Читать книгу Волчонок - М. Скирская - Страница 2

****

То, что молодой генерал Константин Витальевич Макаров разыскал в одном из московских детских домов Сашу Лескову и, признав её своей дочерью, принял в свою семью, долго ещё было предметом разговора в Городе, особенно в старой его части, который так и называли – «Старый Город», где и жил Константин Витальевич. Вспомнили и о произошедшем десять лет назад скандале, который был связан с именем Константина Витальевича и Натальи Лесковой, матерью Саши.

Для Города, живущего тихой, размеренной и очень спокойной жизнью, скандал тогда разразился грандиознейший и, конечно, привлёк всеобщее внимание скучающей публики, к тому же участниками скандала оказались высокопоставленные и видные в Городе персоны. И дело было не только в том, что Константин Витальевич на тот момент был уже женат, имел двоих детей и его открытая связь с любовницей могла отразится на его блестящей карьере военного и ученого, пикантность всей ситуации состояла ещё в том, что изначально Наташа Лескова была невестой друга Константина Витальевича – военного врача Игоря Борисовича Богданова.

Со своей женой Ольгой (Сольвейг по паспорту) Станиславовной Стояновской Константин Витальевич познакомился в Москве, когда учился в Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского, познакомился в компании своего старшего брата, и это была роковая для него встреча. Он был сражен какой-то болезненной, мучительной любовью к этой роскошной жгучей брюнетке с огромными ореховыми глазами, она имела над ним страшную власть. Для него, совсем неопытного юнца, это была первая любовь, любовь горькая и унизительная.

Красавица-полячка дворянского происхождения (чем она гордилась и при случае всегда подчёркивала) ещё в раннем детстве была отдана в детский дом её родителями после их развода. Выйдя из детского дома, она поселилась у матери в престижном центральном районе Москвы на Старом Арбате, но в маленькой комнатке коммунальной квартиры, в институт поступать не стала, а начала искать себе подходящую и выгодную партию. В свои шестнадцать лет Ольга казалась уже опытной и зрелой женщиной и твёрдо знала, что хочет в жизни. Окружённая многочисленными почитателями её красоты, она расчётливо выбирала себе будущего мужа, оценивая положение его семьи в обществе, их материальный достаток, звания и должности родителей, наличие квартиры, дачи, машины и перспективу карьерного роста для их сына, она словно выбирала себе скаковую лошадь, на которой можно первой домчаться до финиша и отхватить желанный приз. Однако все эти сынки состоятельных родителей, в основном неизбалованные в детстве вниманием родителей по причине вечной занятости отца на работе и неработающей матери своей собственной персоной, но страшно избалованные вседозволенностью и вседоступностью, имеющие всё в изобилии, живущие лёгкой обеспеченной жизнью, ни к чему не стремились, не хотели учится и работать. Единственным и подходящим для неё кандидатом был сын Героя Советского Союза, участника Великой Отечественной войны генерала Макарова Виталия Николаевича и старший брат Константина Витальевича – Николай Витальевич Макаров, который на момент их знакомства уже работал в закрытом секретном учреждении, так называемом «почтовом ящике», имел кое-какие успехи в науке и опубликовал свои первые научные труды. Его единственным недостатком было наличие семьи (жена и сын), но Ольга надеялась развести Николая. Однако циничный Николай только поигрался с ней, посмеялся над её жалкими попытками женить на себе и в конце концов прогнал от себя.

А младший брат Николая Костя – неопытный, романтичный, до смешного (для циничной, расчётливой Ольги он был смешон) благородный юноша – вызывал у неё презрение, хотя открыто она этого не показывала в надежде использовать его в своих женских играх, она хотела заставить ревновать Николая. Костя, надо сказать, был очень завидным женихом (из состоятельной семьи, сын генерала), и многие хотели захомутать его и женить на себе, но их надежды разбивались об его равнодушие. Девочки его не интересовали, он был полностью погружён в физику, химию, математику, к тому же он был застенчивым и не уверенным в себе юношей. «Ботаник», – презрительно отзывались о нём незамеченные им девочки. Он экстерном закончил школу, в 15 лет стал студентом, сделал первый ошеломительный научный доклад, но в 16 лет, когда он встретил свою будущую жену, его блестящая научная карьера пошла под откос.

Ольга играла с Костей как сытая кошка с глупым мышонком: то привлекала к себе и давала надежду, то отталкивала и прогоняла от себя, мучила безразличием и холодностью, хохотала над ним, над его глупыми стихами, которые он писал и посвящал ей. Он осыпал её роскошными букетами цветов, одаривал неприлично дорогими подарками (отец Константина и старший брат почему-то поощряли это знакомство и даже давали ему деньги), она благосклонно принимала их и тут же убегала в Александровский сад на встречу с другим кавалером, а он часами стоял под её окнами, мучаясь дикой разъедающей ревностью, дожидался её возвращения, иногда не подозревая, что она на самом деле дома (подъезд имел два входа) и, потешаясь, следит за ним из-за занавески, проверяя сколько же он может выстоять. Однажды он стойко прождал её под окнами полночи, не подозревая, что жестокосердная красавица уже преспокойно спит. Внезапно проснувшись среди ночи, Ольга подскочила к открытому окну (стояла душная летняя жара) и крикнула ему: «Иди домой, дуралей, не стой здесь столбом, не смеши народ», и он два часа шёл пешком в своё общежитие (метро уже не работало).

Порой она назначала свидание и ему, но сама не приходила, а иногда назначала свидание сразу двоим (ему и ещё кому-нибудь), наблюдала за обоими кавалерами из-за угла, как они топтались на одном месте и с подозрением приглядывались друг к другу. Через двадцать минут Ольга выходила к ним, брала под руку второго ухажёра, с наслаждением замечая, как вспыхивали огнём глаза у Кости, как тихо кипел, клокотал от обиды и ревности этот робкий, застенчивый мальчик. Упиваясь своей властью над ним, она остужала его холодным строгим взглядом и пальчиком указывала его место в метре от неё, и Костя покорно плёлся за ними. У неё было много поклонников, поэтому её часто сопровождали не менее двух кавалеров: неизменный Костя (вместо собаки) и какой-нибудь изящно ругающийся матом мальчик-мажор в тюбетейке, очередной никчёмный сынок влиятельных и обеспеченных родителей.

Костя впал в чёрную меланхолию и мечтательную грусть, он любил слушать слезливые песенки, начал понемногу выпивать, хотя до этого категорически отказывался от выпивки на студенческих вечеринках. Однокурсники жестоко высмеивали Костю, называли его печальным рыцарем с тоскливым собачьим взглядом и напевали песню из арии Ленского: «Я люблю вас, Ольга». Он мог часами стоять у подъезда своей прекрасной дамы, чтобы хотя бы мимолётно увидеть её. Она иногда пролетала мимо, не замечая его, иногда останавливала на нём свой взгляд, как будто подманивала, но тут же повелительным знаком руки удерживала его на месте и предостерегающе покачивала пальчиком, не позволяя приближаться, иногда она издевательски подзывала его: «Иди сюда, котик мой» и он кидался к ней. Неуёмная ревность, жгучие сомнения, мучительные страдания – всё было в таком ненормальном количестве, что Костя едва это выдерживал.

И вдруг Ольга сдалась, стала с ним необычайно нежна и внимательна, ласково-влюблённо говорила ему «мой дурачок», с упоением слушала его стихи (на самом деле делала вид, что слушает эту романтическую ересь) и восхищалась его талантом, пока этот глупец наконец не догадался, заикаясь от волнения, страшно робея и смертельно боясь отказа, сделать ей предложение, она сразу же дала согласие на брак, и через месяц они поженились. Её раскованность в первую ночь, её бесстыдство и то, что он оказалась у неё не первым мужчиной, Костю несколько смутило, ибо в те времена жизнь с мужчиной до брака была редким явлением. Ольга же на его робкие расспросы самоуверенно отрезала: «Не твоё дело».

Через семь месяцев после свадьбы у них родилась дочь Жанна, и сразу же после рождения дочери отношение Ольги к Константину резко изменилось. Её презрение, раздражение и даже неприкрытая ненависть к нему сначала ошеломили Костю. Три года какого-то семейного ада, горячие ссоры, жестокие слова, пренебрежение, демонстративно-брезгливое отношение к его жалким неумелым ласкам и неопытности и зачастую отказ в интимной близости без веского предлога («не хочу», «надоел», «отстань»), а однажды она чуть не проговорилась: «Ты не лев в постели, а мелкий комарик по сравнению с Ни…». «С кем? С кем с ним?!» – с ужасом, страшно бледнея и дрожа от ревности и унижения, со слезами на глазах допытывался Костя. «Ни с кем, ты просто ни с кем не сравним, несравненный мой», – ехидно ответила жена.

Она безжалостно, ядовито высмеивала его самого, его чрезмерную сентиментальность, его глупые слащаво-сахарные стихи, его сокровенные воспоминания, его потаённые мечты о предстоящей семейной жизни, которыми он с умилением делился с ней в пору их жениховства, она с презрением отзывалась о его восторженной любви ко всему прекрасному: к природе, к музыке, к поэзии, говорила, что не мужское это занятие – охи, вздохи и розовые сопли, а тем более глупые душевные страдания, а все эти «тонкости» – понятия чести, совести, ответственности, долга и так далее – её только раздражали. Костя был поражён тем, как она, используя его откровенность и открытость, была по самым больным уязвимым точкам.

Родители Константина знали, что у сына с женой что-то не ладится, но всегда были на стороне Ольги, уверенные в том, что он просто плохой муж. Костя был страшно подавлен, он пытался понять, постигнуть причину такого отношения к нему, униженно просил жену объяснить, что происходит, что он делает не так, в чём он провинился перед ней. «Да ты до отвратительной тошноты правильный и благородный во всём. Ты не дурачок, ты просто дурак и до ужаса скучный зануда. Да какой женщине нужен такой мужчина? Вместо шляпки тебя носить?» – говорила ему Ольга и упрекала в том, что он, проявляя своё дурацкое благородство и ненужную гордость, не угождал начальству, чтобы подняться по карьерной лестнице, писал за своего брата научные статьи, позволял начальнику присваивать свои научные доклады, уступил своему многодетному приятелю квартиру, которую выделили ему как очень перспективному и ценному специалисту, и они теперь вынуждены ютиться в маленькой комнатке общежития. И однажды в разгаре одной из этих ссор она выпалила ему в лицо:

– Да на что ты способен? Какой ты мужик? От тебя даже дети не родятся.

– Что? Как?

– А Жанна не твоя дочь, дружок, а твоего братца. Неужели ты думал, что мне нужен такой мямля, как ты. Если бы не обстоятельства, не стала бы твоей женой.

Секундная пауза, мёртвая тишина, глаза в глаза, зрачки в зрачки, его плотно сомкнувшиеся челюсти, дрожащий подбородок, раздувшиеся, как у дракона, на полном выдохе ноздри, жгучей слезой увлажнившиеся глаза и их страшный прищур.

– Но сейчас ты моя жена и изволь исполнять свои обязанности! – взревел вдруг ослеплённый яростью некогда робкий сентиментальный мальчик и набросился на неё как дикий зверь, с треском разрывая на ней платье, и легко, как пушинку, бросая её на кровать.

В нём проснулась та необузданная горячность, которую всегда пытался сдерживать его отец. Три ночи подряд он безжалостно насиловал её по нескольку раз за ночь, а она, испуганная и восхищённая этой жестокостью, восторженно отдавалась ему, хотя при этом оскорбляла и осыпала бранью, отпихивала, отталкивала, пыталась ударить по лицу и грубо схваченная его огромной лапой за запястья, с заведёнными над головой руками небезуспешно изображала сопротивление его бешеной атаке и наслаждалась неистовой силой его мужской деспотичной власти.

А потом Костя вдруг запил, пропал из дома и даже не появился на службе. Ольга обратилась к Николаю с просьбой разыскать её непутёвого мужа, опасаясь за его дальнейшую карьеру из-за подобных выходок. Она могла бы и развестись с ним, но кому она нужна с ребёнком на руках (ребёнка, впрочем, можно сбыть матери или отдать в детский дом) и где она найдёт себе мужа, который имел бы такую уникальную память, фантастические способности в математике и физике и возможность стать крупным учёным, а значит, надо приложить все усилия, чтобы вытянуть его из этого запоя и сделать из него достойного человека. Через два дня Николай нашёл его, мертвецки пьяного, в каком-то притоне в обществе малознакомых людей с сомнительной репутацией, вытащил из этой квартиры и приволок домой к Ольге. Крепко держа Костю за волосы, Николай окунал его головой в ванну с ледяной водой, пока не привёл в чувства, отхлестал по щекам и уложил отсыпаться. На следующий день рано утром Николай навестил молодую супружескую чету. Между братьями произошёл довольно бурный, но короткий разговор. Костя рыдал, в чём-то обвинял старшего брата, даже пытался наброситься на него, в результате Николай, нанеся ему со всего размаху сильный удар в лицо, встал во весь свой могучий исполинский рост над ним, избитым в кровь, поверженным и жалким, и посоветовал не распускать сопли и вести себя как подобает советскому офицеру, не огорчать свою жену недостойным поведением и не позорить их семью и имя отца.

Константин был потрясён признанием своей жены, страшно потрясён, до нервного срыва, до диких запоев, до мыслей о самоубийстве, и если не сошёл с ума, то благодаря силе своего разума. Он теперь понял, почему его старший брат всячески поощрял его знакомство с Ольгой, а Ольга так быстро дала согласие на брак, и с его помощью они прикрыли свой грех. Он с отвращением теперь вспоминал те счастливые предсвадебные хлопоты, свою окрылённость, свой восторг в предвкушении предстоящей семейной жизни, саму свадьбу, волнение жениха, смущение невесты, поздравления, улыбки, пенное шампанское – всё это теперь мелькало перед его глазами разгульной пляской чертей и ведьм. Он даже не почувствовал подвоха, когда его старший брат, который всегда помыкал им, покровительственно, по-отечески полностью взял на себя организацию свадьбы: ресторан, свадебный кортеж, свадебное платье для невесты, костюм для жениха, свидетели, свадебный торт, тамада, музыка, цветы, кольца, фото- и видеосъёмка, спиртные напитки. Николай даже смог обаять строгую сотрудницу ЗАГСа, которая поначалу категорически отказалась принимать у них заявление, отвёл её в сторону и тихо, по-деловому коротко переговорил с ней. Костя даже не удивился тому, что их, несовершеннолетних, всё-таки расписали, хотя по закону расписывают только в восемнадцать. Исключение делают, если невеста беременна! В этой круговерти он не заметил дьявольской усмешки своего брата и своей невесты над ним, той затаённой злорадной радости от того, как ловко они провели его, слепого юнца и глупца. «Ложь! Ложь!» – думал Костя, яростно разрывая все свадебные фотографии. «Ложь! В каждом их слове, в каждом их действии ложь!» – думал Костя, сжимая изо всех сил руками голову, как будто боль разрывала её изнутри, и стискивал зубы, чтобы не разрыдаться, он уже не мог себе этого позволить.

По ночам в нём просыпался ненасытный жестокий зверь, он ещё любил свою жену, любил сильнее прежнего, а утром его сердце наполнялось отчаяньем и болью на разрыв. Живя с человеком, которого он считал родным и близким, он уже не имел право на слабость, тем более на слёзы, он не мог открыто выражать свои эмоции, обиды и даже желания, делиться своими переживаниями, тем более проявлять нежность и сахарную чувствительность, он из последних своих сил должен был держать лицо, как бы плохо ему не было, а изнутри его выжигала накалённая, до предела сжатая пружина и разъедала невыносимая боль. Он ещё судорожно цеплялся за свою мечту иметь семью и нормальные отношения в семье.

Через какое-то время Константина направили на новое место службы – в Город, откуда он сам был родом. Узнав об этом, Ольга поначалу отказывалась покидать Москву, когда все наоборот стремились в столицу – в центр вселенной, в город сказочных возможностей, где жизнь кипит с утра до позднего вечера, где столько библиотек, музеев, театров, а в его захолустном городишке даже мусорную урну на улице не увидишь, а уж с таким скучным мужем даже в Москве с тоски можно помереть. «Много ты в театры ходишь», – мрачно вдруг отозвался Константин. Ольга в ответ тут же разразилась ядовитой тирадой о том, что из-за его жадности, когда он пожалел денег на няню для девочки, она не может никуда выйти из дома и ничего не видит кроме четырёх стен этой каморки в общежитии, хотя Костя прекрасно знал, что дочь она отдавала матери, которая не могла отказать ей из-за чувства вины перед ней, и посещала великосветские вечеринки, происходившие в том числе и у Николая на квартире; домой Ольга приходила поздно вечером с ребёнком на руках, которого якобы выгуливала, а на самом деле забирала у матери, приходила накрашенная, разодетая в пух и прах (почти всю зарплату мужа она тратила на наряды и украшения), окутанная шлейфом ароматов вина и духов. Когда же он однажды проследил за ней и встретил выходящую из квартиры Николая, она ни мало не смутилась и даже не пыталась оправдываться.

Ольга продолжала устраивать скандалы, доходила даже до истерики, особенно когда узнала, что муж сам попросил об этом переводе, шантажировала разводом. Во время очередной склоки она даже сбросила со стола его тарелку с супом на пол, поскольку муж, придя домой уставший и голодный, уже не отвечал на её выпады. Костя вдруг резко поднялся и, плотно сжав кулаки, чёрной глыбой стал надвигаться на неё. Ольга испугалась его яростного блеска в глазах и попятилась назад, пока не воткнулась в стену, отступать было некуда. Костя вплотную подошёл к ней и тихо, но твёрдо сказал: «Иди собирать чемодан. Завтра выезжаем». Возражать она уже не осмелилась. Эти его редкие вспышки приглушённой ярости начинали её пугать.

Через девять месяцев у них родился мальчик, уже точно его сын, которого Ольга назвала, возможно, и назло мужу, именем своего бывшего любовника, но это уже не задевало Костю. Он вдруг ясно осознал, что Ольга при своей ослепительно-жгучей красоте – холодная, циничная и озлобленная женщина, озлобленная на свою судьбу, на своих родителей, которые, разведясь, отдали её в детский дом. Ослеплённая этой злобой, она даже прогнала своего отца, приехавшего к ней, чтобы увидеть своих внуков, а Костя, ослепленный любовью (скорее страстью глупого наивного щенка, роковой привязанностью и болезненной одержимостью), он долго не замечал этого, он видел только её красивую оболочку, лишенную души и жара сердца.

Он превратился в машину. Он уже не жил, он только работал и работал, службу совмещал с учёбой в Высшей военной академии, начал делать успехи в научной карьере, опубликовал первые научные труды уже под своим именем, что очень радовало его жену и его отца Виталия Николаевича («Наконец-то, за ум взялся»), но не его самого. Боль его обратилась в тяжёлый камень на сердце, он не знал, как избавиться от неё.

Знакомство с Наташей, наречённой невестой своего друга, всё перевернуло в нём, оживило его сердце и вселило надежду на возможность семейного счастья, к чему он всегда так стремился. Он не собирался отбивать у Игоря невесту, он никогда бы на это не посягнул, Наташа сама потянулась к нему, сама расторгла с помолвку со своим женихом, и только после этого они сошлись. Хотя к своим восемнадцати годам Наташа не была девственницей, Костя решил, что она просто успела побывать в горячих объятиях Игоря, и нисколько её не укорял, даже стеснялся спрашивать об этом или уже боялся, учитывая первый опыт. Наташа сама рассказала ему про свою первую школьную любовь с мальчиком-одноклассником и про их «тихие, невинные сексуальные забавы» (по её словам), когда они просто лежали голыми в постели, изображая взрослых, пока его родителей не было дома, и мальчик случайно, не желая того, повредил её. Несмотря на этот ранний сексуальный опыт, Наташа была ещё ребёнком, наивным, добрым и чистым в противоположность Ольге, с бездной милого кокетства и детским проказничеством, и вызывала в нём не столько ураганную, удушающую любовь, сколько нежность и умиление, как к маленькому озорному котёнку. С ней он чувствовал себя сильным и заботливым мужчиной, оберегающим и воспитывающим. Наташа с выражением ребяческой досады, смехом, прыжками и поцелуем, зажмурив свои длинные глазки, всегда прерывала его выговоры и наставления. Милое, очаровательное, взбалмошное дитя.

Твёрдое намерение Константина Витальевича развестись и женится на Наталье Лесковой заставило вмешаться его отца, Виталия Николаевича. Не достиг его сын ещё тех высот, чтобы позволить себе такое, и даже он, генерал в отставке, при его-то связях и возможностях не смог бы помочь сыну. «Что за детский сад? – кричал на сына Виталий Николаевич, – Ты военный человек – цвет нации, а не озабоченный самец. Для тебя „разведусь-женюсь“ так легко, как чихнуть? Да тебя вызовут в штаб, сразу мозги прочистят и на раз-два отправят в самый дальний гарнизон, где ещё не ступала нога человека».

Замешены и привлечены в этот скандал были все родственники обеих сторон. Из Москвы даже приехал отец Наташи Владимир Петрович Лесков и поначалу, не разобравшись в сложившейся ситуации и расстановке сил, хотел было поддержать свою дочь, но после основательного разговора с отцом и женой Константина быстро сменил свою тактику и стал уговаривать Наташу отступится от намерений разводить семейного человека и ломать таким образом его будущность (в то время развод офицера не приветствовался и означал крах его карьеры). В ответ Наташа купила ему обратный билет до Москвы и попросила больше не вмешиваться.

Против влюблённых были все, в том числе и Николай, за которого Костя писал диссертацию. Николай даже специально приехал из Москвы в Город и сильно избил его, а Костя, хотя и обладал богатырской силой, не мог из-за внушённого с детства его отцом чувства уважения к старшему брату сопротивляться и давать отпор.

Несколько недель Костя был в какой-то мучительной агонии, в страшном угаре борьбы. Он несколько раз пытался подать заявление на развод в суд. Его заявление сначала не принимали, когда же он чуть не зарычал на секретаря, листок, исписанный его нервной, торопливой рукой всё-таки вязли, но оно осталось без движения, потому что в заявлении была указана не полная информация. Вторично поданное заявление содержало какие-то недостатки по форме и содержанию, к третьему по счёту заявлению не был приложен полный перечень документов и, в конце концов, очередное заявление было попросту утеряно. Костя понимал, что все эти препятствия ему чинят не без помощи отца, что он бессилен перед его властью и его связями, но упрямо не сдавался. Рвал, метал, рычал, огрызался, спорил с родственниками, с начальством и вновь подавал заявление. Он боялся, что Наташа не дождётся его освобождения от этих семейных уз.

Наташа металась между Костей и Игорем. И Игоря ей было жалко, и Косте не давали развод и возможность жить вместе. Отчаявшись, она вдруг давала согласие на брак с Игорем, их свадьба то назначалась, то вновь откладывалась, но любила она Костю.

– Он мой, мой, – говорила она Игорю после очередного пламенного свидания с Костей.

– Наташа, опомнись. У него семья, дети.

– Ах да, у него, кажется, жена есть. Эта та самая… Зюзя…, – Наташа истерически хохотнула. – Боже мой, я же замучаю тебя. Как же ты хотел жить со мной, зная, что я больна, да, именно больна им? Я не могу, не могу от него оторваться. Ну, зачем я его встретила? Эх, кабы мы раньше встретились. Всё не вовремя, и сама жизнь не вовремя. Ну что ты молчишь? Ты очень, очень… ты такой благородный и добрый. Таких, как ты, нужно в Красную книгу записывать и оберегать, как редкий экземпляр. Мне с тобой было бы спокойно и надежно. Но ты меня не сможешь удержать, нет у тебя той силы, что меня удержит, – Наташа вдруг подняла голову и тряхнула головой. – О боже, что я говорю? Ну как ты можешь такое слушать? Гордости у тебя нет. У тебя невесту увели, а ты ещё и помогаешь нам. Господи, помоги мне! Ах, слушай! Может мне в монастырь уйти? Там такое умиротворение и успокоение… как в гробу. Ха-ха-ха, – она нервно засмеялась. – Нет, я там умру от скуки. Ах, не все равно ли, где умирать. Знаешь, мне кажется, что я попала не в ту колею, глубокую, очень глубокую колею, и несет по ней, и не могу из неё выбраться. Или, может быть… сойти с ума. Сумасшедшим можно всё.

Игоря, играя на его самолюбии, упрекали в том, что он так легко отступился от невесты, и пытались стравить с его другом, но он слишком любил Наташу и готов был во всём помогать влюблённым.

Однажды, когда Костя был отправлен в длительную командировку, а Игорь уехал на симпозиум в Москву, Наташа осталась совсем одна без поддержки. Вот тут-то и возник около неё некий Михаил Кузнецов, который начал красиво за ней ухаживать, утешать в её горе, и Наташа, вдруг поняв в один из своих сумеречных дней, что они с Костей обречены, неожиданно и скоропалительно дала согласие на брак с Кузнецовым. Они подали заявление в ЗАГС, был уже назначен день их бракосочетания, причём странным образом им разрешили расписаться не через месяц, как это было положено, а через неделю после подачи заявления (связи решают всё).

По роковому стечению обстоятельств в этот день Костя должен был вернуться из командировки. Он, едва сошедший с поезда, поначалу в первый миг был удивлён, увидев Ольгу с детьми на вокзале, а потом раздражён фальшивостью этой якобы радостной и долгожданной встречи с главой семейства, особенно когда жена вдруг поцеловала его в щёку, чего раньше никогда не делала. На этот поцелуй он не ответил, глаза его сузились и злой огонь сверкнул в их глубине. Ольгу это не смутило, она как ни в чём не бывало доиграла роль примерной и любящей жены, подтолкнув к нему пятилетнюю Жанну со словами: «Иди к папе на ручки. Ты же его так всё время ждала. Она постоянно про тебя спрашивала, Костя». Он подхватил на руки дочь, и счастливое семейство направилось домой. Но даже наличие повисших на нём детей ненадолго удержало его дома. После торжественного, фальшиво-торжественного обеда, он, несмотря на попытки жены под любым предлогом удержать его, поехал на своей новой машине (неожиданный подарок его отца, чтобы задобрить строптивого сына) к Наташе. Костя уже подъезжал к её дому, когда увидел Наташу, выходящую из подъезда в свадебном платье, и обомлел. До ЗАГСа невеста не доехала. Костя посадил Наташу в машину, и они весь день катались где-то за городом, после чего был весьма неприятный разговор с отцом, закончившийся тем, что Виталий Николаевич отнял у сына машину, которая была предназначена для его семьи, а не для прогулок с любовницей да ещё на виду у всего Города. Костю это не очень огорчило, хотя он страстно, самозабвенно любил машины и обожал быструю езду.

И вновь влюблённые пошли по этому адскому кругу: бесконечные угрозы, разговоры, убеждения от заинтересованных родственников, от начальства и даже от друзей Константина, дичайшие скандалы его жены, которые заканчивались разбитой посудой, её провокации, истерики, театральные страдания и театральные же попытки самоубийства, чтобы собрать побольше сочувствующих зрителей.

– Ему развестись не позволят, – говорил Наташе Николай, в то же время присматриваясь к ней и оценивая её девичьи прелести с тайным желанием насладиться этой аппетитной девочкой («может соблазнить эту дуру?»).

– Он не крепостной, – возмущалась Наташа, не замечая этих плотоядных взглядов. – И, в конце концов, он уволится из армии и уже точно будет свободен и от ваших начальников и от вас, и никто не сможет ему приказывать, – и тут она вытянула свой главный козырь: – Я беременна от него, и он уже точно разведётся.

– А от него ли ты беременна, цыпа? Не от своего ли несостоявшегося женишка?

– Нет, совершенно точно нет. Он ко мне не прикасался.

– А Костя в это поверит? Он у нас ревнив, как демон, просто бешеный становиться.

– Это подло так говорить, вы… вы…

– Детка, я бы на твоем месте был бы осторожней. Ты же знаешь, если надо, я всё сделаю, чтобы стереть тебя в порошок, как это некогда сделали с твоим отцом. Веди себя тихо и смирно и проживёшь долго и счастливо.

– Не думайте, что я вас боюсь! – негодовала Наташа, яростно защищаясь от этого страшного человека, хотя и была очень напугана тем, что рядом с ней не было Кости (его опять отправили в Москву в командировку) и она опять осталась одна один на один с его воинственными и всемогущими родственниками, и чувствовала себя по-детски совсем беззащитной. – Меня теперь ничто не остановит.

Несмотря на эту её решимость, всё вдруг закончилось неожиданным и загадочным исчезновением Наташи из Города, после чего все страсти улеглись, вулкан потух, отшумели грозы и затих ураган, оставляя за собой разрушенные судьбы и разбитые сердца. Говорили, что какую-то роковую роль в той истории сыграла жена Константина Витальевича Ольга Станиславовна, что она приходила домой к Наташе, и они о чём-то около четырёх часов беседовали, но достоверных сведений об этом не было и поэтому ограничились тёмными неясными слухами и намеками. Константина стараниями его отца отправили куда-то в командировку за границу, пока всё не забудется. Куда уехал Константин и где был несколько лет, не знала даже его жена, слышала только, что он был где-то в юго-восточных странах и участвовал в каких-то военных действиях. Поговаривали, что его отец даже рискнул жизнью сына, лишь бы замять этот скандал. По возвращении оттуда Константин уехал в Москву, не взяв с собой жену, и продолжил учебу в Высшей военной академии. Со временем всё забылось и кануло в Лету, а Константин Витальевич вернулся в Город героем, героем Советского Союза, но за какие заслуги он получил эту высшую награду, он никогда не рассказывал. Он быстро взлетел по карьерной лестнице благодаря своим уникальным способностям и сейчас имел звание генерал-полковник-инженер и был директором Военного Научно-Испытательного Института (ВНИИ).

****

Ранним воскресным летним утром 1972 года, когда жаркое солнце ещё не успело раскалить безлюдные, пустынные улицы спящего города, а воздух был ещё прохладен и свеж, на Золотой набережной появился первый человек – мужчина лет пятидесяти с лишним в летнем сером костюме и в фетровой чёрной шляпе. Это был не кто иной, как отец Натальи Лесковой – Владимир Петрович Лесков, только что сошедший с московского поезда. Ни сумки, ни чемодана при нём не было. Бывший известный архитектор, бывший член Союза архитекторов СССР и Международного союза архитекторов, много лет назад он получил очень престижный правительственный заказ на проектирование крупного магазина в Москве, который оказался для него роковым и последним в его карьере. По окончании строительства магазина он был жёстко раскритикован за «порочные излишества в архитектуре» своими же коллегами-завистниками, которые яростно боролись за получение этого заказа, и Владимир Петрович, не выдержав травли, впал в жестокую депрессию и начал спиваться. Даже сейчас он был под хмельком, хотя выпил скорее для храбрости, оставив последние деньги в вагоне-ресторане. Единственный дорогой заграничный костюм уже давно потерял свой вид и полинял, а изъеденная молью шляпа вышла из моды и была не по сезону тёмного, мрачного цвета, но, по мнению её обладателя, придавала ему солидности и была необходима для предстоящего делового разговора. Резким порывом ветра шляпу вдруг сорвало с головы и унесло за решетку набережной реки. «Ах, ты!» – от досады Лесков шлёпнул ладонью по мраморному парапету, глядя на безвозвратно уплывающую от него шляпу, единственную в его гардеробе.

Лесков свернул в Нагорный переулок, вверх, туда, где на холме за чугунной кружевной решеткой в глубине изумрудного сада стоял трёхэтажный особняк, там на третьем этаже жил Константин Витальевич Макаров со своей семьей.

Константин Витальевич в это время пил в своём кабинете свой утренний кофе, выкуривал трубку и изучал письмо, которое только что принесла домработница Вера. Обычный прямоугольный конверт с простеньким банальным изображением каких-то красных цветов, но без обратного адреса и имени отправителя. Константин Витальевича, уверенный в том, что это очередная анонимка или признание в любви неизвестной поклонницы, хотел выбросить письмо, не читая, остановило лишь то, что конверт был с авиапочтовой маркой, а значит, отправлен из другого города. Почтовый штемпель был не очень четко отпечатан и даже размыт, но можно с трудом различить первые три буквы названия города, из которого это письмо было отправлено – М, О, С и последняя буква А или Л. Между буквой С и последней А или Л оставался промежуток достаточный только для двух букв. «Москва», – решил Константин Витальевич и вскрыл конверт. Письмо было написано на неаккуратно вырванном из ученической тетради листе торопливым и всё-таки женским почерком, но начиналось очень официально: «Тов. Макаров, я Вас не знаю, но надеюсь на Вашу порядочность или хотя бы сострадание к Вашей дочери. Я не стала бы к вам обращаться, но у неё начались неприятности и мне трудно ей помочь. В московский детский дом №2 Ваша дочь поступила всего четыре месяца назад, но сейчас она попала в очень неприятную историю, защитить её некому. Я бессильна против ТОГО человека, он может навсегда исковеркать её судьбу и возможность на нормальное будущее, может, и не счастливое, но сносное. При Вашем положении и влиянии вы могли бы вмешаться, достаточно вашего звонка. Он струсит, я знаю. Вы можете изменить. Хотя бы перевести её в другой детский дом, если вам не нужна. Я надеюсь, что все-таки у вас есть капля совести. Вы поможете своему ребенку, примите участие в судьбе». Подпись «Анна Ковалёва».

Письмо написано сумбурно и торопливо, последние фразы обрывисты, не закончены, где-то перечеркнуты, некоторые буквы были пропущены и уже отсутствовали знаки препинания, а уж понять, о ком и о чём идет речь, было просто невозможно.

Константин Витальевич едва успел дочитать письмо, когда услышал в прихожей лай Цезаря, его молодой немецкой овчарки, которой категорически запрещено подавать в доме голос, чей-то хриплый бас («Извольте доложить») и возмущенный голос домработницы Веры. Константин Витальевич поспешил к месту происшествия. Входная дверь была приоткрыта, какой-то гражданин дергал за ручку двери, пытаясь пошире её распахнуть и втиснутся в образовавшуюся щель, но Вера тянула дверь на себя, да и собака пугала непрошеного гостя.

– Цезарь, молчать, – тут же призвал к порядку собаку Константин Витальевич. – Вера, в чём дело?

– Этот гражданин говорит, что он к вам. Но он же пьян.

– Я не пьян, мадам, – поправил её Владимир Петрович, а это был он, Константин Витальевич узнал его. – Я чуть выпимши, совсем чуть-чуть, а это другая категория человеческого падения.

– Вера, идите, я сам разберусь.

Владимир Петрович наконец-то втиснулся в дверной проём, задевая косяк двери, ввалился в прихожую и, пошатываясь, поклонился, сожалея, что нет шляпы, которую в самый раз приподнять при поклоне.

– Здр-р-равия желаю, – нагло и развязано начал было Владимир Петрович.

Константин Витальевич не ответил, смутив Владимира Петровича стальным с хищным прищуром взглядом, а поскольку у Владимира Петровича в планах такой приём не значился, он растерялся. Он-то был твёрдо убеждён, что Костя (для него он был ещё Костя) в его тайной власти и будет смущён и поражён, а, может, даже застыдится. Но Константин Витальевич смотрел на него холодно и бесстрастно, выдерживая паузу, достаточную для того, что бы Владимир Петрович занервничал.

– Ты… вы… – промямлил он, не зная как обращаться к Константину Витальевичу, и пристально вглядываясь в его лицо.

Лесков с трудом узнавал в этом суровом человеке некогда вежливого, утонченного кавалера его дочери, и судорожно вспоминал заранее приготовленную речь, которая должна была повергнуть Костю в смятение и раскаяние, уничтожить его. Владимир Петрович сам уже начал терять чувство превосходства и уверенности, а Константин Витальевич даже не пытался помочь ему выпутаться из этой ситуации, ожидая, когда он наконец скажет что-нибудь вразумительное.

– Чем обязан? – в конце концов сухо и жёстко спросил Константин Витальевич.

Владимир Петрович окончательно оробел перед ним и растерянно промямлил:

– Ну-у… я… хотел бы насчёт вашего ребёнка.

– Какого ребёнка?

– Как?! А Сашка.

– Какой Сашка?

– Ребёнок наш… ваш, то есть… Этот… ну Саша… Ну вы же знаете… Наташин. Вы же мне деньги высылали.

Константин Витальевич тут же взял его под руку и отвёл в кабинет.

– Так. Быстро, – Константин Витальевич поставил стул посредине кабинета перед своим столом, взглядом велел сесть, и сам сел в кресло напротив. – У вас есть пять минут, чтобы всё объяснить. Кратко и доходчиво.

Впрочем, аудиенция затянулась. Мимолётно оценив роскошь квартиры, наличие прислуги в доме и соответственно высокое положение Константина Витальевича, который наверняка не захочет огласки некоторых эпизодов своей биографии, Владимир Петрович понял, что здесь можно поживиться и очень неплохо поживиться на вполне законных основаниях. Он уже начал приходить в себя, приобрёл былую уверенность в предвкушении радужной перспективы получать немалое ежемесячное денежное довольствие, вальяжно уселся на стул и перешёл на официально-деловой тон:

– Я… мм… у меня, видите ли, нет сейчас возможности содержать нашего… вашего ребенка. Я всё-таки рассчитываю на достойную компенсацию…

Константин Витальевич резко поднялся, не желая выслушивать этот бред, и Владимир Петрович, испугавшись, что с ним церемонится не будут и попросту выгонят, а он отчаянно нуждался в деньгах, торопливо заговорил:

– Нет, нет, подождите, вы должны выслушать меня. Это очень важно. Это же ваш ребёнок, ваш и Наташин. Я вам писал, вы же мне деньги высылали.

– Вот как?

– А разве нет?

– Что с Наташей?

– Гуляет, жизнью наслаждается, а я с её ребёнком должен возиться.

– Где сейчас мальчик?

– Мальчик? А разве был ещё мальчик? А, да, кажется, был мальчик, давно, но он умер.

– Как умер?! («Что он несёт?!»)

– Даже не помню… был он или не был…, – впал в какую-то странную задумчивость Владимир Петрович.

– Саша умер?

– А? Саша? Ах, Сашка. Так ведь девочка.

– Всё-таки девочка?

– Ну да, Сашка. Наташка хотела мальчика, и имя уже наготове было, а вот досталась девка.

– Сколько ей лет?

– Восемь… или девять. Не помню.

– В каком месяце она родилась?

– В июне… не, в мае… э-э-э… ну, жара была под сорок, торфяники горели под Москвой.

– Подождите.

Константин Витальевич позвал Веру, попросил её принести закуски с кухни, быстро сервировал стол, выставил бутылку водки. Владимир Петрович с явным удовольствием выпил предложенную рюмочку водки и закусил малосольным огурцом.

– Я же вам письмо написал, – сказал он, сам уже по-хозяйски подливая себе водку. – Вы, конечно, не ответили, я понимаю, очень заняты, но деньги получал исправно, а потом вдруг перестал.

– Давно писали?

– Ещё в феврале.

– Где сейчас Наташа?

– Сбежала. Нас бросила, главное Сашку мне подбросила, сама гуляет где-то на юге со своим хахалем. Пальмы, море, яхты, рестораны. Уже четыре месяца как не появляется. Я даже в милицию подавал на розыски. Совсем как её мать, по тем же стопам пошла. А ведь сватался к ней знаменитый режиссёр, с женой готов был развестись. Такие подарки дарил! Нет же, и его бросила, сбежала с каким-то проходимцем. А так всё могло бы устроится. И чего не хватает? И ваш братец её обхаживал, очень обхаживал. Мы ведь могли бы породниться. Хе-хе, родственничками были бы. Может быть. Если Николай не врал, да что-то Наташа с ним рассорилась. И что она со всеми ссориться? Не умеет жить, не умеет.

Последняя новость слегка ошарашила Константина Витальевича, но вида он не подал. Владимир Петрович быстро опьянел и уже нёс бог знает что, Константин Витальевич не мешал ему и изредка подбрасывал вопросы:

– Девочка с кем сейчас осталась?

– А она в детском до.., – чуть не проговорился Владимир Петрович, и, хотя уже был изрядно пьян, тут же спохватился: – саду.

– В детский сад ходит?

– Да.

– Ей девять лет?

– Да. А что? Ах, да в школу. Но сейчас каникулы. Дома, дома сидит.

– Она одна дома осталась?

– Да. Ну и что, чай не маленькая.

– Так я вам, говорите, деньги высылал?

– Да, сразу же после моего письма. А разве нет?

– Да. Пейте, пейте. И как часто?

– Раз в месяц, как положено в благородных семействах. А разве нет? – Владимир Петрович силился понять смысл этих странных вопросов, но всё больше пьянел и уже отвечал машинально, а Константин Витальевич не скупился и щедро подливал.

– Какая сумма вам высылалась?

– Сумма? Ах, разве это сумма, разве это деньги, на хорошую водку с закуской не хватит.

– В последний раз когда выслал?

– Уж два месяца как не высылаете, Константин Ник… Василь… ич… – он пытался вспомнить его отчество, а Константин Витальевич даже и не думал ему подсказывать. – А я ведь последние деньги на неё потратил, а она растёт и растёт. И чего они так быстро растут? Сегодня купил ей платье, а завтра оно уже ей мало. Столько денег на неё уходит, ай-яй-яй. А накормить ещё надо и не просто так, а витамины там всякие: апельсины, яблоки… картошечка…, – Владимир Петрович даже закрыл глаза и благодушно счастливо заулыбался, мечтательно перечисляя все свои любимые закуски под водку: – селёдка с лучком тоже неплохо…

– Допивайте, – прервал его Константин Витальевич. – Пошли, провожу вас.

– А как же мой вопрос? – вдруг спохватился Владимир Петрович, вспомнив, зачем пришёл.

– Решим, обязательно решим. Сегодня же.

– А куда я сейчас пойду?

– На свежий воздух, на скамейке посидите. О вас позаботятся.

Владимир Петрович подхватил недопитую бутылку водки, вложил её во внутренний карман пиджака и нетвёрдым шагом, пошатываясь, вышел из кабинета. Идя по длинному коридору, он постоянно пытался ввалиться в другие комнаты, но Константин Витальевич, взяв его за рукав пиджака, перенаправлял по нужном курсу. Владимир Петрович уже плохо соображал. Он вышел в сад и сел на скамейку под сиренью. Жара. Совсем разморило. К ограде особняка подъехал милицейский УАЗик, из него вышли два милиционера и направились к Владимиру Петровичу, один из них, приложив к козырьку фуражки руку, представился:

– Старший лейтенант милиции Смирнов.

– Угу, – только и смог ответить Владимир Петрович, кивнув головой.

– Ваши документы, гражданин.

– Пожжаста.

Но достать паспорт из внутреннего кармана пиджака Владимир Петрович уже не смог, вытащил и протянул им бутылку водки.

– Пройдемте с нами.

– Куда? Зачем?

– Пошли, пошли.

Владимира Петровича подхватили под руки, а он уже не имел сил сопротивляться. Его посадили в машину, отвезли в отделение и поместили в отдельную камеру. Константин Витальевич в это время вызвал к себе в кабинет своего девятнадцатилетнего племянника:

– Олег, вот деньги. Купишь билет до Москвы, вечером возьмёшь такси, заберешь из первого отделения милиции Лескова Владимира Петровича, отвезёшь на вокзал и посадишь в поезд. Все понял?

– Да. А он кто? – не удержался от любопытства Олег.

– Не твоё дело, – осадил его Константин Витальевич. – Можешь идти. И Ольгу Станиславовну попроси зайти ко мне.

Разговор с женой начался с короткого, довольно жёстко произнесённого вопроса:

– Где письмо?

– Какое письмо? – машинально спросила Ольга Станиславовна.

Вопрос этот был, конечно, лишним: Вера уже успела ей доложить о визите Лескова, и она была готова к этому вопросу.

– Ты прекрасно знаешь, о каком письме я говорю. Уточняю во избежание лишних вопросов и для краткости диалога: письмо, которое писал Лесков с просьбой выслать деньги на содержание моей дочери; письмо, которое предназначалось мне, и было перехвачено тобой не без помощи, надо думать, Веры.

Ольга Станиславовна ответила не сразу, она знала, Константин Витальевич терпеть не мог никакой лжи и притворства и сразу пресекал возможность, как он выражался, «дурочку играть», задавая недоуменные вопросы: «Какое письмо? Не понимаю, о чём ты» и так далее, да и Ольге Станиславовне показалось унизительным перед ним оправдываться.

– Его нет, – наконец ответила Ольга Станиславовна.

– Отличный ответ, главное краткий. Хорошо, продолжим. Как давно ты посылаешь Лескову деньги и сколько?

– Не понимаю, это что – допрос? – поднялась со стула возмущенная Ольга Станиславовна.

– Называй это как хочешь. Можешь поэтическим вечером назвать, можешь игрой в шашки.

– Зачем тебе это нужно? Зачем это всё нужно ворошить? Это отвратительное, гнусное письмо гнусного шантажиста. Я же тебя пыталась оградить от этого, нашу семью. Неужели мне мало того ужаса, что пришлось пережить и…, – Ольга Станиславовна вдруг поняла, что он почти её не слушает, равнодушно попыхивая трубкой и холодно поглядывая на неё, настолько он пренебрежительно относился к её мнению, но всё же, теряя свой напор и уверенность, она продолжила: – Я надеюсь, что всё это закончилось, и мы больше не услышим этой фамилии. Пусть они не пытаются навязывать тебе какого-то ребёнка, неизвестного, между прочим, происхождения и вешать эту обузу. К тому же…

– Хватит кружева плести, – вдруг прервал её тираду невозмутимый Константин Витальевич. – Ты не ответила на мой вопрос: сколько и как давно ты посылаешь деньги? Прошу кратко и точно.

– Пятьдесят рублей. С февраля.

– Похвально, не сильно поскупилась. Деньги, правда, пошли не по назначению. Не очень ты разумно ими распорядилась, так что я думаю урезать твой бюджет, тем более, что ребёнка я возьму к себе.

– Да ты что! – подскочила Ольга Станиславовна. – Да ты… о, боже! Ты уверен, что это твоя дочь? Он же просто аферист и эта… твоя… бывшая… тоже не промах. К тому же там был этот Кузнецов и неизвестно чей это…

– Не тебе об этом говорить, – жёстко оборвал её Константин Витальевич, хищно суживая глаза.

Ольга Станиславовна на миг растерялась. Она-то знала, на что он намекал, но, к его чести, вслух никогда и ни при каких обстоятельствах её грехи не обсуждал, слишком был порядочным, чем она всегда пользовалась. Взяв себя в руки, она продолжила уже спокойней:

– И зачем тебе эта обуза? Ты это мне на зло делаешь, а будут страдать дети. На меня-то можно наплевать, но ты о Жанне подумай, о Коле, что им придется вынести. Людям-то рот не закроешь. Все на них пальцем будут показывать: «Вот их сестра, то ли сестра, то ли нет». Как ты им будешь объяснять, кто это, откуда она взялась. «Это ваша сестра, познакомьтесь». А вдруг она не нормальная. Они все там не очень…

– Я обсуждать это не намерен и спрашивать твоего совета, тем более разрешения, не собираюсь. Ребёнка я заберу. И не вздумай строить из себя жертву: ты ей не мачеха, она тебе не падчерица. Она моя дочь и только. Всё, разговор закончен.

Ах, как он изменился, повзрослел и стал совершенно чужим и уже неподвластным ей. Где же тот мальчик? тонкий, ранимый, напичканный романтическими, сентиментальными глупостями мальчик, которым она, холодная и расчетливая, никогда и никого в своей жизни не любившая, могла повелевать, как презренным рабом, могла мучить, доводить до исступления, заставляя ревновать? Куда исчезло его мальчишество, безудержная горячность и дикая страсть? Когда она упустила его? Когда неосторожно призналась в том, что Жанна не его дочь? Может, это была её роковая ошибка? Хотя после этого неосмотрительного признания он, всегда робевший перед ней, как будто взорвался. Ольга была ошеломлена его напором, его силой, которой в нём не предполагала, и даже прониклась хоть и слабым, но чувством уважения к нему. Нет, он тогда ещё продолжал её любить, любить ещё более ревностно и неистово, порой до жестокости, но не от желания причинить боль и сокрушить её женское тело, а просто от переизбытка чувств, которые уже физический не мог сдерживать, правда, по окончании этой сумасшедшей бури ему нужно было вовремя увернуться от её прелестной ручки, щедро раздающей пощёчины в награду за его старания. И хотя по ночам она была в полном его распоряжении (в мучительно-сладостном плену), утром власть переходила в её руки, он по-прежнему был её рабом, она ещё долго держала его в узде и вдруг упустила.

Когда же он вдруг охладел к ней? Когда ускользнул? И как она позволила появиться в его жизни Наташе, этой рыжей бестии? Ей тогда казалось, что он всего лишь хотел позлить её, заставить ревновать, а всё оказалось так серьёзно, вплоть до развода. Сколько ей пришлось подарить его отцу Виталию Николаевичу, пользуясь тем, что он был явно к ней неравнодушен, обольстительно-заманчивых улыбок и взглядов, чтобы заручиться его поддержкой, и в то же время удерживать его под самыми разным предлогами от нескромных порывов, но позволяя некоторые вольности, сколько пришлось приложить усилий, чтобы уговорить влюблённого в неё Михаила Кузнецова за соответствующее необременительное вознаграждение, какое только могла дать красавица, обольстить и отвлечь от её мужа Наташу, сколько пришлось проявить силы убеждения и артистического таланта в том разговоре с Наташей, чтобы разжалобить свою соперницу (а этого унижения Ольга ей никогда не простит) и уговорить не портить ей, её мужу и их детям жизнь, и в конце концов она добилась того, что взбаламутившая их семью Наташа исчезла из их жизни и из Города. А сейчас эта рыжая бестия вновь напоминает о себе своим выродком.

Но власть над Костей Ольга потеряла безвозвратно. После возвращения из-за границы он поразил её своей холодностью, бесстрастностью и суровостью, как будто ураган пронёсся в его душе, не оставляя ни крупицы прежней романтичности, нежности, а главное любви к ней. Страшная животная сила исходила от этого угрюмого, мрачного, совершенно чужого, но такого грозно-прекрасного и привлекательного своим невероятным мужским магнетизмом человека. Он возмужал, ожесточились, огрубели словно отчеканенные в бронзе черты его лица, взгляд, прежде светившийся мягким светом, стал невыносимо пронзительным и тяжёлым, сам он, жёсткий, резкий и властный, перестал считаться с её мнением и не терпел никаких возражений. Первое время Ольге Станиславовне было сложно подчиняться своему мужу и смиряться со своим новым подчинённым положением в семье. Особенно оскорбительно для неё было то, что он не позволил ей полной мере распоряжаться его финансами. Она с трудом привыкала к этому новому мужчине, не зная даже, о чём с ним можно говорить. Все её попытки завести лёгкий непринуждённый разговор заканчивались его очень кратким равнодушным ответом, долгой мучительно-напряжённой для неё паузой и лихорадочным поиском более занимательной темы.

Она не интересовала его даже как женщина (у него теперь была отдельная смежная с кабинетом спальня), а самой напрашиваться гордость не позволяла. Хотя, надо признать, она однажды попыталась как бы невзначай прильнуть к нему, приобнять, прижаться к его мощному богатырскому телу, но он холодно-равнодушно отстранил её. С тоской Ольга Станиславовна поняла: не будет больше этой кипучей, богатой событиями жизни, этих фейерверков бурных ссор, упоения своей властью, головокружительных сладострастных ночей, не изведать ей больше грубой силы его бешеной, обжигающей страсти, этой огненной лавины его дикой, жестокой любви, не почувствовать опьяняющей смеси восторга и страха от его сокрушительной мужской силы.

В конце концов, ей пришлось удовлетворяться только тем преимуществом, какое давало это замужество, то к чему она так стремилась: высокое положение мужа, соответственно и её, как жены, достаток, возможность не работать (она за свою жизнь ни дня не работала), роскошная квартира, дорогие украшения и наряды, великосветские мероприятия, где ты первая, где тобой все восхищаются и завидуют, пытаются завязать более близкое знакомство и выпросить приглашение на день рождения. Ольга иногда забавлялась тем, что вдруг приглашала на свой день рождения какую-нибудь неприметную особу, имеющую не очень состоятельного и влиятельного мужа, но жаждущую во что бы то ни стало проникнуть в «высший свет». И эта особа, польщённая и окрылённая такой оказанной для неё честью, с надеждой на дальнейшее развитие очень выгодных отношений с самой влиятельной дамой Города разорялась на дорогой наряд, в котором не стыдно появиться в таком обществе, и очень дорогой подарок (дешёвый дарить было бы просто не прилично), снимая со сберегательной книжки накопленные на отпуск деньги и занимая у своих знакомых крупные суммы. Но по прошествии праздника Ольга Станиславовна вдруг становилась холодна и равнодушно-пренебрежительна к своей новой и не нужной ей знакомой, и даже как будто бы не узнавала её. А эту особу потом дома ждал страшный скандал, который закатывал ей муж из-за напрасно потраченных денег и пропавшего отпуска, который они будут вынуждены провести не в Сочи на Чёрном море, а на своей даче, и этой «глупой гусыне», как называл её разгневанный муж ещё в течении года до следующего отпуска, ничего не оставалось, как терпеливо сносить оскорбления от супруга и со скрежетом зубов ядовито сплетничать о том, что Ольга Станиславовна на самом деле не имеет никакого влияния на своего мужа, поэтому знакомство с ней не представляет никакого интереса.

Константин Витальевич действительно давно жил своей жизнью и у него был свой круг общения и интересов, а Ольга Станиславовна, как ни старалась, попасть в этот круг не могла, да и сама на дни рождения своих подруг всегда приходила одна, без мужа, оправдываясь его занятостью, всё время поглядывала на часы и говорила: «Нет, он, наверно, уже не успеет, очень много работает, надеюсь, хоть домой придёт не ночью». Все эти оправдания были, конечно, смешны даже для её подруг, тем более при наличии у Константина Витальевича любовницы, которую он не скрывал. Но Ольга Станиславовна всё же продолжала поддерживать видимость хорошего отношения с Константином Витальевичем, зачастую в разговоре бросая фразу «надо посоветоваться с мужем», и усиленно скрывала, что с ним никаких, даже дружеских, отношений нет, и настолько не было никаких отношений, что она ничего не знала о его командировках, даже эта информация была для неё не доступна, он всегда уезжал и приезжал внезапно для неё. Ольга Станиславовна могла только издали следить за своим мужем.

****

Вечером Олег забрал уже немного отрезвевшего и отоспавшегося Лескова из отделения милиции, отвёз его на вокзал и усадил на вечерний поезд. Константин Витальевич сидел в это время с Игорем Борисовичем в ресторане «Аврора» на берегу Джангаровского озера на открытой веранде на пирсе и обсуждал с ним утреннею новость. Упоминание о Наташе так сильно взбудоражило Игоря Борисовича, что ему пришлось заказать двести грамм водки, чтобы справится с волнением. Все эти десять лет он не забывал Наташу, несмотря на то, что женился, и у него родилась дочь. Жена его, Ирина Юрьевна, знала об этой его маниакальной, нетленной любви к Наташе, так глубоко и надолго поразившей его сердце, и бешено ревновала к ней, но первое время этого не показывала. Сначала она долго и упорно обхаживала его, терпеливо выслушивая его историю о несостоявшейся любви, сочувствовала и утешала, потом женила на себе, позволила дать их дочери имя его бывшей незабываемой возлюбленной, но когда почувствовала, что накрепко затянула в свои сети и с рождением ребёнка по благородству души он уже никуда не денется, начала его третировать и перестала с ним церемонится настолько, что порвала и выбросила все Наташины фотографии и раздражалась на любое упоминание о ней.

– Неужели, неужели? – повторял обычно спокойный, даже вялый, по натуре, но сейчас страшно разгорячённый Игорь Борисович, опрокидывал рюмку водки и засыпал своего странно равнодушного к этой новости друга вопросами: – Значит у Наташи ребёнок? А сама она где? Что с ней? Замуж вышла?

К их столику подскочил Олег, самодовольно плюхнулся на свободный стул, резво доложил Константину Витальевичу, что Лесков уложен на нижнюю полку тринадцатого вагона четвертого купе на тринадцатое место, и остался сидеть в ожидании благодарности за его старания с надеждой, что его угостят или хотя бы закажут какой-нибудь напиток (неплохо бы коктейль) после его намекающей фразы «Фу, как жарко, пить хочется», и он получит возможность прикоснуться к этой роскошной ресторанной жизни. Константин Витальевич безжалостно лишил его этой надежды: «Олег, свободен».

– А мой ли это ребенок? – спросил Константин Витальевич, когда Олег ушёл.

– Твой, Костя, твой. Не сомневайся, – твердо заверил Игорь Борисович и на немой вопрос Константина Витальевича продолжил: – Я знал, что она беременна. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать, ты только выслушай. Твоя жена тоже узнала об этом, она тогда всерьёз испугалась и поэтому приходила к Наташе в тот последний день. Опять были разговоры про твою карьеру, какой ты талантливый, а она всё загубит, и какая вас ждёт жизнь после такого скандала, и так далее. Наташа тогда пообещала, что сделает аборт. Аборт, значит, не сделала.

– Значит, о её беременности знали все, кроме меня. А ты молчал всё это время.

– Тебя тогда и в Городе не было, когда это стало известно. А потом Наташа уже просила не говорить, да и решено всё было. Она не хотела портить тебе жизнь, понимала, чем для тебя всё это обернётся. Я не знал, что она сохранит ребёнка.

– Ладно, что было – то было, что будет – то будет.

– Что ты будешь делать?

– Ребёнка заберу.

– А Ольга?

– Ольга к этому никакого отношения не имеет.

– Ну, может, она будет возражать.

– Её возражения не рассматриваются. На, прочти.

Константин Витальевич положил перед Игорем утреннее письмо, тот внимательно прочитав его, даже подскочил:

– Нужно срочно ехать.

– Срочно не могу, уезжаю в командировку.

– Давай я съезжу.

– Сделай одолжение.

Игорю Борисовичу страстно захотелось увидеть ребёнка той женщины, которую он не мог забыть до сих пор, а Константин Витальевич не проявил ни малейшего интереса к тому, что у него где-то есть дочь и даже не был поражён этой новостью.

Константин Витальевич совершенно отчетливо до мельчайших подробностей вспомнил тот день, тот последний день, когда всё должно было решится. Он шёл домой, полный решимости объявить жене, что подаёт рапорт об увольнении со службы и будет добиваться развода с ней, несмотря на страшное давление со стороны родителей, особенно отца, старшего брата, начальников, даже товарищей по службе – буквально всех, кто увещевал его отступится от своих намерений. Он уже собирался нажать на дверной звонок своей квартиры (ключей у него не было, он бросил их после очередной жаркой ссоры с женой и, сказав «ноги моей больше здесь не будет», хлопнул дверью) и вдруг боковым зрением увидел, как с верхней лестничной площадки вспорхнуло и бесшумно полетело вниз голубое облако: по лестнице сбегала Наташа (она уже час ждала его на лестнице этажом выше). «Пойдём, пойдём, мне нужно тебе кое-что сказать», – быстро заговорила она, хватая его за рукав и увлекая вниз, но так ничего значащего в этот вечер он от неё не услышал. Они долго бесцельно бродили по Золотой набережной, Наташа рассказывала ему какие-то весёлые, забавные истории из своего детства и смеялась, хотя глаза её лихорадочно блестели от слёз, но она их быстро смахивала, говорила, что это от ветра, вскакивала на бордюр, взмахивала как птица тонкими руками, закидывала голову и жмурилась на заходящее солнце, подставляя солнечным лучам лицо, как будто впитывала в себя его свет. Как же была прекрасна его рыжеволосая Наташа в этом голубом шёлковом платье, по-детски мила и очаровательна!

Как только Костя пытался ей что-нибудь сказать, она прерывала его, вскрикивая: «Ах, смотри – белая чайка!» или спрашивала: «Тебе нравится мое платье? Оно подходит к твоим глазам. Знаешь, хочу от тебя только мальчика, он обязательно будет похож на тебя, с такими же синими глазами, и назову его Александром – воин и защитник». Наташа склонила к нему голову, уткнулась лбом в его плечо и вдруг резко отступила, прошлась по бордюру, делая балетные па, вернулась, остановилась напротив, посмотрела на него сверху вниз.

– Дай я посмотрю на тебя, – сказала Наташа, запускала свои пальцы в его волосы, крепко обжимая его голову и внимательно вглядываясь в его глаза. – А теперь иди, – он хотел что-то спросить, но она ладошкой прикрыла ему рот. – Завтра всё узнаешь. Завтра. Слышишь? Иди.

Воспоминания эти давно не мучили его ставшее холодным сердце, он помнил только события, но забыл, похоронил все чувства, вызванные этими событиями. Он уже смутно помнил, как на следующий день метался по городу в поисках Наташи, как квартирная хозяйка, у которой Наташа снимала комнату, вложила в руку сложенный вчетверо клочок бумажки со словами: «Велела передать» и он рыдал на лестнице, читая её коротенькую в несколько слов записку: «Мы должны расстаться. Не ищи меня. Всё решено». Он не мог понять почему, почему всё рухнуло для него, его мечты о семейном счастье, уюте, вечной любви, когда он был даже готов бросить и карьеру, и военную службу, потому что нашёл того единственного человека, с которым ему было так спокойно. Почему она так поступила и отступилась? Он взревел, как раненый зверь. Он метался, искал её по всему городу, бросил всё, без разрешения уехал к её отцу в Москву, за что потом был строго наказан начальником, но в Москве Наташи не было. Владимир Петрович, отец Наташи, был чем-то напуган и просил больше к нему не приходить.

Он вернулся в Город, ещё не смирившийся, ещё не сложивший оружие. Он вновь вступил в неравную борьбу с этим миром. Домой он не вернулся, жил у Игоря. Оставляя себе незначительную сумму на карманные расходы, он передавал почти всю зарплату жене через Игоря и категорически отказываясь даже мимолётно видеться с ней. На Игоря тоже оказывали давление, на него посыпались неприятности на работе (выговоры и придирки по любому не значительному поводу). Костя, понимая, что друг может из-за него пострадать, вернулся жить в свою квартиру, но жил там как квартирант, с женой даже не разговаривал, пытался не разговаривать, та очень умело провоцировала, растравляла и втягивала его в долгие бессмысленные споры, хладнокровно наблюдая, как Костя горячится, опять пытается что-то доказать, убедить её в чём-то. Потом впадал в апатию, валился на кровать, долго смотрел в потолок и молчал. Страшное отчаянье наваливалось на него от своего бессилия перед этой сворой, которые вцепились в него мёртвой хваткой и распоряжаются его жизнью, разрушая его мир. Он оказался в ловушке, в железном капкане, из которого не мог выбраться. Все его метания закончились тем, что стараниями Виталия Николаевича его, строптивого «глупца», попросту отправили в загранкомандировку.

Константин Витальевич, давно чуждый сантиментам, вспоминал это с презрением, с презрением к себе, тогда глупому, наивному щенку, и упоминание об этом ребёнке его не тронуло, не вызвало даже любопытства, но если это действительно его ребёнок, то он, конечно, должен о нём позаботится, всего лишь. Самое неприятное для него было в другом: Наташа через два года сошлась в Москве с Николаем. От какого-то всепоглощающего отчаянья она вдруг кинулась к нему, Николай утешал её, вроде хотел жениться (врал, конечно, он не собирался разводиться со своей женой), даже давал деньги, но потом быстро потерял к ней интерес, насытив свой животную похоть.

****

О том, что произошло в Москве, как и при каких обстоятельствах Игорь Борисович нашел Сашу Лескову, о той цепи странных и невероятных событий, сопровождавших его во время розыска девочки, он никому не рассказывал.

Директор детского дома №21 (не №2 как ошибочно второпях было указано в письме) со странным именем Арефий Эдуардович, даже не взглянув на вошедшего к нему в кабинет Игоря Борисовича, достаточно хамовато-пренебрежительно спросил: «Что Вам?», продолжая преувеличенно внимательно рассматривать какие-то бумаги, подчеркивая этим свою занятость и важность. Но при упоминании имени Саши Лесковой он оторвал свой взгляд от бумаг, насторожился, напрягся и почему-то спросил: «Вы из прокуратуры?» и тут же успокоился, когда Игорь Борисович произнес: «Я по поручению её отца…», и с прежним самоуверенным нахальством прервал:

– Ах, вот что. Вы тоже её отец?

– Да нет, не я отец. Константин Витальевич Макаров…

– Что-то у неё много отцов, – продолжал Арефий Эдуардович, даже не пытаясь выслушать Игоря Борисовича. – Приходил до вас ещё один папаша. Правда, сказал, что пока забрать её не может, часто в командировках разъезжает. Куклу вон ей принёс огромную, немецкую. Лескова-то своего отца не узнала, куклу бросила и убежала. Так что, может, вы и не последний… – он не договорил, поднял трубку и начала набирать номер, потеряв интерес к посетителю.

– Я всё-таки хотел бы…

– Что вы хотели? Если передачу для неё принесли, у секретаря оставьте. Алё, Галочка, ты уже дома?

Игорь Борисович пожалел, что нет здесь сейчас Константина Витальевича, при одном появлении которого Арефий Эдуардовича тут же вытянулся бы в струнку, даже ещё не зная кто перед ним, такое впечатление он всегда и на всех производил. Но всё же отступать Игорь Борисович был не намерен.

– Вы можете отложить свои дела и уделить мне пять минут вашего бесценного внимания? – Игорь Борисович решительно шагнул к столу, вырвал у Арефия Эдуардовича телефонную трубку и положил её на аппарат.

– Что такое? – подскочил Арефий Эдуардович, потеряв всю свою солидность. – Прекратите хулиганить.

– Я до сих пор был безупречно вежлив, но если в дело вмешается сам Константин Витальевич, уж поверьте, он церемонится не будет. Так что у вас есть ещё шанс решить всё мирным путем.

– Какой ещё Константин Витальевич?

– Вот видите, если бы вы внимательней слушали, вы бы уже как пять минут знали, что Константин Витальевич… генерал Макаров, очень известный и влиятельный в высших кругах человек, является отцом Саши Лесковой. Он намерен забрать девочку без всяких бюрократических проволочек, и вы этому должны всячески посодействовать.

– Генерал… Макаров, я слышал, но… – Арефий явно струсил, ходили слухи, что Лескова дочь какого-то высокого чина, но он слабо в это верил. – Вы что, серьёзно? Вы уверены, что она действительно его дочь?

– Более чем.

– Я думаю, что он… если узнает, он не захочет… Вы хотите её забрать?

– Хочу и немедленно.

– Но это невозможно, это сейчас нельзя… вот так сразу.

– Поверьте, для Макарова нет ничего невозможного.

– Это долгая процедура, документы не в порядке и вообще… Потом, потом, – замахал он руками на пытавшегося зайти в кабинет очередного посетителя, засуетился, зачем-то выдвинул, потом задвинул ящик стола. – А сейчас вы что хотите? Не понимаю, что вы хотите?

– Я хочу увидеть Сашу Лескову.

– Её здесь нет. Она в больнице. Вы понимаете? В больнице. Я сомневаю… я думаю, товарищ Макаров не захочет забрать её, если узнает, что она…

– В какой больнице?

– Она больна, она очень больна.

– Ничего, я врач, вылечим.

– Но она опасно больна.

– Номер больницы!

– Шестая, на Ленинском проспекте.

– Отлично, пока от вас больше ничего и не требуется. До свидания. Наше знакомство мы ещё продолжим.

Игорь Борисович направился к дверям. Арефий Эдуардович крикнул ему вдогонку:

– Это психиатрическая больница.

– Что? – Игорь Борисович обернулся в дверях.

– Я же предупреждал, я же говорил. Вы не понимаете всей опасности. Она же ненормальная. Шизофрения. Буйная. С ножом кидалась на воспитателя. Вы понимаете, о чём я? Она опасна для общества. И вряд ли многоуважаемый товарищ Макаров захочет взять её при таком-то диагнозе, это же…

Игорь Борисович уже не слушал его, не разбирая дороги вместо того, чтобы выйти на ближайшую лестницу, он прошёл по коридору к дальнему выходу. Он был ошеломлён, оглушён, раздавлен. Неужели девочка безумна и у неё, у Наташиной дочери, нет никаких шансов. Но он должен её увидеть, хотя бы просто взглянуть на неё, посмотреть в её глаза, возможно, пустые, ничего непонимающие глаза. Константин Витальевич конечно же не возьмёт её в свой дом, раз она так опасна, и, скорей всего, не захочет перевези в Город, чтобы определить в местную больницу, и взять на себя заботу о её лечении, он и так крайне равнодушно принял известие о существовании дочери – это живое неприятное напоминание о прошлом.

Игорь Борисович ничего не слышал и не видел вокруг себя, он машинально шёл по длинному коридору, не подозревая, что Арефий Эдуардович тихо и воровато прокрался на цыпочках к дверям своего кабинета и, чуть приоткрыв её, зорко наблюдает за ним. Быстрый цокот женских каблучков вдруг ворвался в замутнённое сознание Игоря Борисовича, милый почти детский женский голосок за его спиной короткими обрывками фраз как будто отстучал телеграмму: «Не оборачивайтесь. На площади Маяковского. В три часа», и мимо него мелькнула и исчезла в дверном проёме какого-то кабинета тоненькая, почти детскую фигурка, он только успел разглядеть простенькое девичье платьице. В три часа он увидел обладательницу этого платья – очень молоденькая милая девушка, почти ребёнок.

– Это я вам написала письмо, товарищ Макаров. Меня зовут Анна, – сказала она, уверенная, что перед ним генерал (она совершенно не разбиралась в военных знаках отличия) и искренне огорчилась, узнав, что это не так. – Ах, как жаль. Что же делать?

– Пройдемте в кафе, спокойно поговорим, – предложил Игорь Борисович.

– А знаете что? – вдруг сказала Анна, когда они уже сели за столик в кафе на улице Горького и заказали по чашке чая, причём она постоянно подсыпала себе сахар, помешивала в чашке ложечкой, чуть отпивала чай и вновь подсыпала сахар и перемешивала его, и к концу разговора растворила в чае полсахарницы. – Это, наверно, хорошо, что вы не Константин Витальевич, я почему-то опасаюсь, что он не возьмёт девочку. Понятно, что характер нелёгкий, уже с надломленной, израненной психикой. Им-то, сытым и довольным, не понять.

– Вы ошибаетесь. Константин Витальевич очень порядочный человек, и совершенно твёрдо заверил меня, что возьмёт девочку к себе. Но я понял, что она психически не здорова.

– Хм, не здорова, – горько усмехнулась Анна. – Это Арефий больной. У них это оказывается давно практикуется: оправлять неугодных и непокорных воспитанников в психбольницу, их там принудительно лечат, чтобы присмирели. Саша-то не первая. Я учусь в педологическом институте, прохожу здесь практику, – Анна тяжело вздохнул. – Я даже не знала, что такое бывает, я пребывала в своём благополучном мире, в благополучной семье и не знала, что столько брошенных, ненужных детей. Чудовищно жестокие и озлобленные дети. Они выходят из детского дома совершенно не приспособленные к жизни, как слепые котята, они ничего не умею, они не могут даже чай заварить, кипятят на плите чайник и думают, что после этого из чайника польётся заварка. Они не могут создать нормальную семью, они рожают детей и тоже бросают их.

Саша попала в детский дом четыре месяца назад самым загадочным образом. На ребёнка, неизвестно откуда появившегося и вот уже несколько часов сидевшего в холле в обнимку с тряпичной куклой-клоуном и каким-то небольшим плоским бумажным пакетом в руке, долго никто не обращал внимания, пока её не заметила уборщица Клавдия Петровна, человек довольно грубоватый, и, возможно, поэтому её попытка узнать у девочки, кто она такая и что здесь делает, ей не удалась, девочка молчала и даже отвернулась в сторону. Подошедшая к ним Анна, наверно, вызвала у девочки доверие и на её ласковый вопрос «Ты что здесь сидишь?», она тихо ответила: «Сейчас мама за мной придёт».

– Ты с мамой сюда пришла?

– Да.

– Это мама тебе дала? – указала Анна на бумажный пакет в руке девочки. – Я могу посмотреть?

Девочка кивнула головой. В пакете было свидетельство о рождении Лесковой Александры Константиновны и записка за подписью Натальи Владимировны Лесковой о том, что у неё трудная ситуация, что она не может воспитывать ребёнка и добровольно отказывается от родительских прав в отношении своей дочери.

Первое время Саша очень скучала по дому и по матери, ни с кем не разговаривала и только плакала. Она была девочкой домашней и очень замкнутой и совсем потерялась в этом чужом, незнакомом и довольно неприветливом для неё мире. Дети в детском доме, преданные и брошенные своими родителями, очень жестокие и уже безвозвратно искалеченные, встретили её кто недружелюбно, кто равнодушно. В первое время они даже не обращали внимания на эту диковатую молчаливую девочку, которая постоянно забивалась куда-то в угол или часами сидела в холле в обнимку со своей куклой. Воспитатели детского дома тоже не отличались доброжелательностью и даже применяли изуверские унизительные наказания к своим подопечным: заставляли отжиматься от пола или стоять с вытянутыми вперёд руками до полного изнеможения, заталкивали девочек без трусов в спальню к мальчиками и наоборот, выставляли целую группу по ночам в холодный коридор вдоль стенки за шалости (обычно, это были рассказы полушёпотом ночных детских страшилок о чёрных простынях, летающих гробах и Пиковых дамах) с требованием выдать рассказчика. Старшие дети, глядя на воспитателей, тоже не гнушались истязать младших: обливали холодной водой среди ночи, чтобы просто поржать над испугом спящего, заставляли всю группу плевать в лицо какому-нибудь мальчику, провинившемуся перед ними (зачастую это была вымышленная вина), не выполнившему или неправильно выполнившему их поручение, просто избивали и таскали за волосы. И эта жестокость вновь и вновь совершала свой новый виток, когда младшие воспитанники, подрастая, начинали так же издеваться над малышами.

Но Саша, молчаливая и тихая Саша вдруг проявила странное упорство и упрямство и наотрез отказалась участвовать в подобных жестоких играх и подчиняться произволу, да ещё заступилась за девочку, с которой она подружилась. Воспитательница хотела наказать её за неповиновение, но Саша вдруг ощетинилась, злобно-яростно огрызнулась, как дикий волчонок, сверкая глазками и скаля зубки, сжалась, напряглась и окаменела в своей боевой готовности идти до конца, пусть даже гибельного конца в своих убеждениях. От неё тогда почему-то отступились и решили с ней просто не связываться. Понемногу Саша освоилась, но продолжала держаться особняком и общалась только с одной девочкой – Дианой Крупениной. Эта связь с внешним миром внезапно оборвалась, когда с её новой подругой случилось несчастье: она выпала из чердачного окна и разбилась насмерть. Начались проверки, приезжали многочисленные комиссии, следователь из прокуратуры, а Сашу, которая могла знать истинную причину этого несчастного, как утверждал Арефий Эдуардович, случая, поскорей отправили в психиатрическую больницу.

– Мы должны её забрать из больницы, – говорила Анна, кусая губы и вновь ссыпая сахар в чай. – Я не знаю, как это сделать, просто так туда не пускают. Она там как в тюрьме, ей там какие-то, говорят, уколы делают, чтобы была сговорчивей. Но она такая упрямая, ни за что не смирится, они её просто до смерти заколют. Звери они, эти врачи со своей гуманной профессией.

– Не волнуйтесь, Анна. Мы что-нибудь придумаем.

Мог ли Игорь Борисович рассказать, как ночью на территорию психиатрической больницы №6 с воем влетела машина «скорой помощи», из неё выскочили врач (сам Игорь Борисович) и фельдшер и, не давая опомнится и возможность задавать ненужные вопросы, налетели на дежурных санитаров больницы: «В какой палате Саша Лескова?! Быстро! Не спите! У нее острый аппендицит!», вынесли спящую Сашу на руках из здания, и машина навсегда мистическим образом исчезла во мраке ночи. Всё произошло так стремительно, что по утру никто из дежуривших в больнице не мог объяснить главному врачу, кто вызвал «скорую помощь», какой был номер машины, как выглядели врачи («Как все, в белых халатах»), а может это было просто видение и не было никакой машины, и не было врачей, тогда, где пациент?

Мог ли Игорь Борисович всё это рассказать Константину Витальевичу, мог ли сам поверить, что способен на подобные авантюры, мог ли привезти в Город этот шлейф сомнительной репутации его дочери, а главное дочери Наташи, опасаясь, что Константин Витальевич не примет девочку.

Утром Игорь Борисович позвонил из своего московского гостиничного номера Константину Витальевичу и предупредил, что они немедленно выезжают в Город, а поздним вечером этого же дня он с девочкой покидал Москву. Когда Саша, прощалась на вокзале с Анной, в ответ на её жизнерадостную ободряющую фразу «Теперь у тебя всё будет хорошо» она вдруг очень серьёзно, по-взрослому угрюмо ответила: «Не будет», Игорь Борисович внутренне содрогнулся от какого-то страшного мистического предчувствия и от этого далеко недетского взгляда девочки. Хотя позже он не был даже уверен, что она действительно так ответила и вообще что-то ответила, она была до странности очень неразговорчива.

****

На следующий день рано утром Константин Витальевич встречал их на Вокзальной площади. Высокий, статный, величественный как бог, он стоял около своей под стать ему великолепной ослепительно-чёрной сияющей массой хромированных деталей машины и не спеша, степенно курил. В свои тридцать четыре года он уже был зрелым, взрослым мужчиной, много в жизни повидавшим и испытавшим, и в нём напрочь отсутствовали инфантильность, мальчишество и бесшабашность, чем так любили похвалиться многие мужчины будучи даже в преклонном возрасте, а женщины с умилением им вторили: «Он в душе такой ребёнок». Даже смуглое лицо Константина Витальевича отличалось мужской суровой, грозной красотой: скульптурность черт, высокий массивный лоб, тяжёлый подбородок, резкие, чёткие, словно высеченные из гранита линии надбровных дуг, густые, широкие вразлет брови, твердая складка губ, малоподвижный, но очень пронзительный взгляд тёмно-синих глаз с миндалевидный разрезом, резко очерченных густыми чёрными ресницами; взгляд, который никто не мог спокойно выдерживать, взгляд, который мог приворожить и испепелить, взгляд, который как выстрел, убивал наповал; когда Константин Витальевич гневался, все боялись смотреть ему в глаза.

И дело было не только в его внешней физической, богатырской мощи, от него исходило это внутреннее ощущение взрослости и мужской силы, надёжности и твёрдости в характере, в поступках, в словах. Он был несокрушимой глыбой, которую не разрушить ни веяниям времени, ни моды, ни пропаганды. Сдержанно суровый, он мог быть изысканно-галантным, обходительным с женщинами и очень внимательным собеседником, поражавшим тем, что мог поддержать разговор на любую женскую тему, не теряя при этом своей мужественности в их глазах: мода, воспитание детей, кухня (он очень хорошо готовил и всегда удивлял знаниями кулинарных тонкостей).

Было в нём что-то ослепительно притягательное, и где бы он ни появлялся, он невольно привлекал всеобщее внимание, как женщин, так и мужчин. Сам английский лорд побледнел бы на его фоне. Его мужская красота, невероятная мужская сила и мощь не оставляли равнодушным ни одну женщину, одним только взглядом он невольно вызывал трепет в их сердцах, а магия его голоса просто сводила с ума, и любая из них почла бы за честь стать его любовницей, не претендуя даже на долгосрочность отношений, а уж тем более на надежду женить на себе, лишь бы иметь возможность прикоснуться к нему. Тайные и явные поклонницы писали ему письма с признанием в любви, но он, не читая, выбрасывал их. Он больше не сгорал от страсти и оставался спокойно-равнодушным, глаза его если и загорались (крайне редко), то не от любви, а от плотского, животного влечения, он всё-таки ценил женскую красоту и зов плоти в нём не угас. Тем не менее, он не был распутным или беспредельно развращённым, не вёл разгульную жизнь и многочисленных любовных похождений за ним не числилось, он не менял любовниц как перчатки, и если у него появлялась пассия, то на довольно продолжительное время, при этом он мог открыто появится с ней в публичных местах, не скрывая своей связи, он уже мог себе это позволить. Отношения с этой женщиной были почти деловые, без сентиментальных глупостей и романтичной шелухи, но этой счастливице завидовали, многие хотели бы оказаться на её месте. Жена его знала о существовании любовницы, собирала о ней информацию, с удовольствием для себя отмечала, что его избранница ничем не примечательна, кроме внешних данных, примитивна, глупа и покорна, как овца, и непременно уверяла себя, что её муж, предпочитая внешне похожих на неё женщин, по-прежнему любит её, но боится подступится к ней и открыться ей в своей любви. Ольга Станиславовна, конечно, обманывала себя.

У мужчин Константин Витальевич вызывал восхищение и глубокое уважение, желание услужить, желание подражать, кто-то тайно ненавидел его, кто-то завидовал – никого он не оставлял равнодушным, но явных недоброжелателей у него не было, он мог быть очень жестоким и беспощадным. В круг его близких друзей или хотя бы хороших знакомых попасть было очень-очень не просто, почти невозможно.

Обладатель невиданной красы машины, машины с другой сказочной планеты – роскошного внедорожника высшего класса Jeep Wagoneer Limited, Константин Витальевич вызывал острую зависть у всех мужчин, но особенно у своего затаённого неприятеля – первого секретаря райкома партии Григорьева Михаила Сергеевича. В то время иметь автомобиль, даже свой отечественный, намного уступающий иномаркам, для советских граждан было откровенной роскошью. Помимо того, что на неё нужно было копить несколько лет, сама процедура покупки была очень непростой: в свободную продажу машины не поступали, для их покупки нужно было записаться в очередь, а очередь была сказочно длинной, как борода у Черномора, и растягивалась опять же на несколько лет, при этом само ожидание сопровождалось неприятной нервной вознёй и интригами с попыткой вытеснить конкурентов из этой очереди или перекупить себе место. Говорили о гражданине, честном труженике, который всю жизнь копил на машину, отказывая себе и своей семье во всём, долго стоял в очереди, а потом, когда он наконец-то приобрёл вожделенную машину, заезжая задним ходом в гараж, случайно помял багажник, схватился за сердце, упал и тут же умер.

Машина Константина Витальевича была дорогой и мало кому доступной не только в пределах Советского Союза, но и за границей, к тому же ограниченного выпуска. Это был первый в мире из внедорожников имевший кожаный салон, кожаную оплетку руля, сиденья с электроприводом и климат-контроль.

Константин Витальевич ценил все те материальные блага, которые он имел по своему статусу и положению будучи очень крупным учёным с мировой известностью. Он ценил комфорт, любил хорошо одеваться, курить дорогие сигареты, но никогда не делал из этого культа, он не был рабом этих вещей и ценил всё это за качество, удобство и красоту, а не за то, что эти вещи возвышали его над остальными и обозначали его высокое положение, ему не нужно было таким образом самоутверждаться, он был достаточно уверен в своих силах, в себе и не был тщеславен. А Григорьев, не обладающий ни талантом, ни силой, ни богатырской статью, мог только с помощью этих дорогих декораций (золотые часы, заграничный костюм, красивая машина, роскошная дача, многокомнатная квартира) произвести впечатление, вызывать уважение к своей ничтожной персоне и интерес у женщин. Константину же Витальевичу он завидовал страшно, по-чёрному, завидовал внешности красавца-генерала, завидовал его успеху у женщин, его должности и званию, хотя сам занимал высокую должность в области и был первым, помимо генерала, лицом в Городе, но он не был вхож, как Константин Витальевич, в высшие круги правительства и не имел такого блестящего образования. Закончив совсем непрестижный факультет культурологии института культуры и имея невнятную специальность, Григорьев пробирался по карьерной лестнице только по партийной линии и стремился к той кормушке, которая давала эта карьера: персональные чёрные Волги, шикарные санатории, большие квартиры, спецмагазины, государственные дачи.

В приступе своей мучительной, неутолённой зависти Григорьев попытался обвинить Константина Витальевича в незаконности получения этой дорогой машины. Отпустив свою секретаршу, он три дня подряд задерживался по вечерам на работе, чтобы одним пальцем, потея от усердия и непривычности к физическому труду, напечатать на печатной машинке своей секретарши анонимку с просьбой провести проверку по данному факту, и отослал её в самую могущественную, грозную и влиятельную структуру Советского Союза, призванную защищать страну от внутренних и внешних врагов, – в Комитет Государственной Безопасности (КГБ). Но его быстро остудили два добрых молодца, которые средь белого дня без предварительной записи на приём уверенно и стремительно прошли к нему в кабинет, сунув мимоходом под нос удостоверения сотрудников КГБ его негодующей и протестующей против этого наглого вторжения преданной секретарше: «Вы кто? Почему без записи?», и вежливо объяснили ему, что не стоит попусту тратить бумагу и потеть над печатной машинкой своей секретарши в то время, когда его дома ждёт на ужин семья, поскольку, во-первых, при своей зарплате генерал может позволить себе подобную машину, а во-вторых, это подарок могущественного восточного вельможи, друга Советского Союза, преподнесён Константину Витальевичу в знак уважения и преклонения перед этим «русским медведем» (как называли его на Востоке), а так же за оказанные им неоценимые услуги. Это были люди Константина Витальевича из отдела безопасности Военного Научно-Исследовательского Института и его личные поверенные. Григорьев был страшно напуган этим посещением, холодел от ужаса и, напрягая свои скудные мозги, силился понять, откуда они узнали, что анонимку напечатал именно он и напечатал на машинке своей секретарши. «И что это за восточный вельможа? Какие услуги он ему оказал? Не понятно», – напряжённо думал он.

О Константине Витальевиче ходило очень много легенд: о его участиях в каких-то военных операциях в восточных странах, о каком-то пленении, ожидании смерти в плену, о том, что оттуда он, прежде очень добрый и мягкий, вернулся совершенно другим человеком, напугав жену и избалованных детей своей беспредельной жёсткостью.

Совершенно достоверной была история про одного из неприметных в Военном Научно-Исследовательском Институте сотрудников Константина Витальевича, буквально пострадавшего от его руки. Этот молодой, нахальный и неосмотрительно легкомысленный, но уверенный в своей гениальности парень вздумал шантажировать Константина Витальевича в надежде на повышение в должности и получении каких-то привилегий. В чём состоял шантаж, осталось не известным, известно только, что он пришёл вечером в квартиру Макаровых, дверь ему открыла Вера, приняла у него пальто и проводила в кабинет к Константину Витальевичу. Больше Вера посетителя не видела, из кабинета он так и не вышел, исчез навсегда. Она не знала, что деловой разговор между ними не состоялся и этот парень уже через пару секунд был сброшен с балкона третьего этажа (хорошо, что была зима, и он упал в сугроб), вслед за ним полетело и его пальто. Над этим неудачником ещё долго смеялись: «Ну, надо же, вошел в дверь, а вышел в окно. Ты ещё легко отделался. С генералом шутки плохи». Из Института парню пришлось уволиться.

Как легенду рассказывали о том, как Константин Витальевич хладнокровно застрелил очень дорогую и породистую собаку, напавшую во дворе на играющего ребёнка. Хозяин этой собаки, какой-то высокопоставленный чиновник, а особенно его склочно-нахальная жена кричали, что собака хотела всего лишь поиграть с ребёнком, а родители окровавленного чада, довольно серьёзно пострадавшего от зубов этого «ласкового» зверя, заискивающе уверяли, что никаких претензий к хозяевам собаки не имеют, что ребёнок сам дразнил собаку. Но Константин Витальевич, не считаясь с этими попытками обеих сторон защитить и оправдать животное, пренебрегая визгами и криками жены чиновника, велел отойти от собаки и произвёл второй уже смертельный выстрел в голову животного. Этот чиновник потом рассказывал Григорьеву, что смотреть на Константина Витальевича в этот момент было страшно, казалось, в случае неповиновения он так же хладнокровно застрелил бы и их.

****

Не обремененный багажом Игорь Борисович с девочкой один из первых появился на широких гранитных ступеньках Северного вокзала. Константин Витальевич, которого уже не возможно было чем-либо удивить, с изумлением рассматривал это странное крошечное существо, торопливо шедшее рядом с Игорем Борисовичем, существо из другого мира, из сказочного царства эльфов, лесных духов и маленьких злых гномов, и, как показалось Константину Витальевичу с первого взгляда, существо нелюдимое и дикое.

Девочка была очень худа и мала для своих девяти лет, одета не по сезону тепло: длинная явно с чужого плеча вязаная кофта серо-мышиного цвета, наглухо застегнутая на все пуговицы, с закатанными до локтя рукавами, неопределенного цвета бесформенные штаны, старенькие, но крепкие полуботинки. Тонкой, как веточка, ручкой девочка прижимала к себе тряпичную выцветшую куклу-клоуна с длинными ногами в красных пластмассовых башмаках. Было что-то печально-угрюмое и бесцветное в облике этой девочки: мертвенно-бледное, совершенно бескровное лицо, опущенные вниз глаза, напряжённо поджатые губы, тусклые, жиденькие, тонкие волосы. Даже в её одежде, как это обычно полагалось детям, не было ярких цветов, словно она вышла из мрачного тёмного подземелья, обесцветившего и покрывшего серой пылью не только её кожу, но и одеяние, и лишившее её жизненной энергии молодого организма и здорового любопытства. Серая бесплотная тень. Даже утреннее солнце не оживило её, не заставило высоко поднять голову, она испуганно смотрела на этот солнечный, но чужой и пугающий мир.

– Привет, медицина, – пожал Константин Витальевич Богданову руку.

– Приветствую. Вот познакомь… тесь, – хотел торжественно представить Игорь Борисович Сашу, но девочки рядом с собой не обнаружил.

Он обернулся. Девочка стояла позади него метрах в пяти на последней ступеньке и хмуро, настороженно разглядывала из-под своей длинной чёлки Константина Витальевича.

– Саша, подойди, пожалуйста, – позвал её Богданов.

Саша даже не пошевелилась, всё так же с опаской поглядывая на Константина Витальевича. Когда же Игорь Борисович, подойдя к девочке, хотел было взять её за руку, чтобы подвести к отцу, она резко вырвалась и испуганно зашептала: «Это не он!».

– Как не он? – опешил Игорь Борисович. – Почему не он?

Игорь Борисович присел перед ней на корточки, стал что-то тихо ей говорить, девочка мотала головой, повторяя с отчаяньем и испугом близким к панике: «Нет, не он, не он, это не он». Константин Витальевич не долго наблюдал за этой сценой и сел в машину. В зеркало заднего вида он видел, как девочка упиралась, когда Богданов пытался всё-таки взять её за руку, одёргивалась, даже пыталась вернуться в здание вокзала, сделав шаг по ступеньке вверх, напряженно вслушивалась в то, что он ей говорил и мотала головой, продолжая повторять: «Это не он». «Ну, этого ещё не хватало, – подумал Константин Витальевич. – Она, наверно, сумасшедшая». Наконец они о чём-то договорились, и Игорь Борисович повёл девочку к машине. Оба сели на заднее сиденье. Ехали молча. Константин Витальевич был крайне недоволен поведением девочки, Игорь Борисович это отчётливо читал в его глазах, когда встречался с ним взглядом в зеркале заднего вида.

Богданов и до этого опасался, что девочка не вызовет никакого интереса и сочувствия у Константина Витальевича, а уж тем более симпатию. Он уже во время их поездки в поезде убедился в странности её характера. В купе вагона она тут же забилась в угол и боялась оттуда выйти, боялась сделать лишнее движение, сказать лишнее слово, от предложенного чая отказалась, замотав отрицательно головой, все его попытки разговорить её не увенчались успехом, она или отмалчивалась, или полушёпотом односложно отвечала «да», «нет», зачастую просто кивком головы, при этом смотрела не на собеседника, а куда-то в сторону или в пол. Ко всему этому она не терпела никаких прикосновений к себе и резко одёрнулась и отстранилась, стоило ему просто машинально помочь ей взобраться по высоким ступенькам вагона при посадке в поезд, когда же они выходили из здания вокзала и Игорь Борисович хотел взять девочку за руку, она тут же её выдернула. Ну, просто маленький дикий волчонок. Конечно, Богданов был очень удручён, что так неудачно прошло знакомство Константина Витальевича с дочерью, и она произвела очень невыгодное для себя впечатление, а уж зная суровый нрав Константина Витальевича и его строгое командирское отношение к детям, он понимал, что Саше придётся не легко, к тому же её наверняка ждёт враждебный приём со стороны Ольги Станиславовны.

– Что ты про документы говорил? – вдруг спросил Константин Витальевич Игоря Борисовича.

– Я не успел Сашины документы забрать. Но если ты позвонишь директору детского дома, я думаю, они поторопятся и вышлют их.

– Хорошо, позвоню, – сдержанно промолвил Константин Витальевич и больше вопросов не задавал.

Джип свернул в переулок и остановился у чугунной ограды. Водитель и пассажиры вышли из машины и прошли через калитку сквозь изумрудную зелень сада к особняку, фасад которого был украшен горельефными мордами причудливых фантастических зверей и птиц. Какая-то женщина в ярко-красном платье в белый горошек, вульгарно и ярко накрашенная, вдруг выскочила откуда-то со стороны кустов и бросилась к ним: «Константин Витальевич, Константин Витальевич, я хочу с вами поговорить, вы должны меня выслушать».

– Нам не о чём разговаривать, – холодно произнес Константин Витальевич, не останавливаясь.

– Как же так? Что же это делается? Что же будет с моим мужем?

– Пойдет под трибунал, – спокойно ответил Константин Витальевич, задержавшись на миг перед входной дверью, открыл её, потянув за кольцо львиной морды, и пропустил вперед Игоря с девочкой.

– Боже мой! Что же я буду делать? А дети? А как же я? – жалобно запричитала женщина.

Но они вошли в прохладный, просторный, хотя довольно мрачный холл, и закрывшаяся за ними массивная дверь заглушила её стенания и погасила тот поток солнечного света, который хлынул в дверной проём вслед за вошедшими, на миг высветив из полумрака чёрно-белые клетки мраморного пола, широкую парадную лестницу, покрытую тёмно-бардовым ковром, чёрные мраморные колонны и массивную из тёмной бронзы люстру на цепях.

Сердце у девочки сжалось от жалости к этой женщине, которая так отчаянно о чём-то просила, от жалости к себе, от тревожного страха перед этим беспощадным и свирепым, окаменевшим в своём холодном гневе человеком, который, как уверял Игорь Борисович, был её отцом. Она старалась не приближаться к нему и держалась поближе пусть и к пугающе чужому, но всё-таки доброжелательному Игорю Борисовичу. Девочку пугало всё: пугали эти сказочные свирепо-хмурые морды животных и птиц на фасаде старинного особняка, которые пристально смотрели на неё сверху и даже провожали взглядом своих пустых каменных глазниц, пугал мрак и холод вестибюля, пугала неизвестность. Она была уверена, что они идут в музей или в какое-то казённое учреждение, куда её, наверно, сдадут.

Когда они вошли в просторную прихожую квартиры, она увидела огромное сложное пространство длинного широкого коридора со множеством дверей и с длинным бесконечным рядом готических резных книжных шкафов из ореха вдоль стены, массивные напольные вазоны с пышными букетами из сухоцветов, мягкие пуфики с изогнутыми ножками, большой старинный сундук из Кощеева царства в прихожей, и это колючее ощущение казённости усилилось. В таких помещениях не живут, здесь собирают и хранят предметы старины. Девочка плотно прижимала к себе куклу-клоуна и испуганно оглядывалась. Хотелось плакать.

Откуда-то выкатился с визгливо-пронзительным лаем маленький белый пушистый комок – померанский шпиц, любимая собачонка Ольги Станиславовны Лара. Завидев Константина Витальевича, она трусливо удрала. Из кабинета вышел Цезарь. Степенно, неторопливо цокая когтями по паркету, он приблизился, приветственно помахал хвостом хозяину и протянул нос к незнакомому человеческому существу. Саша попятилась от собаки и спряталась за Игоря Борисовича. Из ванны вышла Жанна, из гостиной появился Олег, и даже повар Захар и помощница повара Арина выглянули из столовой в коридор, чтобы посмотреть на нового жильца, о котором в последнее время было столько разговоров.

Жанна, узнав, что к ней в комнату подселяют какую-то непонятного происхождения дочь Константина Витальевича, подняла шум, разумеется, в отсутствие отца (при нём не посмела бы) и долго спорила с матерью: «Почему ко мне? Уберите вы её куда-нибудь. Ну, поговори с папой. Пусть в кладовке живёт». «Ты же знаешь, с отцом спорить бесполезно», – резонно отвечала Ольга Станиславовна, которая давно не имела ни малейшего влияния на мужа и тем более не могла изменить его волевые решения.

– Цезарь, свои, – Константин Витальевич отвёл морду овчарки, которую она протягивала к испуганной Саше, чтобы всё-таки ознакомится с новым запахом. – Потом познакомишься. Саша, снимай ботинки. Игорь, помоги ей. Что вы тут столпились? Быстро все разошлись. Олег, иди сюда. Проводи девочку в её комнату.

Из коридора все лишние тут же исчезли, а Олег вялой, ленивой походкой направился к Саше, оглядел её, чуть скривив рот, и сказал: «Ну пошли». Из гостиной в это время вышла, скорее, величаво выплыла жена Константина Витальевича, зло-надменная, холодная, с царственной осанкой и очень красивая в длинном тёмно-синем с тяжёлой драпировкой платье и с высокой прической из роскошных густых тяжёлых волос, более уместной для торжественных случаев. Она резко с гримасой брезгливости отстранилась от проходящей мимо неё девочки, чтобы та не дай бог не коснулась даже края её платья, презрительно взглянула сверху вниз на это бессмысленное, бестолковое создание, выразительно посмотрела на мужа, развернулась и величественно удалилась.

Олег провёл Сашу в комнату, махнул небрежно рукой: «Вот твоя кровать» и тут же ушёл. Саша робко и осторожно присела на край кровати. Не успела она оглядеться, как в комнату вспорхнула Жанна. Подбоченившись, она остановилась напротив девочки, окинула высокомерным взглядом это совершенно чужеродное, словно случайно по какому-то недоразумению попавшее в такую роскошную квартиру серое существо, как нелепый грубый мазок чёрной гуаши на нежную акварельную картину, и объявила повелительным низким тоном королевы, воображая себя на сцене: «Вот что, чудо-юдо, здесь только твоя кровать и этот комод, остальное не трогать. На ковер не наступать, это граница, её пересекать нельзя. Ясно?». Ответа не последовало, и Жанна, нахмурившись, внимательно пригляделась к этой странной, жалкой и запуганной девочке, которая застыв в своей напряжённой и возможно неудобной позе, несколько настораживая своей неестественной неподвижностью. Одной тонкой ручонкой девочка прижимала к себе какую-то поблекшую под стать своей хозяйке тряпичную куклу, другая рука со скрюченными пальцами лежала на коленке, ступни её ног были вывернуты внутрь, а пальцы на ногах поджаты, неотрывный бессмысленный взгляд её был устремлён куда-то вниз в узоры ковра.

– Э, алё, ты хоть понимаешь, что я говорю? – строго нахмурилась Жанна. – Ты, может, сумасшедшая? Она ещё и сумасшедшая. У тебя справка-то есть? Может, ты больная?

Губы у девочки дрогнули, и её лицо, и без до того имевшее печальный вид, приняло совсем скорбное выражение и исказилось плаксивой гримасой. Жанна самодовольно хмыкнула и вышла. Почти сразу же после её ухода в комнату зашел мальчик со словами: «Ну и где оно? Где этот музейный экспонат? Ого, вот это пугало». Мальчик был очень красивым, лет одиннадцати, с такими же как у Жанны ореховыми глазами. Он долго беззастенчиво рассматривал Сашу и наконец спросил:

– Тебя как зовут?

– Саша, – прошептала девочка, смущаясь его пристального взгляда и опуская глаза.

– Ты что – мальчик?

– Нет.

– А-а, значит, отец не будет тебя бить, – неожиданно заявил мальчик, и губы его растянулись в ехидной улыбке, когда Саша испуганно вскинула на него глаза.

Довольный произведенный эффектом, он запустил руки в карманы и приподнялся на мысках. Саше хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю, пугали эти люди, уверенные в себе, раскованные и такие красивые, что рядом с ними она остро чувствовала себя ничтожным уродцем, ей было очень стыдно за себя и она ещё больше горбилась и ёжилась.

– Коля, отойди, – прикрикнула на мальчика Жанна, которая вместе с Верой втаскивала в комнату японскую ширму, найденную ею после непродолжительных, бурных, энергичных поисков в дальнем углу кладовой.

– И как ты с ней будешь? – спросил, посторонившись, Коля. – Вдруг она заразная или вшивая.

– Да, дезинфекция не повредила бы, – ответила Жанна после того, как они с Верой развернули и установили перед Сашиной кроватью четырёхстворчатую ширму из деревянного каркаса, отгородив её от остальной части комнаты, – но я, думаю, Игорь Борисович её проверил, он бы не допустил. Карантин всё же не помешает.

Жанна отступила на несколько шагов назад от ширмы, оглядела её оценивающим победным взглядом и подытожила, довольная своей выдумкой: «Отлично! Чтобы я тебя не видела, сиди там тихо, как мышь. Коля, брысь отсюда». Саше еле сдержалась, чтобы не заплакать. Эти жестокие, безжалостные люди приходят рассматривать её, как зверушку в зоопарке, и так спокойно говорят про неё, как будто её здесь нет. Она даже была рада, что эта ширма ограждала её от этого пытливого, недружелюбного внимания, несмотря на отвратительную унизительность такого положения, словно она действительно была заразная больная и отвратительна, как жаба.

В состоянии полной подавленности сквозь наплывающие слёзы Саша машинально рассматривала на створках ширмы необычные иероглифы, нежные лепестки хризантем, тонконогих птиц и тонкий изящный узор из переплетенных веток и листьев. Из коридора доносились многочисленные голоса, шаги, весёлых смех Жанны. Там кипела, бурлила жизнь, иногда докатывалась и до её тихого уголка, когда Жанна ненадолго влетала в комнату, нарушая покой и одиночество запуганной девочки своей бурной вознёй, и тут же уносилась. Эти звуки из внешнего мира постепенно переросли в равномерный, усыпляющий гул, и Саша невольно начала впадать в дремоту, когда в комнату вошёл Константин Витальевич.

– Это ещё что такое? – спросил он грозно, напугав девочку, та встала и попятилась, не понимая, что она сделала не так, может, у них тоже нельзя садится на кровать, как это было в детском доме. – Вера! Вера, подойдите сюда. Это что такое? – указал он вошедшей Вере на ширму. – Кто это поставил?

– А это… ну… Жанна сказала, что карантин…

– Что!? Какой карантин? Убрать сию же минуту! Я ей устрою карантин. Саша, обед у нас в час тридцать. Вера, проследите, чтобы она не опоздала. Где Олег? Ко мне его в кабинет. Немедленно!

Вскоре Константин Витальевич уехал, и в доме мгновенно воцарилась тишина, скука и уныние. Жанна вернулась в комнату и, уже не обращая внимания на свою нелепую и совсем несимпатичную соседку, томно и лениво развалилась в глубоком кресле и принялась неспешно красить ногти ярко-красным лаком, пользуясь тем, что отец, который не одобрял такое буйство красок, надолго уехал в командировку. В комнату вошёл растерянный и удручённый Олег.

– Знаешь, – несколько смущённо обратился он к Жанне, – мне дядя Костя велел одежду купить вон для этой (кивнул на Сашу), ну и всякое барахло, какое ей там нужно. Может, поможешь?

– Ну вот ещё, – фыркнула Жанна, не отрывая взгляда от своих ногтей и любуясь, как художник, очередным аккуратным кроваво-красным мазком.

На мгновение задумавшись, Жанна вдруг оживилась, пришла в движение, выбираясь из кресла, и подскочила к Олегу, тряся растопыренными пальцами, чтобы высох лак.

– Стой, подожди! Тебе сколько папа денег дал?

– Двести пятьдесят рублей.

– Вот это да! – жадным блеском вспыхнули её глаза, и она тихо, почти переходя на шёпот, восторженно заговорила: – Есть идея. Я у своих подружек, у кого есть младшие сёстры, соберу кое-какие вещи, мы этой отдадим, а деньги поделим. Мне сто пятьдесят.

– Да ты что! – шарахнулся от неё Олег. – Дядя Костя узнает, он меня убьёт.

– Спокойно, – Жанна осторожно, опасаясь смазать ещё не высохший лак, ухватила его двумя пальцами за рукав рубашки, не давая ему уйти, – не будешь болтать и слушать меня, он ничего не узнает.

– Нет, если он узнает… ой, нет, даже думать не хочу, что он со мной сделает. И эта скажет, – кивнул Олег на Сашу.

– Не скажет. Ты же видишь, у неё с головой не всё в порядке. Да не трусь ты, всё беру на себя.

– А чеки? Дядя Костя потребовал отчитаться и предъявить чеки.

– Отчитаемся. Сейчас к началу учебного года все по магазинам бегают и закупаются, так что чеки я тоже достану, на нужную сумму наберём.

– Почему тебе сто пятьдесят? – начал сдаваться Олег.

– За идею, дружок. На классные джинсы тебе хватит, все будут у твоих ног.

– И ты?

– Размечтался, братик.

Оба вышли из комнаты, чтобы без свидетелей в дальнем безлюдном углу квартиры обсудить все детали своей коммерческой сделки, а потом Жанна отправилась с визитом к своим подругам. До обеда Сашу уже никто не беспокоил, и она, почувствовав себя свободней, но всё так же скорчившись и съёжившись в маленький серый комочек, склонила голову на спинку кровати и задремала, лечь и вытянуться в полный рост на кровати она не решалась.

На обед Саша ни за что бы не пошла, но Вера, зайдя в комнату, напомнила ей о распоряжении Константина Витальевича и даже проводила до столовой, где все уже сидели за огромным овальным столом. Саша, не в силах преодолеть свою робость, панически боясь появится в обществе незнакомых людей, остановилась как вкопанная в дверях, обмирая и намертво прирастая к полу. Она уже хотела было тихо удалиться, но, обернувшись, увидела в коридоре Веру, которая наблюдала за ней, но даже не подумала помочь ей в её нерешительности и подвести и усадить за стол. Саша сделал несколько робких шагов вперёд, пошатываясь и едва не теряя равновесия от этой страшной бесконечности пространства непривычно огромного помещения столовой, словно она утопала в нём, не находя опоры и твёрдой земли под ногами. Пугаясь великолепной торжественно-парадной обстановки столовой, ослепительного блеска серебряных приборов, хрусталя и фаянса на белоснежной узорной скатерти, приходя в полнейшее замешательство от того, что все присутствующие за столом, заметив вновь вошедшего, уставились на неё с каким-то злорадным любопытством, Саша совсем оробела и не решилась подойти к столу, не зная, куда ей можно сесть. Она надеялась, что кто-то из взрослых сжалится над ней, возьмёт под своё покровительство, подбодрит и посадит за стол, может, тот большой, взрослый мальчик, имени которого она не смогла запомнить. Но, кажется, никто и не собирался её приглашать. Саша продолжала стоять, растерянно и беспомощно переминаясь с ноги на ногу, бросая жалобные взгляды и уже почти плача, и эта глупая неловкая ситуация затянулась. Девочка ни у кого не вызвала сочувствия, а Коля с Жанной перемигивались и беззвучно посмеивались над ней. Саша уже было развернулась, чтобы скрыться в своём убежище, когда из кухни вышла Арина.

– А ты что стоишь? – обратилась она к Саше. – Садись-ка за стол.

– Нет! – почти вскрикнула, поднимаясь со своего места, Ольга Станиславовна. – Константина Витальевича уже не будет?

– Нет, Ольга Станиславовна, не будет.

– Покорми её на кухне. Ей вообще здесь не место.

Наконец угомонился, погас этот тяжёлый, очень тягостный для Саши день, полный неприятных впечатлений и огорчений, и только ночью под тёплым одеялом она смогла закрыться от этого чужого холодного мира, чужих людей, чужого дома, расслабиться и свободно расправить своё сжатое от колоссального внутреннего напряжения тело, скрыться в темноте от колючих неприветливых взглядов, перенестись в другие миры, в цветные яркие сны, утонуть в мягком благодушии выдуманных ею друзей и почувствовать себя защищённой в иллюзорных объятиях не существующего в реальном мире доброго и сильного божества. Острая тоска вдруг спазмами сдавила горло, и Саша тихо расплакалась. Очень скоро, отяжелевшая и уставшая от этого напряжённого дня, девочка уснула на мокрой от слёз подушке.

****

Первое время Саша не выходила из оцепенения и в обнимку со своей «тряпкой» (как презрительно высказалась про её куклу-клоуна Вера, делясь своими нелестными впечатлениями о девочке с Ольгой Станиславовной) весь день бессмысленно просиживала на своей кровати, съёжившись и сгорбившись, боясь лишний раз встать, даже сделать движение, а уж тем более свободно перемещаться по комнате, особенно в присутствии Жанны, которая сразу же обозначила её границы в этом помещении. Жалкий, затравленный дикий зверёк, забившийся в угол чужого дома, она вызывала у всех недоумение своей молчаливостью и скованностью и даже подозрение в слабоумии этим очень странным поведением.

Саша с большим трудом свыкалась с новой и совершенно непривычной обстановкой этого дома. Страшно смущало такое большое количество жильцов в квартире, особенно поражало наличие доселе невиданной ею прислуги, о которых она читала в книгах про дореволюционную жизнь и которые были только в домах презренных буржуев. Она боялась этого мира, этих людей, пасовала перед их наглостью и самоуверенностью, любое недоброжелательство, любая грубость повергала её в смятение, от малейшей обиды наворачивались на глаза слёзы, а тот страшный человек, на защиту которого она когда-то в своих мечтах так надеялась, спешено уехал куда-то заграницу, о чём, не переставая с нескрываемой завистью и восторгом, говорил Олег – тоже не понятный для Саши персонаж. Понять, кем и в каком родстве кому-либо он здесь доводиться, она так и не смогла.

Роскошь огромной квартиры со множеством дверей, с бесконечностью пространства и сложными лабиринтами комнат очень угнетала и подавляла Сашу, напоминая музей, где можно ходить только на цыпочках в мягких тапочках, говорить шёпотом и не дай бог случайно коснуться какого-нибудь экспоната, тут же раздастся возглас бдительной смотрительницы в лице Ольги Станиславовны или Веры: «Руками не трогать», даже на стульях Саше мерещилась предупреждающая надпись – «Просьба не садиться». Старинная тяжелая мебель тёмных тонов, потемневшие с чёрным фоном старинные картины в массивных золочённых рамах, вазоны, вазочки, кувшины, маленькие изящные фарфоровые статуэтки на подставках, консоли, столики на гнутых ножках, стулья с резными спинками, мягкие диваны с плюшевыми подушками, отделанными легкомысленным рюшем, уютные кресла с фигурными спинками и ножками, светильники, бронзовые подсвечники – всё это богатое убранство вызывало тоску и духоту и почему-то наводило на Сашу мысли о смерти и бессмысленности жизни, потраченной на такое тщательное и заботливое обустройство своего жилища, доведённое до абсолютного совершенства даже в мелочах.

Оформлением квартиры занималась Ольга Станиславовна, скрашивая этим свой досуг, пока её муж был в длительных командировках. Она сама подбирала мебель, люстры, ковры, обои, шторы, ковры, сама обходила комиссионные и антикварные магазины, знакомилась с коллекционерами и антикварами в поисках редких, диковинных старинных вещей. Муж её увлечения не разделял и к её стараниям остался равнодушен, он скорее даже был недоволен этим нагромождением многочисленных предметов декора, мрачными бордово-красными тонами обоев и штор с тяжёлой драпировкой, и излишней во всём помпезностью, а к своему кабинету и спальне жену и вовсе не допустил, обставив их в соответствии со своим вкусом очень просто, лаконично и практично, без излишеств.

По квартире Саша ходила только по одному маршруту: комната – коридор – туалет – ванная комната – кухня, сунутся в другие помещения Саша не рисковала, да и просто выйти лишний раз из комнаты для неё было равносильно подвигу. То, что ей приходилось есть не со всеми в столовой, а на кухне подальше от любопытных глаз, её не оскорбляло, а даже радовало. Завтрак, обед и ужин хоть как-то разнообразили её напряжённое, многочасовое, почти неподвижное сидение на кровати. На кухне она чувствовала себя спокойней и не так скованно, хотя Захар относился к ней с нескрываемым пренебрежением. Впрочем, он достаточно быстро уходил, и здесь оставалась только Арина, которая по окончании трапезы убирала со стола и мыла посуду. Саша даже специально затягивала время до ухода повара, ела не спеша и очень долго, ей не хотелось уходить с кухни. Саша хотела бы помочь Арине, чтобы подольше здесь задержаться под этим благовидным предлогом, но страшно стеснялась напроситься в помощники.

И всё же её спокойствие было вскоре нарушено вернувшимся из командировки Константином Витальевичем. Он совершенно неожиданно зашёл во время обеда домой и мимоходом заметил, что Саша обедает не за общим столом.

– А это что ещё за персона нон грата? – грозно спросил Константин Витальевич, пугая не только Сашу, но и повара Захара и Арину. – Может у неё и меню персональное? Захар, в чём дело?

– Да видите ли, Константин Витальевич…, – смутился Захар, – ну-у… она сама…

– С ней же невозможно сидеть, – вмешалась Ольга Станиславовна. – Пусть сначала научится вести себя за столом.

– Научится.

– Боже, ну неужели мы должны терпеть её общество?

– Потерпишь. У меня здесь не великосветский раут. Арина, посадите девочку за стол.

Можно было в знак протеста с оскорблённым видом покинуть столовую, но Ольга Станиславовна знала, что на её мужа это не произведёт должного впечатления. Осталось только с ядовитой злобой и презрением испепелять и без того перепуганную дурочку, испуганную настолько, что она даже голову боялась поднять. Ложку она держала все своей неуклюжей пятернёй, громко стучала ею по дну тарелки и шумно вбирала в себя суп, тыльной стороной кисти вытирала губы, а уж когда девчонка сплюнула обратно в тарелку несъедобный горошек чёрного перца, то утончённая душа Ольги Станиславовны просто не выдержала.

– Свинья! – в конце концов заявила она, недолго и с отвращением наблюдая за Сашей.

– Ей надо поросячье корыто купить, оно ей в самый раз подойдет, – добавила Жанна.

У Саши тут же на глаза навернулись слёзы, она остановилась, замерла и так просидела с напряжённо зажатой в руке ложкой, даже пошевелиться не могла, и к еде больше не притронулась, пока все не покинули столовую, и только тогда она смогла свободно доесть свой уже остывший обед. К ужину Саша пришла намного позже, выждала момент, когда все уже стали расходиться, чтобы в отсутствии посторонних без страшного внутреннего напряжения спокойно поесть, но Ольга Станиславовна прогнала её: «У нас к столу опаздывать нельзя», и Саша осталась в этот день без ужина.

Саша, привыкшая к простому и свободному без лишних церемоний семейному образу жизни, с трудом осваивала довольно строгие порядки в этом доме, совсем не характерные для большинства сограждан. Здесь непозволительно было ходить в чём попало и как попало: чуть ли не голыми, в тапочках на босу ногу или босиком и в той небрежной домашней одежде, какая была принята почти во всех советских семьях, то есть майка и трусы или растянутые и обвисшие тренировочные штаны у мужчин, невзрачный халатик, пижама или ночная рубашка у женщин, или же любая повседневная, даже рваная и поношенная одежда, в которой на улицу выйти было бы неприлично, но которой перед своими домашними, где все свои, почему-то не стыдились. Немыслимо было схватить со стола свою тарелку с едой и таскать её по всей квартире, удобно усевшись на полу перед телевизором или за своим письменным столом, делая одновременно домашние уроки или же читая книгу, от которой не можешь оторваться. Завтрак, обед и ужин начинались в строго определённое время, и опаздывать к столу было нельзя. За столом все сидели по старшинству, и за каждым было закреплено своё место, рассаживаться хаотично и как попало не дозволялось. Во главе стола сидел Константин Витальевич, по правую от него руку Ольга Станиславовна, по левую руку – Олег, далее Коля и Жанна напротив друг друга, и самая последняя в конце стола – Саша.

Появление в столовой для Саши было самым тяжёлым и мучительным испытанием. Вытянутый овальный стол, обитые бардовым бархатом стулья с высокой спинкой, белоснежная, узорная, словно покрытая инеем скатерть с кружевным оплётом по краю, льняные салфетки с ажурной вышивкой «ришелье», серебряные столовые приборы с непривычно тяжёлой рукояткой, тёмно-вишнёвая фарфоровая посуда с расписными золочёными узорами и цветами – вся эта изысканная сервировка и официально-строгая застольная церемония вызывала у Саши жуткое ощущение, что она попала на какой-то торжественный приём, и эта торжественность постоянно держала её в напряжении. Саша сидела, низко сгорбившись над своей тарелкой, поджимала пальцы ног и нервно потирала друг о дружку сандаликами, боясь каким-нибудь неловким движением привлечь к себе внимание, особенно боялась поперхнуться и подавится.

– О, господи! – почти вскрикивала наблюдавшая за Сашей Ольга Станиславовна и с ядовитой ненавистью делала ей замечания: – Не стучи ложкой и не чавкай, не в свинарнике. Чему только мать тебя учила? Сядь прямо, убери локти со стола, возьми вилку правильно, деревенщина.

Саша испуганно съеживалась, надолго замирала, напряжено сквозь наплывавшие слёзы разглядывала узоры инея на скатерти и уже не знала, что делать, чтобы не вызывать недовольство Ольги Станиславовны. Девочка тихо, почти не жуя, сглатывала пищу, уже не чувствуя её вкуса (потом даже не могла вспомнить какие блюда ела), каждое движение ей давалось с трудом, она боялась поднять голову и наткнутся на чей-нибудь жалящий взгляд, особенно боялась встретить взгляд Ольги Станиславовны, полного презрения и брезгливости. Зачастую Саша, что-нибудь быстро проглотив и утолив первоначальный голод, спешила уйти из столовой, не дожидаясь подачи второго блюда. Пирожное, мороженое и вообще сладкое Ольга Станиславовна велела Арине для Саши не подавать, даже не объясняя причину, объявила это в присутствии всех, в том числе и Саши. Саша еле сдержала слёзы от обиды и от такого явно демонстративного унижения.

Безусловно, ей дали понять, что здесь она пришлась не ко двору, и ещё не привыкшая к новым людям, обстановке, не понимавшая кто есть кто, Саша не знала к кому ей можно приткнуться, найти сочувствие и поддержку. Все, решительно все, даже Вера, подчеркивали, что она жалкое, ничтожное существо, принята из прихоти Константина Витальевича и не достойна быть в этом доме, и только молодая Арина, отзывчивая, приветливая и незлобивая, жалела Сашу и относилась к ней очень доброжелательно, стараясь смягчить её незавидное положение, да Цезарь, не разбиравшийся во всех хитросплетениях и сложностях семейных взаимоотношений, благодушно принял её.

****

Константин Витальевич уже как неделю вернулся из командировки, но в столовой за это время ни разу не появился: вставал раньше всех, завтракал и уезжал на службу. На обед и ужин он не приезжал, и если появлялся в течении дня дома, то уходил в свой кабинет и снова уезжал куда-то, и возвращался уже поздно вечером, когда все спали. Саша за это время его почти не видела, только однажды он зашёл на кухню. Тем не менее его присутствие в доме чувствовалось. Хотя все старались говорить тише, не хлопать дверьми и не топать ногами, жизнь, протекающая в его отсутствие вяло и скучно, тут же закипала, он был движущей силой этого дома, его стержнем, скрепляющим элементом этой семьи, всё держалось на нём и весь круговорот веществ, вещей и основных событий происходил вокруг него.

Наконец наступил воскресный день, когда Константин Витальевич должен был присутствовать на обеде. Об этом с утра уже знали все, даже Саша, хотя она не понимала, почему это вызывало такой переполох и за завтраком так бурно обсуждалось. После завтрака Ольга Станиславовна отправилась в парикмахерскую, чтобы уложить свои роскошные волосы и сделать маникюр, на кухне готовились более сложные, чем обычно блюда, Вера тщательно убиралась в квартире. Его прихода на обед ждали почти все, и только Жанна с утра была занята приготовлениями ко дню рождения своей подруги Любы Юриной. Правда, её интересовала не столько подруга, сколько то, что там будет дядя подруги – Дмитрий Говоров, в которого Жанна была влюблена с двенадцати лет, военный врач (говорят, очень талантливый) и неотразимый красавец, женатый на какой-то бесцветной простушке, что не мешало ему иметь многочисленных любовниц. Жанна очень досадовала, что он её не замечает, но этой весной он вдруг насмешливо и оценивающе посмотрел на неё (Жанна очень рано физически созрела) и сказал:

– Здравствуй, красавица.

– Здравствуйте, – лучезарно и обольстительно улыбнулась ему Жанна, тут же загоревшись надеждой когда-нибудь развести его с этой бесцветной и ревнивой женой и выйти за него замуж.

Жанна, окрылённая своими мечтами, летала по квартире, примеряя то одно, то другое платье и предавая его Вере для глажки, но после повторной примерки это платье отвергала и опять суетливо копалась в своём шкафу в поисках более эффектного наряда. Она в последнее время старалась как можно больше обнажить плечи, ноги, рано развитую грудь, тайком ушивала, укорачивала юбки и платья, но если попадалась в таком виде Константину Витальевичу на глаза, он заставлял её переодеться, иронично напоминая: «Вы забыли одеться, барышня», но чаще ругая за то, что она так оголяется. «Папа, ну сейчас это модно», – легкомысленно кокетливо ответила Жанна, пытаясь умилостивить отца. «Модно – не значит годно, – рявкнул Константин Витальевич. – Переоденься!».

Саше некуда было податься, она тихо сидела на своей кровати и осторожно, с любопытством наблюдала за Жанной, пока та грубо не заявила ей: «Нечего на меня пялиться, на мне цветы не растут». Саша тут же сникла от этой грубости и отвернулась к окну. А Жанна заново примеряла платья, юбки, блузки, кофты, мучила Веру просьбой погладить то один, то другой наряд, и вся эта суета вдруг закончилась её истошным, истерически-плаксивым криком из гостиной:

– Вера, что ты наделала?! Ты испортила утюгом моё платье!

– Жанна, ничего страшного не случилось, – пыталась образумить Жанну мать. – Это не стоит таких криков.

– Не стоит? Очень даже стоит и очень дорого стоит. Оно из Франции. Где я такое возьму?! Папа мне больше не купит. Господи!

– У тебя предостаточно платьев.

– Да это жалкие тряпки, а не платья. О, боже! Что это?! Ну разве это можно будет одеть? Какой ужас! Как ты могла? Ну как это возможно? Если у тебя вместо рук ноги выросли…

– Жанна, как ты смеешь так разговаривать с Верой?

– А как она смеет портить мои вещи?!

– Как тебе не стыдно?

– Это ей должно быть стыдно такие руки-крюки иметь.

Скандал начинал разрастаться, Жанна уже не сдерживала себя, но стоило Олегу предупреждающе выкрикнуть: «Константин Витальевич идёт», все участники и любопытные свидетели этой склоки тут же рассыпались и покинули поле боя, разлетевшись по своим комнатам. Константин Витальевич, только что вошедший в квартиру, прошёл в свой кабинет, и к нему тут же прошмыгнула Вера. Между ними произошёл очень короткий разговор. Через минуту Константин Витальевич зашёл в комнату девочек, подошёл к шкафу, распахнул дверцы и к его ногам посыпались в беспорядке заброшенные на полки скомканные, закрученные в клубок вещи. Жанна настороженно наблюдала за отцом с момента его прихода, ибо знала, что эти редкие его появления в её комнате всегда сулили ей неприятности. Она выскочила из кресла, рассыпая по полу листы с текстом пьесы, стала суетливо подбирать их, но тут же бросила, когда Константин Витальевич подозвал её:

– Жанна, подойди сюда. Что это у тебя за стихийное бедствие?

– Папа, я собираюсь на день рождения, я не успела убрать.

– Немедленно привести всё в порядок. Через два часа ничего не измениться – никуда не пойдёшь, будешь весь день убираться и не только здесь.

– Я уберу, папочка, сейчас уберу, – засуетилась Жанна, поспешно подбирая с пола свои вещи.

Когда Константин Витальевич, выходя из комнаты, мельком взглянул на Сашу, она невольно съёжилась. А для Жанны день сегодня не задался: и самое лучшее платье испорчено, и Вера, сволочь такая, успела доложить Константину Витальевичу о беспорядке в её шкафу, который частенько здесь присутствовал, поскольку она слишком ленилась убираться при всей её любви к тряпкам.

Константин Витальевич ураганом прошёл по квартире, раздал всем указания и вновь уехал. Вернулся он только перед обедом. Все уже скучающе сидели за столом, но к приборам не притрагивались, ожидая прихода главы семьи. Наконец он вошёл в столовую и казалось заполнил собой всё пространство. Все тут же зашевелились, подтянулись и выпрямились.

На закуску подали нежный капустный салат с куриной печенью и яйцом-пашот, но начало обеда было испорчено выговором, который получил от Константина Витальевича повар Захар.

– Захар, вы прекрасно готовите, но уверяю вас: яичная скорлупа не съедобна, – спокойно, без раздражения, но довольно сурово сказал Константин Витальевич.

– Извините, Константин Витальевич, – пролепетал испуганно Захар.

– Это небрежное отношение к своей работе, Захар, – довольно жёстко отозвался Константин Витальевич, сам он всегда был безупречен в своей работе и к подчинёнными очень требователен и строг.

Захар бледнел, краснел, бросал жалобные взгляды на Ольгу Станиславовну в надежде на её поддержку, но она не посмела при муже слишком явно высказывать ему свое покровительство. Захар до этого был выгнан за какую-то провинность из дома профессора Лебединского и молодая жена профессора порекомендовала его Ольге Станиславовне, уверяя, что «он очень хороший повар, и не только повар», и подмигнула при этом, сладко улыбаясь. Захар действительно оказался талантливым поваром, и Константин Витальевич не возражал против его кандидатуры, хотя он стал всячески оказывать знаки внимания его жене, покорённый её царственной красотой, а Ольга Станиславовна снисходительно их принимала, но не более того, зная, что муж ей не простит даже лёгкого флирта, да и Захар понимал, что на этот раз он простым увольнением не отделается, Константин Витальевич был очень крут на расправу.

– Виноват, Константин Витальевич, – лепетал Захар, – я сейчас… я быстро… заново сделаю.

– Вы не рассуждайте, а делайте, – Константин Витальевич отставил тарелку с салатом и Захар тут же её подхватил.

– Да, сию минуту, Константин Витальевич.

Саша, и без того уже смущённая утренним грозным появлением Константина Витальевича в комнате, чувствовала страшное напряжение и неловкость от возникшей паузы и затишья после этого нагоняя, который получил повар от хозяина дома. Она была уверена, что такую же неловкость испытывают и остальные присутствующие, не подозревая, что для них подобные головомойки уже привычны, да и самим иногда попадало, поэтому домочадцы продолжали как ни в чём ни бывало спокойно и безмятежно вкушать свою порцию салата, неиспорченный мелкими осколками яичной скорлупы (им больше повезло) и слушать доносившуюся из радио весёлую музыку.

– Ну как там заграница? – непринуждённо спросил Константина Витальевича Олег.

– Что тебе эта заграница? – не поддержал этот светский разговор и довольно строго, как в своей мнительности показалось Саше, ответил Константин Витальевич. – Тебя там не ждут, дорогой мой, и кормить из золотого блюда не будут.

Заграница (под этим словом в основном подразумевалась Европа), недоступная для большинства сограждан СССР и вожделенная, как всё непознанное и неизведанное, манила, привлекала своей загадочностью и обманчивой якобы красивой лёгкой жизнью, о которой Олег судил только по иностранным фильмам, где в основном показывали мир буржуазии с их роскошными огромными квартирами, виллами на берегу моря, дорогими машинами и яхтами, они ненавязчиво работают на какой-нибудь не тяжёлой и не пыльной работёнке и основное их времяпрепровождение – рестораны, бары, казино, любовные похождения и интриги. Олег был уверен, что всё это богатство и развесёлая сказочная, сытая жизнь ждёт каждого, кто сможет вырваться из Советского Союза и остаться там, в заоблачной загранице, и совсем не обязательно для этого иметь какие-либо способности и таланты.

Из кухни вышла Арина с супницей и разлила по тарелкам мясную солянку. Саша при всей своей нелюбви к супам такого удивительного блюда никогда не ела.

– Папочка, мне зимнее пальто уже маловато, – наконец решилась несмотря на утренний выговор от отца сказать Жанна, – да и холодно в нём. А этой зимой обещают морозы до сорока градусов. Ты мне купишь в этом году канадскую дубленку?

– Посмотрю, не обещаю.

– Ну, я теперь точно не замёрзну, ужасно намучилась, – не скрывая своей радости, откровенно врала Жанна, и не замечая, что твёрдого обещания дано не было, вопрос был только на рассмотрении.

Дублёнка, особенно канадская, отличающаяся лучшим качеством, была наряду с автомобилем вожделенной мечтой для советского человека, одна из тех культовых и малодоступных вещей в СССР, которая без лишних усилий и не за счёт своих личных качеств и достижений выделяла и возвышала их владельца над остальными, придавая ему особый статус и делая его избранным и сверхмодным.

– Ты не забывай вторую часть пословицы: провожают по уму, – заметил Константин Витальевич, прекрасно понимая, что истинной причиной её просьбы было желание покрасоваться, – а для этого ты никаких усилий не прикладываешь.

– Я на этой неделе три пятёрки получила.

– Лучше бы ты знания получила. И учти: мне твоя театральная самодеятельность не нравится, и возможность твоего участия в ней я ещё пересмотрю.

– Ну, папочка.

Он терпеть не мог этого её елейно-фальшивого обращения, к которому Жанна всегда прибегала, когда ей что-то было от него надо или она в чём-то провинилась, но она не видела этого недовольства отца, не понимала его резкого взгляда и продолжала:

– А ты знаешь, мы начали репетировать «Гамлета». Представляешь? У меня самая главная роль.

– Неужели бедного Йорика? – ехидно спросил Олег.

– В пьесе нет никакого Юрика, тем более бедного. А я буду играть королеву, мой милый брат.

– Осмелюсь догадаться – королеву-мать? Гертруду?

– Нет, конечно, она старая, и слов у неё мало.

– Там всего одна королева. Или ты спутала пьесу с какой-нибудь шахматной партией, где есть две королевы. Так ты белая королева или чёрная?

– Я – Офелия, балда.

– Офелия не королева.

– Ну, почти королева, принцесса, наверно.

– Она даже не принцесса, она всего лишь дочь советника короля. Как вы низко пали.

– Ерунда, она выйдет за принца и станет принцессой, а потом королевой.

– Ты, видно, пьесу до конца не прочитала, её несчастный принц погибнет.

– Ничего, другого найдёт, получше этого зануды.

– В датском королевстве принцы, наверно, на каждом шагу попадаются, как грибы осенью. Шляпку надела, губки подкрасила и пошла урожай собирать.

– А наш художественный руководитель говорит, что у меня роль очень хорошо получается, – обратилась Жанна к Константину Витальевичу, игнорируя язвительные реплики Олега, – и если при поступлении в театральное училище я прочту отрывок из этой пьесы…

– Поступать в театральное училище я тебе не позволю, – вдруг огорошил Жанну Константин Витальевич. – Надо достойную профессию получать, а не скоморошную.

– Папа, – почти снизилась до шёпота Жанна, не ожидая такого страшного удара её заветной мечте, её лицо исказилось жалобной миной. – Папочка, ну что тут плохого, если я…

– Тебе нечего делать в этой клоаке, – жёстко оборвал её Константин Витальевич, не желая продолжать эту тему.

Жанна тихо всхлипнула, но возражать не посмела. Олег заулыбался. Он всегда потешался над её пристрастием к театральным действам, считал это глупостью, уверяя Жанну, что она совершенно бездарная актриса и из неё ничего не выйдет, что кричать и таращить глаза – не признак таланта, и из всех талантов у неё только один – изображать плывущий кирпич. Они даже надолго поссорились, когда Жанна, желая похвастаться своим актёрским дарованием, неосмотрительно разыграла перед ним небольшой трагический эпизод, где она убивалась над телом убитого возлюбленного, а Олег вместо того, чтобы восхититься и похвалить её, сочувственно спросил: «У тебя что – зубы болят? Что это тебя всё время так корчило?». «Дурак», – выпалила в ответ Жанна.

– Олег, ты что ухмыляешься? – спросил Константин Витальевич у самодовольного Олега. – Что за история у тебя в институте произошла? Что вы там за бузу устроили? Чётко и подробно.

– Дядя Костя, вы понимаете, ну двоих наших ребят из института исключили ну буквально ни за что, ещё в тюрьму посадили. Ну, мы пригрозили забастовкой, потребовали, чтобы их выпустили и восстановили в институте – осторожно начал Олег.

– Грунин обвиняется в валютных операциях и в спекуляции. А это не баловство, не разбитое в пьяном угаре стекло.

– Но его оговорили. Он просто с ректором института повздорил из-за чего-то, что-то ему сказал, а тот ему отомстил.

– Чистый невинный мальчик, сам ангел позавидует. Только ты на факты посмотри, ибо сказано: «Не по словам судите, а по делам его». А твой безупречный мальчик ходит в джинсах, стоимостью в одну месячную зарплату, имеет машину, родителей у него нет, в двадцать пять лет официально нигде не работает и никогда не работал.

– Он заработал.

– Заработал или наворовал?

– Он хочет получить высшее образование, а ему не дают. Его в МГУ не взяли.

– Чушь говоришь. Он экзамены элементарно провалил. Так, с первым всё ясно. За что второго исключили?

– За инакомыслие?

– А подробней.

– Ну, Ефремов на лекции сказал, что комсомол устарел, что человек рожден свободным, что его жизнь вместе со свободой дается от рождения, а не государством и правительством. Нет, ну он не против правительства, а за независимое высказывание, против произвола системы, за индивидуальность. Ну, чтобы не так как все. За свободу слова.

– Свобода чьего слова? Ему есть, что сказать? Долгую жизнь прожил? Хочет мудрым словом поделиться? С чьего голоса он поёт и ты вместе с ним? Кому вы служите? За чей счет ваш банкет?

– Нет, мы…

– Мы? А как же индивидуальность? Или она коллективная? У Ефремова нашли при обыске шестнадцать тысяч рублей. Откуда такие деньги у бедного студента? Неужели заработал? Никто не хочет работать, но все хотят свободы. Нельзя жить в обществе, лезть к этому обществу в уши и в ноздри, требовать от этого общества благ, а потом желать быть свободным от общества, от мнения общества, и его морали и законов. И не свободы вы хотите, а, не работая, получать все блага этого общества, от которого хотите быть свободны, есть устрицы в ресторанах и пить французское вино. Глуп ты ещё, глуп и туп. Не смей в это ввязываться! Учти, моим именем ты не прикроешься. Я тебя серьезно предупреждаю. И не рассчитывай, что после института я возьму тебя к себе, мне такие работники не нужны. Ты в цене, только как предатель…

– Да нет, дядя Костя, я же не против работать. Я просто не хочу быть винтиком системы…

– Винтиком системы или полноправным членом общества? Ты сам-то не являешься послушным винтиком тех, кто тебе эту глупость вдолбил? Когда голова пуста и в ней дыра размером с галактику и полное отсутствие критического мышления и логики, в неё можно вбить любую чушь. Ты для начала ответь, чьи интересы ты так ревностно блюдёшь? Кто за вами стоит? Смотри, дорогой мой, смотри, будешь пешкой в чужой игре. Ты не мозгами думаешь, а своим жадным, ненасытным нутром. Творите чёрные дела, прикрываясь пустыми красивыми лозунгами, еще и лик великомучеников при этом сохраняете. Думаешь, что ты король в этой игре? Пешка, которой потом без сожаления пожертвуют.

– Ну, мы хотим, чтобы Ефремова хотя бы перевели в изолятор, – совсем сник Олег. – У него здоровье слабое, а его бросили в холодную камеру с клопами, одна железная кровать, никакого матраса и одеяла.

– Клопы в холодной камере, где только железная кровать без одеяла и матраса, не живут. Они не дураки в отличие от некоторых. Ты всю информацию глотаешь, не прожевывая, даже не пытаешься проанализировать.

Теперь настала очередь злорадствовать Жанне над Олегом от того, как разнёс его в пух и прах Константин Витальевич, а то строит из себя взрослого и даже чуть ли не равного Константину Витальевичу.

– Коля, почему на тренировки не ходишь? – не обошёл вниманием Константин Витальевич и сына.

Коля напряжённо вытянулся, посмотрел на отца и перевёл жалобный взгляд на мать.

– Долго ты будешь метаться? – продолжал допрашивать Колю Константин Витальевич. – Музыкальную школу бросил – «хочу спортом заниматься». На бокс тебя привёл – бокс не понравился.

– Конечно, там мозги все вышибут, – вставила своё слово Ольга Станиславовна.

– Хорошо, согласен, – ответил Константин Витальевич, не глядя на Ольгу Станиславовну и не сводя глаз с Коли. – Но футбол ты сам выбрал. Что на этот раз не устроило?

– Костя, у него отношения с мальчиками не сложились, они его затравили, – опять ответила за сына Ольга Станиславовна.

– А Коля не может за себя ответить? Коля, я слушаю.

– Ну, они мне просто завидуют, – откровенно ляпнул Коля и пожалел обо этом.

Константин Витальевич так внимательно посмотрел на сына, что тот, не выдержав его рентгеновского взгляда, сгорбился и уткнулся в стол.

– Вот как? В чём это они тебе завидуют? – спросил Константин Витальевич. – Похвались. Может, и мы тебе завидовать начнём. Ничего не спутал? Они тебе завидуют или ты хочешь, чтобы они тебе завидовали, но этого не делают? Зайдёшь после ужина ко мне в кабинет.

Коля, понимая, что ему предстоит серьёзный разговор с отцом, испуганно-жалобно посмотрел на мать, но она уже ничем не могла помочь сыну.

Видно, в этой семье за столом решались все насущные проблемы и текущие вопросы, а Константин Витальевич был верховным судьёй, прокурором и вершителем судеб, хотя для более серьёзного разговора он всегда вызывал к себе, и его фраза «Зайди ко мне в кабинет» сулила в основном неприятности: уличение в каких-либо провинностях и особо тяжких преступлениях, строгий выговор и наказание.

Саша, напуганная этим первым появлением Константина Витальевича в столовой, наскоро поев, поспешила потихоньку встать и уйти из-за стола, как это она делала обычно, так она сделала и в присутствии Константина Витальевича.

– Саша, – вдруг окликнул её Константин Витальевич. – Саша, вернись.

Саша вздрогнула, остановилась в дверях, едва удержавшись от своего порыва просто дать дёру, развернулась, съёжилась и оцепенела, наткнувшись на многочисленные пары глаз.

– А у неё дела, папа, она очень спешит, – съязвила Жанна.

– На приём к королю, видать, торопится, – поддержал Жанну Олег.

Константин Витальевич холодным взглядом пресёк поток их неуместного остроумия, и Жанна с Олегом смущённо примолкли.

– Саша, сядь на место. Из-за стола ты можешь выйти только с моего разрешения.

Безусловно, её об этом не только не предупредили, но и позабавились, глядя на её испуг и растерянность, а Ольгу Станиславовну особенно порадовала реакция мужа – он был крайне недоволен поведением девочки. Саша уже успела удивить его своими изысканными манерами, когда выпила через край тарелки остатки супа и вытерла губы рукавом своей кофты. Сама она, правда, не заметила, что произвела на него такое впечатление, поскольку боялась вообще напоминать о своём существовании, боялась голову поднять и смотрела только в свою тарелку, торопливо заглатывая, почти не жуя, свою порцию. Константин Витальевич внимательно посмотрел на Сашу, и его бровь поползла вверх. Жанна и Олег, переглядываясь между собой, заулыбались, а Ольга Станиславовна многозначительно посмотрела на Константина Витальевича, говоря всем своим видом: «Ну, я же говорила, что ей не место за столом», хотя вопреки её ожиданиям замечания этой невежде глава семьи почему-то не сделал и не выгнал из-за стола, но когда девчонка посмела без его разрешения выйти из столовой, его праведный гнев всё-таки настиг её.

Слушала его Саша и слышала ли, он понять не мог. Пока он выговаривал ей, она, замерев, странным бессмысленным взглядом смотрела в пол, и только при его повторном приказе «Сядь на место» она всё-таки отреагировала: еле передвигая деревянными ногами, вернулась к своему месту и осторожно, как-то криво и боком присела на край стула. Опустив низко голову и вжав её в плечи, она сидела как нахохлившийся воробей и нервно теребила под столом скатерть, чувствуя на себе колючие взгляды, щеки её запылали. Константин Витальевич чуть сузил глаза, внимательно присмотрелся к ней, задумался и наконец произнес:

– Так, вот что, Олег, тебе пора в парикмахерскую и Сашу отведи.

– Пугало, – не смог удержатся и сдавлено сквозь зубы, почти не открывая рта, прошептал Коля, низко склонив голову и прикрыв рот правой рукой, чтобы никто, кроме соседки слева, его не услышал, но этот манёвр не ускользнул от Константина Витальевича, тем более, что у него было отменный слух.

– Что ты сказал? – обрушился он на Колю.

Коля испуганно замер.

– Встань!

Коля встал, в испуге подскочила и Саша, но оглянувшись, тут же села, поняв, что этот страшный приказ адресован не ей, и тихо расплакалась от обиды и унижения, от стыда за себя, такую нелепую, неловкую и глупую.

– Ты только из суфлёрской будки можешь трусливые реплики подавать? – спросил Константин Витальевич, свирепо глядя на стоявшего с виновато опущенной головой сына.

– Я больше не буду, – жалобно протянул Коля, вызвав ещё больший гнев у Константина Витальевича.

– Чтобы я этой глупой фразы никогда от тебя не слышал. Пакостник. Марш отсюда.

Коля тоскливо посмотрел на свой недоеденный десерт и обречённо покинул столовую.

Олег был очень огорчён распоряжением Константина Витальевича, он хотел отрастить длинные волосы согласно последней моде, но ослушаться не посмел. В отношении Саши однако это распоряжение выполнено не было. За ужином на сердитый вопрос Константина Витальевича «Почему ты Сашу не отвёл в парикмахерскую?» Олег ответил: «Дядя Костя, она убежала», и начал в красках, чуть привирая, со смехом рассказывать, как Сашу усадили на широкую деревянную доску, положенную поперек кресла на ручки и неопрятно одетая, хамоватая парикмахерша, испугав её своим грозным вопросом: «Ну как будем стричься? Не знаешь, ну думай», ушла курить, а вернувшись, девочку на месте не обнаружила и всех с недоумением расспрашивала: «А она вообще была здесь, или мне это показалось?». Саша на протяжении всего этого рассказа краснела, глаза набухали от слёз, она уже плакала от того, что опять стала всеобщим посмешищем, глубже усаживаясь на стул, прячась за Колю, и не могла уже есть. Константин Витальевич холодно и молча выслушал Олега, но Саша, хотя и не смотрела в его сторону, кожей чувствовала его недовольство.

****

Неизменное с этих пор появление Константина Витальевича в столовой стало Сашу страшно напрягать, хотя нападки на неё и ядовитые замечания со стороны остальных членов семьи в его присутствии сразу прекратились, поскольку Константин Витальевич ясно дал всем понять, что подобного отношения к девочке не потерпит, но он пугал её, пугал ещё больше, чем Ольга Станиславовна, пугал своей строгостью и холодной суровостью.

Отпрашиваться из-за стола Саше казалось стыдным и унизительным, поэтому она всегда дожидалась, когда Константин Витальевич первым покинет столовую. Однажды ей пришлось сидеть достаточно долго: Константин Витальевич пригласил на обед Игоря Борисовича и долго с ним что-то обсуждал. Саша, видя, что их беседа затягивается, не торопилась доедать свою порцию, ломая, кроша котлету на мелкие, до смешного микроскопические кусочки, и долго, тщательно их пережевывала. Вот уже все один за другим, кроме увлеченных беседой Константина Витальевича и Игоря Борисовича, покинули столовую, а котлета катастрофически уменьшалась и в конце концов от неё не осталось ни малейшей крошки. Но Саша продолжала тоскливо сидеть перед пустой тарелкой. Когда Арина хотела убрать посуду, Саша не отдала свою тарелку, испуганно ухватившись за неё, как за спасательный круг, нелепо оправдывающий её задержку за столом.

Богданов бросал удивленный взгляд то на своего друга, то на Сашу, бессмысленно цепляющуюся обеими руками за пустую тарелку, не понимая, почему она не уходит, а Константин Витальевич не желал объяснять ему странное поведение девочки, о причинах которого догадывался, и никак не пытался помочь ей выпутаться из этой ситуации. Он решительно не хотел обращать на неё внимания, снисходить до её слабостей и был до жестокости безучастен к её мучениям. Саша понимала весь постыдный ужас своего глупого положения, но отпрашиваться для неё было ещё большим стыдом, и она была готова просидеть здесь целую вечность.

– Ты внимательно почитай Макаренко, – говорил Игорю Борисовичу Константин Витальевич, – это же энциклопедия развития общества: как этим обществом управлять и направлять, и что с ним происходит при уже полном насыщении, когда прошёл этап создания этого общества, когда оно достигло вершины своего развития, пика нравственного совершенства и благополучного материального состояния, и как этот процесс идёт вспять, как общество начинает заболачиваться, разлагаться, жизнь становиться бессмысленной, будни – серыми, стремиться некуда, и это общество готово вновь опуститься до скотского состояния, если не задать им новую цель, цель созидания, новые устремления. Нет стремлений, нет желаний, сытно и скучно. И Макаренко тогда ещё понял, что нужно задать этому обществу новую цель, устремления. Есть такое понятие в химии, как ты знаешь, – неустойчивая химическая связь. Возможно, и для общества мирное, стабильное, вполне сытое состояние – это неустойчивое состояние, начинает одолевать скука и лень. А чтобы удержать это состояние, не допустить разгула и разнузданности, нужна, безусловно, жёсткая рука, жёсткие законы и исполнение этих законов. К власти должны прийти люди, цель которых – воспитание Человека. Есть такое выражение – не за страх, а за совесть, но у многих, к сожалению, совести нет, значит остаётся воздействовать при помощи страха, страха наказания, например. Человек слишком управляем и внушаем, куда пастух погонит – туда и пойдёт.

– А как же свобода выбора?

– Ты знаешь, с чего началась история человечества? С этой свободы выбора, а в результате с потери рая, когда Адам и Ева соблазнились с виду золотым, а изнутри гнилым яблоком. Мы не ценим, что имеем, а постоянно тянемся за этим яблоком, которое коварно подсовывает змей-искуситель, внушая нам, что в этом и состоит наша свобода. Человек, если в нём нет стержня, крепкой моральной основы, сам не выбирает, его будут грамотно подталкивать к этому выбору в ту или иную сторону в зависимости от того, какую цель преследует этот змей. А людей с крепкой моральной внутренней основой крайне мало, и почти любого, даже взрослого, якобы умудрённого прожитой жизнью, можно сбить с истинного пути и внушить ему любую мерзость, как прогрессивную норму жизни, и в такие дебри завести, что хлев или свинарник будет для него естественной средой обитания. Не поумнел человек со времён Адама, всё так же туп, глуп и очень ограничен. Он увидел золотой кирпичик в основании здания, пытается выдернуть его оттуда, не задумываясь о последствиях, о том, что разрушает здание, и это здание обрушиться не только на тех, кто находиться внутри, на них ему наплевать, а оно обрушится и на его голову. Но он ничего уже вокруг себя не видит, его мозги, его зрение, его помыслы сузились до размеров этого золотого слитка.

– Иначе говоря, человечество нужно загонять к счастью железной рукой.

– Да не к счастью, а к нормальной жизни, разумному существованию всего общества, а не избранных, а уж счастье – это в их руках или в руках судьбы. Пошли в кабинет. Захар, спасибо, жаркое было отменным. Арина, принесите, пожалуйста, нам чай в кабинет.

К счастью, для Саши, подобные затяжные разговоры происходили не так часто, хотя Игорь Борисович однажды попытался вступиться за неё и попросил своего друга отпустить Сашу из-за стола. Лучше бы он этого не делал и не привлекал к ней внимание Константина Витальевича, который только безжалостно заметил: «У неё язык есть, пусть учиться разговаривать», доведя этим девочку до слёз.

Саша даже не замечала, что за столом подавали изысканные, очень вкусные, красиво оформленные блюда и необыкновенный ароматный чай с мятой и чабрецом. На сервировочном столике всегда стояли стеклянные графины с морсом ярко-рубинового цвета и с какой-то бледно-зеленой водой, в которой плавала зелёная веточка с тонкими заострёнными листиками (тархун). Перед обедом все желающие могли подойти к этому столику и налить себе любой напиток, и только Саша не решалась позволить себе подобные вольности.

Когда за воскресным обедом Саше единственной не подали вазочку с мороженым, Константин Витальевич сделал замечание Арине за эту невнимательность. Арина перевела взгляд на Ольгу Станиславовну, равнодушную и спокойную, и не осмелилась раздувать скандал и рассказать о том запрете, который наложила его жена в отношении Саши, извинилась и исправила досадное упущение. Саша почему-то хмуро и даже враждебно посмотрела на поставленную перед ней вазочку. «Саша, ешь мороженое», – сказал ей Константин Витальевич, но девочка набычилась, ещё ниже опустила голову, даже отвернулась куда-то в сторону и к мороженному не притронулась, вызвав сначала у Константина Витальевича негодующее раздражение этими странными, дурными, надо сказать, манерами, но он погасил его, решив, что эта нелюдимая, дикая девочка, наверно, никогда не видела мороженого и не знает, что это такое, не знает как это есть и боится попасть впросак. Саша, на самом деле, фанатично любила мороженное, ела, правда, не часто. Дед и мать вообще очень редко баловали её сладким, поэтому она зачастую сама мастерила себе «пирожное», намазывая белый хлеб маслом и обильно посыпая его сахаром. Но после того, как Ольга Станиславовна отказала ей в сладостях, она принципиально в этом доме не хотела притрагиваться к ним. Смысл её молчаливого протеста поняла только Арина.

Серая мышка, презренная мышь – так называла Сашу Жанна; ничтожество, заморыш, щенок беспородный, прикормленный волчонок – эти обидные прозвища давала ей Ольга Станиславовна, а обращаясь к самой Саше никогда её по имени не называла, и только в присутствии Константина Витальевича она была осторожней и прямого оскорбительного отношения не высказывала, но почти каждый день жаловалась ему на девочку: «Она же дикая, она совершенно дикая! Её, наверно, на привязи дома держали, под кроватью. А сегодня что она сделала: вылила мою дорогую шампунь в туалет и начала мочалкой мыть унитаз. Это какой-то кошмар, мы этой мочалкой моемся, а она оказывается туалет ею моет. Сумасшедшая. Да и кто её просил что-то мыть?».

Константин Витальевич и сам замечал, что девочка очень странная, и её поведение тоже вызывало у него недоумение: когда он встречал её в коридоре, она останавливалась, замирала, прижимаясь плотно к стене и ждала, когда он пройдет мимо, иногда он натыкался на неё, спящую, в самых тёмных углах квартиры (в кладовой, в прихожей за сундуком), но особенно он был недоволен тем, что девочка постоянно нарушала распорядок дня, опаздывая к столу или вовсе не появляясь в столовой. А однажды вечером Саша пришла домой после своих долгих прогулок на десять минут позже положенных девяти часов, когда же он сделал ей замечание, она в прихожей так и замерла на месте, не отвечая и не оправдываясь. Плотно сжав губки, она тупо смотрела куда-то вниз и уже была готова расплакаться. После его ухода она ещё минут пять стояла там, не решаясь даже снять верхнюю одежду.

Жалобы на Сашу сыпались со всех сторон, и не только от Ольги Станиславовны, которую он подозревал в предвзятом отношении к девочке, но и от остальных домочадцев: порвала постельное белье, разбила на кухне фарфоровую чашку от дорогого чайного сервиза, Олег застал её в ванной комнате за поеданием зубной пасты, Вера нашла её спящей днём под своей кроватью, разговаривает на лавочке в саду с мужичком из соседнего двора, человеком в общем-то безобидным и тихим, но всё-таки сумасшедшим, который весь день бродит по улицами и здоровается со всеми подряд: «Добрый день, добрый день, добрый день». Да и сам Константин Витальевич, придя как-то домой поздно ночью увидел, как вдоль стены бесконечно длинного коридора сквозь мерцающий свет и причудливые тени настенных светильников тихо крадётся маленькое босоногое приведение в скорее сером, чем белом длинном балахоне со школьным платьем в руках, завидев его, оно обрело плоть и прыть дикого испуганного зверёныша и метнулось в комнату. В первые секунды его даже посетили смутные подозрения, что девочка возможно подвержена сомнамбулизму, впрочем, подумал он, её действия, её осторожность и испуг говорили о вполне осознанном поведении.

Странная Сашина привычка заглядывать под кровать (не прячется ли там Пиковая дама), когда она ложилась спать, сначала забавляла Жанну, и она не смогла удержаться от едкой реплики: «Мышей у нас, кроме тебя, нет». Но когда это повторилось второй и третий раз, Жанна уже насторожилась: «Ты что там ищешь? Эй, ты что – ненормальная? Бросай свои детдомовские привычки, дура». Жанна бросила в нее туфлю. Саша замерла и долго-долго лежала без движений, ожидая, когда её недружелюбная соседка уснет, и только тогда она решилась снять с себя туфлю и отбросить её к Жанниной кровати. А на следующий день Саша просто дождалась, когда Жанна закроет глаза, осторожно подползла к краю кровати и свесила голову.

– Я всё вижу, – тут же вскрикнула Жанна, которая сквозь прикрытые веки подглядывала за ней, подскочила к Саше и ударила её своей подушкой. – Я всё вижу. Ты что – чертей там держишь, психованная? Может, ты ещё и лунатик?

Вдруг распахнулась дверь, в глаза брызнул яркий свет, и раздался грозный голос Константина Витальевича: «Что здесь происходит?».

– Она всё время под кровать смотрит, – пожаловалась Жанна, и Саша в ужасе от того, что её упомянули, замерла под одеялом.

– Тебе это мешает?

– Нет, – растерялась Жанна.

– Я вижу, ты спать не хочешь, раз за другими наблюдаешь. Я тогда тебе другое занятие найду.

– Да нет, я хочу, но она…

– Всё, спать немедленно!

При всей своей забитости Саша оказалась не таким покладистым и послушным ребёнком, она не умела беспрекословно подчиняться. Через какое-то время все вдруг столкнулись с невиданным упрямством этого дикого нелюдимого волчонка, и на Константина Витальевича посыпались другого рода жалобы: эта тихоня огрызается и грубит. Ольге Станиславовне, конечно же, хотелось насладиться своей властью над этой вроде бы безобидной девчонкой, унизить её, непременно оскорбить, но она наткнулась на какое-то странное безмолвное сопротивление. При попытке наказать Сашу за потасовку с Колей и отослать её в кладовку, где она должна была просидеть два часа, девочка не сдвинулась даже с места. Ольга Станиславовна хотела было применить силу и схватить её за руку, но Саша резко отступила и злобно набычилась, сжав кулачки и дрожа от унижения и обиды. Дьявольский яростный блеск в глазах девочки напугал Ольгу Станиславовну. Как будто какая-то неведомая демоническая сила сидела в этом с виду забитом унылом ребёнке.

– Ты не смотри, что она тихоня, в ней же дьявол сидит, – жаловалась Ольга Станиславовна мужу от досады, что не может полностью подчинить себе Сашу. – Сколько волка не корми, всё равно покусает. И скажи ей, чтобы не брала мою косметику, она в ванной все пузырьки и тюбики просматривает.

С Колей у Саши стали часто происходить то там, то тут в самых разных потаённых уголках квартиры какие-то быстрые, короткие, но очень яростные стычки. Ольга Станиславовна была уверена, что зачинщицей этих столкновений является Саша, поскольку её сын был мальчиком мирным и ни с кем никогда не дрался, но докладывать об этих ссорах между детьми мужу не рисковала, опасаясь, что наказаны буду обе стороны конфликта. Когда во время одной из этих потасовок Саша выбила стекло на балконе, Ольга Станиславовна уже не смогла скрыть от мужа это происшествие, да это было и не возможно: девочка, очень сильно и глубоко поранив руку, обильно истекала кровью и испуганная Арина тут же вызвала Богданова, хотя Ольга Станиславовна была категорически против. Игорь Борисович мгновенно примчался к ним на квартиру и был очень удивлён, увидев, как Саша, стиснув зубы и побледнев, иголкой доставала из раны глубоко засевшие осколки стекла. Он обработал рану и перебинтовал ей руку.

Вечером Константин Витальевич едва успел прийти со службы, к нему в кабинет тут же зашла Ольга Станиславовна, чтобы пожаловалась на Сашу.

– Она сегодня стекло разбила на балконе. Ненормальная, – сразу с порога заявила она.

– Просто так подошла и разбила? – довольно спокойно спросил Константин Витальевич, только бровь его взлетела вверх.

– Представь себе. Я уже начинаю её опасаться, неизвестно, что ещё вытворит. Ты бы видел её глаза, просто бешеная. А что она в прачечной учудила, – добавила Ольга Станиславовна, чтобы подкрепить дурную репутацию его дочери. – Её попросили отнести в стирку кухонные полотенца (тут Ольга Станиславовна, конечно, соврала, это было постельное бельё, она знала, что Константин Витальевич не допустил, чтобы девочка носила такую тяжёлую ношу), а она стала то ли лаять, то ли блеять на приемщицу, та аж испугалась, не сумасшедшая ли.

– Хорошо, я поговорю с ней, – пообещал Константин Витальевич.

Он не стал ограничиваться только словами жены, поговорил с Верой и Олегом. Да, подтвердили они, действительно вышла на балкон и ни с того ни с сего саданула по стеклу. То, что происшествие имело место, Константин Витальевич убедился за ужином, заметив перебинтованную руку девочки. Спросил: «Что с рукой?», Саша промолчала.

До поры до времени Константин Витальевич не трогал Сашу, присматривался к ней, всё ещё надеясь, что она свыкнется с новой для неё обстановкой и изменит своё поведение, и Игорь Борисович удерживал его от принятия решительных мер в отношении девочки: «Не будь к ней так строг, дай ей прийти в себя, для неё здесь всё чужое, и ты её пугаешь», но список её преступлений продолжал пополнятся, а последняя история полностью исчерпала его терпение.

Наконец-то, ко всеобщему удовольствию и для неё прозвучала эта страшная для всех фраза «Зайди ко мне в кабинет», а Ольга Станиславовна, зная крутой нрав Константина Витальевича и своеобразный характер его неадекватной дочери, была уверена, что это их первое близкое столкновение не обойдется без какого-нибудь чудачества со стороны этой жалкой дурочки, и даже предвидела реакцию мужа на эти её выверты, поэтому после ужина она не спешила покинуть гостиную, чтобы быть поближе к кабинету и стать свидетелем забавного происшествия.

Так оно и случилось. Когда тихо, неуверенно приоткрылась дверь его кабинета, и в образовавшуюся щель после долгих колебаний и окрика Константина Витальевича «Ну кто там?» наконец протиснулось маленькое приведение с испуганными под длинной чёлкой глазами, при его безжалостном замечании «Почему вошла без стука?», это безмолвное создание так же бесшумно удалилось и больше не появлялось. Уверенный в том, что Саша всё ещё стоит под дверьми и не решается войти, Константин Витальевич вышел в коридор. Там уже никого не было. В сдержанном гневе он ворвался в комнату девочек, но и там Сашу не обнаружил. Посредине комнаты в кресле восседала Жанна, высоко заложив одну ногу на другую и томно с ленивой грацией покачивая ею в такт монотонно читаемого текста пьесы «Гамлет». Посмотрев поверх истрепанных листов на Константина Витальевича, она мечтательно улыбнулась, но тут же смутилась от его строгого взгляда.

– Опять голая ходишь. Немедленно переоденься, – холодно-зло проговорил Константин Витальевич. – И чтобы в таком виде я тебя больше никогда не видел.

Жанна тут же подобрала ноги и оправила быстрым рывком короткую юбку, которую она специально надела для обещавшего заскочить к ней очередного поклонника, короткую, настолько, что в этой её бесстыжей позе нога обнажалась до ягодицы. Чтобы отвести от себя гнев отца, Жанна многозначительно посмотрела на дверь. Константин Витальевич развернулся в направлении её взгляда и чуть не вздрогнул, если бы не его выработанная на войне выдержка, увидев Сашу, которую он, влетая в комнату, в своей стремительности не заметил. Она всё это время тихо стояла у дверного проёма, ничем не обнаруживая своё присутствие, испуганно вжималась в стену и, опустив голову, смотрела в пол. Она даже не подняла на него глаза, когда он стал ей выговаривать:

– Саша, почему ты ушла? Ничего сложного я тебе не предложил. Прежде чем зайти в кабинет, ты должна по крайней мере постучаться. Правила поведения для всех обязательны и для тебя исключение не делается. Я допускаю, что ты с ними не знакома, но если я делаю тебе замечание, будь добра принять это к сведению и выполнять мои требования. Это понятно? Отправляйся в кабинет.

«Ну, сейчас он задаст ей жару», – злорадной мыслью проводила их Жанна. Жару Константин Витальевич Саше не задал, ибо столкнулся с невиданным доселе действительно диким существом совершенно непознанной породы и не учёл всех его странностей. Саша покорно проследовала за Константином Витальевичем в кабинет. Когда он сел за стол в своё кресло, то обнаружил, что девочка застряла у порога, как будто опасалась выйти на середину комнаты, и тут же у дверей опять прилипла к стене, где, видно, чувствовала себя в относительной безопасности. Это её странные манеры вызывала у него очередной всплеск негодования.

– Подойди ко мне, – жёстко потребовал Константин Витальевич.

Саша тихо, всё так же не поднимая головы, подошла к столу. Константин Витальевич был в такой ярости от её дурных повадок, что ему пришлось выкурить сигарету, прежде чем начать разговор.

– Так. Что сегодня произошло? Почему ты выбила стекло? Может, ты случайно это сделала? Или нет? Причина этому какая-то есть?

Молчание. Саша оказалась плохим собеседником. Константин Витальевич внимательно посмотрел на неё. Страшно раздражала её длинная чёлка, из-за которой почти не было видно глаз, а когда она так низко опускала голову, то и пол-лица.

– Подними голову, на меня посмотри.

Саша даже не пошевелилась. Константин Витальевич взял её за подбородок, поднял голову и рукой отвёл чёлку с её лица, однако такой резкостью обращения страшно напугал её, девочка как-то сжалась, втянув голову в плечи, отстранилась от него и отвернулась в сторону. Константин Витальевич хотел её одёрнуть и развернуть к себе и еле сдержался от этих грубых действий. Он гневно выдохнул, плотно сжались его губы; взял сигарету, закурил, встал, прошёлся по кабинету, сел в кресло, затушил сигарету, посмотрел на Сашу. Она так и не вышла из своего сжатого, скованного состояния.

– Саша, будь так добра, объясни мне, почему ты разбила стекло, – несмотря на вежливую форму обращения, говорил он жёстко. – Тебе есть, что мне сказать? Может у тебя есть какие-то оправдания? Я готов тебя выслушать.

Молчит, уткнулась взглядом в одну точку и молчит.

– Я плохо говорю по-русски?

Саша даже не пошевелилась, она была в полном ступоре.

– Это что ещё такое? – опять начал закипать Константин Витальевич. – Может, ты всё-таки вознамеришься объяснить своё поведение?

Саша по-прежнему молчала. Константин Витальевич ещё не знал всех причуд девочки, а если и видел, то решительно не хотел этого замечать. Жёсткий и непримиримый, он не делал скидок в отношении Саши и без снисхождения относился к её странностям, поэтому и в разговоре был беспощадно строг. Но тут-то его и ждал сюрприз, такого поворота он не ожидал: Саша наглухо замкнулась в своём молчании, никак не желая что-то сказать в своё оправдание и не реагируя на его слова. Привыкший к безоговорочному подчинению, Константин Витальевич вдруг столкнулся со странным способом неповиновения, причём это было не открытое непослушание или бунт, а тихое нежелание отвечать за свои поступки, ответом на всё была мёртвая тишина, какая-то глухая стена, тупик, странное и дикое упрямство, которое невозможно переломить никакими мерами.

– Саша, в чём дело? – в его голосе появились гневные, рычащие ноты. – Я сегодня что-нибудь услышу от тебя или нет?

Саша не выдержала этого свирепого напора, губы её расползлись в плаксивой гримасе и она беззвучно расплакалась, но всё так же продолжала упорно молчать. Цезарь, понимая, что его друг попал в какой-то переплёт, подошёл к Саше, сочувственно ткнулся носом в её руку и лизнул. Рассерженный Константин Витальевич отогнал его:

– Цезарь, отойди от неё.

Откинувшись на спинку кресла, Константин Витальевич закурил, задумался, долго изучающе смотрел на это странное создание, пытая его этим внимательным взглядом в надежде, что от такого воздействия девочка сдастся, но на неё это совершенно не действовало. Она только тихо плакала, отворачивалась в сторону, чтобы поспешно вытереть набегающие слёзы, и кажется могла простоять здесь целую вечность, не сдвинувшись с места. Константин Витальевич впервые был обескуражен. Полная, стопроцентная педагогическая запущенность. Выкурив сигарету, он вышел из кабинета и вернулся через несколько секунд с юбкой в руках, которую забрал у Жанны. Она уже успела переодеться в более длинную юбку, не достаточно длинную для критического взгляда Константина Витальевича, но, по крайней мере, не настолько позорно короткую.

Саша всё так же бессмысленно и неподвижно стояла у стола, даже позы не сменила за время его кратковременного отсутствия. Константин Витальевич бросил в мусорную корзину кусок материи, обозначавший некогда юбку, задумчиво посмотрел на Сашу, сказал наконец: «Можешь идти», но поскольку она или не расслышала, или не поняла, что её отпускают, повторил громче. Саша, не поднимая головы и продолжая смотреть в пол, тихо удалилась. Он мог, конечно, продержать её здесь неопределённое и возможное долгое время, но он не стал глумится над ней, чтобы показать свою власть и не чувствовать своё поражение. Ему это было не нужно, он был властным, но не упивался своей властью и уж никогда не пытался унизить, чтобы компенсировать свою неудачу, как раз таки любая попытка в его присутствии унизить более слабого и беззащитного человека приводила его в неописуемую ярость и вызывала беспощадное презрение к унижающему.

После этого их первого столкновения Саша стала ещё больше сторониться Константина Витальевича, но, к сожалению, его свирепое, немилосердное внимание к ней только усилилось. Через пару дней он сказал ей за завтраком:

– Саша, зайди сегодня к Игорю Борисовичу, он тебе руку перебинтует.

Согласно уставу, получив приказ командира, подчинённый отвечает: «Есть», ответа однако не последовало. Саша даже голову не повернула в его сторону, а только ниже опустила её. Услышала она его, поняла или нет, осталось не известным. Константин Витальевич вскипел было, но сдержался, только сжал губы и гневно выдохнул. Когда же за обедом он увидел, что его распоряжение не выполнено, то мгновенно воспламенился, как огнедышащий дракон:

– Саша, ты почему на перевязку к Игорю Борисовичу не сходила? Он ждал тебя.

Если бы только знал Константин Витальевич, сколько мучений Саше пришлось сегодня перенести, в какой водоворот страстей она попала. Игорь Борисович жил в конце Нагорного переулка, в пяти минутах ходьбы. Встречая Сашу на улице, он неоднократно зазывал её к себе домой в гости, но Саше идти в чужой дом к чужому человеку было очень тягостно, к тому же там были ещё более чужие ей его жена и дочь. Понимая, что на этот раз ей деваться некуда, Саша собралась духом и поплелась как на голгофу к дому Игоря Борисовича, долго стояла у дверей его квартиры и прислушивалась к голосам, пытаясь определить, кто в квартире находиться. Уловив мужской голос, Саша наконец робко и неуверенно позвонила в дверной звонок. Дверь открыла незнакомая женщина (жена Игоря Борисовича) и грозно обрушилась на неё: «Тебе кого?». Саша, мгновенно растерялась и, заикаясь, невнятно пролепетала: «Бо… Борис Игорич…». «У нас таких нет», – ответила эта женщина и захлопнула дверь. Смелости повторно позвонить уже не хватило. Саша ещё долго, около часа, стояла у дверей в надежде, что Игорь Борисович выйдет куда-нибудь, заметит её и сам пригласит в дом. Истекал уже второй час, а из квартиры так никто не вышел. Обречённая Саша вернулась домой. Бинт на руке, действительно, загрязнился и требовал замены. Саша попыталась, не снимая с руки, застирать бинт, намылила его, стала натирать, вымачивать в воде, но грязь не сходила. Саша не успела закончить свою неумелую стирку, её выгнала из ванной Ольга Станиславовна. Бинт стал мокрым и ещё более грязным и неопрятным. Саша в отчаянье, зная, что от ответа не уйти, хотела пропустить обед, но Жанна загнала её в столовую, проявив сестринскую заботу. Саша спрятала свою правую забинтованную руку под стол, взяв вилку левой рукой, но эта наивная детская хитрость не имела смысла: Константин Витальевич от Игоря узнал, что девочка к нему на перевязку не явилась.

Константин Витальевич загасил свой гнев и сказал:

– Иди в ванную, Саша.

Саша от страха не расслышала, что ей говорят и не поняла, что от неё требуют.

– Саша, на выход! – повторил уж рассерженный её бестолковостью Константин Витальевич.

Саша вспыхнула от стыда, от того, что её так унизительно выгоняют из столовой, от того, что всё внимание было обращено на неё и присутствующие с интересом наблюдали за ней в предвкушении развлечения. Лучше никогда не ходить в столовую, чем быть так позорно выгнанной. Жалкая, потерянная, она отложила вилку, поспешно встала, смахивая на пол ложку, подняла её и хотела уже положить на стол.

– Куда ты грязную ложку на стол кладёшь?! – тут же накинулась на неё Ольга Станиславовна.

Саша испуганно дёрнулась, попятилась, споткнувшись о соседний гостевой стул и чуть не опрокинув его, опять выронила ложку, подняла её, совсем потерялась, закрутилась, пошла на кухню, отпрянула, сообразив, что не туда идёт и ринулась к выходу. Коля, глядя, как испуганно мечется девочка, тихо давился в кулак от смеха.

– Ну, куда ты с ложкой-то пошла, бестолочь? – ещё больше взвилась Ольга Станиславовна.

– Оля! – осёк её Константин Витальевич. – Арина, возьмите у Саши ложку. Коля, тебе смешно? Иди в коридор посмейся.

– Папа, я не смеялся.

Как только Арина взяла у Саши ложку, девочка тут же поспешно выскочила в коридор и бросилась в комнату, заливаясь слезами от стыда, от ужаса и позора, от того, что стала всеобщим посмешищем. Вышедший следом Константин Витальевич остановил её: «Саша, ты куда пошла? Я тебе сказал: иди в ванную». Пытка ещё не закончилась. Пока Константин Витальевич перебинтовывал ей в ванной комнате руку, Саша, не пришедшая в себя, едва сдерживала прорывающиеся от глубокого расстройства слёзы и внутреннюю дрожь от такого близкого соприкосновения с этим свирепым человеком, ещё больше пугаясь его резких движений, его взгляда, его слов. От страха Саша не поняла его фразы: «Возвращайся за стол» и после перевязки опять ринулась в комнату, в своё убежище, подальше от этих людей. Константин Витальевич настиг её, остановил, взяв за рукав, и водворил в столовую.

– Коля, встал и вышел, – сказал Константин Витальевич сыну, который воспользовавшись всей этой суетой вокруг Саши, проигнорировал отцовский приказ и не придал ему серьёзного значения.

– Папа, ну я больше не бу… Пап, ну извини, пожалуйста, – униженно заныл Коля.

– Костя, он же ничего плохого не сделал, – попыталась вступиться за сына мать.

Константин Витальевич безмолвствовал, его распоряжения не оспариваются, не обсуждаются и тем более не отменяются. Коля сполз со стула и покинул столовую. После обеда Ольга Станиславовна всё-таки потихоньку накормила Колю на кухне, правда, на их беду туда в это время зашёл Константин Витальевич, чтобы дать какие-то распоряжения Арине. Оба испуганно встрепенулись, но Константин Витальевич только посмотрел на них и ничего не сказал.

****

Жанна, Жаннка-парижанка, краса и гордость класса, бесспорная королева школы, одна из первых вступила в комсомол, отличница, активистка, комсорг класса, её единственным серьёзным увлечением был драмкружок при Городском театре. Жанна, хотя и не блистала талантом перевоплощения, всегда получала главные роли в спектакле. Отец её увлечение театром не одобрял, но пока и не запрещал. Он с пренебрежением относился к актерской братии, называя их бумажными скоморохами, и не желал, чтобы его дочь вращалась в этой богемной среде с их сомнительным нездоровым образом жизни, с бесконечными пьянками-гулянками, с беспорядочными и хаотичными связями, в результате которых все перетасовались как карты одной колоды, по несколько раз выйдя замуж или женившись, обменявшись между собой жёнами, мужьями и детьми.

Книги Жанна читать не любила, и её богатый внутренний мир ограничивался познанием новинок моды и перелистыванием иллюстрированных журналов «Советский экран». Все её чаянья, все её стремления – это очаровывать, блистать, восхищать и повелевать. Жанна грезила и видела себя звездой экрана, причём её интересовал не творческий процесс, не воссоздание образов, особенно их внутреннего мира, а то, что даёт профессия актрисы – красивые костюмы и декорации, интриги, сплетни, склоки завистниц, внимание публики, многочисленные поклонники, восторженные отзывы, гастроли, приёмы на самом высоком уровне, море цветов и дорогих подарков.

Жанна обожала модную красивую одежду, знала в ней толк (по крайней мере ей так казалось) и могла бесконечно примерять обновки, вертясь перед зеркалом и любуясь своим отражением. По несколько раз на дню она бережно доставала очередное платье, привезённое отцом из заграничной поездки, примеряла его в разном сочетании: с сапогами, с туфлями, с чулками разных оттенков, с платочком, с солнцезащитными очками, с кулончиком, с бусами. А потом остывала к этой вещи, которая теряла для неё свою новизну, становилась обыденной и неинтересной, и ненасытная душа Жанны требовала что-то новое. Мать ей никогда ничего не покупала, а обращаться слишком часто к отцу Жанна не смела, он довольно жёстко контролировал пополнение её гардероба и к её просьбам купить что-то сверхмодное и экстравагантное оставался глух.

Жанна жила какой-то интересной, насыщенной взрослой жизнью (так казалось Саше) в круговерти многочисленных любовных историй и романов с бесконечными лёгкими победами над глупыми юнцами, которых она всерьёз не воспринимала, относилась к ним снисходительно, быстро теряла интерес, как к своим новым нарядам, и откровенно скучала, лениво и вяло отмахиваясь от их назойливого внимания.

Квартирные концерты, рестораны, тусовки, весёлые компании, постоянные винно-сексуальные приключения, модно одеваться, танцевать дни напролет и говорить ни о чём – таков был антураж жизни золотой молодежи, но Жанне всё это было не доступно и категорически запрещено. Она ограничивалась невинными любовными интрижками в школе и в драмкружке и бесконечно сплетничала с подружками, обсуждая всех мальчиков из их, параллельного и старших классов, а особенно новенького мальчика.

Появление ещё в прошлом году в её 8 «А» классе новенького, сына военного, вызвало небывалое оживление среди девочек даже в параллельных и старших кассах. Мальчик этот, Сергей Журавлёв, был очень красивым, живым, остроумным, обаятельным и чрезвычайно лёгким в общении. Все девочки 8 «А» класса, почти все, влюбились в него, начали забрасывать любовными записками, приглашать на свидания, и только Жанна сохраняла спокойное равнодушие, чем, конечно же, привлекла его внимание, к тому же она была признанной красавицей школы да ещё дочерью генерала. Она благосклонно принимала ухаживания Сергея, но пока держала на расстоянии, напускала вокруг себя туман и ореол таинственности, изображала из себя жертву свирепого отца-тирана, который был категорически против её встреч и дружбы с мальчиками, от свиданий отказывалась, никогда домой его не приглашала, иногда звонила по телефону, быстро переговариваясь с ним «пока отец не пришёл», тайком передавала ему через свою подругу Любу Юрину записки. Она затеяла какую-то хитрую игру с ним, хотя сердце её давно было отдано другому, но этот новенький тоже должен быть в числе её свиты обожателей. Очень скоро этот мальчик стал проявлять интерес к неприметной, ничем не примечательной в их классе Кате Костенко, что, конечно, было расценено как предательство и требовало возмездия, но пока это страшное возмездие ограничивалось неумелым высмеиванием неожиданной соперницы, этой «серой мышки», под одобрительный смех фрейлин королевы. Самого Журавлёва Жанна пока не трогала, ещё надеялась вернуть заблудшего в свою свиту.

К Жанне часто наведывались в гости её подруги, с которыми она при встрече обменивались великосветскими поцелуями в губы. Для недотроги Саши этот ритуал казался очень странным, а их жеманное обращение друг к дружке «дорогая» – приторно-фальшивым. Они с нескрываемым любопытством рассматривали Сашу, громко спрашивали, не смущаясь её присутствия: «Она, правда, из детдома? Ты не боишься, что…» и что-то шептали на ухо Жанне и хихикали. Саша обмирала, деревенела, пугаясь этих шушуканий, и не знала, куда себя деть. Выйти из комнаты она не решалась, а выслушивать, как её обсуждают, было очень стыдно, стыдно за себя. Саша сидела на кровати, уткнувшись в учебник, усиленно делала вид, что никого вокруг не замечает, напряженно смотрела на буквы, но читать уж не могла и даже не перелистывала страницы. Ей в этот момент нестерпимо хотелось, чтобы поскорее наступила ночь, она могла бы спрятаться под одеяло, не чувствовать реальности этого мира и взахлёб страстно мечтать, мечтать, мечтать.

Жанна просматривала с подружками какие-то невиданные Сашей красочные иностранные журналы мод и каталоги, с учёным видом знатока они обсуждали ту или иную модель платья, костюма или юбки, легко и свободно бисером ссыпали какими-то загадочными словами: «шанель», «армани», «прада».

– Ах, смотри, – восхищалась Жанна, – смотри какая сумочка от Диор, а босоножки. Чудо!

– Ну, эти босоножки к сумке не подходят, – делала тонкое замечание одна из девиц, Люба Юрина.

– Нет, именно эти босоножки и подходят к сумке, – твёрдо заявляла Жанна тоном, не терпящим возражений.

– Ну да, да, подходят, – смиренно соглашалась Люба.

Люба Юрина, хотя и происходила из самой «простой» ничем не примечательной семьи, была самой закадычной и преданной подругой Жанны, верней верноподданной. Не смотря на её желание как-то примазаться к мажорам, Люба всё-таки оставалась жалкой дворняжкой среди породистых щенков, не возведённая в ранг равных, и остальные подруги Жанны смотрели на неё со снисхождением. Не подозревавшая в своей приятельнице затаенной озлобленности и зависти, Жанна держала Любу при себе потому, что была уверена в её преданности, и по причине её родства с Дмитрием Говоровым.

– А ты видела какое платье Леха-Америка продаёт? – спросила Люба. – Отпад. Чёрное такое, кружевное, облегающее. Франция, между прочим.

– За сколько отдаёт? – заинтересовалась Жанна.

– Сто пятьдесят рэ.

– А можно посмотреть?

– Пошли вместе.

– Да, ты что! Папа, если узнает, что я с ним имею какие-то дела, прибьёт на месте. Ты возьми у него и мне принеси показать. Так, а ты что здесь сидишь? – вдруг накинулась Жанна на Сашу, сиротливо сидевшую на своей кровати. – Развесила уши. Иди гуляй, – и предупреждала подруг: – Смотрите за своими вещами, ещё что-нибудь украдет.

Саша мгновенно вспыхивала, краснела, съёживалась, ещё ниже опускала голову, глаза её наливались слезами.

– Давай, давай, выкатывайся, – не унималась Жанна. – Дуй отсюда.

Саша вставала, роняя на пол книгу, торопливо подхватывала её и, спотыкаясь о ковёр, спешила уйти из комнаты под смех девочек. Обливаясь слезами от унижения, она пробиралась в коридор, выплакивала там свою обиду и отсиживалась на сундуке, пока Жанна не уходила гулять или на занятия в драмкружок.

На правах старшей Жанна первое время пыталась использовать Сашу для выполнения мелких поручений и не стеснялась отправить её с запиской на улицу, где у калитки топтался её очередной кавалер, не решавшийся переступить порог генеральского дома. Когда Саша робко подошла к нему, Ромео поначалу даже не заметил её. С восхищением разглядывая окна генеральской квартиры, он пытался высчитать, сколько же у него комнат, и прикидывал, как напроситься к этой неприступной Жанне домой. А поскольку какое-то мелкое нелепое создание продолжало назойливо стоять около него и сверлить взглядом, он опустил на Сашу глаза и грубо спросил: «Чего тебе?». Саша молча протянула этому парню записку, он взял клочок бумажки, развернул, прочёл, снизу вверх оценивающе посмотрел на девочку и скривился:

– А ты кто такая? А, понятно, та самая. Пигалица.

Он двумя пальцами зажал её за нос и потом брезгливо вытер свои пальцы о её пальто. Саша ударила его по руке и со слезами убежала.

– Эй, ты, ненормальная, стой. А ответ? – крикнул ей вслед неучтивый Ромео.

– Ну, – грозно встретила расстроенную Сашу Жанна. – Что он передал?

Саша ничего не ответила. Приписав это молчание Сашиному слабоумию, Жанна настаивать на ответе не стала, только презрительно бросила: «Тьфу, дура», а на следующий день опять дала ей поручение.

– Так, – властно сказала Жанна, – вот что, вот тебе конверт, сбегай на угол, там будет стоять парень в красной шапке, отдашь ему.

Саша молча посмотрела на протянутый ей конверт, но не взяла его, даже отвернулась, и по всему было видно, что не возьмет.

– Что? Это что ещё такое? – нахмурилась Жанна, подражая отцу и пытаясь скопировать грозный отцовский тон и нагнать на девчонку страху. – Живо сбегай. Ты что глухая? Я кому сказала?

Жанна, уверенная в том, что можно вертеть этой дурочкой как угодно, вдруг наткнулась на глухую стену и поняла, что здесь её власть заканчивается.

– Ах, ты…, – Жанна чуть не топнула ногой. – Ненормальная, – это был единственный аргумент её поражению и несбывшемуся желанию превратить Сашу в маленькую рабыню. – Слушай, ты, папина ошибка, смотри у меня, плакать будешь.

– Не буду, – тихо, но упрямо проговорила Саша, хотя её глаза уже налились слезами.

– Убирайся отсюда, заморыш. Катись, катись, каракатица. Чтоб тебя здесь не воняло, поганка.

Днём Жанна выгоняла Сашу из комнаты, и она отсиживалась в прихожей на сундуке, а вечером ей мешал слоняющийся без дела по квартире Коля, поэтому уроки она делала урывками: то в школе на перемене, то днём где-нибудь сидя в прихожей за сундуком или в кладовой, то после ужина в комнате, когда все собирались в гостиной у телевизора. Жанна к своему письменному столу её не подпускала, и Саша делала уроки на своей кровати, положив тетрадь на колени и сгорбившись над ней. Писала и без того неаккуратным почерком, а от неудобства положения буквы скакали, выпрыгивая вверх и вниз, и Саша всегда получала двойки за отвратительный почерк. Немного осмелев, Саша делала вечером домашнее задание на подоконнике, но к ней в комнату, пользуясь отсутствием Жанны, часто заскакивал Коля: «Ну что делаем? Что пишем? Пиши, пиши, умней не будешь», толкал её, и кляксы разлетались по тетради, махал перед лицом руками: «Воздух общий». Саша пробовала закрывать дверь, но это его не останавливало, после мучительного для Саши ужина, дверь в комнату распахивалась: «Папа запрещает закрывать дверь. Ясно, недоучка?».

Школа для Саши тоже была ужасом. Первого сентября, в первый учебный день, Олег по поручению Константина Витальевича должен был проводить Сашу в школу, подвести и познакомить с учительницей третьего «А» класса, в котором она должна была учиться. «Вон твоя школа, здесь дети учатся, некоторые умнеют и набираются знаний, тебе это не грозит, не бойся, – говорил Саше Олег, получая удовольствие от своего остроумия. – А ты когда-нибудь в школе училась? Ты читать-то хоть умеешь? Может тебе нужно в первый класс? Дядя Костя почему-то сказал отвести тебя в третий. Может он ошибся? Вон твой класс, а вон твоя учительница, Галина Сергеевна, она будет тебя учить. Всё понятно? Ладно, иди к своему классу, мне некогда с тобой нянчится». Олег умчался, а Саша так и осталась стоять на том месте, где её безжалостно бросил Олег – на краю многолюдного школьного двора. Здесь в это время традиционно проводилась торжественная линейка, посвящённая началу учебного года.

Саша впала в глубокое уныние и готова была расплакаться, глядя на это сборище празднично одетых весёлых людей: родители, учителя в строгих, торжественно-праздничных костюмах, мальчики в белоснежных рубашках, девочки с огромнейшими белыми бантами в белых праздничных фартуках и в белых колготочках, и все дети с роскошными букетами цветов, в основном с громоздкими гладиолусами, в маленьких детских ручках. Саша была здесь чужой и жалкой: без цветов, в мешковатом и нелепо длинном (ниже колен) для маленькой девочки коричневом платье, в чёрном фартуке, в тёмно-синих колготках со складками на ногах – в этом наряде она была похожа на низенькую, бесформенною, сгорбленную старушку из богадельни.

Гомон, радостные возгласы и крики на мгновение затихли, как только прозвучали фанфары и директор школы Николай Николаевич Усов громко объявил: «Школа, внимание! Торжественная линейка, посвященная началу учебного года, считается открытой!», а далее согласно сценарию началось ужасно скучное, заунывное мероприятие: чтение стихов про школьную пору, казённые неживые фразы про «дорогу знаний» и напутственные речи. Всё это было неинтересно ни взрослым, ни детям, и над стройными рядами выстроившихся в линейку классами поднялся тихий гул, словно жужжащий пчелиный рой.

Саша ещё надеялась, что кто-нибудь из взрослых заметит её, подойдёт, расспросит, подведёт к третьему «А» классу, познакомит с учительницей. Уже отгремела музыка, отзвенел первый звонок, разошлись по классам ученики, и Саша осталась одна. Эту странную, одинокую чёрную фигурку на краю школьного двора, задумчиво обрывающую листву кустарника, заметила, обернувшись в последний момент в дверях, заведующая учебной частью Римма Марковна. Саша уже было развернулась, чтобы вернуться домой, когда Римма Марковна подошла к ней. Она с трудом выяснила Сашину фамилию (то ли Лескова, то ли всё-таки Макарова) и отвела её в класс, где уже тихо и смирно сидели безмолвные прилежные ученики и внимательно слушали учительницу. Как только Римма Марковна с девочкой вошла в классный кабинет, все головы одновременно повернулись в их сторону и тысячи любопытных глаз расстреляли Сашу на месте, не давая ей шанса выжить.

– Галина Сергеевна, – обратилась к учительнице Римма Марковна, – это ваша новенькая, Макарова. Где ей можно сесть?

– За последнюю парту у окна.

Саша села за последнюю ни кем не занятую парту. Во время всего урока ученики беспрестанно оглядывались на неё, рассматривали, что-то шёпотом обсуждали и хихикали, Саша вспыхивала, краснела, замирала и сжималась. На перемене ребята тут же обступили Сашу и забросали вопросами:

– А твой отец, правда, генерал?

– А у вас дома бассейн есть?

– А вы золотыми ложками едите?

Саша, парализованная таким вниманием и странными вопросами, молчала.

– Ты что – немая?

– А может у неё с головой не в порядке?

Группа учеников вдруг расступилась, и вперёд вышла красивая девочка с золотыми серёжками в ушах и очень серьёзно представилась:

– Я староста класса – Инна Григорьева.

Это была дочь Григорьева Михаила Сергеевича. Она изучающе и высокомерно осмотрела с ног до головы жалкую и нелепую Сашу, хмыкнула, с удовлетворением поняв, что на первенство в классе генеральская дочь претендовать не будет, и спросила:

– Ой, откуда такое модное платье? Дашь поносить?

Все дружно засмеялись, кто придурковато, кто льстиво-угодливо, кто злорадно от сладкой возможности покуражиться над новенькой и развлечься. Инна, сохраняя серьёзность, продолжила:

– Мы спектакль сейчас ставим, нам не хватает одного человека. На роль Бабы-Яги. Ты подойдешь.

Инна, не обращая внимания на новый взрыв смеха, головой кивнула на Сашину парту:

– А вообще сюда нельзя садиться.

– Почему? – тихо, почти шепотом спросила затравленная Саша, спросила, чтобы хоть что-то сказать, потому что молчать ей уже казалось неудобным.

– Смотри-ка, она разговаривать умеет, – съехидничал один из мальчишек, Степан Прохоров, мальчик настолько не уверенный в себе, что добровольно взял на себя роль королевского шута при королеве класса и таким образом примазался к элите.

– Здесь может только Родион Костенко сидеть, – пояснила Инна. – Позор нашего класса. Его сегодня не будет, он болеет. Но ему объявлен бойкот. И если ты с ним будешь разговаривать, то и тебе бойкот объявим. Ясненько?

Саша, уже внутренне дрожа, моргая глазами, опуская низко голову и еле сдерживаясь от слёз, с нетерпением ждала окончания перемены, когда появится взрослый и прекратит эту травлю. Наконец, раздался звонок на урок, в класс вошла Галина Сергеевна, злобствующие ученики отступились от Саши и разошлись по своим местам.

Саша первое время не решалась даже вставать из-за своей парты, боялась свободно перемещаться по классу и выходить в рекреацию или на школьный двор, куда все устремлялись во время перемены, чтобы размяться, поиграть и побегать. Конечно же, это тут же вызвало насмешки и ядовитые реплики в её адрес. Влетевшие весёлой стайкой в класс девочки, заметив Сашу, сидевшую всю перемену неподвижным истуканом за своей партой, зашушукались, оглядываясь на неё и явно обсуждая её. Вошедший вслед за ними Степан съязвил: «Да она к стулу приклеилась», вызвав смех у девочек. Саша обмирала от стыда и ужаса, ещё ниже опускала голову, лицо её пылало огнём.

Без внимания Сашу не оставляли весь этот мучительный день, и когда она всё-таки рискнула на следующей перемене покинуть класс, потому что захотела в туалет, Степан во всеуслышание заявил: «О, смотрите, смотрите, пошла. Странно, что без стула. Неужели отклеилась?». Саша съёживалась, краснела и спешила после туалета скрыться в классной комнате.

Постепенно к этой странной новенькой привыкли, привыкли к её чудачеству, к её неразговорчивости и даже на какое-то время потеряли к ней интерес. А через неделю появился Сашин сосед по парте – Родион Костенко. Он с любопытством смотрел на свою соседку, но за весь день так ни разу с ней не заговорил, наверно, понимая и безропотно принимая свою отверженность в этом классе. Саша тоже не решалась заговорить с ним, но не от запрета, а от стеснения, да и не знала, о чём говорить. Ученики 3 «А» на протяжении всех уроков внимательно следили за тем, чтобы она соблюдала условия бойкота, и на последней перемене, когда Костенко вышел из класса, окружили Сашу, удовлетворённые тем, что она не нарушила их правила. Они хотели озадачить новенькую ещё одним испытанием, после которого её можно было признать если не равной себе, то по крайней мере верноподданной.

– Оставайся после уроков, – сказала ей Инна Григорьева.

– Зачем?

– Костенко будем бить.

– Не буду, – тихо, но упрямо проговорила Саша, вызвав у Инны Григорьевой некоторую растерянность от такого откровенного вызова и неповиновения и удивление у остальных.

– Значит, тебя тоже будем бить, – нашёлся наконец Степан. – Попала ты, деточка. Тебе спокойно жить не удастся. Мы ж тебя затравим.

– Ребята, Макаровой бойкот! – торжественно объявила Инна Григорьева.

Таким образом Саша тоже попала в число изгоев. Её иначе как по фамилии не называли, бросали в неё на уроке бумажными шариками, проходя мимо неё, «случайно» задевали локтем, мальчики ставили ей подножки, когда её вызывали к доске, и она с грохотом растягивалась на полу по смех одноклассников, её портфель прятали в мужском туалете, она ждала, когда закончиться перемена, чтобы забрать его оттуда, и, опаздывая на урок, получала замечания от учительницы, на перемене у неё выхватывали дневник или портфель и начинали перекидывать его друг другу по всему классу, стоило Саше инстинктивно попытаться отнять его. На уроке физкультуры, если он проводился в бассейне, её вещи завязывали в тугой узел, и она не успевала одеться, опять опаздывая на следующий урок и опять получая замечание в дневнике. Во всех этих изощрённых издевательствах особенно проявлял свою находчивость и остроумие Степан Прохоров. На переменах Саша старалась уже не находиться в классе, стояла в коридоре у окна подальше от детей в полнейшем одиночестве в ожидании звонка на урок и прихода учительницы, которая могла оградить её от этого злобного к ней внимания.

Галина Сергеевна, уже не молодая женщина, была достаточно холодной, сухой и строгой, она давно потеряла свою женственность и никогда не улыбалась. Её третий «А» был элитным классом, здесь в основном учились дети высокопоставленных родителей, и в классе соблюдалась иерархия в соответствии с положением родителей ученика в обществе. Королевой класса, конечно же, была Ира Григорьева, поскольку её отец занимал самую высокую должность в Городе, а Костенко, хотя и был из семьи военного (в то время военные считались элитой общества), был на самой низшей ступени. Его отец едва дослужился до майора и продвинуться по службе дальше уже не мог, исчерпав на этом свои возможности. Галина Сергеевна сразу невзлюбила Родиона Костенко, он был самым нерадивым, отстающим учеником, портил ей показатели образцового класса, и она хотела бы избавиться от него и перевести в другую школу, как сделала некогда с двоечником Кобзевым, причём она добилась перевода того в школу для умственно отсталых детей. Мать же Костенко ухитрялась всё-таки задобрить Галину Сергеевну, преподнося ей по любому поводу дорогие подарки. Но Галина Сергеевна продолжала третировать Костенко, часто выгоняя из класса по малейшему поводу: «Родион, выйди вон», видно, ей нравилось забавлять класс этой рифмованной фразой.

Присмотревшись к Саше Макаровой и поняв, что она, несмотря на свою фамилию, из другого рода-племени и совсем не господской породы, как старшие дети генерала, Галина Сергеевна стала относиться к ней пренебрежительно и даже подчеркивали её неравенство с остальными детьми из класса, да и Ольга Станиславовна, будучи председателем родительского комитета, довольно нелестно отзывалась о Саше в школе. Неприязнь к этой, в общем-то, безобидной но странно молчаливой девочке росла. Галина Сергеевна постоянно делала ей замечания в присутствии всего класса по поводу внешнего вида, то колготки непозволительного красного или синего цвета, «Почему без бантов, все нормальные девочки носят бантики? Почему волосы растрепаны? Принеси дневник. Почему не заполнен? Где ручка? Сломалась? Может тебе еще шнурки завязать? Почему такой безобразный почерк?».

Тем не менее, Саша не была безликой ученицей, не смотря на плохие оценки стали проявляться какие-то её качества. При своём хрупком телосложении она отлично бегала, прыгала, метала мяч, могла подтянутся на турникете на руках десять раз и заняла в классе первое место по бегу, обогнав не только девочек, но и мальчиков. Физкультура была единственным предметом, который вела не учительница начальных классов, а учитель физкультуры. Он не был предубеждён против Саши, откровенно восхищался её отличной физической подготовкой, силой и ловкостью, и для него было очевидно, что Саша непременный кандидат для участия в общегородской спартакиаде. Но Галина Сергеевна сделала всё, чтобы не допустить Сашу до соревнований, ссылаясь на её плохую успеваемость. По её мнению представлять их класс должна отличница Инна Григорьева (впрочем, она на этих состязаниях не получила ни одного призового места). Саша хорошо рисовала, но Галина Сергеевна явно принижала её способности и с презрением говорила: «Художник от слова «худо», и отбирала и рвала её тетрадки, если Саша увлекалась рисованием не только на уроках рисования, но и на других предметах. Саша хорошо писала сочинения, у нее было природное чувство языка, но ей всё равно ставили тройки, «с натяжкой» отмечала Галина Сергеевна, к тому же она потешалась над её ошибками в длинном и трудном слове «подоконник» и, не объясняя его правильное написание, заставляла Сашу написать это слово на доске, поднимая на смех перед всем классом.

В школу Саша ходила с отвращением, не с отвращением к учёбе, а с отвращением к самой школе, к этой угнетающей атмосфере в классе. Уже вступало в права время жестокости, агрессии, тупой алчности и холодного цинизма, наползая чёрной тучей и растворяя царившую в стране всеобщую атмосферу романтики, тепла и душевности, постепенно погружаясь в водоворот хаоса, в бездну разврата и бездумной наживы; испарялся дух доброжелательства, от скуки ли, от сытости ли, от спокойствия жизни его сменили неоправданное озлобление, отчужденность, охлаждённые души и жестокое равнодушие, нарастала бездуховность, отупение и деградация, наступало ощущение апокалипсиса и краха. Саша не осознавала этого, но остро чувствовала, почти физически чувствовала и её от этого корёжило.

Учёба перестала её интересовать, школа превратилась в ежедневную муку и тяжёлую повинность. Раньше, в Москве, она с удовольствием ходила в школу, ей очень нравилось учиться, она как будто прикасалась к волшебству, открывая и познавая новое, она трепетала перед чистой тетрадью с косыми линиями, она с удовольствием выводила буковки, потом собирала из них слова, она скорей спешила после школы домой, чтобы, даже не снимая школьной формы, вновь открыть линованную тетрадочку и выводить в ней циферки. Она очень быстро делала домашнее задание, и ей сразу становилось скучно и грустно.

А в этой школе всё сменилось разочарованием и нежеланием учиться.

****

Осень была дождливой и пронзительно холодной, к вечеру улицы стремительно пустели, все спешили домой, в тепло и уют. Константин Витальевич иногда задерживался на службе, пропуская домашний ужин, и выезжал из Института в семь часов вечера. Его служебная машина с крылатым названием «Чайка» неслась по безлюдному городу, мерцали дрожащими отблесками вечерних огней влажные мостовые и тротуары. Когда Василий Соловьёв, личный шофёр генерала Макарова, остановил машину на площади перед загоревшимся красным светом светофора, его внимание привлекла единственная на улице одинокая нескладная фигурка маленькой девочки. Она была в каком-то нелепом пальтишке грязно-серого цвета, которое ей было заметно мало в рукавах, синие колготки на ногах собрались складками, за спиной неказистый ранец чёрного унылого цвета с жёлтой окантовкой и цветными уродливыми треугольниками, которые никак его не украшали. Девочка явно никуда не спешила. Тяжело шаркая ногами, она печально брела под мелко моросящим почти незримым дождём вдоль огромнейших ярко освещенных витрин самого крупного в Городе магазина – «Детского мира». Девочка зябко горбилась, попеременно перекладывая неопределенного цвета мешок со сменной школьной обовью то в одну, то в другую руку, чтобы согреть освободившуюся в кармане пальто.

Соловьёв узнал её – это была новоявленная дочь Константина Витальевича, которая, естественно, вызвала в Городе всеобщее любопытство и пристальное внимание. О ней сплетничали и судачили на каждом углу, обсуждая и её странные манеры, и внешность, и умственные способности, у кого-то эта столичная особа вызывала насмешки и презрение, у кого-то сочувствие и жалость. Ходили даже слухи, что Константина Витальевича обманули: не может быть у такого человека такая жалкая дочь. Сама же Саша, пребывая в каких-то иных мирах, не замечала и не подозревала, что является объектом внимательного изучения и очень активного обсуждения.

Перед одной из витрин девочка вдруг резко остановилась, припала к стеклу, приподнялась на мысках, присела на корточки и застыла, зачарованная кукольным немецким домиком. Самый настоящий домик в миниатюре, который можно разглядывать бесконечно, поражаясь точностью и реалистичностью его мелких деталей: окна, двери, черепичная крыша, веранда с перилами, мебель в комнатах, занавески на окнах, настоящие электрические крошечные люстры – образец домашнего уюта и семейного счастья, при виде которого детское сердце наполнялось восторгом и наливалось теплом. Этот сказочный домик был невиданной роскошью и самой дорогой детской мечтой, которую могли осуществить только дети высокопоставленных и состоятельных родителей, так называемые «мажоры», а для Саши доступ в мир игрушек и вовсе был закрыт.

Девочка осторожно ладонью провела по стеклу, словно хотела прикоснуться к этому чуду, погрузится в этот теплый и светлый мир с его спокойной, тихой радостью и быть его частью. Она даже постучала костяшками согнутых пальцев по стеклу, как будто просила её впустить. Но, увы, не пробиться ей в этот светлый беспечный мир.

Василий Соловьёв в задумчивой нерешительности посматривал в зеркало заднего вида на своего начальника, который тоже увидел Сашу. Соловьев надеялся, что Константин Витальевич сжалиться над этой несчастной девочкой и посадит её в машину, чтобы отвезти домой, и не заметил, что для него уже зажегся зелёный свет светофора, и только резкий приказ Константина Витальевича «Поехали!» заставил его встрепенуться и рвануть с места.

Соловьёв, конечно, не мог забыть в каком бешенстве был Константин Витальевич, когда узнал, что его личный шофёр на его служебной машине возил в спецмагазин его жену Ольгу Станиславовну, не смея отказать ей, да и у многих было нормой обслуживать не только своего шефа, но и родственников высокопоставленного чиновника, как он потом стоял перед генералом в кабинете, вытянувшись в струнку, выслушивал его хлёсткие, в общем-то, справедливые обвинения и отвечал, как нашкодивший школьник: «Да, товарищ генерал, виноват, товарищ генерал». «Ну, с боевым крещением тебя» – со смехом поздравляли офицеры раскрасневшегося и ошарашенного Соловьёва, как только он вывалился из кабинета Константина Витальевича, хотя они и сами побаивались своего начальника, и когда «Константин Грозный», как называли его за глаза, вызывал их к себе «на ковер» за какой-либо проступок, перед тем как открыть дверь его кабинета, вопреки своему атеистическому воспитанию быстро мелко крестились.

Водитель был новенький и не знал предысторию, случившуюся в первую же неделю работы Константина Витальевича на новой должности директора ВНИИ. В разгар рабочего дня в Институт пришла Ольга Станиславовна, пришла, чтобы обсудить «жизненно-важный», по её мнению, вопрос, пришла, не предупредив мужа. Она зашла в первое отделение и попросила начальника выписать ей одноразовый пропуск. Начальник первого отделения, уверенный, что жене директора позволено иметь доступ к руководителю в любое время, как это было при предыдущем директоре, не смел отказать и даже сам проводил её до приёмной. Константин Витальевич был занят, поэтому секретарь попросил Ольгу Станиславовну подождать и любезно предложил чай. Ольга Станиславовне на самом деле хотела погреться в лучах всемогущества своего сиятельного мужа, изведать силу его власти над подчинёнными, увидеть их угодничество и услужливость, в общем, она пришла покрасоваться и себя показать. Конечно же, эту ослепительно красивую женщину не могли не заметить, её тут же окружили пожелавшие познакомиться с женой директора сотрудники института. Константин Витальевич вышел на шум из своего кабинета, попросил всех лишних удалиться, быстрым цепким взглядом осмотрел разодетую, украшенную золотом и драгоценными камнями жену, провёл её в кабинет, закрыл плотно дверь, что-то очень коротко сказал, и они оба вернулись в приёмную. Константин Витальевич велел секретарю проводить Ольгу Станиславовну до проходной, сам же уехал домой на обед, но в служебную машину жену не посадил. После обеда Константин Витальевич устроил разгон начальнику первого отделения за то, что тот выписал пропуск постороннему человеку, а секретаря, как говорили злые языки, впоследствии уволил за нерадивость. Что он сказал жене, история умалчивает, но было точно известно, что Ольге Станиславовне запрещено звонить мужу в рабочее время, а тем более являться к нему в институт.

Человек исключительной силы (пальцами гнул монеты), отменного богатырского здоровья, глубокого пытливого ума, обширных разносторонних знаний, Константин Витальевич разительно отличался от многих военачальников, он был не только талантливейшим учёным, но и руководителем и хозяйственником, он не был похож на тех рассеянных чудаков учёных, которые могут одеть разные ботинки с левой ноги и не заметят этого неудобства, которые ради науки готовы забыть обо всём, не заботятся о своём внешнем виде и не видят мир во всём его разнообразии, он участвовал во всех сферах жизни и был разносторонне развитым человеком. Он очень много читал, выписывал научно-технические журналы, при этом интересовался музыкой, литературой и даже поэзией. Он профессионально играл в шахматы, знал три языка, занимался спортом и всегда был в отличной физической форме. Он жёстко отбирал кадры и среди его сотрудников явных льстивых подхалимов не было, он отказался от секретарши, которая досталась ему по наследству от предыдущего директора, и готовую не только на рабочие отношения с новым директором, как к нижним чинам, так и к своим непосредственным подчиненным он относился уважительно, он никогда прилюдно не отчитывал своих подчинённых, обращался исключительно на «вы», никогда не позволял себе, как многие уже почувствовавшие свою власть и безнаказанность начальники, неистово надрывно орать, материться и раздавать зуботычины, достаточно было его грозного испепеляющего взгляда и того гневного напора, с каким он распекал провинившегося, и даже в ярости он был спокоен, но именно в этой сдержанной ярости он был особенно страшен, не покидало почти физическое ощущение опасной близости с проснувшимся вулканом, в недрах которого клокотала и бурлила огненная лава, готовая вот-вот вырваться наружу и обрушиться на голову виновного. Его власть, суровую, но праведную, умные порядочные люди безусловно признавали, глупые и подлые боялись, называя его тираном. Атмосфера священного страха окружала Константина Витальевича, им восхищались, его уважали, его боготворили, но и боялись, ему подражали, вольно или невольно перенимая его манеру говорить, курить, его жесты, его слова. Когда он прибывал в Институт, все, беспечно ли курившие на лестнице или остановившиеся просто посудачить и посплетничать, тут же разлетались и прятались по кабинетам и лабораториям, и коридоры мгновенно пустели. Он был очень требователен, но всегда справедлив, с подчиненными никаких приятельских отношений не допускал, в 24 часа уволил своего заместителя, давнего своего знакомого, с которым учился в Военной Академии, когда тот позволил по случаю наступающего праздника выпить в разгар рабочего дня.

Правда, для своего брата Николая Витальевича, который работал в его Институте, он сделал исключение, когда тот явился не сильно пьяным, но под хмельком и стал приставать к девушкам-лаборанткам, что он и раньше себе позволял, но жаловаться на него тогда они не решались, да и, симпатизируя ему, не хотели, а некоторые даже открыто с ним флиртовали. На это раз среди лаборанток оказалась довольная бойкая и замужняя девушка, которая не испугалась пожаловаться на него директору, и Константин Витальевич вызвал его в свой кабинет. Николай Витальевич знал, что младший брат не уволит его, их отец, всё ещё имеющий влияние на сына, не допустил бы этого. До поры до времени Константин Витальевич не принимал в отношении Николая серьёзных мер, но часто наказывал его, то отстраняя от разработки интересных тем, то на продолжительное время лишая премии, пока в конце концов не перевёл его на совсем необременительную, но и мало оплачиваемую работу, где не нужно иметь дело с секретными документами.

Николай уже договаривался с западными спецслужбами о передаче секретной информации в надежде на крупные вознаграждения, но Константин Витальевич отвёл его от беды и спас от позора их фамилию. За Николаем уже следили сотрудники КГБ и при первой же попытке передачи секретных документов его бы незамедлительно арестовали и посадили. Константину Витальевичу предлагали использовать Николая как двойного агента для оперативной игры, и через него предоставлять противнику дезинформацию, но генерал отказался от этой затеи, слишком был ненадёжен его брат.

Николай Витальевич не подозревал об этом и сильно обиделся, когда его перевели в другой отдел с понижением в должности и зарплаты, поэтому он себя уже не сдерживал ни в чём и в кабинет директора Института зашёл довольно развязано, нахально улыбаясь. Константин Витальевич мощным ударом тут же выбил из него это самодовольство, обрушивая его на ряд стульев, стоявших вдоль длинного стола, спокойно, но твёрдо и внушительно сказал: «Чтобы в таком виде ты в Институте никогда не появлялся. И руки не смей распускать. Отправляйся домой, сегодня тебе оформят прогул. Премию в ближайшие два месяца ты получать не будешь. Всё понял? Можешь идти». Николай Витальевич после этого присмирел и затих.

Штатским Константин Витальевич тоже спуску не давал: категорически отказался принимать московского журналиста, когда тот легкомысленно опоздал на пять минут на интервью, и сколько бы ни уговаривал Константина Витальевича позвонивший ему из Москвы руководитель информационного агентства сменить гнев на милость и принять непутёвого журналиста, генерал своего решения не изменил. Точность и пунктуальность для него были законом.

Как анекдот рассказывали о пропаже маленькой любимой собачонки Ольги Станиславовны – Лары. Ольга Станиславовна позвонила самому начальнику уголовного розыска полковнику Кириллу Владимировичу Лаврову с просьбой разыскать её питомца. Собаку безуспешно искали весь день, и вечером Кирилл Владимирович позвонил генералу на квартиру, чтобы отрапортовать, что «собака, к сожалению, пока не нашлась, но ищем, прилагаем все усилия».

– Какая собака? – недоумевал Константин Витальевич. – К чёрту собаку. У вас других дел нет кроме, как эту шавку искать? Ольгой Станиславовна просила? Я поговорю с ней, просить она больше не будет.

С тех пор Константин Витальевич и Лавров сдружились, а Лару так и не нашли, и Ольга Станиславовна ещё долго припоминала Саше эту потерю. Глупая собачонка выскочила из квартиры по вине Веры: ринувшись к звонившему телефону, она не плотно закрыла входную дверь и сквозняк приоткрыл её, оставив щель, достаточную для того, чтобы любопытная Лара выскользнула на лестницу, а там и на улицу. Вера же свалила всё на Сашу, что это, мол, девчонка не закрыла за собой дверь.

Крылатая «Чайка» понеслась дальше, в Нагорный переулок, а Саша продолжила свой путь по безлюдный улицам осеннего сумеречного города, заходя иногда в магазин погреться. Ей некуда было спешить, ей даже не куда было приткнутся, забиться в свой угол, где никто бы её не трогал и она была бы недосягаема.

После долгого путешествия продрогшая до костей Саша наконец вернулась домой, мельком глянула на настенные часы в прихожей. Ещё не было девяти часов, она успела. Долго сидела в ванной комнате, дрожала от холода и грела покрасневшие руки под горячей водой, пока не зашла Жанна и не прогнала её: «Брысь, заморыш, всё равно не отмоешься». Саша поторопилась уйти в свою комнату. Не успела она пройти и половины бесконечно длинного коридора, дверь кабинета вдруг распахнулась и на пороге появился Константин Витальевич. Саша невольно остановилась, испугавшись идти ему навстречу (комната девочек находилась рядом с его кабинетом в конце коридора), хотела повернуть обратно к ванной комнате, но не решилась слишком явно показывать, что хочет изо всех сил избежать встречи с ним, он и так, наверно, бог знает, что о ней думает. Саша так и зависла на полпути, перетаптываясь на месте и глядя себе в ноги. Константин Витальевич посмотрел на неё и ушёл в кабинет, ничего не сказав, его жгучий взгляд и без этого был слишком красноречив. Саша, конечно, понимала, что своим поздним приходом и опозданием на ужин опять вызывала очередное его недовольство. Вчера она пришла домой раньше, когда все уже ужинали, она хотела быстро проскользнуть в комнату, но Константин Витальевич заметил её, мелькнувшую в проёме дверей, попросил Арину привести девочку в столовую, велел сесть за стол и очень строго предупредил: «К столу, будь добра, не опаздывать», вдвойне рассерженный тем, что Саша по своей привычке, когда он обращался к ней, смотрела не на него, а куда-то вниз перед собой.

****

Из дома Сашу выжили. Она старалась как можно меньше проводить время в этой роскошной, но негостеприимной, неуютной квартире: завтракала утром, уходила в школу и появлялась только к девяти вечера, не нарушая хоть этот пункт, установленного Константином Витальевичем распорядка дня в семье Макаровых. После уроков Саша оставалась в школе, искала на этажах пустой класс, перекусывала хлебом (в школьной столовой он свободно лежал на подносах) с куском сыра или ветчины, который украдкой брала за завтраком, когда все расходились, и наспех прятала в кармане. Арина в это время специально не выходила из кухни, чтобы не смущать девочку и ждала, пока Саша завершит свою операцию по пополнению съестных запасов, а впоследствии Арина сама стала делать ей бутерброды с маслом, с сыром и колбасой, заворачивала их в бумагу и тайком передавала девочке перед уходом в школу. Саша страшно засмущалась и отказалась брать, но Арина настояла: «Возьми, возьми, в школе ещё перекусишь. До обеда далеко, уроков много». Со временем Арина, заметив, что Саша стала пропускать помимо обеда и ужин, готовила ей более сытные завтраки, добавляя кроме бутербродов кусочек курицы, котлету, сваренное в крутую яйцо, огурец, помидор, что-нибудь из фруктов, шоколадные конфеты.

Перекусив в классе, Саша не спеша делала уроки, а потом уходила бродить по городу. Центр Старого Города она хорошо изучила, знала наизусть все его улочки, переулки и закоулки, и даже по памяти могла нарисовать карту этой части города. Саша не любила современный город с огромными высокими домами, закрывающими небо и солнце. Безликие плоскостенные коробки с однообразными скучными квадратами окон, изобилие стекла, бетона, острых углов, чётких, резких прямых линий, яркого света неоновых ламп, огромные, подавляющие своей величиной проспекты и площади – это был чужой, неродной, холодный и бездушный город. Саше были милей старинные улочки с малоэтажными домами, где сохранился ещё человеческий дух, дух домашнего тепла, уюта и таинственной старины.

Очень поразил её воображение древний Кремль. Небольшая по современным меркам территория Кремля была опоясана по гребню холма мощными, широкими крепостными стенами из красного кирпича и овалом растянулась вдоль побережья реки. Саша поначалу в нетерпении обежала всю территорию Кремля вдоль всей внутренней и внешней стены, а потом уже не спеша облазила все его постройки и башни, с трепетом прикасаясь рукой к древним кирпичам, которые видели ту далёкую, необычную, интересную в своей простоте жизнь предков. Почему-то ей казалось, что их жизнь непременно была интересней современной, полной опасности, отваги, подвигов и любви. Впрочем, ей любая чужая жизнь всегда казалась интересней своей собственной даже в бытовых мелочах.

Саша зашла в гранатовитую палату с низким сводчатым потолком, в белокаменный Софийский собор, взобралась по узкой лестнице на Софийскую звонницу, задыхаясь и замирая от восторга при виде будоражащей высоты и живописнейшей панорамы с ослепительно-синим разливом широкой величественной реки, с многочисленными белеющими в зелёном море лесов церквами и необъятным чистым, ярко-синим куполом неба.

Иногда в эти священные для неё, заповедные места Саша приводила Родиона Костенко, с которым она в силу их соседства по парте и общей отверженности в классе не сказать, что подружилась, но стала общаться. Саша открыла ему этот таинственный мир древних славян, которые поклонялись богу Солнца. Они разыгрывали баталии, совершая набеги на соседние племена, они ходили на охоту, они прятали и находили сокровища, они спасали русскую княгиню, вызволяя её из плена. Саша оказалась довольно живой, сообразительной девочкой, даже более темпераментной, чем Родион, она заражала его своей неуёмной фантазией и вовлекала в свои игры.

До середины сентября в пору бабьего лета пока было тепло Саша часто ходила в Кремлёвский парк, бродила по длинным тенистым аллеям вдоль недоступных ей аттракционов, которые были в любом даже небольшом городском парке: карусель с качелями на цепях, качели-лодочки, паровозики, тир, «комната смеха» с кривыми зеркалами. Городские парки в то время занимали особое место в жизни советских горожан и были центром массовых развлечений и гуляний. Парки были организованы и обустроены великолепно, со вкусом и с любовью: просторные площади и аллеи с аккуратными скамейками, цветочные клумбы, гирлянды электрических огней, скульптуры, фонтаны и питьевые фонтанчики, обязательно – летнее кафе, где можно поесть вкусное мороженое (три снежных цветных шарика в железной вазочке) и попить непревзойдённый по вкусу молочный коктейль. В выходные дни в парке всегда толпился народ, выстраивались длинные очереди в кассы за билетами на аттракционы, а потом нужно было отстоять такую же длинную очередь, чтобы попасть на сам аттракцион.

Найдя однажды на аллее пятнадцать копеек, Саша купила себе билет и прокатилась на карусели, но особой радости не испытала, ей не с кем было поделиться впечатлениями, а одной было грустно. Саше больше нравилось виснуть на ограждающем аттракционы низеньком заборчике и смотреть, как катаются на каруселях дети, как взлетают они к небу в голубую высь. Саша была только наблюдателем, а не участником этих совместных семейных развлечений. Она наблюдала за какой-нибудь семьей, как будто впитывала в себя то, чего ей так не доставало, тех самых простых банальных вещей, которые есть у большинства детей: совместные прогулки с родителями, исполнение любого детского желания, обязательные капризы «хочу», «не хочу» и даже наглое непозволительное заявление: «Ты плохая мама», долгие безуспешные уговоры матери, раздражённость отца. Саша пристально следила, как рассерженный отец берет за руку маленькую капризницу, желающую уже в пятый раз прокатиться на карусельной лошадке, и уводит её домой, не смотря на протестующие крики. Саше очень хотелось быть на месте этой девочки, быть схваченной мощной отцовской лапой и осязать силу его гнева на своей детской руке. Обмирая от восторга и сладкого томления, Саша следовала за ними и жадно прислушивалась к тому, как ругают эту девочку, как та, уже испугавшись угроз отца и обещанного наказания, испуганно оправдывалась писклявым голосом и ныла: «Я больше не буду». Эта девочка имела всё: добрую маму, строго отца, родительскую заботу и внимание, но она не ценила того богатства, которое ей было дано. Почему в мире так всё несправедливо распределено?

Вечером Саше нравилось гулять по глухим, тёмным и таинственным переулкам Старого города, заглядывать в слабо освещенные окна старинных домов, наблюдать за мелькающими за занавеской силуэтами. Почему-то ей казалось, что за этими окнами кипит совсем другая, удивительная жизнь, что вечером за большим столом собирается большая дружная семья, пьёт чай, делиться новостями, событиями, впечатлениями, все любят друг друга, беспокоятся, если кто-то вовремя не пришёл на ужин. Это была несбыточная мечта: внимательные родители, мудрые, добрые бабушка и дедушка, заботливые сестры и братья, тёплый дом, куда так радостно вернутся замерзшей, зная, что за тебя уже волнуются и ждут, нальют тёплого чая и приготовят горячую ванну, и даже в самый отчаянный момент пойдёшь именно туда, где двери для тебя всегда открыты.

Когда погода стала совсем невыносимо слякотной и холодной, когда закрылись аттракционы, обезлюдели, наполнились тишиной парки и только, тихо покачиваясь на ветру, протяжно, одиноко скрипели качели и тоскливо позвякивали железные цепи каруселей, Сашино бродяжничество прекратилось. Она до вечера оставалась в школе в каком-нибудь пустом классном кабинете. Её часто беспокоили тем, что на переменах в класс влетали ученики и здесь начинался урок, и Саша вновь искала незанятый никем кабинет. Как-то на третьем этаже она забрела в пустующий кабинет химии. Поскольку здесь хранились всевозможные химические вещества, кабинет всегда закрывался на ключ. На этот раз дверь была приоткрыта. Дверь забыла закрыть учительница, когда её срочно вызвали к телефону. Сашу так заворожили, заманили волшебные колбы необычной формы и пробирки с цветной жидкостью, что она, преодолевая свою робость, всё-таки пробралась к кафедре и осторожно слила из пробирок в колбу жидкости разных цветов. Смесь приобрела странный цвет, забурлила и угрожающе зашипела. Саша выскочила в коридор, чуть не влетев в учительницу химии Людмилу Васильевну, когда прогремел взрыв, наполняя дымом кабинет. «Ты что здесь делаешь? Ты из какого класса? Пошли к директору», – тут же накинулась на неё учительница.

В кабинете директора помимо хозяина была ещё заведующая учебной частью Римма Марковна и учительница литературы и русского языка с редким именем, красивым отчеством и нежной фамилией Елизавета Николаевна Чадышева. Директор школы Усов Николай Николаевич долго и нудно отчитывал Сашу, пока она разглядывала на полу паркетные узоры, говорил что-то про технику безопасности, что любопытство вкупе с незнаниями приводят к печальным последствиям, и наконец сказал:

– И вообще тебе давно пора быть дома. Что ты тут делаешь? Придется вызвать родителей в школу. Как твоя фамилия?

Саша промолчала.

– Макарова, из третьего «А» класса, – ответила за неё Римма Марковна.

– Как? Макарова? Ты дочь Константина Витальевича? Ах, как нехорошо получилось. Ладно, тогда ты иди, но больше так не делай. Договорились?

– Как «иди», Николай Николаевич? – возмутилась Людмила Васильевна.

– Людмила Васильевна, вы знаете, чья она дочь?

– Ах, неужели это смягчает вину? – вдруг отозвалась Елизавета Николаевна.

– Елизавета Николаевна, ваша ирония неуместна. Вам мало неприятностей? Кстати, что с Корольковым? Его отец мне звонил.

– Я ему оценку исправлять не буду. Больше, чем на тройку, он не знает.

– Елизавета Ни… Макарова, ты можешь идти.

Саша уже убедилась, что фамилия Макарова действовала на всех магически. Когда её с Родионом Костенко в автобусе задержали без билета контролеры и привели в отделение милиции, Родион долго униженно канючил, чтобы его отпустили, жалобно ныл, что если отец всё узнает, то будет бить его, а Саша упрямо отмалчивалась, не желая даже называть свою фамилию. «Макарова, Макарова её фамилия» – легко и без зазрения совести выдал её Родион, и тут-то свершилось чудо. Услышав фамилию Макарова, милиционеры встревожено переглянулись, и старший из них уточнил: «Ты где живешь? В особняке?». «Да, да» – поспешно ответил за неё Родион, поскольку Саша упорно не желала отвечать, и старший милиционер моментально их отпустил, рассерженно выговаривая при этом контролёрам: «Вы хоть знаете, кого задержали? Вы знаете, чья это дочь? Вы что – неприятностей захотели?». Родион, который поначалу страшно струсил, потом восторженно хохотал на улице: «Ты видела, как у них лица вытянулись? Ловко мы их, а?». Саша этой радости не разделяла, ей было отвратительно стыдно.

А об этом взрыве в школе стало известно Ольге Станиславовне и за ужином, на который Саша в очередной раз не пришла, она говорила мужу: «Как бы она наш дом не взорвала».

На третий этаж Саша больше не заходила. После непродолжительных обследований на пятом этаже, большую часть которого занимал актовый зал, она обнаружила классную комнату, единственную в этом дальнем крыле здания и не занимаемую во второй половине дня (проверила по расписанию). Здесь её уж точно никто не смог бы побеспокоить. И всё-таки однажды идиллию и безмятежность пятого этажа нарушили чьи-то тяжелые шаги, шаги взрослого человека. Саша встрепенулась, вытянулась, прислушалась. Шаги приближались, кто-то взялся за ручку двери. Саша мгновенно нырнула под парту, чтобы избежать лишних расспросов: «Ты что тут делаешь? Почему не дома?». Дверь распахнулась и тут же закрылась, шаги удалились. Саша осторожно выглянула из-под парты и долго напряжённо прислушивалась. Тишина.

Через несколько минут те же шаги вновь повторились. Дверь на этот раз не открыли, но Саша услышала характерный металлический звук закрываемого на ключ замка. Саша ещё несколько секунд оцепенело смотрела на дверь, потом подскочила, ринулась к дверям и остервенело дёрнула за ручку. Закрыто. Саша запаниковала. Бросилась к окну, распахнула его. В нескольких метрах от окна была пожарная лестница, но она располагалась слишком далеко, рукой не дотянуться, а бордюрчик проходивший под окнами был слишком узок и пройти по нему до лестницы было не возможно. Открыть замок при помощи тонкой металлической линейки не удалось. Просовывая её в дверную щель, Саша очень долго пыталась хоть чуть-чуть сдвинуть железный язычок замка, но он не поддавался и не сдвинулся даже на миллиметр. Кровь от усердия приливала к лицу, оно раскраснелось, запылало горячим огнём, ладошки потели, и Саша судорожно вытирала их о платье. Около часа она упорно пыхтела у двери, царапая линейкой тугой язычок замка, пока не поняла всю бесполезность этого занятия. С досады отшвырнув линейку, она села за стол преподавателя, задумалась, поджала губки, нахмурилась, оглядела грозным взглядом класс, изображая строгую учительницу, вызвала к доске воображаемого ученика и безжалостно поставила ему двойку за плохой ответ.

От скуки Саша очень тщательно сделала домашнее задание, потом облазила все шкафы и ящики стола, трепеща от любопытства, но ничего интересного для себя не нашла, и уже не знала, как себя развлечь. Чернильной тьмой наполнялись окна, нагоняя тоску. Саша не знала, сколько времени, не знала, сколько ей придётся просидеть в запертом классе, вполне возможно, что и до утра. Константин Витальевич опять будет выговаривать ей, а она опять отмалчиваться. Как она ни старалась быть прилежной, у неё никак не получалось.

Саша в своих грустных раздумьях уже начинала впадать в полусонное состояние, когда кто-то загремел железными ведрами. Уставшая от многочасового заточения Саша вскочила, уже не таясь и с надеждой глядя на дверь. Зазвенела тяжёлая связка ключей в чьих-то руках, дверь распахнулась. На пороге стояла уборщица тетя Полина, которую знала вся школа и которая знала всех и всё. Она грозно смотрела на Сашу. Все, особенно дети, побаивались тётю Полину, заслышав её вечно раздражённый крик: «Что вы здесь ходите?! Я только что полы помыла!», и Саше всегда казалось, что она мыла пол не для того, чтобы он был чистый, а чтобы по нему не ходили.

Саша, подхватив портфель, пулей вылетела мимо неё из класса, с грохотом опрокидывая ведро с водой, и ринулась на лестницу. Пока она стремительно летела вниз, перепрыгивая через несколько ступенек и перемахивая почти половину лестничного пролёта, за ней вслед гулким эхом неслась ругань тёти Полины: «Что ты делаешь, окаянная? Господи, что же это такое? Носятся весь день, как оголтелые. И чего дома не сидится? Никакого покоя от них нет».

Домой Саша пришла в одиннадцатом часу. Робко и неуверенно позвонила в дверной звонок. Когда Вера открыла ей дверь, Саша с опаской, настороженно прошла в прихожую, бросила быстрый взгляд на настенные часы и испугалась. Но убедившись, что шинель Константина Витальевича в шкафу отсутствует, а значит, его ещё нет дома, Саша успокоилась, не подозревая, что на следующий день Вера непременно доложит ему об этом её недопустимо запоздалом приходе.

Чтобы как-то заполнить свой тоскливый досуг Саша брала из дома книги, брала тайком, без спроса, спрашивать не умела и стеснялась, да и знала, что откажут. Читать Саша очень любила и читала всегда запоем. Её соблазняли эти бесконечные ряды самых разнообразных внушительных по толщине книг под стеклом книжных коридорных шкафов и долго сопротивляться этому колдовскому притяжению она не могла. Воровато оглядываясь, она быстро открывала дверцу шкафа, хватала приглянувшуюся книгу, прятала её под кофту, плотно прижав одной рукой к телу, и уходила в комнату, перекладывала книгу в портфель, а на следующее утро уносила в школу. Но однажды Вера застала её за этой операцией по изъятию книги из шкафа и тут же вызвала к месту преступления Ольгу Станиславовну. Та с ядовитой злостью вырвала у Саши книгу:

– Не смей ничего брать в этом доме, а книги вообще не предназначены для твоего скудного умишки.

Робкая Сашина попытка записаться в школьную библиотеку была встречена ехидным вопросом библиотекарши: «А ты читать-то умеешь? И потом, записывают всем классом, а не по отдельности. И почему ты не здороваешься?». Саша на самом деле поздоровалась с ней, когда заходила в библиотеку, но так тихо, что библиотекарша или не расслышала или не захотела расслышать. Всегда пасовавшая, терявшаяся от грубости и неприветливости Саша тут же сникла и поторопилась уйти. В коридоре её вдруг настигла Елизавета Николаевна Чадышева, вышедшая вслед за ней из библиотеки, та сама учительница, которая так смело спорила с директором:

– Саша. Сашенька, подожди. Если хочешь, я отведу тебя в городскую библиотеку.

– Нет, не надо, – поспешно ответила Саша, глядя в пол и страшно смущаясь от такого внимания, а особенно от этого непривычно ласкового к ней обращения.

– Там очень интересно, тебе понравиться. Сегодня мы с тобой сходим. Я буду ждать тебя после уроков у раздевалки. Хорошо? Отлично. Договорились, – тут же подкрепила своё предложение Елизавета Николаевна, не дав Саше даже времени отказаться, и удалилась своей летящей стремительной походкой, унося с собой тончайший, еле уловимый запах духов – запах свежего послегрозового воздуха и ландышей.

Саша надеялась, что Елизавета Николаевна просто забудет своё обещания, как это бывает со взрослыми, да и с детьми тоже, но по окончании уроков учительница действительно ждала её у раздевалки. Саша хотела было спрятаться и переждать, когда Елизавета Николаевна уйдёт, не дождавшись её, однако она уже заметила Сашу и подошла к ней, приветливо и дружески улыбаясь. Это близкое для Саши общение было очень тягостно-мучительным, она страшно стеснялась Елизавету Николаевну, даже порывалась потихоньку потеряться в лабиринтах городских переулков и улизнуть. Саша опасалась бесцеремонных вопросов, она не знала, что сказать, как заполнить паузу и быстро преодолеть это расстояние от школы до библиотеки, чтобы не оставаться так долго с учительницей один на один, хотя это напряжение немного разбавлял шум улицы. Саша мучилась необходимостью хоть что-то говорить (на ум, правда, ничего не шло), потому что неудобство молчания её тяготило. Елизавета же Николаевна была на редкость деликатна, не задавала неудобные вопросы, да и вообще ничего не спрашивала, а рассказывала про библиотеку с его богатым собранием книг самых разнообразных жанров, журналов и газет, в том числе детских, какие там проводят интересные выставки, лекции и музыкальные вечера, работают кружки по рукоделию, рисованию и настольным играм, а какое интересное старинное здание самой библиотеки, бывшей усадьбы графов Олсуфьевых: удивительно уютное, без излишней помпезности, с арочными дверьми и окнами, с зимним садом под куполом прозрачной крыши. Елизавета Николаевна говорила увлечённо, легко и непринуждённо, но Саша всё равно рядом с ней, такой красивой, смелой, раскованной, внутренне свободной, как свежий вольный ветер, чувствовала себя жалкой и ещё больше замыкалась. Впрочем, Елизавета Николаевна не навязывалась и позже, встречая её в библиотеке, только изредка подходила к ней с советом прочитать ту или иную книгу.

Эта библиотека стала для Саши спасением от бродячей жизни, и всё своё внешкольное время она проводила там. Со временем она освоилась и чувствовала себя спокойно и свободно, тем более, что все сотрудники библиотеки были на редкость вежливы и доброжелательны, как будто она попала в совершенно другой не враждебный мир. Учиться Саша лучше не стала, наспех, небрежно, кое-как делала уроки, чтобы схватить очередную увлекательную книгу и читать её, не отрываясь, взахлёб, не забывая при этом следить за временем, боясь после полученного от Константина Витальевича выговора опоздать к ужину. Но однажды она всё-таки опоздала, хотя и бежала домой сломя голову. Взмыленная, взмокшая, тяжеловесной, неуклюжей птицей она взлетела на третий этаж, робко позвонила в дверной звонок и, перетаптываясь от нетерпения ножками, долго ждала, когда Вера откроет ей дверь. Это ожидание для Саши было тоже одним из горьких моментов в её коллекции неизменных ежедневных неприятностей: Вера, хотя это входило в её обязанности, открывала ей дверь с явной неохотой, не скрывая своего недовольства, и Саша всякий раз испытывала неловкость, смущение и чувство вины перед ней. Саша с удовольствием открывала бы дверь сама, как это делал Константин Витальевич, как это было принято во всех нормальных и простых семьях, где каждый, даже дети-школьники, имел ключи от квартиры. У Саши ключа не было и ей приходилось каждодневно тихо и покорно сносить это молчаливое, но слишком явно выраженное раздражение Веры. Бывало так: выскочив из дома, Саша вспоминала, что забыла какой-нибудь учебник или тетрадь, но уже не решалась побеспокоить Веру и вернуться в квартиру.

Наконец дверь открыли. Саша в порыве своего безудержного нетерпения ринулась в прихожую, чуть не сбивая Веру, и, не расслышав её злобного шипения: «Ну что ты ломишься, как стадо баранов» (это потом дошло до её слуха и мозга), бросила быстрый взгляд на часы, определила время – шесть часов двадцать пять минут, она ещё успеет к столу. Саша бросила в шкаф портфель, скинула пальто, переобулась и пошла в ванную мыть руки. Дойдя до ванной комнаты, она по звукам, доносившимся из столовой, поняла, что все уже собрались за столом, в том числе и Константин Витальевич, и появиться там, привлекая к себе всеобщее внимание, она уже не осмелилась, а проскользнуть мимо столовой в комнату незамеченной было невозможно. Саша решила переждать окончание ужина в прихожей. Когда все разбредутся по квартире, а Константин Витальевич уйдёт к себе в кабинет, она сможет незамеченной проскочить в свою комнату.

Тихо и понуро сидя на сундуке, она прислушивалась к мерному звону посуды, к спокойному неспешному гулу разговоров, доносившемуся из столовой, как наконец шумно задвигали стульями, и голоса перетекли в коридор. Среди этих звуков оживления она вдруг различила его чеканные шаги, которые направлялись в прихожую. Саша в панике подскочила, завертелась на месте, заметалась, нырнула за сундук в угол, сжалась там в маленький комок и даже зажмурилась. Шаги приближались, отзываясь тяжёлыми ударами в её испуганном сердце. «Ты что тут делаешь? – раздался над её головой грозовой раскат грома, Саша открыла глаза: над ней стоял Константин Витальевич. – Марш в комнату». Саша опрометью бросилась вон из прихожей, оставляя Константина Витальевича в лёгком раздражении и с убеждением, что девочка действительно очень странная и очень дикая.

****

Елизавета Николаевна Чадышева не только в школе, но и в Старом Городе была известной личностью, тоже не обделённой вниманием любителей посплетничать. Правда, пищи для этих сплетен было скудно мало и приходилось сочинять самые невероятные небылицы, а Елизавета Николаевна даже не пыталась их опровергать.

Она вовсе не пыталась шокировать публику, когда в один из своих первых дней в этом Городе, тёплых дождливых летних дней, вдруг сняла посреди улицы туфли и пошла домой босиком. Прошли те времена, когда босые люди в городе были привычным явлением, даже дети не бегали по улицам без обуви, но туфли натирали так, что уже невыносимо было в них ковылять, как старой лошади. Кто-то смотрел ей вслед удивлённо, женщины в основном недовольно, опасаясь за своих мужей и одёргивая их, мужчины оборачивались и улыбались, любуясь лёгкой, раскованной молодой походкой таинственной незнакомки.

Никто не знал, откуда она родом, кто её родители, почему она переехала из столицы в Город, сколько ей на самом деле лет, почему не замужем, и был ли муж, как она ухитряется так хорошо одеваться при её небольшой зарплате учительницы, почему при своей невзрачной внешности она пользуется таким успехом у мужчин, но при этом ни с кем никаких серьёзных отношений не имеет.

Кто-то однажды увидел у неё на квартире заложенную между страниц книги фотографию очень красивого лётчика, но на вопрос «Кто это?» она не ответила, мгновенно захлопнув книгу. Тут же сочинили романтическую историю о её неземной (лётчик всё-таки) любви, которая оборвалась гибелью возлюбленного, а может не просто возлюбленного, а мужа, поэтому она с горя и бросила прежнюю московскую жизнь и переехала в этот город. «А это правда, что ваш муж умер? – с искренним любопытством и фальшивым сочувствием спрашивала её какая-нибудь бесцеремонная кумушка. «Да, – отвечала Елизавета Николаевна, – завтра похороны, приходите, будет интересно».

Елизавета Николаевна обладала странной независимостью и полным отсутствием чинопочитания, порой до дерзости, впрочем, обаятельной дерзости. Для неё ни происхождение, ни звание, ни должности, ни принадлежность к высшему обществу не имели никакой власти и влияния, всё это давно для неё обесценилось, людей она оценивала только по уму и характеру и очень ценила и уважала профессионалов, будь это высококлассный слесарь, инженер или архитектор. Она откровенно пренебрегала излишними закостенелыми условностями и общепринятыми негласными правилами общества, но при этом придерживалась и старомодной строгой морали в отношении с противоположном полом, и заподозрить её в каких-либо порочащих любовных связях было не возможно.

Уроки она проводила очень интересно, всегда разжигала интерес к предмету и любопытство даже у самых отстающих и, казалось, безнадёжных учеников, выходя за рамки обычной школьной программы, рассказывала необычные факты из жизни писателей, историю происхождения русских слов, утративших свой первоначальный смысл, использовала игровые ситуации, открывала ученикам ранее незамеченные ими вроде бы маловажные, но самом деле очень значительные мелочи в литературном произведении, и поэтому им не терпелось заново перечитать роман, повесть, поэму, подробно, не поверхностно, вдумываясь в каждый отрывок, каждое слово, движение героя, обсудить его, поделиться своими наблюдениями, и никто уже не мог остаться в стороне от этих захватывающих дискуссий. И только Жанна на её уроках откровенно скучала и, если отвечала на вопросы Елизаветы Николаевны, то с ленивым высокомерием. Жанне не нравилось, что многие мальчики-одноклассники уж очень восхищались молодой, красивой и умной учительницей и зачастую подходили к ней после урока, чтобы продолжить обсуждение волнующих их юные пытливые умы темы.

Жанна, бывшая до этого безупречной отличницей, впервые получила по литературе удовлетворительную оценку и со слезами и истерикой жаловалась за обедом своей матери: «Она, дура такая, ни за что мне тройку поставила». Ольга Станиславовна сразу же по окончании обеда поехала в школу. Не желая снисходить до этой наглой плебейки-учительницы, она направилась в кабинет директора и с порога потребовала от него разъяснений подобного несправедливого отношения к её дочери. Николай Николаевич был слегка напуган визитом разгневанной Ольги Станиславовны и немедленно пригласил в кабинет виновницу зарождающегося и весьма нежелательного конфликта со столь влиятельной в Городе дамой. Елизавета Николаевна вошла очень безмятежная и сдержанная, поздоровалась с Ольгой Станиславовной, но та при её безупречных аристократических манерах почему-то не ответила, а только презрительным взглядом смерила молодую ещё неоперившуюся учительницу (на самом деле младше её всего лишь на четыре года, но Ольга Станиславовна не знала истинного возраста Елизаветы Николаевны, принимая её за вчерашнюю выпускницу педагогического института) и отвернулась. На беспокойные расспросы Усова «почему у отличницы, гордости школы, вдруг снизилась по вашему предмету успеваемость?», Елизавета Николаевна спокойно, без малейшего признака заискивания, с непобедимым чувством достоинства, но не превосходства ответила, что Ольга Станиславовна может прийти на её урок и посмотреть, за что она ставит её дочери удовлетворительные оценки. Ольга Станиславовна даже не взглянула в её сторону, только брезгливо скривила губы и, прерывая учительницу на полуслове, как будто её и вовсе здесь не было, обратилась к директору: «Я очень надеюсь, Николай Николаевич, что вы сами разрешите это недоразумение. Моя дочь никогда не получала даже четвёрки, и она идёт на золотую медаль. И если эта (кивнула в сторону Елизаветы Николаевны) так называемая учительница не умеет учить, то ей не место в школе». После ухода негодующей Ольги Станиславовны Усов попытался образумить Елизавету Николаевну:

– Да поставьте вы ей пятёрку. С минусом. Что вам стоит? Это простая формальность. Зачем вам неприятности? И школу подводите. Ну не будет знать Жанна, что Павел Корчагин никогда не был знаком с Анной Карениной и не делал ей предложение. Кому от этого станет плохо?

– Выдайте тогда ей сразу аттестат об окончании средней школы с отличием и покончим с формальностями. Зачем ей в школу ходить? Себя только показывать? – не отступала Елизавета Николаевна.

Назревал довольно опасный для директора школы конфликт, он оказался между двух огней. Очень неравнодушный к молодой учительнице (молодой не только по внешности, но и по возрасту, поскольку у большей части педагогов этой школы возраст был от сорока лет и выше), Усов не хотел её увольнять, но и не угодить Ольге Станиславовне страшно боялся. К тому же уволить сотрудника без веских оснований в то время было не возможно, можно только попросить её самой уйти, но она этого не сделает, он-то знал её железную принципиальность, которая приносила уже ему неприятности. «Что же теперь делать? Что делать?» – думал в панике Николай Николаевич, с ужасом представляя себе, сколько ещё нервов испортит ему Ольга Станиславовна, требуя любыми путями убрать из школы несговорчивую учительницу.

А на следующий день Елизавета Николаевна устроила ещё один переполох в школьном «курятнике»: учителя уже с утра в учительской обсуждали дерзкий поступок Чадышевой, которая осмелилась позвонить самому генералу Макарову и попросила его после службы зайти вечером в школу для серьёзного разговора. Администрация школы была не на шутку взбудоражена, Елизавету Николаевну тут же снова вызвали к директору. Конечно, её застращали и директор школы Николай Николаевич, и особенно заведующая учебной частью Римма Марковна.

– Да вы с ума сошли, деточка! – негодовала Римма Марковна, предвидя ярость Ольги Станиславовны от того, что некоторые вопросы решают уже в обход неё и ещё осмеливаются беспокоить её мужа, человека государственной важности («сам министр ему звонит!»). – Вы в нашем городе совсем недавно и даже не понимаете, что это за человек, чтобы его беспокоить по таким пустякам.

– Очень надеюсь, что это будет человек, – безмятежно ответила Елизавета Николаевн, не поддаваясь всеобщей панике, – а не зверь в человеческом обличии.

– Вам бы всё шутить, а этот человек шуток не понимает, будьте всё-таки осмотрительней. Я обязательно должна присутствовать при вашем разговоре, чтобы вы не сказали чего лишнего.

– Спасибо, я сама справлюсь.

Все эти предостережения только усилили решимость и боеготовность Елизаветы Николаевны. Ожидая вечером его прихода, она только внешне оставалась спокойной, но когда ей позвонил секретарь генерала Завьялов с извинениями и предупреждением, что «Константин Витальевич, к сожалению, задерживается на двадцать минут. Не угодно ли вам перенести эту встречу на завтра?», она довольно строго ответила: «Нет, не угодно», уверенная, что генерал просто испытывает её терпение и нарочно оттягивает время, как это любят начальники, чтобы подчеркнуть свою значимость и занятость. У Елизаветы Николаевны давно сложилось мнение, что все начальники – это уже не энергичные, полные стремления молодые люди, как это было в начале становления молодой советской страны, что со временем их сменили сытые, вальяжные, не обязательно умные и далеко не молодые, с брюшком, хорошо поправившиеся от сытой спокойной жизни мужчины, которые хотели только пользоваться привилегиями своего положения и ни к чему не стремились, поэтому уважения к ним у Елизаветы Николаевны изначально не было.

В этот томный вечер многие учителя (все женщины, поскольку послевоенная советская школа превратилась в бабье царство) под тем или иным благовидным предлогом задержались в школе и осели в учительской. Всем захотелось воочию увидеть этого свежеиспечённого генерала, о котором в Городе весь этот год шло столько разговоров, но ни одна из них побеспокоить его, как это сделала Елизавета Николаевна, не осмелилась. В принципе все школьные проблемы генеральских детей всегда решала его жена, которая к тому же была бессменным председателем школьного родительского комитета и непосредственно участвовала в жизни школы.

Ровно через двадцать минут после назначенного ранее времени Константин Витальевич вошёл в учительскую. Вошёл, увидел, победил. Буквально с первого взгляда он покорил всех женщин, покорил своей мужской красотой, военной выправкой, обходительными манерами и внешним благородством, тем, как поклонился коротким движением головы и поздоровался со всеми. Молодой генерал, конечно, не относился к тем мифическим существам, которые только своим появлением вводили человека в глубокий транс или взглядом обращали в соляной столп, но когда он спросил Елизавету Николаевну, ему никто не ответил, даже сама Елизавета Николаевна не отозвалась. Константин Витальевича это не смутило, он безошибочно выделил из этой тусклой толпы учительниц Елизавету Николаевну, подошёл к ней и извинился за опоздание, полностью обезоружив её:

– Прошу простить, Елизавета Николаевна, что вам пришлось из-за меня задержаться.

– Да, конечно, – несколько рассеянно ответила Елизавета Николаевна, уже совсем растерявшись от такой великосветской учтивости, и тут же ко всеобщему разочарованию предложила пройти в класс, чтобы никто не мешал их разговору.

Константин Витальевич галантно пропустил её вперёд и вышел следом. Елизавета Николаевна никак не ожидала увидеть вместо грубого, обрюзгшего, с кубической фигурой солдафона такого блистательного, высокого, богатырского сложения молодого офицера. Она была готова встретить самодовольство, барское пренебрежение и даже хамство, однако Константин Витальевич ничем не подчёркивал своё превосходство и своё высокое положение, хотя и не был лишён величия и чувства собственного достоинства, но в нём напрочь отсутствовало то холодное высокомерие и спесь, каким отличалась его жена. Когда же он заговорил, когда посмотрел на неё, сердце её невольно затрепетало, мгновенно уловив эту силу мужской энергии в его глубоком голосе с низким, мягким бархатным тембром и в проницательном взгляде тёмно-синих глаз, невероятно выразительных на его смуглом лице, но всё же она попыталась сохранить независимый вид. Заранее подготовленная ею обличительная речь, правда, слегка побледнела и приобрела уже не такой воинствующий оттенок: