Читать книгу Стихи и поэмы - М. И. Ибрагимова - Страница 5

Кавказ! Твой Новый год весёлым вихрем

Хмельных снежинок постучал в окно…

Что медлишь, старина, не ради них ли

В бокалах звонких пенится вино?

Так раскрывай объятья! Пусть вершины

Коснётся тёплая твоя рука.

Пусть новым счастьем полнятся хурджины

И сердце молодого кунака.

Не как чужой, а самый близкий,

Склонился пред твоим величьем он.

Прими и мой, почтительный и низкий,

У пьедестала гор твоих поклон.

Пусть на века с привольной русской далью

Сольётся мирный блеск твоих огней.

Твоя печаль была моей печалью,

И радость – лучшей радостью моей.

Пусть год минувший, оседлав комету,

Под бой курантов у Кремлёвских стен

Вручит России первым эстафету

Твоих побед, как старый рекордсмен.

Я вновь в ауле маленьком, в глуши.

Ни деревца… Хотя бы хилый кустик!

Здесь всё во власти вековой тиши,

На всём оттенок стародавней грусти.

Меж скал давно знакомая река

Невнятно вторит лягушачьей трели.

Туман белей парного молока,

Плывёт искать приют в глухом ущелье.

Как озеро, затянутое льдом,

Застыло небо, потемнели горы…

Под плоской кровлей – старый отчий дом.

Кизяк блинами на кривом заборе.

Но строй неровный обветшалых стен,

В бесстрашии застывших над обрывом,

Берёт необъяснимой силой в плен

И манит ввысь стремительным порывом.

В убогой сакле не ласкают глаз

Ни мебель, ни фарфор рисунком тонким.

На глиняном полу простой палас,

А вместо белой скатерти – клеёнка.

В прихожей – незатейливый очаг,

Солома в нём горит зарёю алой

И ярко отражается в очах

Присевшей рядом тётушки усталой.

Так сладко лижут языки огня

Со всех сторон казан, покрытый сажей.

И дышат ароматом на меня

Тузлук чесночный, вяленый барашек.

Сижу и я, слегка облокотясь,

Как в давнем детстве, на охапку сена

И думаю: как нерушима власть

Любви к Отчизне в сердце неизменном!

Теряясь в первозданной тишине,

Летят, кружа бесшумным роем, думы,

И снова пробуждаются во мне,

Тоскующей по городскому шуму.

Но тут в глаза ударил яркий свет:

Откинув шаль густых вечерних теней,

Как будто сотни крохотных планет

Посыпались на горное селенье.

И засиял созвездьями аул,

Лучи снопами полегли на горы.

С дороги, будто новой жизни гул,

Донёсся беспокойный шум мотора.

По лабиринту улочек кривых,

По скользкой крутизне тропы петлистой,

Спешу к плато, где мощный грузовик

Застыл с отважным видом альпиниста.

Бывало, с удивленьем мал и стар

Глазели на машины здесь когда-то,

И, как от глаз чудовища, от фар

В испуге диком разбегалось стадо.

Теперь, смотрю, задев бочком крыло,

Прошёл ишак, на чудо глянув косо.

И чей-то заблудившийся телок

Обнюхивает задние колёса.

Гурьбой неугомонной детвора

С весёлым смехом повалила в кузов,

Чтоб завтра укатить, как мы вчера,

Моторы оседлав, к столичным вузам.

Но верю я, в какие бы концы

Ни бросило их вечное движенье,

Вернутся, как отходники-отцы,

С богатым грузом знаний и уменья.

Они горам покоя не дадут.

В родном краю, живя семьёй единой,

Над снежными вершинами сплетут

Канатных трасс стальную паутину.

На голых склонах разведут сады,

Дворцы построят юные умельцы,

Каскады белопенные воды

Направят к светлым саклям односельцев.

Могучей силой взлётов трудовых

Навек сотрут следы годин ненастных.

В глубинной тьме гранитных кладовых

Найдут руду невиданного счастья.

Я слышала как-то, в гостях у подруги,

Старинную песню седого ашуга.

Под нежные звуки ширазского саза

Он пел о сынах удалого Кавказа.

О том, как джигиты больших джамаатов

В бою закалялись под посвист булата.

Как чтили суровые нравы отцов

И горькую правду бросали в лицо.

Чьи клятвы звучали и твёрдо, и свято,

Кто подлость презреньем разил без пощады.

Их гнев благородный от зла был далёк,

Им беглый мятежник довериться мог.

Очей не касалась пустая слеза.

Они не судили врагов за глаза.

Привычным к суровым лишеньям и нуждам

Коварство двуликих и лесть были чужды.

Кто знал гордой славы достойную цену,

Питал отвращенье к трусливой измене.

Хвала нашим предкам, чья совесть была,

Как снежная шапка Казбека, бела.

С тех пор, если сердцу в груди станет тесно,

И я напеваю слова этой песни.

В Дамаске ты кован иль в старом Стамбуле

Рукою умельца-слуги,

Рождён ли в горах, в кубачинском ауле,

Иль в старом селе Амузги.

В слоновую кость с золотою насечкой

Одета твоя рукоять,

В сафьяне ножны, серебристых колечек

Блестит воронёная гладь.

Рубин на штифте окровавленным оком

В ажурной оправе горит.

Над лезвием острым о чём-то жестоком

Арабская надпись гласит.

А сколько, скажи-ка мне, с плеч богатырских

Ты снёс соколиных голов?

В каких вилайетах, далёких и близких,

Ты сирот рассеял и вдов?

Когда и в какие дома и лачуги

Ты горе с нуждою принёс?

И где они – матери те и подруги, —

Чьи очи погасли от слёз?

Теперь, навевая печальные думы,

Повис на стене ты один,

И оком кровавым, темно и угрюмо

Глядит на меня твой рубин.

Но, мне повинуясь, в наряде роскошном

Навечно ты замер во сне.

Как жаль, что оружие всё невозможно

Заставить ржаветь на стене.

Военная буря джигита Али

Швыряла в немирные страны.

Глухая тоска по Отчизне вдали

Томила, как старая рана.

Затих в бурном сердце воинственный шквал…

Грустя по родному аулу,

В убогой лачуге он век доживал

У древних окраин Кабула.

Богатство скитальца – кинжал и кисет.

Кисет расписной из сафьяна

У сердца носил, как святой амулет

Далёких вершин Дагестана.

И в дряхлые годы ни ночью, ни днём

Не смел он расстаться с кисетом.

А люди гадали: что может быть в нём?

Алмаз? Золотые монеты?

     Конец неизбежен. Почуяв беду,

     Старик, перед вечным покоем,

     За странный кисет и в тяжёлом бреду

     Хватался дрожащей рукою.

     Как только навеки закрыл он глаза,

     Отдав свою душу Аллаху,

     Служитель мечети кисет развязал

     С немым любопытством и страхом.

          Склонились безмолвно над тайной Али

          Соседи, как хищные птицы.

          И что ж они видят?

               Щепотку земли,

                    родимой…

          В истлевшей тряпице.

В большом сундуке, облицованном жестью,

Забыта владельцем, забыта Аллахом,

Лежит – этот символ и славы, и чести —

Пробитая вражеской пулей папаха.

     Папаха – не просто овчинная шкура,

     Рукой неумелою сшитая наспех.

     В ней блеск золотистый бухарского сура,

     Подкладка – искусно простроченный нансук.

          Как вольная птица, сидела когда-то

          Она горделиво на темени предка.

          И совесть под нею, хранимая свято,

          Мятежные думы будила нередко.

А если он в вихре весёлого танца

Носился по кругу, задорный и пылкий,

Папаха – старинный убор дагестанца —

Бывала заломлена лихо к затылку.

Когда же любимая, с медным кувшином,

Спускалась в долину со стайкой подружек,

Папаху чуть сдвинув, вослед им спешил он

Поить скакуна к говорливой речушке.

     Сражаясь без страха за волю Отчизны,

     Упал он с коня и залитую кровью

     Папаху, всегдашнюю спутницу жизни,

     Последним движеньем надвинул на брови.

     То в прошлом… Теперь же старушка седая

     В задумчивой сакле, в далёком ауле

     Откроет сундук и погладит, вздыхая,

     Печальную память, пробитую пулей.

Покойный дед – почтенный Исмаил,

Приличья ради пригубив из рога,

В прощальный час соседу говорил,

От всей души, напутствуя в дорогу:

– Мой сын, судьба превратностей полна.

Им нет конца, не знаем, где начало.

И мирных дней беспечная волна

Забрасывает нас куда попало.

Поверь, на трудном жизненном пути

Мороз и зной тревожат не однажды.

Построй из дружбы крепость, чтоб найти

Опору в чёрный день в ауле каждом…

– Теперь ты, дядя, станешь камнетёс? —

Спросила я, не поняв смысла речи.

А дедушка, в ответ на мой вопрос,

Сказал:

     – Дитя! – обняв меня за плечи. —

Как бич Аллаха бродит зло в веках,

Грозя враждою – спутницей тревожной.

И в час недобрый сакля кунака

Для нас бывает крепостью надёжной!

Нет, не предан забвенью твой прах на чужбине,

Где синеют просторы Ширвана, Шеки.

Здесь могилу твою посещает и ныне

Каждый путник, как прежде друзья-кунаки.

Мрачно в старом лесу. Над задумчивой чащей

Ветры Каспия грустные песни поют.

Вековые дубы, словно грозная стража,

Охраняют бессменно последний приют.

Будто веря, что могут мятежные думы

Пробудить неуёмную страсть бунтаря,

Облака над гранитом кружатся угрюмо,

Как жрецы в час молитвы вокруг алтаря.

Гордый сын непокорных узденей Хунзаха,

В схватку яростно кинулся ты не впервой.

Только в этом бою удалую папаху

Потерял навсегда, потерял с головой.

Вдалеке от жилищ, рядом с лесом дремучим,

Не гнетёт ли тоска по Отчизне, земляк?

В снах ли видишь аул на заоблачной круче

И каньон, где рождается с рёвом Сулак?

Может, в полночь слепую, когда над полями,

Словно бой беспощадный, бушует гроза,

Слышишь страстный призыв к газавату имама,

И невольно твой взор застилает слеза.

Пусть потомки Нуцала, гяуры, мюриды

Не тревожат напрасно извечный покой.

Мир останкам твоим! Позабудь все обиды,

Как забыли мы бремя вражды вековой.

Таинственная всюду тишина.

Как волчья пасть, разинуты ворота.

И крепость между скал погружена

В глубокую, по-старчески, дремоту.

Обветренный приют залётных птиц,

Обитель давней славы и печали,

Теперь разит холодной тьмой бойниц

И пустотой оскаленных развалин.

Здесь облаков касаешься рукой,

Становишься и ты крылат, бесстрашен,

И гордо смотришь вниз, где над рекой

Застрял аул в заплатах мелких пашен.

Квадраты крыш с развалин крепостных

Мне кажутся лежащей перед взором

Огромной грудой пожелтевших книг,

Хранящих тайны вековых историй.

Не роняла на грудь Гуниб-Дага

Лепестки тегеранская роза.

Приютилась у снежной папахи

Лишь одна северянка – берёза.

В ночь осеннюю с плеч её ситец

Смерч срывал, невзирая на слёзы.

Но Гуниб, старый доблестный витязь,

В шаль пуховую кутал берёзу.

Спутник звёзд – полумесяц небесный

Из-за туч улыбался лениво.

Ей певал разудалые песни

Пьяным голосом ветер блудливый.

Гордый сокол, застыв в синей глади,

Острым оком впивался до дрожи.

Теребили кудрявые пряди

И чабан, и случайный прохожий.

Но со скромностью юной горянки,

Пряча лик за гранитную спину,

Оставалась верна северянка

На века своему исполину.

Знать, не зря поражает пришельца

В сердце гор Гуниб-Дага величье.

Но откуда в берёзовом тельце

Стойкость скал с чистотою девичьей?

Ласкал меня нежно

Сентябрьский день,

Дыханьем полдневного зноя.

Душой овладела

дремотная лень

В обители сна и покоя.

Лежу на траве и сквозь рой мошкары

Смотрю на уступ невысокий,

И вижу:

      с карниза плешивой горы

Поднялся орёл одинокий.

Средь голого хаоса

      вздыбленных скал,

Над мраком теснин одичалых,

Могучие крылья шатром распластав,

Он круг описал величаво.

С минуту над бездной

      устало парил,

Почти без движенья,

      без крика.

Была ли то проба последняя

      сил

Отжившего век свой владыки?

И вдруг

      на груди его

            оба крыла

Скрестились,

      как острые шпаги.

Подумала я:

– Ужель не дошла

Тревога до жертвы-бедняги.

Он падал,

      как сброшенный силой валун

С отвесной

      заоблачной кручи,

Чтоб снова

      к кровавому взвиться столу

С трепещущей в клюве добычей.

Я тоже бездумно

      сбежала туда,

В долину, орлу в перегонку,

Где, думалось мне,

      поджидала беда

Зайчишку-глупца

      иль ягнёнка.

И тут ветер с шумом

      дохнул мне в лицо:

Нежданно, почти под ногами,

Пернатый,

      как будто пронзённый свинцом,

Всей тяжестью рухнул на камень.

Я вздрогнула.

Мёртвым казался орёл,

Лежащий недвижимо рядом.

Но он, вскинув голову,

      небо обвёл

Медлительно-царственным

      взглядом.

А я в изумленье

      застыла на миг,

Любуясь спокойствием птицы.

Простившись

      с привольной стихией,

            поник

У ног моих самоубийца.

– Да, так умирают

      в горах. —

Сказал мне попутчик случайный.

– Неведом крылатому

      немощный страх,

Как робость —

      безумцам отчаянным.

Луна горделиво в немом океане

Плывёт, как волшебница в звёздном плаще.

На горных вершинах клубятся туманы,

Несмело спускаясь к прохладе лощин.

Громады молчанье хранят вековое,

Угрюмо аул погружён в тишину.

Меня лишь в полуночном царстве покоя

Усталость не клонит к блаженному сну.

Да речка, зажатая в мрачном каньоне,

В неистовстве мечет холодную муть,

И кажется, будто безумные кони

Дробят той теснине гранитную грудь.