко смеялись. Алла жестом пригласила присоединиться. Толстяк, посылая в мою сторону какие-то пассы, пытался поцеловать подругу в шею, она отбивалась. Оторвавшись от неё, он скачками приблизился ко мне и, смеясь и кривляясь, повернул к двери:

– Проветрись, уйди!

Вернувшись к Алле, Толстяк некрасиво, накось, взял её на руки и понёс, но зацепившись за ножку стула, уронил. Кажется, она ударилась об острый край стола. Тут подоспела я, и поднимая отупевшую от падения подругу, громко говорила ей в ухо: “Надо уходить”! Ещё смеясь, она вдруг сильно побледнела и сделалась вялой. Толстяк засуетился, стал трясти над ней полотенцем, открыл окно и нырнул в дверь.

Укладывая подругу на кровать, я увидела, на виске ссадину с выступившей кровью. Вернувшаяся с Толстяком компания присоединилась ко мне, бестолково щупая пульс, расправляя на лбу мокрое полотенце. Толстяк притащил большой пузатый чайник и, наполнив пиалу, бухнул туда полсахарницы.

– Я знаю, сладкий чай поможет!

Он хотел сам поить Аллу чаем, но я оттолкнула:

– Ты уже сделал дело…

Кое-как выпитый чай вернул подруге чувства. Улыбаясь издалека, она неуверенно проводила пальцами по лбу:

– Почему так больно?

Все засмеялись, как ненормальные, от радости. Пока Алла допивала сладкую жидкость и оглядывалась, как бы впервые видя комнату и нас, встрепенувшийся Вадик-Толстяк опять пристроился рядом с кроватью и попытался завладеть её рукой. Она тихо и раздельно сказала:

– Пошел вон! Тебя за человека приняли, а ты… думаешь, не поняла, к чему весь этот балаган?

Алла неловко встала, поправила юбку, охнула, дотронулась до головы и стерев гримасу боли, улыбнулась, как только она умела: легко, озорно.

– Ну, что, мелкие проходимцы, пронесло на этот раз?!

Алла наклонилась над сидящим Вадиком, дурашливо взъерошила ему волосы и пробросила:

– Напоминаю: старайся жить так, "чтобы не было мучительно больно…" дальше ты знаешь.

Они пошли провожать нас и уговаривали встретиться на другой день за городом, в Чор-Бакре. Но мы уезжали домой.

Утром нас разбудил стук в дверь. Вошел служитель с букетом красных роз:” Вам… вот … передали”. Записки не оказалось, но мы знали, от кого они. На душе потеплело. Поняли что-то про себя киношники…

В моём сознании роза прописалась недавно и значила пока немного....

Однажды, добравшись до заброшенного кладбища, мы с бабушкой, присели отдохнуть у могилы деда. Сморённая долгой дорогой и жарой, я почти уснула на зелёном холмике, как вдруг нежный запах заставил оглядеться вокруг. В зелени прятался цветок, которого я не знала. Он, красный, округлый, устроился на твёрдой чашечке из зелёных лепестков, но не это поразило – цветок слегка увядал. Он вызвал мой восторг и переживание чего-то смутно тревожащего…

– Цветок называется роза. Дедушка мне такую подарил на венчании. А я ему на могилку посадила, чтобы отблагодарить…

Увядшая роза среди пышного цветника Бухары, запечатлённая в памяти – привет от бабушки и ещё, наверно, призыв к благоразумию. Но я опоздала прочитать этот знак. Может, так надо было?

Бог готов ежечасно, но мы не готовы,

Бог к нам близок, но мы далеки.

Бог внутри, но мы снаружи,

Бог в нас дома, но мы чужие.

(Мейстер Экхарт)

Возвращались в полупустом вагоне. За окном чёрную материю всё также простреливали редкие огни, сигналя о драгоценности жизни. Мной владели волнения человека нашедшего клад, перебирающего приобретения, прикидывающего стоимость добра. Вдохновение, как свежий ветер, туго натягивало парус.

Новое переживание нахлынуло внезапно. Покачиваясь в колыбели вагона, я почувствовала себя только что рожденной, без прошлого.

Передо мной простирался сияющий неизведанный простор. Любовь пролилась по бесчисленным сосудам, вызвав поток сладких слёз, расширение, желание обнять мир с тем, что в нём есть: поездом, рассекающем стылую степь, избушками, оберегающими чьё-то хрупкое бытие, землёй с комьями праха, ночные небеса, заглядывающие в окно бесчисленными глазами сверкающих звёзд.

Счастье стирало устаревшую карту реальности и разворачивалась новая, где интенсивно работающий разум размещал всё, что так долго копилось на древней земле, под голубыми куполами. Хотелось тотчас же поделиться небывалым, невыразимым, выплескивающимся через край… Уже появилось движение к моей подруге, спящей напротив.

Неотчетливый голос остановил: “Пока это только твоё”.

Полыхала благодарность за всё, что испытала и за то, что меня ждёт. Закончилась счастливейшая полоса жизни – юность. Закончился праздник жизни.

Горечь разлуки закрыла пространство светлыни.

Примечания:

Улугбек – выдающийся астроном и астролог, внук Тамерлана (XV век)

Авиценна – средневековый персидский учёный, философ и врач (X–XI век)

Бахауддин Накшбанд – суфийский учитель, основатель суфийского ордена

Омар Хайам – персидский поэт

Медресе – мусульманская школа среднего и высшего образования для подготовки учителей

Хуждра- келья студента медресе

Фумаролы- вулканические отверстия, по которым поднимается газ и вода

Дервиш – профессиональный нищий-аскет, приверженец суфизма

Дастархан – скатерть, на которой выставляется еда

Махалля – узбекский квартал с родственной системой отношений

Парварда – национальные угощения – конфеты