Читать книгу Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости - Люси Уорсли - Страница 2

В эссе «Закат английского убийства» Джордж Оруэлл описывает наиболее убедительный и привычный нам тип убийцы – в идеале это адвокат или доктор, глава местных консерваторов или непримиримый борец за трезвый образ жизни. К преступлению его приводит страсть к секретарше, но основной побудительной причиной становится страх общественного осуждения: ему легче отравить собственную жену, чем перенести скандал развода с ней. Архетип убийцы, по Оруэллу, – маленький человек, заблудший, но тихий и респектабельный, весьма похожий на доктора Криппена[2].

Но так было не всегда. В конце XVIII – начале XIX века убийца представал в глазах публики фигурой скорее героической, окруженной неким романтическим ореолом, – благородным разбойником или же, возможно, харизматичным заядлым преступником, раскаивающимся на эшафоте. Нередко таких преступников удавалось лицезреть собственными глазами на многолюдных и пользовавшихся особой популярностью в народе публичных казнях. Напротив, в наши дни излюбленный тип воображаемого преступника – фигура куда менее уютная и вполне устрашающая, никак не вписывающаяся в картину Оруэлла. Романные преступники теперь – это психопатичные серийные убийцы и отрицающие все и вся нигилисты, совершающие преступления немотивированные и оттого более страшные.

Моя книга – не о реальных убийцах и посвящена не истории преступлений, хотя в ходе повествования мы неизбежно будем этого касаться. Я собираюсь исследовать то удовольствие, с каким британцы воспринимают, поглощают и усваивают идею убийства как такового, – явление, возникшее в начале XIX века и сохранившееся по сей день.

Соответственно ставим мы и временные рамки, ознаменовывать которые призваны писатели. Начнем мы с Томаса Де Квинси, писателя Георгианской эпохи, автора эссе «Убийство как одно из изящных искусств». Источником вдохновения ему послужили относящиеся к 1811 году так называемые убийства на Рэтклиффской дороге, положившие начало мрачной связи между живописаниями убийств и взлетом газетных тиражей. Закончим же книгу мы, обратившись к эссе Оруэлла, в котором он сокрушается о падении «качества» британских убийств и распространенности преступника иного рода – более жестокого, пренебрегающего хорошими манерами, преступника «американизированного». Оба писателя, разумеется, рассматривают наслаждение убийством, смакование его как повод для сатиры и в то же время как дело прибыльное и коммерчески весьма успешное.

В Викторианскую эпоху чем дальше, тем больше популярность приобретали биографии убийц. В 1849 году целых два с половиной миллиона читателей соблазнились покупкой скоропалительно состряпанных «подлинных мемуаров» Марии Мэннинг, «леди Макбет из Бермондси», причастной к убийству собственного любовника, чье тело они с мужем погребли под полом кухни. В разгар холерной эпидемии все умы занимала история Мэннинг. Казнь ее собрала толпы зрителей, в числе которых был и Чарльз Диккенс, ужаснувшийся увиденному и тем не менее использовавший Марию в качестве прототипа убийцы в своем «Холодном доме».

Казнь Марии Мэннинг – один из последних случаев, когда публичному лишению жизни через повешение подверглась женщина. Впоследствии публика могла лицезреть фигуры убийц в псевдонаучном Кабинете сравнительной физиогномики, известном также как Комната ужасов Музея мадам Тюссо. До сих пор можно наблюдать сцены знаменитых преступлений в представлениях уличного театра, на лондонских подмостках, в спектаклях театра кукол. Убийства превратились в предмет купли-продажи, как, например, мои любимые керамические фигурки в виде домов, ставших местом громких убийств.

Собирая материал для книги, я одновременно снимала телесериал на ту же тему, с особенным удовольствием запечатлевая причудливые и разнообразные артефакты, порожденные интересом общества потребления к убийству и откликом на него. Со странным трепетом вертела я в руках весы, на которых отмерял дозу опиума пристрастившийся к нему Томас Де Квинси. Вторично лишала жизни Марию Мартен, дочь кротолова из Саффолка, погребенную в 1828 году в амбаре под слоем зерна, когда в Музее Виктории и Альберта приводила в движение марионеток XIX века, изображавших Марию и ее убийцу Уильяма Кордера. С особым мрачным волнением прикасалась я к подлинному скальпу Кордера и его сморщенному уху. Экспонат был выставлен на всеобщее обозрение с самого дня казни и по сей день хранится в музее Бери-Сент-Эдмундса. Незабываемым впечатлением стал для меня тот момент, когда, оказавшись в Комнате ужасов в нерабочее время, я вблизи увидела восковую фигуру доктора Криппена, извлеченную из своей ниши, и смогла заглянуть ей в глаза. Такие переживания будоражат, потрясают и дарят ни с чем не сравнимое истинное волнение.

Выход на авансцену массовой культуры образа убийцы как в зеркале отразился в возросшей популярности личности детектива. Встречали его, а впоследствии и ее с подозрительностью, вызванной бытующим смутным представлением о том, что негоже британцу шпионить за людьми. Постепенно общество научилось полагаться на мастерство профессиональных следователей и ценить их работу, но симпатии авторов романов остаются на стороне сыщиков-любителей. Мне особенно симпатичен тип девушки, выросшей в убеждении, что именно ей суждено стать живым воплощением Гарриет Вейн из романов, где действует лорд Питер Уимзи. Использование образа женщины-ищейки позволяло авторам романов разрушать всевозможные табу и выводить своих героев за рамки привычных классовых и бытовых ограничений. Женщины-детективы выслеживали подозреваемых, скрываясь под масками, шпионили и, употребив природный ум, исправляли ошибки следствия. В Викторианскую эпоху женщины-преступницы, реальные и выдуманные авторами романов, служили примером страстей и чаяний, не находящих выражения в обществе.

В настоящее время совершенно очевидно, что «искусство» убивать, каким предстает оно в театре, песнях, рассказах, романах и газетных статьях, отражает подспудные страхи общества перед темными его задворками. Рэтклиффские убийства были сопряжены со страхом перед разрастанием городов, угрозой проникновения чуждого уклада и злодеяниями хищника-отщепенца на плохо освещенных окраинных улицах. Но по мере того как шел и мужал век девятнадцатый, убийство получило распространение уже и в среде городской буржуазии. Изобретение разных видов ядов и возникновение таких сфер деятельности, как, например, страхование жизни, предоставляли широкие возможности (и новые мотивы) для совершения преступлений. Шерлока Холмса мы привычно рисуем себе в свете газовых фонарей и ассоциируем с двухколесными экипажами и притонами курильщиков опиума, в то время как множество раз дела, которыми он занимался, вписывали его фигуру в антураж Лезерхеда, Эшера или Оксшота, усадеб, именовавшихся «Глициниевая сторожка», «Чилтернская мыза» или «Мирты», и, чтобы раскрыть преступление, ему нередко требовалось покинуть Бейкер-стрит и Лондон и отправиться в провинцию на поезде.

В начале XIX века убийцы из среды зажиточного сословия могли рассчитывать на то, что почтение, испытываемое властями к самому их статусу, убережет их и от закона. Но Викторианская эпоха все чаще видит убийц – мужчин и женщин из средних слоев общества – пойманными и изобличенными. И чем дальше, тем больше именно они – так заботящиеся о том, чтобы сохранить видимость респектабельности, – становятся героями произведений Агаты Кристи, Дороти Ли Сэйерс, Марджери Аллингем, Найо Марш и других великих создателей детективов начала XX столетия.

Их мир – это патриархальный и упорядоченный уклад загородных усадеб и коттеджей, населенных читателями The Daily Mail. В почву этого узкого мирка творцы золотого века детектива бросали семена страсти и насилия. На сцену этого легкого чтива, расходившегося тиражами в десятки тысяч экземпляров, выходил герой-сыщик; он убирал с глаз долой труп, раскрывал тайну преступления, наказывал зло и старательно подчищал и сводил на нет все нестыковки. В годы, последовавшие за Первой мировой, читателям требовались сюжеты скорее усыпляющие, умиротворяющие, нежели будоражащие, – испытывать ужас люди не желали и в дополнительных стимулах для этого не нуждались.

Но в 1939 году проницательные старые дамы, разрешающие все загадки в домах викариев, стали казаться публике какими-то уж чересчур уютно-пресными. Грэм Грин с его прозрениями и пристальным вглядыванием в психику убийцы и отчаянно смелый Джеймс Бонд превратили героинь детективов прежних лет в нечто старомодное, наподобие старых калош. Детективы старого образца еще ковыляют по страницам романов, но после Второй мировой войны их совершенно затмили куда менее приятные, более жесткие и энергичные их коллеги.

В наши дни, хотя каждая третья проданная книга все еще детектив, публика смотрит на такого рода литературу как на что-то вторичное, низкопробное и презирает ее за упрощенность содержания, где добро всегда торжествует над злом. И все же незамысловатый жанр детектива несет и положительную нагрузку, приучая простой рабочий люд находить удовольствие в чтении. При всем отсутствии особых художественных достоинств популярность детективов, книг об убийствах наглядно демонстрирует: то, что публика полагает необходимым читать, и то, что она читает в действительности, – это разные вещи.

В самую идею запретного удовольствия проникла Дороти Ли Сэйерс, чистосердечно признавшись еще перед войной: «Похоже, смерть для англосаксов – источник самого большого удовольствия, забавляющий их сильнее всех прочих тем». После трудного рабочего дня, сунув ноги в шлепанцы, можно немного расслабиться… и вот уже двести лет тема убийства дарит читателям комфорт и возможность релаксации. Попробуем понять, почему это так.