Читать книгу Воспоминания генерала Российской армии. 1861–1919 - М. М. Иванов - Страница 4

Отец мой, Михаил Семенович Иванов – сын унтер-офицера лейб-гвардии Семеновского полка[1], родился в г. Угличе в 1820 году. Мать моя, Марья Ивановна Ширяева – дочь унтер-офицера Бородинского пехотного полка[2], родилась в г. Козлове в 1826 году.

Значит, я чистокровный и потомственный солдатский сын.

1861

Как мне передавали мои родители, я родился 22 сентября 1861 года, в г. Костроме, на Дебре[3]. Крестным отцом у меня был писарь управления водной дистанции Виктор Мартынович Греченков. Крестную мать не знаю. Крестили меня в церкви Вознесения Господня, что на берегу Волги.

Из времени моего раннего детства, т. е. до 1870 года, я смутно помню, как брат Александр завел меня в новых козловых, с красными сафьяновыми отворотами, сапожках в пруд, помню шум винокуренного завода, где отец служил. Помню громадное наводнение в г. Ярославле в 1868 году, мы жили за р. Которослью в военной школе, переименованной впоследствии в Военную прогимназию[4]. Брат Александр учился там же и вышел юнкером в 137-й пехотный Нежинский полк[5].

1870

В 1870 году меня отдали учиться грамоте старой деве, некоей Потехиной, но вскоре передали старому николаевскому унтер-офицеру Сидорову, который засадил меня за Псалтирь и жестоко бил линейкой. Осенью я поступил вольноприходящим[6] в 1-й класс Военной прогимназии, вместе с сыном священника отца Николая Ширяева – Федей Ширяевым, впоследствии профессором Демидовского лицея[7]. Воспитателем нашего класса был Патаржинский. Директором, после генерала Лео, был полковник Боголюбов. Зимой мы ходили на занятия в 8 часов утра и до 2 и с 6 часов вечера до 8-ми. Шалили много, и я проломил себе голову, падая, ударившись об угол стола, знак на лбу остался на всю жизнь. Помню, нам показывали туманные картины, на Рождественских праздниках были концерты и спектакли, помню занавес – вид на Ярославль с Волги. Я много читал и увлекался Майн Ридом и Жюль Верном, любил очень-очень Погосского – плакал над его «Неспособным человеком». Мать моя недурно пела и играла на гитаре, мои любимые песни были «Вот на пути село большое» и «Вечер поздно из лесочка». С весны и до осени мы с матерью часто ходили в лес за цветами, ягодами, грибами и орехами, в порядке их появления: сморчки, черемуха, ландыши, бубенчики, фиалки, земляника, гонобобель[8], малина, березовики, боровики-подосиновики, белые-коровки, сыроежки, грузди, рыжики, ягоды черемухи и рябины, – и только осенние дожди прекращали наши прогулки. Опять начинались классные занятия, уроки. Моими товарищами были Коля Лео, Федя Ширяев и Митя Коренев, – с ними часто играли в «индейцев». Был отчаянный мальчишка Сенька Караулов, и нам часто доставалось от него.

Из особенностей моего детства помню: если я долго не засыпаю, то мне давали большой медный кран, и я, обняв его, быстро засыпал…

1871

В 1871 году мне исполнилось 10 лет. Увидел в первый раз железную дорогу – Московско-Ярославскую, недавно открытую. По субботам, воскресеньям и в праздники ходил в церковь прогимназии, и меня удостоили подавать кадило, чем я очень гордился. Родители меня брали с собой в Спасский монастырь, где был архиерейский дом с Крестовой церковью. Помню, мы с матерью были там за обедней, служил архиепископ Нил, я стоял у амвона справа. После обедни народ бросился к амвону под благословение владыки, но высокопреосвященнейший Нил быстро сошел с амвона, подошел ко мне, благословил и дал мне в руки просфору со словами: «Хорошо молился». В Толгин день, 8 августа, день явленья иконы Божьей Матери – в кедровой роще, на берегу р. Волги при впадении в нее р. Толги в 1314 году, – отец, мать и я отправлялись ранним утром, пешком, за восемь верст к ранней обедне в Толгский монастырь и после обедни на берегу Волги пили чай с медом и калачами, потом шли к поздней обедне и в крестный ход вокруг монастыря. Подкрепившись и отдохнув, возвращались вечером опять пешком домой. Ездили в монастырь и зимой, 21 ноября, в день Храмового праздника, главной церкви монастыря. Все это оставило неизгладимый след на всю жизнь. За малолетством я оставлен в первом классе еще на год.

Старший брат Александр перешел из пехоты в корпус военных топографов и уехал в Харьков. 15 ноября 1871 года родился братишка Николай.

Зимние занятия шли своим чередом. Начались уроки пения и ремесел. Пению обучал воспитатель Макар Никифорович Езерский, как теперь помню, разучивали песенку «Ах ты воля, моя воля, золотая ты моя», и Езерский часто меня бил смычком по голове, и я из-за этой «воли» являлся домой с пятнами на лбу – вот тебе и «воля». Ремесла начал изучать со столярного, но, сломав две пилы, был переведен в токарную, где порезал себе руку, и был переведен в переплетную, но и тут неудачно – воспитанник Гринев в драке со мной вымазал мне всю физиономию клейстером… и я окончил курс практических наук. Вообще, я был мальчик не из тихих: или я бил кого, или меня колотили. У воспитанников было много невинных игр, в которых фигурировал жгут из туго свитого мокрого полотенца…

1872

Наступил 1872 год. Помню, на Пасхе весь огромный плац прогимназии покрылся тысячами чаек, и они гуляли более часа. В мае, после экзаменов, начались толпой товарищей экспедиции в Ямской лес на целый день с едой, чаем и с котелком, было очень весело, возвращались домой только к ужину. Летом выучился на р. Которосли плавать. Часто играли в «солдаты» и «войну», которая всегда оканчивалась дракой. Я был полковник. В одной из войн, во время бомбардировки, сыну фельдшера Алеше Федорову проломили кирпичом голову, но его папа его вылечил. В военных играх появились и новые товарищи: Саша Прибылович, Паша Бровин и много других. Не помню, кто-то усмотрел в лавке старого железного лому чугунную пушку, весом около полпуда, я купил, устроили лафет на колесах, началась потеха… Эта пушка через шесть лет опалила мне лицо, и только чудом сохранились глаза. Теперь мы выходили «войском» на Бутырское поле и с отрядом станционных мальчиков имели столкновения. Громадное влияние было чтение. У Феди Ширяева были «История Петра Великого» и «История Наполеона», два громадных тома с множеством рисунков, и я их прочитал три раза от корки до корки[9]. Любил читать «Оборону Севастополя» Погосского[10], написанную особым стилем, и «Чтение для солдат»[11], где особенно много писалось о Кавказской войне. Шалость шалостью, а незаметно прививался и воспитывался патриотизм. В этом году много писали и говорили о 200-летии рождения Петра Великого, о торжествах и выставке в Москве.

Не могу забыть о печальном со мной случае в этом году. Хотя мы и мальчишками-сорванцами были, но ухаживали за одногодками-барышнями, особенно помню Марину фон Зигер-Корн, Катю Кореневу, Маню Боголюбову, Сашу Андрееву. Была девочка Катя Зубель, и вот она что-то сказала, а я схватил ветку можжевельника и давай бить по лицу ее: разумеется, сейчас же с жалобой к моему отцу, тот сейчас же призвал меня, и первый его был вопрос: «Чем бил, принеси»… Выйдя на двор, я сообразил, для чего, и нарвал громадный, мягкий букет… лебеды, который и вручил отцу, но он выпорол меня розгами и очень больно. Внушено уважение к женщине. Помню ясный, жаркий летний день, время было послеобеденное; в огороде под громадными тремя тополями собралось много нас, мальчиков и девочек, затеяли хоровод и, взявшись за руки, под песенки «Ах вы, сени, мои сени» и «Чижик, чижик, где ты был», плясали, я уже раньше, после обеда, чувствовал, что-то плохо с желудком, но «общество» и танцы соблазнили меня… песня неслась, хоровод кружился… я увлекся и забылся… и… вдруг моя дама громко, на все «общество», заявила: «От Миши воняет»… Я понял, и почувствовал, и побежал домой. Робко и тихо взошел, окна были завешаны, жара-духота, мать спала-отдыхала на диване, я приблизился к ней и пристально смотрел ей в лицо… Она повела носом, потянула воздух и зашевелилась, я обмер, она раскрыла глаза на меня и спросила: «Что с тобой?» – я молчал, она опять потянула носом, встала, подошла ко мне, нагнулась, посмотрела и воскликнула: «Мишка, ты обосрался»… Я тихо прошептал: «Мама, мы танцевали». Вот почему я не любил танцев – они напоминали мне мой «конфуз». Отцу дало начальство прогимназии клочок земли для огорода, насадили картофелю, капусты, луку, моркови, свеклы и сахарного гороху, таскание воды, поливка гряд измучили меня… потом только утешился горохом. Зато осенью у нас были даровые овощи. Я очень любил капустные кочерыжки.

Учебный год я уже начал в 2-м классе, воспитателем был Н. П. Акулов. Осенью этого года я научился кататься на коньках. Любимым местом катанья был большой пруд сзади прогимназии, на огороде Александра Михайловича Колчина. Сам Колчин был ростовский крестьянин, красавец собой, да и его жена, Александра Петровна, была к нему под стать. Мы с отцом бывали у него в гостях. Раз я с Пашей Бровиным катались на этом пруду и гонялись друг за другом. Я улепетывал на коньках от Бровина, но как раз посредине пруда под мой конек попадает примерзший сучок, я спотыкаюсь, падаю, на меня со всего размаха Паша, проламывается лед, и мы погружаемся по горло в воду… еле выбрались на берег – и домой. Мать только ахнула, но отцу не сказала. С меня как с гуся вода.

Из наук учебного года я полюбил географию, которую проходили по Белоху, и естественную историю по Сент-Илеру, из рождественского гуся собрал на проволочки скелет лапы. Ученье мое шло хорошо – в среднем на 9–10 баллов.

Часто с матерью ходили в гости к тетке Ольге, живущей в собственном домике на Подгорной улице, недалеко от прогимназии. У нее на воспитании были племянница Надя и два племянника Паша и Петя, тоже мальчики не из тихих. Мы часто дрались, всегда двое на одного, попеременно. Им кто-то подарил небольшую лодочку, но ее надо было перегнать с пристани Ветка, ниже Ярославля 6 верст, на р. Которосль к Феодоровской церкви. Мы смастерили мачту с парусом и в один прекрасный день отправились на Ветку, поставили мачту, распустили парус и двинулись к устью р. Которосли, сильный ветер понес нас вверх по течению, и мы попали между барж идущего каравана, как нас не раздавило – удивительно, но все-таки у нас была лодка. Рыбу ловили с плотов, на колодки, шел хорошо окунь. Река Которосль была глубока – бочагами, т. е. ямами, и много летом тонуло в ней неопытных купальщиков. В Ярославль приезжал со своим хором Агренев-Славянский и дал концерт в прогимназии. Я совершенно обезумел от восторга, и последний раз мне его пришлось слышать в Порт-Артуре в 1902 году.

Из начальства военной прогимназии помню генерала Лео, полковников – Боголюбова, Андреева, Кичеева. Майоров – Коренева, Караулова, Борисова. Воспитателей и учителей – Патаржинского, Акулова, Здаревского, Лебедева, Лютомского, Прибыловича, Семенова, Гусева, Андреева, Ряднова, Иванова, Персидского. Священников – отца Андриана, Волкобруна, Тиряева, Ливицкого и отца Смарагда от церкви Иоанна Предтечи. Нашей грозой был вахмистр Ефграф Спиридонович Иванов. Церковным старостой был Иван Никифорович Никифоров – заведующий швальной.

Здание прогимназии было одноэтажное, в плане – П, каждая сторона была около 100 сажень, все четыре стороны были обсажены большими березами, которым было 50–60 лет, в углах были небольшие рощицы. Летом было очень красиво. По задней четвертой стороне были выстроены три летних барака – это был лагерь. Посредине плаца была громадная гимнастика. Церковь была отдельно, посредине переднего фаса, очень красивая внутри, с колоннами под белый мрамор, иконы и картины были писаны и рисованы генералом Степановым. Помню, над алтарем была надпись: «На Тя Господи уповахом да не постыдимся вовеки». Хор воспитанников очень хорошо пел под управлением Ряднова (брата). Помню Пасхальный концерт (запричастный) «Днесь всяка тварь веселится и радуется»… и мы действительно радовались – по десятку яиц съедали за раз.

1873

Весело прошли Святки: елки, концерты любителей – воспитателей, учителей и воспитанников, спектакли воспитанников. Играли «Ревизора». Встретили дома новый 1873 год кагором, рябиновой и кофе. На праздниках у нас всегда мать пекла пирог, и отец выпивал 2–3 рюмки водки и полрюмки давал выпить мне. Вкусно мать готовила кушанья: щи, борщ, лапшу, суп из кореньев, студень, лапшевник, картофельник, а жареные грибы в сметане – пальчики оближешь… Любил я пироги со свежей капустой, с молоками рыбьими и ботвинью с соленой севрюгой. Все было дешево: говядина – 7–8 коп. фунт, масло топленое – 15 коп. фунт, яйца – 5–6 коп. десяток, и так все. Мать летом наварит разного варенья, намаринует и насолит грибов, а особенно рыжиков… Ели так, что потом всю жизнь я не ел.

Прошла Пасха, хорошо сошли экзамены, и опять лето красное – тоже гулянье, игры и потехи. В окрестностях Ярославля, а именно у нас за Которослью – около Туговой горы, Бутырок, селе Крест, селе Лучинского, – были маневры. Разумеется, без нас не обошлось, и, вертясь между частями, я чуть не был раздавлен выезжающей на позицию карьером батареей 35-й артиллерийской бригады. Все было хорошо, но отцу вздумалось переменить службу, и он согласился на предложение главного управляющего имениями княгини Трубецкой, отставного полковника Эмилия Августавовича Гребнера, поступить к нему в контору в Москве. Вот тут-то и началось наше горе.

В середине августа начинались классные занятия. Я был переведен в 3-й класс, но я, вследствие отъезда в Москву, уже не пошел на занятия… остался как бы «не у дел», как было горько на душе, и больно, и досадно. Впоследствии в жизни мне пришлось два раза оставаться «не у дел», и всякий раз пришлось испытывать горечь-досаду и вспоминать данный случай. Распродав кое-что, в начале сентября мы поехали по железной дороге в Матушку Москву. Почему-то мне лезла в голову пословица: «Город Москва бьет с носка». Вид и шум Москвы ошеломили меня. Контора и наша квартира помещались в собственном доме Э. А. Гребнера у Смоленского бульвара и Плющихи, в Малом Трубном переулке, в приходе церкви Неопалимой Купины. Квартира состояла из трех маленьких комнат в третьем этаже, рядом с конторой и окнами во двор, и небольшой садик – взгрустнулось и по огромному плацу, по Бутырскому полю, и по Ямскому лесу… В первое же воскресенье отец повел меня в Кремль, зная уже русскую историю, я быстро разобрался в Кремлевских соборах и дворцах, но, смотря на колокольню Ивана Великого, не мог не вспомнить наших дураков-пошехонцев, с которых «будочник» взял взятку за то, что те считали ворон на Иване Великом. Поразил меня внутренний вид соборов и понравился круглый образ на паперти Чудова Монастыря: слева смотришь – Бог Отец, справа смотришь – Бог Сын, а прямо – Дух Святой. Удивился величине Царь-колокола и Царь-пушки, но, узнав, что из последней стрелять нельзя, то разочаровался. Увидав пушки-трофеи 1812 года, замечтался: вот бы хорошо одну маленькую пушечку в Ярославль для нашего войска. Были и молились у Иверской и Пантелеймона на Никольской. Таким образом, то с отцом, то с матерью я ознакомился с Москвой.

Э. А. Гребнер представлял из себя тип штабного аккуратного офицера-немца на русской службе. Жена его, Эмилия Карловна, была маленькая надутая немка, и притом очень злая. Дети их: Эмилия – 15 лет, Катерина – 13 лет, Константин – 12 лет, Георгий (Жорж) – 10 лет и Варвара – 8 лет. Катерина, здоровая, краснощекая девица, все свободное время подметала метлой весь двор и садик, а остальные дети были бледные и чахлые. Ко мне все относились ласково и внимательно, особенно я дружил с Костей. Дом был обставлен богато и оригинально: в зале стояла белого мрамора статуя сидящей девушки с букетиком цветов в руках, в кабинете на стене были развешаны рыцарское вооружение и доспехи, была большая коллекция яиц. Жили в довольстве, но не открыто – Гребнер всех и вся ругал.

Время шло, а я не учился. Отец обошел много училищ – все было переполнено, в других требовалась крупная плата за ученье, и я вместо ученья ездил на рысаках за гребенятами на Поварскую.

1874

Пришло Рождество, но скучное: ни елки, ни удовольствий… вспомнился Ярославль и прогимназия. Только и было интересного – это водоосвящение 6 января, особенно мне понравилась стрельба пушек с Тайницкой башни.

Брат Александр был переведен из Харькова в Москву в штаб округа. Братишка Николка рос и был здоровый мальчишка.

Гребнер моего отца совсем оседлал: днем посылал по складам и конторам, а по ночам должен вести конторские книги, не стало и праздников – как праздник, так поручение, и отец вспомнил Ярославскую прогимназию… Настал май, и Гребнер с семьей уехал в свое имение – сельцо Костино Ковровского уезда Владимирской губернии. Я часто ездил за братом Александром в Ходынский лагерь, в штаб округа, в Малую Всесвятскую рощу. Ездил на рысаке Карабинере с кучером Перфильем, и раз, едучи уже с братом из лагеря домой по Ходынскому полю, попали под холостой орудийный выстрел, и наш Карабинер понес вовсю, только благодаря кучеру он нас не разбил. Перфилей направил на пески, что около Ваганьковского кладбища, чем и укротил коня. В одно прекрасное утро вдруг со двора пропадает четырехлетний братишка Коля, сбились с ног искавши, искали и на Плющихе, и по всем переулкам, дали знать полиции, мать и отец в отчаянии, время близилось к вечеру, мать в слезах… Вдруг видим – наш дворник ведет нашего Николу, нашел его на Зубовском бульваре, спокойно играющим в песке. Через 32 года он был приставом 2-го участка Арбатской части[12]… Перст провидения[13]…

Отец получал жалованья 40 руб. в месяц, и по московским ценам нам еле хватало, цены на жизненные продукты, сравнительно с ярославскими, стояли высокие. Особенно мне были смешны маленькие молочные кувшинчики на высоком дамском каблучке против нашей ярославской огромной крынки, а цена была та же – 5 коп. Отец иногда брал меня с собой на лесные склады, около Нижегородской станции железной дороги, и, ехавши обратно, заезжали в Сундучный ряд Гостиного двора и объедались пирожками с бульоном. Кончалось лето, приехал Гребнер с семьей, и еще хуже и труднее [стало] отцу. Был ровно год, как приехали мы в Москву… терпение отца истощалось. На Софийской набережной за Чугунным мостом держал большое переплетное дело бывший мой учитель переплетного искусства, при котором мне намазали клейстером физиономию, Кирилл Васильевич Калачов, с ним-то и делился отец своим горем. Однажды, приехавши от него, переговорив с матерью, решил отказаться от места у Гребнера и ехать обратно в Ярославль. Несколько дней сбора, и в одно тоскливое, ненастное, сентябрьское утро со двора выехали две подводы со скарбом, а за ними плелись отец, мать с братишкой и я, таща что-то в руках. Сыпал мелкий холодный дождик. Подводы выехали на Смоленский бульвар, повернули налево и поехали вдоль бульваров: Смоленского, Новинского, по Кудринской, Большой Садовой, Триумфальной Садовой, мимо Сухаревой, по Спасской и на товарную станцию Московско-Ярославской железной дороги. Как теперь смотрю, тащимся мы по грязи, под дождиком, а силуэт Сухаревой башни высится перед глазами сквозь сито дождя, и холодно, и тоскливо на душе… Только поздно вечером в вагоне обогрелись мы и заснули.

Ночью во сне слышались звонки и выкрики: Мытищи, Хотьково, Троица-Сергиево, Итларь… Проснулся ранним утром на станции Семибратово и скоро сквозь осенний туман первый увидел шпиц Церкви Петра и Павла, что у фабрики Корзинкиных. На вокзале нас встретила тетка Ольга, и мы пошли прямо к ней… Сердце радостно забилось, когда я увидел прогимназию, но она показалась мне низенькой.

Мы поместились в одной маленькой комнатке. У отца в наличности было скопленных по грошам около 300 руб., и этим капиталом тетка Ольга подбила-уговорила отца строить домишко – свое гнездо. Землю, 100 квадратных сажень, в долгосрочную аренду на Туговой горе давало крестьян Ямской подгородной слободы за 10 руб. арендных в год. Лесной материал – бревна, доски, брусья – давал купец Голодухин в долг. В конце сентября началась постройка, а в начале ноября мы перешли в «собственный» дом. В новом доме было и холодно, и сыро. Во время постройки дома я, бегая около постройки, на дороге, около колеи, нашел два медных екатерининских пятака, и у меня разыгралась фантазия о кладе, живо взял лопату и давай ковырять землю на месте находа пятаков, и вдруг лопата стукнулась о что-то твердое – котел с деньгами, блеснула у меня мысль, и я быстро отошел от этого места, побежал к отцу и тайно рассказал о «кладе». Поздно ночью я уже спал, как отец разбудил меня и давай ругать – он вырыл огромный камень… но пятаки долго хранились у нас. Рассчитавшись с плотниками и печниками, отец остался без гроша, мест нигде не было, вот тут-то и началась нужда: о мясе и забыли, булочка – только изредка по праздникам, да и то черствая, она дешевле на три копейки, а если мать на стол поставит картофельный суп с яичной подправкой, то и слава Богу. Что было хорошо у нас, так это ржаной хлеб из свежей муки, ветряные мельницы были от нас недалеко. Теперь нам было большим наслаждением поесть «сочней» из ржаной муки: делалось тесто пресное на воде, из теста катались тонкие лепешки, делалась начинка из творога, яиц и растопленного масла, все это тщательно растиралось, и начинка готова. Начинку накладывали на лепешку, лепешку складывали пополам, край «засучивали» – и на сковородку в печь, как блины; горячий «сочень», политый горячим маслом, – одно объеденье.

Несмотря на просьбы отца, обратно в прогимназию меня не приняли, и только по доброте инспектора классов, вновь учрежденного из уездного училища городского училища, Петра Николаевича Лебедева, я был принят в это училище в старшее отделение 2-го класса[14], где встретился с бывшими прогимназистами Шавлинским и Варницким. Городское училище помещалось в бывшем доме ссыльного в Ярославль Бирона, на берегу Волги, рядом с губернаторским домом. Дом был очень хорошо приспособлен, классы были высокие и просторные. Мне каждый день приходилось бегать от прогимназии до городского училища, в оба конца – пять верст. Наше отделение вел учитель Антушев, но в конце учебного года был арестован как революционер, судим и был сослан в Сибирь. Теперь я увлекся русской историей, прочитал всего Карамзина, Костомарова и запоем читал исторические романы, журналы «Русский архив», «Русскую старину» и «Исторический вестник». Изучил истории городов Ярославля, Углича и Ростова и всего Ярославского края – знал все исторические места, мне всякое место говорило само о себе.

1875

Трудно было отцу: без денег и места, начали продавать, что было возможно. Тоскливо и грустно встретили Рождество и Новый 1875 год. Наконец в начале марта отцу удалось получить место конторщика в конторе управляющего имениями графа Шереметева в селе Новом, Угличского уезда, куда отец и уехал, а мать подыскала постояльцев – немца Карла Егоровича Шульца, и оставила у него меня в качестве нахлебника, а сама уехала к отцу в село Новое. Семья Шульц состояла: жена – Мина Васильевна, дочь – Эмилия, 10 лет, другая дочь – Эмма, 6 лет, и сын – Рихарт[15], 5 лет. Жилось у них мне хорошо – кормили вкусно и сытно. После экзаменов, в конце мая, мать пешком пришла за мной. Дня через три ранним утром мы с матерью, с котомками за плечами, с палками в руках, вышли из дома и направились через мост, что у Церкви Иоанна Предтечи, вышли на Угличскую дорогу, мимо Леонтьевского кладбища, и по утреннему холодку побрели. Надо было пройти до села Нового 67 верст. Мало-помалу ноги разошлись, и в полдень мы пили чай в трактире, что у д. Игриши, пройдя 30 верст. Красивы наши большие трактовые дороги, обсаженные березами, в виде двух аллей. Как ни трудно, а в 10 часов вечера мы были в селе Новом. Дня три я отдыхал и не выходил из дому. Лето я провел хорошо: часто ходили в еловый лес за белыми грибами и насушили их очень много, в р. Юхоть ловили голавлей и пескарей, купались, шалили и не видели, как подошло время возвращаться в Ярославль учиться. После Преображенья отец нас с матерью отправил уже на лошадях троечника Ворочаева. К. Е. Шульц заявил, что переезжает на другую квартиру, и матери пришлось подыскивать новых квартирантов. Тетка Ольга живо нашла – Михаила Михайловича Галицкого, начальника разъезда Ветка, отставного поручика Ахтырского гусарского полка[16], жену его Ольгу Ивановну; были люди хорошие, добрые, но безалаберные и легкомысленные… часто не бывали дома, и я оставался дома один, было страшновато сидеть одному дома на краю города. Сам Галицкий сильно пил. Пока полученное жалованье еще на руках – ели хорошо, прошло дней 10–15, деньги прошли, смотришь – и сидишь на одном чайке. Приехал в октябре отец, и я у него выпросил купить мне ружье. Отец купил мне одностволку за пять руб., я был в восторге. М. М. Галицкий подарил мне пороху, дроби и пистонов и учил стрельбе в дверь овина соседа нашего, крестьянина Петунина. Теперь, когда я оставался дома один, то заряжал ружье и ждал только нападения… но нападения ни разу не было. С Галицким ездил на Ветку, где и стрелял ворон, галок и сорок. На паровозе, работающем на Ветке, ездил машинистом старик-француз Рурк, живущий на квартире у тетки Ольги, он меня называл «молодой Жерар, охотник на львов»[17]