Читать книгу Три жизни (сборник) - М. И. Ларионов - Страница 6

Москва. Она встретила тоже дождём, но осенне-холодным, сеющим, похоже, давно: сыростью чернеют дома, чёрен асфальт в дробящихся каплями бельмах луж. Озабоченно снуют люди, заводясь будничным челночным ритмом рабочей недели. Утро ненастного понедельника распределяло живую человеческую энергию по своим «точкам».

Уже специфический запах чрева метро водворял в привычный круг старой обыденной жизни; но теперь в ней во всём виделся и угнетал дух столичной официальности, какой-то фальшивый, обтекаемо-формальный стиль общения. После отсутствия здесь казалось, ещё ощутимее правит свой сатанинский бал суета, суета и суета, в которой незаметно сам от себя ускользаешь – и обманываешься, мельчишь и массой мелочей застилаешь или подменяешь одно главное. «Как я в то утро, – неожиданно сравнилось: – все мешкал, не подозревая, что девочка сейчас сойдёт, – и потерял… Так же и все мы – не знаем, когда сойдём, и в текучей повседнености и спешке всё откладываем, забываем к душе-то своей успеть».

…И вот, опять дома. Та же комната, что и в день отъезда, только затхлая от долгого непроветривания. В лёгком, радужном настроении уезжал я отсюда, ещё не ведая, что есть эта девочка, и это настолько перешибёт всё, что предвосхищалось, вообще всё изменит… Теперь это – склеп. Вряд ли мне было хуже в тот первый день в Куйбышеве. Там был отпуск, была свобода. И даже в Тольятти, когда надежды уже не стало, от отчаяния удерживало всё же то, что я был на месте её потери, на «месте действия» – и действовал до последнего. Сейчас, в этой комнате, я голо осознал, что кончилось всё… Жуткая безысходность. Казалось, она приняла облик ненастья, которое пронизало серостью и сыростью всю дальнейшую жизнь. Невмоготу было в этом безразлично-деловом мире – а он уже забирал… Обратно, обратно бы сейчас, туда, в Тольятти, в те места! – мигом бы улетел, пусть и без всякой надежды!..

Вечером ещё сгустился подавляющий душу мрак. Вечером явилась мысль, что это мука мне за последний взгляд её – не за Затон, не за утро на палубе, – именно за тот момент, когда она перед выходом с парохода, в пролёте обернулась, словно не выдержала, словно потянулась вся, и открыто-прямо посмотрела на меня. Боже милосердный, какой это был взгляд, какая оголённость сердца!.. А меня так и сковало уже шоком невозможности. Вот за что! В непрерывном ознобе сидел я закрыв глаза и не мог сомкнутыми веками удержать слезы, заклинал: «Надо что-то предпринять, надо! Но что, что? Найти бы малейшую зацепку, не уповать на глупую случайность!»… Несчастны люди, в такой степени рабы своей душевной основы. Они – неприкаянные. И себе, и другим они в тягость…

Весь вечер я то рылся памятью в последних тольяттинских днях, то представлял какой-то её момент с новой, здесь открывшейся глубиной, или опять изнывало болью, что уже никогда не увижу. «Надо же было мне угодить на этот пароход!» – сетовал я тогда, и тут же какой-то лукавый меня успокаивал: ничего, встретятся ещё и милые, и тонкие натуры, да и повзрослей всё-таки – увлечёшься и забудешь. Но с раздражением отвергалось, вставало категорическое неприятие всех! Все казались, в сущности, так похожи друг на друга, «в духе времени»; а она… стоило лишь вообразить её, и постылая никчёмность сразу погашала всякую мысль о других. Тут поистине метче не скажешь: она не от мира сего. Это девочка, для которой можно жить без оглядки не обращая внимания ни на кого, и только ею поверяя всего себя. Она, как никто, была бы духовной крепостью и отрадой в житейских мытарствах – тихая обитель души. Хотя сама и воск ещё. Воск – но каким вдохновенным ваятелем только быть бы с ним! Руки смяли мокрое лицо: «Столкнуть, чтобы так нелепейше тут же раскидать! Разве это… логично? – Я засмеялся, безумно ухая по-совиному: – А что в мире нашем человечьем логично?..»

Не совладал с ознобом, в непереносимой меланхолии я лёг – сон, только сон спасенье.

Но спал плохо и, проснувшись утром, нашёл себя в том же плачевном состоянии. Вставать, что-то делать, выходить на работу – сил не было. Узнал и я, чему никогда не верил, – что можно потерять интерес к самой жизни… Не-ет, необходимо посулить себе ещё какие-то надежды, попытки. Ка-ки-е?.. Вернуться бы дня на три-четыре! Не сейчас, ладно, – погодя, что-нибудь в сентябре. В первых числах. Но тогда уж точно будет всё бесполезно – начнётся учебный год, как там её искать?

О! – «А что? – вдруг молнией озарило: – Поехать как раз в сентябре, в самом начале – искать по школам! Это, чёрт меня подери, реально! Ну-ка, ну-ка, шельма!» Я тут же, бурно ворочаясь в постели от неимоверного прилива сил, с жадностью прикинул план осуществленья. Итак – в начале сентября, отпуск за свой счёт на неделю – это первое. Второе: как-то раздобыть достаточную сумму для поездки. Третье: полное инкогнито, на работе – отпуск по семейным обстоятельствам, для всех остальных – командировка. Всё прочее мелочи – по ходу дел… Спасение! Неужели, не-у-же-ли! И всего-то, что, собственно, только и возможно по этой идее, – стоять одаль, смотреть весь приход в школу или уход после уроков… Теперь, с этой сверкнувшей мыслью, я обрёл способность нормально действовать, я задышал! – я ожил!

Днём, возвращённый в карусель всего удручающе прежнего, только этой осенившей меня мыслью я и держался, хотя в гнетущем накате старых общений и дел работы, сразу поставивших меня «в строй», идея эта казалась хрупка, призрачна. Более того: здесь, в Москве, вообще было странно, что есть Тольятти – не о котором говорят и пишут, а Тольятти, в котором сошла она; есть тихая Фёдоровка, а за плотиной, на том берегу в дымчато-зелёном раз-двиге гор, как он виден от Речного вокзала, – сонный Жигулёвск… А Затон с его девицами, а ароматы волжские, пески, раздолье берегов!.. Прямо странно. Всё здесь продолжалось так, как будто никуда я не уезжал, а лишь фантастически прогаллюцинировал.

Но вечером, в желанной домашней уединённости, идея моя опять стала жизненной, близкой, волнующе надёжной, она налилась соком веры. Весь вечер я воодушевлённо торжествовал: «До чего гениально просто – искать по школам! Нет, это.., чёрт знает, какое-то наитие свыше. И ведь как мудро!.. Сократите!.. Это ж беспроигрышный метод! Метод единственный, в конце концов, провалиться мне на этом месте! Теперь мне сам чёрт, ха-ха!.. эй, где ты там, ты мне не брат, слышишь! Не будешь меня водить за нос. Ибо сказано: ищите и обрящете. И да будет так!»… Только бы эта жизнь шебутная, захватная, не выветрила веру в мою идею, не занесла временем самую необходимость её осуществления. Это предательское время, которое «лечит»? Пуще всего я страшился теперь его «леченья» – его заглушающего грубостью и глупостью повседневья.

Уже на другой день возникла обеспокоенность – именно тем, что я успокоился. И не во времени ещё тут дело – в инерции самой идеи. От сознания совершенной реальности задуманного мрачная немогота отхлынула и… унесла с собой постоянную мою обращённость к девочке. За отвлечёнными делами я стал реже и рассеянней думать о ней – и стал слепнуть на её облик, заметил, что размываются её черты. И чем пристальней пытаюсь их снова представить, тем нарочно искажённее они становятся в неразвейном тумане. Я запретил себе насиловать память восстановлением каждой чёрточки, а представлять как представляется, пусть неясно, но верно в целом. Безусловно, при встрече-то я узнал бы её, и не только сейчас – узнаю и в сентябре, и через полгода. И пусть за день я поневоле закручивался жизнью окружающей, сиюминутной, пусть видел бессчётное множество лиц, всё неразличимее стирающих её лицо – зато мой вечер. Вот когда я возносился к ней в одиноких своих воспоминаниях, в мечтах о поездке, о встрече. Воспоминания живились новыми нюансами, ранее не уловленными, не осмысленными; думы о поездке рождали много мелких вопросов и неясностей, которые я тут же с энтузиазмом принимался разрешать…

…Интересно, сколько школ в Тольятти? Вряд ли так уж много, однако, хорошо бы узнать заранее, чтобы не терять время на поиски несуществующих. Ещё как там с гостиницами…

И всё не уставал восхищаться, насколько замысел мой прост и, главное, гарантийно обещающ. Это как будто я тыкался впотьмах, не зная куда ступить, и вдруг словно кто-то из-за спины чётким направленным лучиком фонаря осветил дорогу…

…Но и днём образ её непрестанно сопровождал меня. Уже я не отводил в сердцах взгляда от встречных девушек, невольно когда привлечённого, и если какая действительно обращала на себя внимание, конечно, подмечал в ней малейшую деталь облика, каждый нюанс поведения, – а перед взором внутренним неясно вставала она, девочка, которая своим существованием освободила меня от всех этих интересов, от этого вообще уровня понятий, открыв иной взгляд, иное состояние души, ничем не заменимое. В вязком, мутном валу жизни такое состояние души казалось уже миром недоступным здешним моим стремлениям и надеждам – такой несовместности её сути я причастился – такого родника. И от этого ещё набегала смутная горечь какой-то закравшейся осиротелости и разъедающая тень сомнения. Она, и с нею та пароходная жизнь – постепенно, постепенно идеализировались…

…Неделя моя – договорился! Да плюс выходные! Начинать готовиться, всё продумать… Брать билет!

…И всё же как-то днём сомнение забрало не на шутку: надо ли ехать. И это был уже голос времени. Оно ничего не убавило, не ослабило во мне, время, – но дало взгляд на идею с другой стороны: а нужно ли ей это? Ведь она-то наверняка уж давно свыклась со своим знанием, что я тогда уплыл куда-то дальше и вновь появиться в её жизни не могу. Ей же и в голову не приходит, что «он», который был на пароходе, может откуда-то приехать разыскивать её; в ней всё то уже пересилено, она теперь далека жизнью от своей этой поездки, если даже и вспоминает ещё иногда.

Весь день я мучился этим и весь вечер, только перед сном, наконец, пришло верное: в конце концов, главное тут – мне увидеть её, найти её, остальное – да оно просто исчезнет самим фактом отнятия её у неизвестности – ис-че-знет. Зато какая тогда будет встреча, силы небесные! «Нет, конечно, поеду, поеду!» – так утвердившись, тотчас почувствовал облегчение, как будто спас в себе дорогое живое существо, чуть не погибшее, в котором вся надежда, всё утешение.

Внешне же я жил своим обычным порядком: вечерами читал, слушал музыку, встречался с друзьями. Но всему этому внутренним обязательным условием была моя будущая поездка, моя вера, что теперь уж я найду её. «Ищите – и обрящете! Истинно, истинно», – всё повторял я, словно декламировал. Я уже витал в мечтах, как мы будем переписываться и как я буду приезжать к ней летом в свой отпуск, а она ко мне – на зимние каникулы…

…Удивительно, всякий раз, когда я пытался явственно выразить себе суть этой девочки, у меня не находились точные определения, слова те самые, сколько-нибудь разъясняющие её. Но в голове нарождался робко бесхитростный мотив лесов и полей. А в памяти ещё всплывала близкая ей по складу григовская пронзительнонежная грустная «Весна», или «Песня Сольвейг».

Дикарка – и в то же время фрейлейн (с малышом, с той девчонкой). Причём, ведь очень внутренне самостоятельное существо. В ней живёт и движет всем само естество её, ещё инстинктивно непосредственное, как в ребёнке, – да таким и останется… Но нет, слова, слова…

…Эти дни читал «Из писем к незнакомке» Андре Моруа. «Великая сила женщины – в её отсутствии», – замечает в одном из множества наставлений «как быть любимой» этот блестящий и остроумный стилист. Да, мы облекаем её в романтический ореол, томимся, бастуем, и на что только ни способны, чтобы лишить её этой её «силы» – если женщина в нас. Но вот парадокс, мсьё Моруа, – мы так стремимся отнять эту силу у женщины ради её другой силы, более властной и упоительной – если женщина в нас! – силы её присутствия. Такого присутствия, которое сделалось необходимым условием нашей жизни. Поэтому в отсутствии своём сила женщины лишь постольку может быть велика, поскольку способна побудить нас к бунту против себя за возвращение – за обретение той, которая в нас уже не может исчезнуть…

…Я ещё как-то идиллически думал о моей девочке – ещё в днях нашей поездки. А будет-то совсем другое – начнётся утомительный труд выискивания школ, а затем у школ – высматривания её. Я представил её в школьной форме – ведь именно в ней мне предстоит увидеть её – как хорошо ей должно быть, особенно с белым фартуком – он так подчеркнёт женственно-девчоночью аккуратность во всём её облике. Наверное, у неё не много подруг, одна-две, – большинство, поди, считают её «какой-то несовременной», не своей. И у ребят она, скорее всего, не пользуется вниманием. Её надобно разгадать. Или увидеть вдруг. Но те, кто с ней, – те, без сомненья, к ней привязаны всей посвящённостью льнущего сердца…

…Моментами, когда уже терпение сдавало, особенно на улице где-нибудь, внезапно находила какая-то мистическая боязнь: только дожить бы! Лишь бы ничего не стряслось, не помешало, – «надо быть внимательней, осторожней!» Потом забывалось, конечно, а вспомнив дома, только посмеивался над своей мнительностью, хотя где-то в глубине всё же держала эта пружинка беречься.

Скорей бы уж! Уверен, что сев, придёт минута, в поезд, а тем более подъезжая к Волге, я почувствую, насколько реальна и близка осуществимость моей идеи. И ехать буду с усиливающей волненье мыслью, что мчусь и с каждой минутой приближаюсь к её местам, осенённым её неведомым присутствием. Но теперь – теперь-то я буду вооружён знанием, как это тайное сделать явным в моём жизненном пространстве…

…За обдумыванием предстоящей поездки как-то поймал себя на том, что невольно проявляю ещё возникший сам по себе этакий лукавый «спортивный» интересик: «а правда», найду или не найду? Но стоило представить те немногие моменты с ней, уйти от настоящего в воспоминания, – и какой там спортивный интерес! – гадание это виделось уже диким, непонятным праздным любопытством, притом опять шевелилась одна глухая тревога. Я сознавал, потому что чувствовал это, что мне только с ней, только «на виду у неё» – жизнь, именно прозрённая жизнь души; а без неё – что там без неё?..

И всё-таки – найду или не найду? – уже действовал, сеял своё смутьян…

…Ах, какой она будет матерью! какой женой, придёт время! – Вспоминалось, в который раз, как в Казани, возвратившись из города, я подглядел её с мальчуганом. Уже снова одетая по-пароходному, в красной своей кофточке, она играла с ним на нижней палубе… какое-то таинство. Интимная обращённость к этому бутузу, отданность неоглядная его ласке и бурлению жизни – всё в ней, самой ещё девочке-полуребёнке, дышало пленительной, захватывающей прозорью материнства. Так самозабвенно только молодая, стыдливая мать играет со своим первенцем, зная, что их никто не видит…

Иногда, в такую минуту очнувшейся памяти, помимо железной логики школ («всё это умозрительно и далеко от того!»), в самом деле начинало казаться, что вне того мне её уже не увидеть. Конечно, всерьёз я это затмение мимолётное не принимал – но в те минуты старался-таки, спешил перебить ощущение мертвящего холодка. И тут-то моё сегодняшнее помогало…

…Интересно, какой будет её реакция, когда она совершенно неожиданно увидит меня? – всё чаще пытался я представить этот момент: «Время-то, время! ведь оно не за меня… Но лишь бы найти, лишь бы увидеть, а там… Главное – мне как раз стараться не думать о её реакции, не представлять – а действовать, как увижу, изнутри, от ощущения себя», – тут же внушал себе с жаром. Но именно в такие моменты, как ни желал я этого чуда счастья, становилось тревожно. Слишком неотступно и ревниво думалось о ней, слишком из сердца вспоминалось, так, что уж совсем будто миф, – и вдруг вот она тебе реальная, живая, быть может, в чём-то, в обличий несколько иная – увижу и спасую: опять «возраст», опять какой-то там навнушённый порог… Но уж тогда-то, после всего, никакая мука мне не будет непомерной. Да нет, только бы снова увидеть, обрести в мире. Её лицо! Всю, всю её!..

Наконец, настал день отъезда.

Завтра! «Неужели завтра? – опять Тольятти, Речной вокзал, Волга! И уже завтра, слышите вы все? – уже завтра – возможность её!.. О, если найду!» – всё мешалось, повторялось в пьянеющей голове, стучало в висках, и ожигала до одури радостная жуть, пока я собирался, скупо отбирая в дорогу самое необходимое. Уже в сборах я чувствовал, что с этого пошло осуществление моей счастливой воскресительной идеи, и электризующая весёлость плутовала во мне, вихрилась в груди тем ветром, что мне дарован был свободно кинуться – и я кидаюсь в измечтанное далёкое моё скитание, в котором неведомо как всё сложится, но всё будет вершиться там, в царстве душе заповедном. Я знал, что я уже обречён… слышал в себе как заклание, – и всё вокруг будто глядело на меня и вопрошало: что будет? что будет? Что-то будет, должно произойти от этого – что началось и что получилось тогда на пароходе. Уже означено.

В эту поездку я опять взял с собой томик Стефана Цвейга, чтобы и стилевой фон этим моим дням был тот же. Но теперь – «Звёздные часы человечества».