Читать книгу Системный Миракулизм. «Антивирус» для русского мозга - Людмила Зырчемина - Страница 3

Системный миракулизм возник как локальный ответ на распространение противоречивых картин мира у жителей России, вследствие смешения нескольких парадигм без возможности у подавляющего большинства носителей этих картин произвести процедуры философской и логической гигиены над текущими мировоззренческими, логическими и смысловыми процессами.

Противоречия в уме становятся причиной неэффективных действий. Примеры таких неэффективных действий: круговая порука, «дурная» бюрократия, поступки, имеющие следствием ущерб всем включенным в процесс сторонам, даже самому субъекту волеизъявления.

На мой взгляд, способ мышления, содержащий ошибки, ценностные противоречия и наложения, можно оптимизировать как операционную систему, не прибегая к административным, политическим и финансовым ресурсам, используя только философские инструменты для того, чтобы, создав простую и понятную картину мира, систему ценностей и инструментарий для наших соотечественников, минимизировать «баги1», причину ошибок, неэффективных действий, возникающих из-за конфликта разрозненных кусочков различных мировоззрений. Под различными мировоззрениями я имею в виду как главные её линии: светский либерализм, социализм, атеизм, православие и дохристианские верования, сохранившиеся в виде примет, праздников и ничем не объясняемых жизненных установок, так и местечковые тенденции, накладывающиеся поверх общей культурной почвы. Это могут быть субкультуры, новые религиозные движения, влияние личных ценностей того или иного индивида, семейные и национальные традиции.

Самый сложный с мировоззренческой точки зрения период наступил после распада Советского Союза, с его продуманной идеологической пропагандой, которая при полном её, идеальном принятии с отказом от других культурных корней, могла бы стать философской базой. Однако, и в советское время, и до прихода социализма и коммунистической идеологии в умах народа уже содержалась сложная, неоднородная картина, объединяющая древние суеверия, демонизированные образы славянского язычества, и православную картину мира, общехристиансткие представления о священной природе власти. Не увенчавшиеся успехом попытки сделать революцию или запустить процесс демократических реформ в новое время тоже наложили некоторый отпечаток, однако, не перевернули идею о божественном происхождении земной власти, среди широких народных масс. Хотя, возможно, сама эта идея не столь вредна для человека из народа, как идея о том, что он, не видя всей картины, мог бы сам управлять страной лучше (речь о так называемых «диванных политологах», растрачивающих даже реально имеющийся свой потенциал в бесплотных фантазиях, и апеллирующие к потенциалу и влиянию, которых у них нет).

Пожалуй, практически каждый народ, прошедший через смену религиозной парадигмы, или государственного строя, некоторое время по инерции будет нести ещё несколько поколений философскую ошибку. В этом плане быстрее всего вызревает политическая система, религиозной же нужно очень много времени, чтобы обрести однородность, и она не будет идентична у источника и в принимающей среде. Например, христианство, принимаемое разными странами, обретало на их территориях неповторимый колорит, и позже это приводило к богословским различиям. Так, лягшее на почву греческого полиса и римской империи, оно разделилось на две ветви вероучения, отличавшиеся друг от друга.

На Руси византийское православие наложилось на языческие верования, а из-за способа, каким это было сделано, насильственного, с попыткой уничтожить информацию о языческом вероучении, сейчас крайне сложно обнаружить элементы последнего, чтобы отделить их. Конечно, хорошо обученный священник в состоянии проделать такую философскую операцию, но таких оказалось недостаточное количество, и, прежний культурный пласт продолжил путешествие по времени, причудливым образом передаваясь через воспитание, через те описания мира, что оставались у людей в голове, уже не подкреплённые письменными источниками, никак философски не охраняемые (как, например, христиансткое вероучение охранялось от ересей с помощью вселенских соборов, где обсуждались богословские вопросы). То, что получилось, условно называют двоеверием. Выражалось такое двоеверие в том, что качества языческих божеств и способы поклонения им перекладывались на святых и других персонажей Нового Завета. Один из примеров – Иван Купала. Менее однозначный пример – Масленица, в которой можно найти как языческие, так и христианские корни. Однако, даже это двоеверие содержало элементы более архаичных систем, например, магического мышления, источника простых обрядов связанных с урожаем, прорицанием будущего, приворотами, порчами, привлечением и отведением удачи, защитой. Содержало оно и приметы, некоторые из которых связаны с природой и работают до сих пор, а некоторые имеют сомнительное происхождение, однако дошли и до наших дней, связанные с солью, зеркалами, черными кошками и т. д.

Далее, на условное двоеверие наложились такие парадигмы, как атеистическое мировоззрение, сформированное зрелым модерном западной культуры, и светский гуманизм, как система, пришедшая в обществе модерна на смену религиозным запретам и догмам, и это уже тогда вступало в некоторый конфликт с российской действительностью.

На западе, после Кантианской революции, за основу построения общества бралось допущение, что сознание способно в значительной мере определять бытие, в российских реалиях непокорённых просторов, непредсказуемых погодных условий и рискованного земледелия, сам фундамент новой европейской философии был подвержен атаке противоречия между мыслимым и действительным. Сознание в этой парадигме не может определять бытие в значительной мере, когда распорядки и деятельность человека зависят от жестких погодных условий, и одной воли мало для покорения неосвоенных территорий с суровым климатом. Как мы знаем из истории, они заселялись и колонизировались трудом заключённых в царские времена, либо всеобщим принудительным трудом в советский период.

Сознание и воля не могли противостоять смерти от холода, голода и цинги, Кантианская революция не могла победить на тогдашнем уровне развития технологий, в сибирском лесу, тем более с мотивацией, которой не было вовсе – мало кто отправлялся в Сибирь по собственному желанию. Это были не поселения энтузиастов, как при заселении Австралии или Америки европейцами, а ссыльный труд.

Далее на сложившуюся систему понимания мира наложились коммунистические и социалистические идеи. С одной стороны, народ был вынужден к тяжёлой работе и жизни в страхе перед репрессиями, с другой стороны, ему обеспечивалась перспектива будущего: школа, СУЗ или ВУЗ, работа, пенсия, картины светлого будущего для его детей и внуков, жизнь в прекрасном мире всеобщего благоденствия и равенства, изображаемого массовой культурой с предельной детализацией. Бесплатная медицинская помощь, бесплатное образование, гарантированное трудовое место и жильё – потеряв это после переворота 1991 года, народ до сих пор не может прийти в себя, а доход в профессиях, которые обеспечивались распределением ресурсов при социализме (учителя, врачи, пожарные, службы охраны порядка) оказались вне живого денежного потока (за исключением взяток). У нас не было тогда той культуры, да и финансовой возможности, которая постепенно складывалась в странах со зрелым капитализмом, где люди имели возможность и понимали необходимость платить из собственных доходов за своё образование, поддержание здоровья и безопасность. Примерно такая же ситуация сложилась в РФ с авторскими правами деятелей искусства, что привело к массовому «пиратству» и тому, что занимаясь творчеством, крайне сложно сделать это источником дохода, даже если плоды твоего труда довольно востребованы. Народ привык, что за всё платит государство, забирая от каждого трудом, и давая ему по минимальным потребностям.

Государство, которого больше нет.

И это повлекло не только голод, нищету общества, отвыкшего от самоуправления и творческой инициативы2, но и страх людей, которые были уверены в будущем ещё вчера, а сейчас остались без каких-либо гарантий не только для своих потомков, но и даже для себя самих – взрослых трудоспособных граждан, не приученных к конкуренции.

Волны преступности и страх будущего – вот чем мы заплатили за то, что отвыкли (или никогда не умели) организовывать мир вокруг себя, за нас это делало государство, и в это крайне сложно было вмешаться. Привыкли на уровне биологической селекции. Все, кто не мог это принять, покидали общество тем или иным способом. У нас остался огромный государственный аппарат, размер которого был оправдан тогда, когда каждый не должен был быть сам за себя. Сейчас огромная ответственность лежит на гражданине за собственное существование и будущее его детей, но бюрократическая машина над ним такого же размера, какого она была, когда регулировала и оптимизировала все сферы его жизни, когда она защищала гражданина и его будущее. Этот разрыв между низом и верхом, разрыв, полный напряжения, горечи и страха, бремя власти, которая не может при этом оказать ни оказать поддержку, ни полностью развязать руки для самостоятельной деятельности, оставляет человеку мало пространства для манёвра, для стратегического планирования и грамотного распоряжения своими ресурсами. Волевое бессилие, из которого по разным причинам обывателю сложно вырваться по наитию.

Ко всему этому добавилась дополнительная мировоззренческая путаница, возникшая после отмены официальной идеологии: в страну просочились сотни религиозных и философских парадигм, сформированных на других культурных, исторических и ресурсных почвах, а так же возникли сотни причудливых религиозных движений: от поклонения кедровой живице и денежной магии до уринотерапии и снятия порчи через телевизор.

У среднего человека не было достаточной философской базы для того, чтобы осмыслить происходящее и подобрать грамотный способ взаимодействия с абсурдом обступавшей его новой действительности. Всё возможное влияние, которое сознание человека могло оказать на бытие, было едва ли больше влияния фирмы однодневки, и уж точно не больше влияния преступных группировок, позволявших себе насилие и нарушение законов.

Поэтому сейчас нам3, поколению, не заставшему сознательным возрастом ужаса девяностых4, смешна такая ценность как «стабильность», за которую трясутся наши родители и прародители, смешна ещё и потому, что для нас она не ценна. Мы впитали хаос подсознанием в том нежном возрасте, когда, что бы ни происходило, всё казалось нормой. Мы не понимаем в полной мере, не можем почувствовать, какой дикий, запредельный страх стоит за склонностью наших бабушек и прабабушек к накоплению вещей, которые нам кажутся ненужными. И в том числе, накоплением органической массы у себя под кожей. Раньше толстый человек был эволюционно выигрышным, при средней продолжительности жизни в 30—50 лет он легко переживал в голодные годы своих тощих собратьев. И это записано не то чтобы в коллективном бессознательном, это записано у нас в генах. Но мы видим, что нам навязывают противоположный идеал. Спорт и стройность. Спорт стал массовым только тогда, когда человеку для выживания больше не нужен был тяжёлый физический труд, но его организм заточен под него. Так и древние греки, имея рабов, устраивали спортивные игры, олимпиады. Самим рабам это вряд ли пришло бы в голову, у них и без того хватало тяжёлой работы, разве что спорт мог бы их от этой работы освободить.

А сейчас у нас в достатке еды, и труд в расплате за неё может быть не физическим, или даже вообще не тяжёлым, и нам приходится решать проблемы, куда девать лишние калории в условиях удлинившейся жизни, где они создают помеху здоровью – сердечно-сосудистые заболевания, сахарный диабет и т. д. Это фактор нового естественного отбора.

И теперь мы снова, как те греки, вспоминаем о культе тела, но у нас куда больше возможностей доводить его до своих предельных представлений о красоте (диетология, фитнес, пластическая хирургия и модная индустрия с её массовыми брендами одежды, косметики и средств по уходу за телом), и больше возможностей клеймить отклоняющихся от нормы.