Читать книгу Бен-Гур - Льюис Уоллес - Страница 21

Молодой израильтянин подробно изложил свой разговор с Мессалой, особо подчеркнув явное презрение последнего к евреям, их обычаям и образу жизни.

Какое-то время мать, опасаясь говорить, молча слушала его рассказ, совершенно ошеломленная услышанным. Иуда отправился к дворцу на Рыночной площади, ведомый любовью к своему другу юности, которого он рассчитывал найти совершенно таким же, каким он был при их расставании несколько лет тому назад; но человек, которого он увидел перед собой, вместо того чтобы вспоминать былые приключения и спортивные успехи, был полон планами на будущее и говорил о славе, которую предстоит снискать, о богатстве и власти. Ошеломленный услышанным, юноша покинул своего бывшего друга с уязвленной гордостью, но и с взыгравшими в его душе природными амбициями; но она, исполненная материнской заботы, поняла это и, не зная, куда может привести ее стремление успокоить сына, стала в своем страхе за него истинной еврейкой. Что, если соблазн мирской славы отвратит его от веры отцов и дедов? Это было бы ужасно. Она видела единственный способ избежать этой опасности и взялась за решение задачи с энергией, усиленной любовью к сыну до такой степени, что речь ее приобрела мужскую силу, а временами – и поэтическую страсть.

– Не существовало еще на земле народа, – начала она, – который бы полагал себя, по крайней мере, равным всем остальным народам. Не было еще такой великой нации, сын мой, которая не считала бы себя выше всех остальных. И когда римляне смотрят сверху вниз на Израиль и смеются над ним, они всего лишь повторяют глупость египтян, ассирийцев и македонян; а так как смех их являет собой вызов Богу, то и результат будет соответствующим. – Голос ее окреп. – Нет способа определить превосходство одного народа над другими, поэтому все претензии на превосходство тщетны, а все споры об этом – бесполезны. Народы рождаются, проходят свой путь и умирают либо сами по себе или от рук других народов, которые, унаследовав их могущество, занимают их место на земле, а на памятниках, воздвигнутых своими предшественниками, высекают новые имена; таков, мой сын, ход истории. Если бы мне предложили изобразить символы Бога и человека, я бы начертила прямую линию и круг. Про линию я бы сказала: «Это Бог, потому что он единственный, кто всегда движется прямо вперед», а про круг: «Это человек – таков процесс его развития». Я не хочу сказать, что нет различия в прогрессе народов. Однако это различие, как утверждают некоторые, не в размере того круга, который они очертили вокруг себя, не в величине того пространства, которое они занимают на лоне земли, но в том, что высочайшие из них находятся ближе других к Господу.

Остановиться на этом месте наших рассуждений, сын мой, значило бы оставить предмет нашего обсуждения там, где мы его начали. Пойдем же дальше. Существуют знаки, которые позволяют измерить высоту круга, который прошел каждый народ в ходе своего развития. Сравним же евреев и римлян.

Таким знаком могла бы быть повседневная жизнь людей. Но здесь я скажу одно: Израиль порой забывал Бога, Рим же никогда его не знал; вследствие этого сравнение невозможно.

Твой друг – или твой бывший друг – считает, если я правильно поняла тебя, что у нас нет поэтов, художников или воинов; на этом основании, я полагаю, он отрицает у нас существование великих личностей – а это следующий знак. Простое размышление о сути этого обвинения требует дать определение исходного положения. Великим человеком, о мой мальчик, считается тот, чья жизнь стала основанием для признания его самим Богом. Перс стал орудием наказания наших трусливых праотцев, и он пленил их; другой перс был избран, чтобы вернуть их детей в Святую землю; но куда более великим, чем любой из них, стал македонец, который отомстил за разорение Иудеи и Храма. Исключительность этих людей состояла в том, что каждый из них был избран Господом для осуществления Божественного замысла; а также в том, что они были язычниками, не знавшими о его славе. Имей же в виду это определение, когда я буду продолжать свою мысль.

Существует мнение, что война есть самое благородное занятие людей и что самые великие плоды славы рождаются на полях сражений. Весь мир усвоил и разделяет эту идею, но не обманывайся ею. То, что мы должны поклоняться чему-то, является законом, который действует до тех пор, пока существует нечто, чего мы не можем понять. Молитва варвара – это вопль страха, обращенный к Силе, единственному божественному качеству, которое он может ощутить и понять; отсюда происходит его вера в героев. Кто такой Юпитер, как не римский герой? Греки снискали великую славу потому, что они первыми возвысили Мысль над Силой. В Афинах оратор и философ были куда более уважаемы, чем воин. Возничий колесницы и быстроногий бегун до сих пор остаются кумирами арены; но иммортели все же увенчивают голову самого искусного поэта. За честь считаться родиной одного поэта семь городов спорили между собой. Но были ли эллины первыми в своем отрицании древней варварской веры? Нет. Честь эта, сын мой, принадлежит нам; против варварства наших отцов поднялся сам Бог; в нашем богослужении вопль страха уступил место осанне и псалму. Таким образом, именно евреи и греки выдвинули вперед и поставили превыше всего человечность. Но, увы, правители мира считают войну постоянным условием существования людей; по этой причине римляне и вознесли превыше Мысли и Бога своего цезаря, поглотителя всей достижимой власти, преграду для всякого иного величия.

Расцвет Греции был золотым веком для гениев. В награду за ту свободу, которая там царила, какое великолепное общество мыслителей подарила им Мысль! В этом обществе торжествовало всякое искусство, и совершенство было столь абсолютным, что во всем, кроме искусства войны, римляне только подражатели. В наши дни греки являются образцом для ораторов, выступающих на Форуме; прислушайся, и в каждой римской песне ты услышишь греческие ритмы; если же римлянин откроет рот, чтобы умно порассуждать о морали, о каких-нибудь абстрактных вещах, о загадках природы, он окажется либо плагиатором, либо же прилежным учеником той или другой школы риторов, основанной греком. Я повторю еще раз – ни в чем, кроме войны, римляне не могут претендовать на самобытность. Их зрелища и представления суть изобретения греков, орошенные кровью, дабы усладить жестокость римской толпы; их религия, если так можно назвать их верования, составлена из обрывков вер других народов; их самые чтимые боги родом с Олимпа – даже их Марс, и именно по этой причине они так превозносят Юпитера. Вот и получается, сын мой, что во всем мире только наш Израиль может оспаривать превосходство греков и вместе с ними претендовать на пальмовую ветвь первенства в гениальности.

Самовлюбленность римлян не дает им видеть выдающихся качеств других людей, она непроницаема, как кираса их лат. О, эти безжалостные разбойники! Под ударами их солдатских сапог земля дрожит, как пол под ударами цепов. Мы были повержены наряду с другими – увы, сын мой, это так! Они захватили наши самые роскошные жилища, самые святые места, и никто не знает, чем это закончится; но я это знаю – они превратят Иудею в подобие миндаля, расколотого молотком, уничтожат Иерусалим, который сама сладость; и все же слава народа Израиля останется подобной свету в небесах, ни для кого не достижимых: потому что их история есть история Бога, который писал ее их руками, говорил их языком и сам пребывал во всем, что они творили, даже самом малом. Он был тем, кто жил вместе с ними, – законодателем на Синае, вожатым в пустыне, полководцем на войне, царем в правительстве; кто снова и снова задергивал завесы в шатре, который был его жилищем, невыносимо ярким, кто, говоря с людьми как человек, указывал им добро, дорогу к счастью, и заключил с ними соглашение, в котором ограничил могущество своего Всесилия заветами на вечные времена. О сын мой, может ли быть так, что те, с кем жил Иегова, с кем он водил дружбу, ничего бы не переняли от него? что в их жизни и деяниях обычные человеческие качества не перемешались бы и не получили божественные цвета? что их гений не сохранил бы в них, даже по прошествии стольких лет, хоть частицу небес?

Некоторое время было слышно только движение веера.

– Если сводить искусство только к скульптуре и живописи, то он прав, – произнесла она затем. – В Израиле нет художников.

В ее голосе просквозило сожаление – она происходила из саддукеев, вера которых, в отличие от фарисеев, позволяла любовь к прекрасному во всех формах и безотносительно к их происхождению.

– И все же тот, кто хочет быть справедливым, – продолжала она, – не должен забывать, что искусность наших рук была связана запретом: «Не сотвори себе никакого кумира и никакого искусного подобия кого-либо», который был неправомочно распространен за пределы его смысла и времени. Не следует забывать и о том, что задолго до появления в Аттике Дедала, который своими деревянными статуями так преобразил искусство ваяния, что сделал возможным появление школ в Коринфе и Эгине и их шедевра Капитолия, – так вот, задолго до эры Дедала два израильтянина, Бецалель и Ахолиаб, создатели первой скинии, были, как говорили про них, «столь искусны во всех умениях», что создали статуи херувимов, установленные на Ковчеге Завета. Херувимы были выкованы из золота, а не изваяны, и в их облике человеческое было слито с божественным. «И да распространят они крыла свои вширь... и лики их да будут обращены друг к другу». Кто посмеет сказать, что они не были прекрасны? или что они не были первыми статуями?

– О, теперь я понимаю, почему греки превзошли нас, – сказал Иуда, в высшей степени заинтригованный ее словами. – И почему Ковчег Завета был проклят вавилонянами, которые разрушили его.

– Нет, Иуда, будь справедлив. Он не был разрушен, но только исчез, надежно спрятанный в какой-нибудь пещере в горах. В один прекрасный день – Энлиль и Шаммай в один голос утверждают это – однажды, в день славы Господней, он будет найден и явлен народу, и все люди будут танцевать вокруг него и распевать песни, как в стародавние времена. И те, кто увидит лики херувимов, хотя бы он и видел до того лицо вырезанной из слоновой кости Минервы, преклонится перед гением еврейского народа, дошедшим до него через все эти тысячи лет.

Мать, воодушевленная своими собственными словами, впала в экстаз, знакомый всем ораторам; но тут же, взяв себя в руки, смогла сдержаться и замолчала, закончив свою мысль.

– Ты так добра ко мне, о мама, – благодарно произнес ее сын. – И мне никогда не доводилось слышать ничего подобного. Ни Шаммай, ни Энлиль не смогли бы говорить убедительнее. Теперь я снова истинный сын Израиля.

– Льстец! – ответила она. – Ты просто не знаешь, что я всего лишь повторила доводы Энлиля. Однажды в моем присутствии он вел спор с одним софистом из Рима.

– Пусть так, но твои слова шли от самого сердца. Но она уже снова была серьезна.

– Так на чем мы остановились? Ах да, я утверждала, что праотцы нашего народа создали первые статуи. Но величие скульптора, Иуда, даже не в его мастерстве, оно – в грандиозности поставленной перед собой задачи. Я всегда представляла себе великих людей в виде дружеских компаний, шествующих сквозь столетия, разделившись по своим нациям – там индусы, здесь египтяне, а вот тут ассирийцы; над ними гремят трубы и полощутся по ветру знамена; и вокруг, как почтительные зрители, стоят бесчисленные поколения. И я представляла себе, как при виде этой процессии взирающий на нее грек восклицает: «Смотрите! Их возглавляют эллины!» Но ему возражает римлянин: «Замолчи! Ваше место заняли теперь мы и оставили вас, как пыль под ногами». Но весь их путь, и сзади, и далеко вперед, озарен светом, источника которого крикуны не знают; они лишь знают, что он вечно ведет их вперед – свет Откровения! Но кто же они, те, что несут этот свет? Ах, в их жилах течет древняя иудейская кровь! По этому свету мы и узнаем их. Да будут же трижды благословенны они, наши праотцы, служители Господа, хранители заветов! Им дано быть водителями людей, живых и мертвых. Место в первых рядах принадлежит им, и, даже если бы каждый римлянин был цезарем, ты не должен завидовать этому!

Иуда был глубоко взволнован.

– Молю тебя, не замолкай, – воскликнул он. – Воистину, я словно слышу звон кимвальный. Теперь мне остается только ждать Маркам и тех женщин, которые пришли насладиться ее танцами и пением.

Она поняла, что он хочет сказать, и воспользовалась его словами в своей речи.

– Отлично, сын мой. Если ты слышишь кимвалы пророчицы, ты сможешь выполнить то, о чем я хотела просить тебя; призови же на помощь свое воображение и встань рядом со мной, когда избранные Израиля будут шествовать мимо нас во главе этой процессии. Вот они уже поравнялись с нами – впереди патриархи; следом за ними вожди племен. Я почти слышу звон колокольчиков на шеях их верблюдов и мычание их стад. Но кто же человек, одиноко шествующий впереди своих соплеменников? Он уже в возрасте, но взгляд его остер и мышцы его крепки. Он смотрел в лицо самого Господа! Воин, поэт, оратор, законодатель, пророк! Его величие подобно солнцу на восходе, исходящее от него сияние превосходит все подобное, даже свет, изливаемый самыми доблестными Цезарями. За ним следуют судьи. Потом идут цари – сын Иессея, герой на войне, слагатель песен, вечных как море; и его сын, превзошедший всех других царей богатством и мудростью, сделавший пустыню жилым местом и основавший в ней города, не забывая при этом Иерусалим, который Господь избрал местом своего пребывания на земле. Склонись ниже, о сын мой! Те, кто следует за ним, первые и последние в своем роде. Их лица обращены к небу, словно бы они слышат неземные голоса, звучащие с небес, и внимают им. От их одежд исходит запах гробниц и пещер. Прислушайся к голосу женщины, идущей среди них! «Воспой имя Господа, да будет превознесена слава Его!» Скрой лицо свое в дорожной пыли перед ними! Они были глаголами Господа, его слугами, с высоты небес взирающими на нас, и, видя наше будущее далеко вперед, они записали то, что открылось их зрению, и оставили записанное, чтобы со временем оно сбылось. Цари бледнели, приближаясь к ним, и народы трепетали при звуках их голоса. Земные стихии подчинялись им. В их руках дары и кары небесные. Взгляни на Тишбита и слугу его Елиша! Посмотри на печального сына Хилкия и на того, кому было дано узреть видение на реке Чебар. И на трех детей Иуды, которые отвергли идола Вавилонского; и на того, кто на празднике, в присутствии тысячи владык, поверг в смущение астрологов. А вон там – о сын мой, скорее поцелуй прах у его ног! – там благородный сын Амоса, от которого мир узнал о том, что должен прийти Мессия!

В течение всего этого рассказа веер в руке матери двигался не переставая; но тут вдруг внезапно остановился, и голос ее упал до шепота.

– Но ты устал, – сказала она.

– Нет, – ответил сын, – ведь я внимал новому гимну в честь Израиля.

Мать продолжала рассказ.

– Я постаралась, как могла, провести перед тобой, мой Иуда, всех наших великих людей – патриархов, творцов законов, воинов, певцов, пророков. Обратимся же к лучшим людям Рима. Напротив Моисея поставим Цезаря и Тарквиния против Давида; Суллу против любого из Маккавеев; лучших консулов против наших судей; Августа против Соломона, и дело сделано: на этом сравнение и заканчивается. Но подумай тогда о пророках – величайших из великих.

Она пренебрежительно рассмеялась.

– Извини меня. Я вспомнила о предсказателе, предрекшем Юлию Цезарю смерть на мартовские иды, и представила себе его, ищущего дурные знамения во внутренностях жертвенных животных. От этой картины обратимся к другой – к пророку Элии, сидящему на вершине холма по дороге в Самарию среди дымящихся тел павших воинов и предрекающему сыну Ахаба гнев Божий. О мой Иуда, если говорить о божествах, – как мы можем судить о Иегове и Юпитере, если не по тем делам, которые слуги их творят их именем? А что же до того, чем тебе заняться...

Последнюю фразу она произнесла медленно, дрогнувшим голосом.

– Что же до того, чем тебе заняться, мой мальчик, – служи Господу, Господу Богу Израиля, не Рима. Потомок Авраама может снискать себе славу только на путях Господа, и нет славы выше этой.

– Тогда я могу стать воином? – спросил Иуда.

– Почему бы и нет? Не Моисей ли назвал Бога воином?

На крыше наступило долгое молчание.

– Я смогу дать тебе свое позволение, – произнесла наконец мать, – только если ты станешь служить Господу, а не цезарю.

Он успокоился и сам не заметил, как задремал. Мать тихонько поднялась, подложила ему под голову подушку, укрыла его своим покрывалом и, ласково поцеловав, вышла из беседки.