Читать книгу В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта - Люси Уорсли - Страница 6

Трудно поверить, что Джейн, писательница до мозга костей женская, выросла в мальчишечьем мире, однако это было именно так.

Обустройство на новом месте и рост семейства истощили кошелек Остинов. Дело не поправили ни деньги, унаследованные миссис Остин от матери, ни деньги, занятые супругами у брата миссис Остин, Джеймса Ли-Перро, ни даже продажа мистером Остином доли в «Компании Южных морей». Его это наверняка угнетало. Вот какие финансовые наставления давал другим Джордж Остин: «Ведите строгий учет всех денежных поступлений и трат, не одалживайте никому, если не уверены в скором возврате долга». Остины «были небогаты», но жили среди богачей, землевладельцев и образованных священников. Они принадлежали к категории так называемых «псевдоджентри», которые стремились к изысканному существованию, не имея для этого достаточных средств. «Псевдоджентри» не владели землей и все-таки являлись «разновидностью джентри, прежде всего потому, что изо всех сил старались, чтобы в них видели джентри». Они ставили себя выше людей «среднего сорта», занятых торговлей и коммерцией и, по иронии судьбы, зачастую более зажиточных, чем Остины. Значительно «ниже» обеих этих групп лежало обширное море трудящихся слоев общества.

Несмотря на скудость наличных средств, и Остины, и Ли имели в своем родовом багаже солидное состояние. Вопрос, перепадет ли что-то от него Остинам, был крайне болезненным и отравлял семейные отношения на протяжении всей жизни Джейн.

Семья Перро, из которой происходила мать миссис Остин, была баснословно богата. По завещанию своей двоюродной бабушки, Энн Перро, миссис Остин и ее сестра Джейн получили по двести фунтов. Очень мило. Однако их брату Джеймсу повезло куда больше. Он унаследовал внушительное состояние, столь внушительное, что в знак благодарности сменил имя на Ли-Перро. Его сестры, наверное, ожидали, что брат с ними поделится. «Нам не следует уповать на личную удачу каждого, – говорит героиня неоконченного романа Джейн «Уотсоны», – удача одного члена семьи – удача общая». Но Джеймс Ли-Перро своим счастьем не поделился. Свалившееся на него в шестнадцать лет наследство обеспечивало ему превосходство над сестрами и в благосостоянии, и в социальном статусе. А как могла бы улучшить жизнь в пасторате лишняя пара тысяч фунтов! И какой урок получила в юности миссис Остин, узнав, что в прямом смысле стоит дешевле, чем ее младший брат!

Мистер и миссис Остин унаследовали от своих семей примерно по 1000 фунтов. В первое время в Стивентоне мистеру Остину удавалось собирать со своих прихожан около 200 фунтов десятины в год; позже он сумел довести этот годовой сбор почти до 600 фунтов. Ему помогли Наполеоновские войны, приведшие к нехватке продовольствия и, как следствие, к росту цен на сельскохозяйственную продукцию. Кроме того, около 300 фунтов мистеру Остину приносила ферма. Так что после трудного подъема к вершине своего процветания он добился годового дохода примерно в 1000 фунтов.

Но что значили эти суммы? Георгианцам они мгновенно указали бы на определенный уровень жизни. В своих романах Джейн часто использует доход в качестве маркера статуса, не сомневаясь, что ее читатели тут же поймут, какое хозяйство она имеет в виду, говоря о семье, имеющей пятьсот или тысячу фунтов в год. Пятьсот фунтов годовых были минимумом, при котором семья могла претендовать на «изысканность». Таким доходом располагают у Джейн едва сводящие концы с концами Дэшвуды в «Чувстве и чувствительности». Тысяча фунтов была другой важной планкой, так как по ее достижении человек становился способным содержать собственный выезд, со всеми затратами на конюшню и обслугу. Остины какое-то время имели свой экипаж, но отказались от него, сочтя слишком дорогим удовольствием.

Джентри и псевдоджентри тотчас подмечали штришки в одежде и стиле жизни, которые обеспечивались каждой дополнительной сотней фунтов годовых. Поэтому умение максимально себя ужимать было ценнейшим навыком. Например, умная, сметливая Люси Стил в «Чувстве и чувствительности» обладала завидным даром выдавать свои 500 фунтов годовых за 800.

По словам супругов Сэмюэля и Сары Адамс, бывших слуг, написавших книгу о ведении домашнего хозяйства, семья с доходом 600 фунтов в год могла позволить себе трех служанок и одного слугу мужского пола, а именно: кухарку, горничную и няню плюс «мальчика в качестве грума и для помощи по дому и саду. Иногда садовника».

При таком раскладе Остины кажутся людьми вполне обеспеченными, но вспомним мистера Беннета в «Гордости и предубеждении», существовавшего на 2000 фунтов (хотя и несколько десятилетий спустя). У мистера Беннета было всего пять детей против восьми мистера Остина. Он жил на более широкую ногу, чем Остины, содержа помимо кухарки еще и дворецкого, и пяти девочкам Беннет, в отличие от Джейн, никогда не приходилось работать на кухне. Однако даже при двух тысячах в год мистер Беннет, как и мистер Остин, не сумел скопить приданое для своих дочерей.

Под давлением благородной нужды Остины решили, пользуясь вместительностью дома священника, открыть что-то вроде неформальной школы-пансиона.

Это была удачная идея. Джордж Остин имел большой учительский опыт, так как в ранние годы служил «помощником директора» в старой школе в Тонбридже. Представляется, что он был талантливым педагогом, сочетавшим «классическую выучку» и «высокоразвитый литературный вкус» с «изяществом манер». По крайней мере, такова официальная версия; впрочем, его старший сын Джеймс имел основание писать о его «прискорбной склонности перечить каждому в чем только можно, с которой постоянно сталкивались стар и млад».

Так или иначе, но с 1773 года пансионеры приносили Остинам дополнительный доход в размере около 35 фунтов в год с каждого. За это Джордж Остин готовил их к университету, в то время как миссис Остин растила овощи, возилась с коровами и распределяла крохи, так сказать, суровой материнской ласки. Дело пошло: супруги отдали воспитанию мальчиков целых двадцать три года.

Все их ученики принадлежали к «хорошим» семьям. Среди них был Джордж Нибс, сын Джеймса, однокашника и друга мистера Остина по колледжу Святого Иоанна, уроженца Антигуа. Джеймс Лэнгфорд Нибс стал крестным отцом первенца Джорджа Остина. Мистер Остин, в свою очередь, стал доверительным собственником плантации Нибсов на Антигуа. Вот так отец Джейн оказался вовлечен в управление имением, которое, подобно имению сэра Томаса Бертрама в «Мэнсфилд-парке», держалось на рабском труде.

Затем в разное время у Остина обучались сын баронета сэра Уильяма Иста и братья Фаул, отпрыски кинтберийского священника. Попадались и менее успешные ученики, такие как маленький лорд Лимингтон, будущий третий граф Портсмутский, который отличался «крайней неразвитостью» и в конце концов был увезен домой «мамой, обеспокоившейся запинками в его речи».

Миссис Остин участвовала в пастырской опеке мальчиков. Когда один из них, Джильберт Ист, уехал и долго не возвращался, она написала ему стихотворение, чтобы заманить обратно.

Далее она описывает стивентонский пасторат как «обитель знания», где воспитанники проводят «в учебе весь день (когда нам не лень)», и:

Где же все эти мальчики спали? Наверху было не меньше семи спален, и над ними еще три мансардные комнатки со смотревшими на крышу окнами. Но в комнатах и даже в кроватях наверняка спали не поодиночке. Делили спальню и Джейн с Кассандрой, что их очень радовало и что впоследствии они продолжали делать добровольно. При вечной занятости миссис Остин девочки, видимо, образовали маленький женский союз против легиона мальчишек.

Мистеру и миссис Остин, вероятно, понравилось бы описание стивентонской жизни, принадлежащее перу кузена Ли и изображающее ее как оплот просвещенного либерализма. Мистер Остин, говорится там, «обучает нескольких юношей из семей избранных друзей и знакомых», и в Стивентоне «мне всегда приходят на память простота, гостеприимство и вкус, которые неизменно встречаешь в зажиточных семьях среди прекрасных долин Швейцарии». Георгианцы считали Швейцарию эгалитарной, прогрессивно мыслящей страной; следовательно, в Стивентоне витал республиканский душок. И все же в семье господствовала строгая иерархия власти: родителя над ребенком, хозяина над слугой, брата над сестрой. Обязанностью дочерей в большом семействе были домашние хлопоты; от них требовалось послушание и покладистость.

А что же родные (и более ценные) братья Джейн? Джеймс («Джемми»), Эдвард («Недди») и Генри Остины составляли старшую группу, а Джейн и Кассандра больше подходили к младшим – Фрэнсису («Фрэнку») и Чарльзу.

Стоит провести некоторое время с братьями Джейн, поскольку отношения с ними будут иметь для нее огромное значение. Трогательно живописуя в «Мэнсфилд-парке» братско-сестринскую привязанность, она замечает, что «дети из одной семьи, одной крови, с одними и теми же первыми воспоминаниями и привычками» будут держаться вместе всю жизнь. Это полностью относилось к Джейн и ее братьям. Джейн была привязана к ним эмоционально и, волею судьбы, материально. Но бесспорно и то, что некоторых своих братьев она любила особенно сильно.

Ее отношения со старшим братом были слегка натянутыми. Джеймса, поэта и эссеиста, все считали самым литературно одаренным членом семьи, и это мнение сохранялось даже после выхода в свет произведений его сестры. Ему, как семейному корифею, часто ставят в заслугу то, что он поощрял и вдохновлял сестру на писательство. Смолоду Джеймс был резвым и заводным («бал без него не бал», – писала Джейн), но, склонный к скрытности, с годами превратился в капризного, разочарованного нелюдима. К тому же его творчество не получило признания. Немудрено, что он чувствовал себя неуютно в роли брата Джейн.

Джейн едва исполнилось три с половиной года, когда Джеймс уехал в колледж. В те дни Оксфорд сосредоточивался на подготовке будущих священников, и 60 процентов студентов действительно принимали сан. Джейн была дочерью священника, и двум из ее братьев, Джеймсу и Генри, предстояло сделаться (после нескольких попыток от этого уклониться) приходскими священниками. На священническом поприще подвизались еще четыре кузена Джейн; это был своего рода семейный бизнес. Джеймс получил право бесплатно учиться в прежнем колледже своего отца – колледже Святого Иоанна, так как по линии миссис Остин мог быть причислен к «родичам основателя». Сэр Томас Уайт, некогда лорд-мэр Лондона, основал колледж в 1557 году. Его потомки могли претендовать на одно из шести мест, оплачиваемых колледжем в награду за то, что Уайт завещал свое состояние этому заведению, а не семье.

Колледж Святого Иоанна был логовом твердолобых тори, часть которых даже не признала пришлеца-протестанта, короля Георга I Ганноверского, сюзереном Великобритании, когда он взошел на трон в 1714 году вместо католических наследников свергнутого Якова II. Остины называли себя умеренными тори, и Джейн, в той мере, в какой женщинам позволялось иметь политические взгляды, по-видимому, относила себя к ним же. Это не означало, что они принадлежали к формальной политической партии; такого в помине не было. Дома разговор редко заходил о политике, которая, по словам одного родственника, «скорее воспринималась как нечто само собой разумеющееся, чем подлежащее обсуждению». Однако откровенно консервативные взгляды Остинов подразумевали общую тенденцию поддерживать церковь, джентри и старые порядки и противостоять реформаторству вигов с их сверканием новых денег и связью с промышленностью и религиозным диссидентством.

Влияние Французской и Американской революций на общество, на первый взгляд, кажется далеким от творчества и житейских забот Джейн. На самом деле, вопросы справедливого устройства общества и того, как его достичь, когда ранг не в ладах с достоинством, рябью пробегают по глади ее романов. Вслед за отцом и братьями Джейн испещряла поля семейного экземпляра «Истории Англии» Голдсмита патерналистскими банальностями. «Какой же жалости заслуживают бедные, – писала она, – и какого порицания богатые!»

В Оксфорде к Джеймсу присоединился брат, которого принято считать любимцем Джейн. Генри, веселый и энергичный, воспринимал жизнь гораздо проще, чем хмурый Джеймс. «Чрезвычайно нежный и добрый, – вспоминала впоследствии Джейн, – Генри был душой компании: он не мог не смешить». Этот солнечный персонаж «выделялся из всех красотой», и его счастливая самоуверенность, возможно, питалась «мнением отца», что он, со своим «постоянно искрящим умом», – «самый талантливый» из братьев Остин. Однако были и те, кто находил Генри чересчур самоуверенным и считал его остроумие неглубоким, а таланты «более показными, чем реальными». Это окажется правдой.

В Святом Иоанне братьев навещали их родственницы, в том числе изящная кузина Элиза, дочь сестры мистера Остина Филадельфии Хэнкок. Это была искушенная молодая леди, проведшая юность в путешествии по континенту. Тем не менее ей нравились провинциальные кузены и их оксфордский колледж, и во время визита она «просто влюбилась в сад и позавидовала тем, кто имеет возможность гулять в нем каждый день». Внимание модницы Элизы, естественно, привлекло одеяние студентов: «Меня очаровала черная мантия, и квадратная шапочка показалась мне в высшей степени подобающей». Генри Остин, подобно Элизе, обладал прекрасным чувством стиля и выглядел как классический оксфордец. «Не думаю, что ты узнала бы Генри, – писала Элиза другой родственнице, – с напудренными волосами и прекрасно одетого, кроме того, он сейчас выше своего отца». Пудра на волосах Генри свидетельствовала о том, что он принадлежал к тори и не имел ни малейшего касательства к взлохмаченным шевелюрам, какими щеголяли французские революционеры. Запомните эту хорошенькую кузину, восторгавшуюся студентом в садах Оксфорда, потому что мы о ней еще услышим.

Еще в Оксфорде Джеймс первым из детей Остинов ступил на литературную стезю. Он стал мозговым центром еженедельного журнала «Бездельник», полного мягкой (и не всегда удачной) сатиры. «Из всех химических смесей, – писал он от лица издателя, – самая опасная – чернила». Человек, «единожды макнувший в них свои пальцы», – уверял Джеймс, вовек не избавится от их навязчивого влияния.

Выдержавший с января 1789 по март 1790 года около шестидесяти выпусков, «Разгильдяй» был удивительно профессиональным для студенческого начинания предприятием. Он распространялся в Лондоне издателем Томасом Эджертоном, чья фирма в должное время отметилась в истории тем, что взялась печатать младшую сестру Джеймса Остина.

Однако брату Джейн Эдварду не пришлось присоединиться в Оксфорде к Джеймсу и Генри. Летом 1779 года, когда Джейн было три, в Стивентоне объявилась пара визитеров, полностью изменивших картину жизненных перспектив Эдварда. В итоге он был катапультирован – с типично георгианской внезапностью – в высшие эшелоны джентри-землевладельцев.

Визит в пасторат нанес один из многочисленных кузенов мистера Остина – Томас Найт Годмершэмский-младший, сын богатого мистера Найта, того самого, что отдал Джорджу Остину стивентонский приход. Мистер и новоиспеченная миссис Найт – они только что поженились – были очень ценным знакомством. Они владели чудесным поместьем Годмершэм-парк в Кенте, в трех днях пути от Хэмпшира, а также усадьбой в Чотоне, недалеко от Стивентона, обычно сдававшейся в аренду. Их третье имение располагалось близ Винчестера.

Георгианцы не ездили в свадебное путешествие: выражение «медовый месяц» обозначало первый лунный месяц после бракосочетания. Но они часто совершали свадебный объезд родственников. Одним из апогеев свадебного турне мистера Томаса и миссис Кэтрин Найт оказалась их встреча в Стивентоне с двенадцатилетним Эдвардом Остином. Эдвард был миловидным мальчиком и «сразу пленил их своей особенной красотой». При этом «смешливый и подвижный», он прямо-таки излучал обаяние. Сама Джейн считала, что ее брат Эдвард «восхитительно… мелет чепуху». Поэтому, отправляясь в дальнейший путь, Найты забрали его с собой. Это совсем не так странно, как может показаться: мистер и миссис Остин, например, тоже начали семейную жизнь с временного усыновления малыша, доверенного им другом семьи, знаменитым Уорреном Гастингсом, генерал-губернатором Индии. К несчастью, ребенок вскоре умер от «гнилой жабы» (дифтерита). Каждого женатого мужчину общество рассматривало как родителя если не собственных детей, то чужих.

После свадебной прогулки с Найтами Эдвард вернулся домой к семье. Но поскольку годы шли, а брак Найтов оставался бездетным, они время от времени приглашали мальчика к себе погостить. Мистер Остин, как учитель, не приветствовал отлучек сына, опасаясь «вероятных пробелов в латинской грамматике». Мать Эдварда была дальновиднее, она понимала, как может облагодетельствовать ее сына богатая бездетная чета. В конце концов стало ясно, что Найты хотят взять Эдварда к себе. Сохранилось семейное предание о том, как родители Джейн обсуждали судьбу сына. Разговор завершился спокойным обращением миссис Остин к мужу: «По-моему, дорогой, надобно уважить кузенов и отпустить мальчика».

В результате юный Эдвард отправился в Кент «верхом на пони, которого кучер мистера Найта, сам прибывший верхом, привел для него из Годмершэма». Постепенно «к семье пришло осознание того, что Эдвард выбран на роль пасынка и наследника мистера Найта». В новой семье он был радушно принят и обласкан. «Как к нашему приемному чаду, – писала миссис Найт, – я чувствовала к тебе материнскую нежность».

«Надобно отпустить мальчика», – сказала миссис Остин. Всего «несколько простых слов», которые, по крайней мере по воспоминаниям ее внучки, представившей нам это свидетельство, «мягко решили исход дела». Это были судьбоносные слова, потому что Недди, храбро ускакавший верхом на пони, домой, по сути, больше не вернулся. Не в пример своим более образованным братьям, подававшим блестящие надежды, Эдвард обрел солидное положение и богатство, позволившее именно ему поддерживать в дальнейшем мать и сестер.

«Красота» Эдварда, «смешливость и подвижность», благодаря которым Найты выделили его из компании братьев, в прямом смысле были его богатством. Этим он больше походил на Лиззи Беннет, чем на традиционного георгианского джентльмена. Такое везение Эдварда показалось кое-кому уж слишком неправдоподобным: злопыхатели пустили слух, будто бы он не просто приемный, а «незаконный сын» мистера Найта. Однако запись о рождении Эдварда в метрической книге динского прихода это опровергала, и постепенно сплетники умолкли. Окончательное усыновление – «взятие в полное владение» – состоялось, когда Эдварду исполнилось шестнадцать, в 1783 году. На трогательной силуэтной картинке, изображающей это событие, Эдвард буквально передается из рук в руки. При следующей встрече с братьями и сестрами он уже выглядел совершенно иначе, чем они. В библиотеке Чотон-хауса до сих пор хранится зеленый бархатный подростковый костюмчик, якобы принадлежавший Эдварду. Он гораздо роскошнее шерстяного сюртука и бриджей сына благородного, но бедного священника. Более того, костюмчик посажен на подкладку из золотой тафты.

Когда Джейн выросла, золушкина история брата сделалась темой ее творчества. Идея пересаженного в новую почву ребенка воплощается вновь и вновь во Фрэнке Черчилле, в Фанни Прайс, даже в Энн Элиот, которая перебирается к своей названой матери, леди Рассел. Слова миссис Остин – «надобно отпустить мальчика» – были точно зафиксированы, чтобы занять свое место в семейных анналах, и Джейн, вероятно, достаточно часто их слышала, чтобы в перевернутом виде использовать в «Мэнсфилд-парке», повествующем о богатой семье, принявшей бедную родственницу. «Надобно послать за девочкой», – говорит леди Бертрам, к всеобщей радости давая импульс повествованию. У Джейн также есть Изабелла Найтли в «Эмме», преподносящая ситуацию в ином ракурсе: «Нельзя не содрогнуться, когда дитя забирают у родителей, из родного дома!.. Отказаться от родного ребенка! Я не могла бы хорошо относиться ни к кому, кто предложил другому сделать это». Читая эту тираду в первый раз, с горечью вспоминаешь о матери Джейн с ее «надобно отпустить мальчика». Но при повторном чтении понимаешь, что Изабелла – глупая, экстатичная молодая мамаша и часто несет вздор. Остается только надеяться, что тонкое чувство юмора помогло миссис Остин оценить иронию дочери.

Новые родители Эдварда Остина решили, что для завершения образования ему нужны не степени бакалавра или магистра, а большой вояж. Его путевой дневник свидетельствует, что в 1786 году он провел месяц в Швейцарии, а летом 1790 года совершил тур по Италии, Швейцарии, Германии и Нидерландам. Дневник написан живым и ироничным слогом, в чем-то схожим со стилем Джейн, с расчетом на то, чтобы развлечь и позабавить родных, которые будут его читать. Например, когда они полагали, что Эдвард нежится в роскоши, он рассказывал, как однажды в Швейцарии сладко проспал допоздна, «невзирая на колченогую кровать, душную комнату и тучи мух». После вояжа Эдвард поселился со своей новой семьей в Годмершэм-парке, в Кенте.

Два младших брата, Фрэнсис и Чарльз, служили сестрам «особыми» игрушками. Подобно другим «лишним» сыновьям в семьях со скромным достатком – и в отличие от старших Остинов – они были отправлены в Королевскую морскую академию в Портсмуте.

Как говорил сам юный Фрэнк Остин, при «весьма субтильной конституции» он представлял собой «сгусток энергии». За маленькое юркое тело его прозвали Мухой. Он был человеком твердым и надежным, с «обостренным чувством долга, как в своем отношении к окружающим, так и в отношении окружающих к себе». Фрэнк идеально подходил для флота; матросы обожали его и охотно ему подчинялись.

Еще в Стивентоне, на охоте, Фрэнк показал себя безудержным и тщеславным искателем славы. Первый костюмчик ему сшили из той самой красной амазонки миссис Остин. Его маленькая алая фигурка, должно быть, потрясающе смотрелась верхом на пони, которого ему купили в семь лет. Фрэнк называл своего ярко-гнедого скакуна Рыжиком, а его завистливые братья – Рылом. Фрэнк ездил на Рыжике два охотничьих сезона, а потом продал с большой выгодой. Этот гешефт положил начало пути ловкого финансового дельца, параллельного его «официальной» морской карьере.

Несмотря на малый рост, Фрэнк поднялся на самую вершину служебной лестницы, преуспев на профессиональном поприще больше, чем кто-либо из его братьев. Во время учебы в Портсмуте Фрэнка хвалили за «незаурядное» рвение и за «прохождение курса математики в срок значительно более краткий, чем положено». Ему было всего четырнадцать лет, когда 23 декабря 1788 года он отправился в свое первое плавание в Ост-Индию. Отличия отличиями и рвение рвением, но недавние исследования показали, что далеко не во всех своих деяниях Фрэнк проявлял безупречную щепетильность. По крайней мере часть своего заработка он как морской офицер получал от Ост-Индской компании за оказываемые ей услуги, такие как перевозка «93 сундуков» серебра из Китая в Мадрас. Он чаще и благосклоннее, чем любой другой из офицеров Королевского флота, упоминается в секретных протоколах совета Ост-Индской компании. Впоследствии Фрэнк стал чадолюбивым семьянином и, оказываясь дома, с удовольствием вытачивал на токарном станке деревянные игрушки или мастерил бахрому для занавесок. Он вполне мог быть персонажем своей сестры – трудолюбивым и домашним капитаном Харвиллом в «Доводах рассудка». Но тот же Фрэнк мог, отбросив всякие сомнения, назначить подчиненным самые суровые наказания из тех, что практиковались в Королевском флоте, – не зря жестокое обращение с бравыми английскими матросами стало предметом общественного порицания. Например, 14 января 1796 года Фрэнк хладнокровно записал в судовом журнале, что «приказал всыпать по дюжине плетей шестнадцати матросам за пренебрежение к долгу, состоявшее в оставлении палубы во время вахты». И если капитаны за захват вражеских кораблей получали награды, то жалованье матросам не поднимали 140 лет. Таким образом, Фрэнк был сложной фигурой. Превозносимый и обожаемый сестрой, он обладал железным внутренним стержнем.