Читать книгу История Первой мировой войны - М. В. Оськин - Страница 6

Противоборство Великобритании с Германией фактически было неизбежным и определяло собой все политические процессы в Европе в начале XX столетия. Российская империя никоим боком не подпадала в активное участие в этой борьбе. Самым естественным и логичным для страны, пережившей неудачную войну и революцию, только-только приступившей к буржуазной аграрной реформе и индустриальному подъему, было бы занятие позиции «третьего радующегося». То есть той позиции, которую столь часто занимала Великобритания, на протяжении столетий искусно ведшая борьбу с любым претендентом на европейскую гегемонию. Капиталистическая модернизация требовала тех самых «двадцати лет внешнего и внутреннего покоя», о которых говорил П. А. Столыпин.

Интересы России не пересекались с чьими-либо еще до такой степени, чтобы рисковать своим участием в мировой войне. Можно, конечно, возразить, что остаться в стороне было чрезвычайно тяжело. Это так, но для чего же тогда существует дипломатия? Ведь при императоре Александре III союз с Францией уже существовал, но никакой жесткой зависимости в области внешней политики и близко не было. Ведущие русские политические деятели отлично сознавали, что доминирующим фактором международных отношений являлось англо-германское соперничество, которое не могло не затронуть Россию.

При этом русские зачем-то упорно стремились занять свое место в одном из блоков. Ориентация на Францию, наряду с германской нетерпимостью, логично означала, что это место находится в проанглийском блоке. Ясно, что Российская империя скорее теряла бы, нежели выигрывала. Потому русская сторона пыталась встать в ряды тех, кто мог бы получить большие выгоды. По мысли современных историков, «победа Англии в мировом соперничестве сопровождалась бы меньшим нарушением европейского равновесия, нежели победа Германии, которая грозила России низведением ее до уровня второстепенной державы. Поэтому в отношении выбора внешнеполитической ориентации среди партий правительственного и либерального лагерей царило значительное единодушие: все они после боснийского кризиса (1909 года) выступали за укрепление союза с Францией и отношений с Англией при известной свободе балансирования между Антантой и Тройственным союзом “соответственно собственным целям”. Лишь крайне правые, выражавшие интересы крепостнического дворянства и реакционной бюрократии, выступали за ориентацию внешней политики России на Германию, за разрыв союза с Францией и соглашения с Англией»[28].

Позволим себе несколько не согласиться с приведенным мнением. Во-первых, победа Германии в ее интерпретации германским руководством фактически означала становление первой европейской (пока, правда, еще не мировой) сверхдержавы, то есть все прочие страны (а не только Россия) оказывались низведенными «до уровня второстепенной державы» (о чем говорят и сами авторы вышецитированной монографии на стр. 452). Мировая война своим результатом предполагала европейскую гегемонию какого-либо одного блока, в котором одна из стран стала бы играть первенствующую роль. Как известно, именно такое положение образовалось и после победы союзников в Первой мировой войне (только главных держав стало две – Франция и Великобритания), и лишь наличие «третьей силы» в лице постепенно набиравшего мощь Советского Союза изменило европейское равновесие (несомненно, что возрождение мощи гитлеровской Германии стало следствием опасения СССР со стороны Запада).

Возможно, справедлив тот вывод, что мировые войны, так или иначе, подразумевали установление чьей-либо гегемонии в Старом Свете и сверхдержавный статус победителя в Европе. При определенных условиях эта гегемония могла стать всемирной. И какова была бы роль России в случае несостоявшейся революции 1917 года еще большой вопрос: политика союзников в отношении Российской империи отчетливо подчеркивала их нежелание грядущего усиления русской мощи.

Во-вторых, «крепостнические» замашки и «реакционность» кругов, ориентирующихся на Германию, есть ярлыки, наклеенные еще представителями либеральной буржуазии, жаждавшей введения в России парламентаризма по европейскому образцу. Даже западные авторы упоминают, что «в то время как правительство избрало в качестве основного мерила своей деятельности успехи германской империи, российские оппозиционеры связывали свое настоящее и будущее с английским парламентаризмом или с французской революцией»[29]. Следовательно, нечто подобное предполагалось и в России. А именно не дуалистическая монархия по германскому образцу, где императором полностью контролировалась исполнительная власть и с помощью верхней палаты парламента (Государственного совета) блокировалась нежелательная законодательная инициатива Государственной думы, а парламентарная монархия.

В этом случае крупный капитал, густо расположившийся в среде либеральных партий, получал открытый и контролируемый им доступ к законодательству Российской империи. Патриархальный монарх в традиционном обществе – эта сила должна была быть сломлена, дабы расчистить дорогу русскому олигархическому капитализму, за спиной которого стоял франко-британский капитал: как в силу фактора политической поддержки, так и в результате принадлежности верхушки российского парламента к международному масонскому движению. Дело не в принадлежности к тайной организации «вольных каменщиков», которая уже давно перестала быть тайной, а в объеме контролируемых членами этой организации мировых финансовых потоков.

Вот это уже серьезно. И монархия стояла на пути громадных денег, вливавшихся в Россию и выливавшихся из нее. Деньги должны контролировать власть, а не власть – деньги. Это принцип мирового капитала. Его интересы в России представляли либеральные политические партии, получившие легитимацию в ходе Первой русской революции 1905-1907 годов. Давление либералов на правительственную политику сказалось и на международных отношениях: «в преддверии мировой войны руководство России, понимая неудобство геополитической конфигурации западных российских рубежей и недостаточную готовность России к войне, стремилось уклониться от назревающего конфликта. Но непосредственно перед войной ее внешняя политика активизировалась, чему способствовали не только великодержавное мышление, имперские традиции правящих кругов, но и возрастающее давление политических партий»[30].

Либеральные эксперименты ярко проявили себя в марте-мае 1917 года, доказав свою полную неприспособленность к тогдашней русской действительности, так что вполне можно уже отказаться от этих политизированных клише. В любом случае, как показала история, ориентация России на Запад не принесла нашей стране тех надежд и дивидендов, что возлагались на этот союз. Другое дело, что агрессивная внешнеполитическая деятельность Германии вынуждала остальные державы объединяться для противодействия агрессии, однако этот факт еще не означает какой-то «реакционности» германофилов.

С другой стороны, действительно, намечая захват колоний своих противников (то есть фактически всех европейских государств) и территориальные приращения за счет Франции и России, германское политическое руководство предусматривало закрепление итогов войны путем создания так называемой Срединной Европы. Европы как экономического союза Западной и Центральной Европы под немецким руководством. То есть «иными словами, милитаристская германская империя намеревалась создать новую политическую структуру Европы и ее связей с другими регионами мира».

С этой точки зрения вступление Российской империи в Антанту не выглядит так уж скверно. Единоборство с Германией и ее союзниками было не под силу России, а желание немцев двинуться на восток отчетливо проясняется после смерти старого императора Вильгельма I и экономического рывка Германии в конце XIX – начале XX века.

Причем – двинуться в качестве оголтелых завоевателей, жаждавших отнять у России Прибалтику и Польшу, а в перспективе – и Украину. «Расширение жизненного пространства на восток» было придумано и впервые применено на практике вовсе не Гитлером. Разница – в масштабах и бесчеловечности реализации. И условия Брестского мирного договора 3 марта 1918 года являются вящим тому подтверждением – столь жестких условий не имел и Версальский мир, почему-то ставший в Европе синонимом несправедливости по отношению к побежденному.

Любое политическое соперничество подразумевает в своей основе экономическое противостояние. Так, в 1892-1893 годах Германия заключила ряд таможенных договоров, по которым тарифы, предоставляющие право наибольшего благоприятствования в отношении сельскохозяйственных продуктов, были предоставлены практически всем европейским странам, а также Соединенным Штатам Америки, Аргентине, Мексике. Вне соглашений осталась только Россия. Эта акция германского правительства положила начало «таможенной войне» на восточной границе.

Новая русско-германская торговая конвенция 1894 года на время приглушила остроту противоречий, вплоть до заключения чрезвычайно невыгодного Российской империи торгового договора 1907 года, навязанного России Германией за спокойствие на западных границах после поражения в русско-японской войне 1904-1905 годов. Согласно новому торговому договору, ряд отраслей российской промышленности, в том числе машиностроение и химическое производство, лишался таможенного покровительства, что позволило немцам перехватить инициативу в конкурентной борьбе. Этот торговый договор, по определению современников, предполагал «экономическую дань» Германии со стороны России. Неудивительно, что накануне войны российский экспорт в Германию составлял тридцать процентов от всего экспорта, в то время как столько же приходилось на Францию, Великобританию и Бельгию вместе взятые[31].

Пересмотр данного договора намечался в 1916 году, и этот срок также стал точкой отсчета скатывания Европы в конфликт для русского военно-политического руководства, так как русские твердо намеревались свернуть договор, а это было невыгодно Германии. К примеру, немцы продавали в Россию муку из русского же хлеба, тем самым вдвое увеличивая свои доходы – за счет таможенной льготы и перепродажи полуфабриката из полученного в стране-покупателе сырья. За два с половиной месяца до войны, 1 мая 1914 года, император Николай II подписал закон об обложении ввозимого хлеба таможенной пошлиной, что снижало доходы Германии. Этот закон стал первой ласточкой в ряду намечавшегося законодательства антигерманского характера в таможенном отношении. Дальнейшему помешала немецкая агрессия.

В тот момент, когда оба военно-политических блока стремились к разрешению перезревших противоречий между собой только силой, определенные выгоды получал тот, кто успевал первым подготовиться к войне и соответственно своевременно для себя развязать ее. К концу десятых годов двадцатого столетия немцы стали торопить войну уже только потому, чтобы успеть использовать свое военное преимущество, которое должно было быть подорвано после окончания к 1917-1918 годам глобальной военной реформы в России. Той самой реформы, которая должна была кардинальным образом перевооружить русскую армию, сделав Российскую империю достойным соперником ведущих держав в военном отношении.

Конечно, это довольно глупо: воевать только потому, что твой сосед пока не готов к Большой войне, однако такова логика военных, под которую подпадало политическое руководство всех стран и прежде прочих – Германской империи во главе с императором Вильгельмом II и канцлером Т. фон Бетман-Гольвегом. Вдобавок усиление экономической мощи Российской империи предполагало одновременное усиление ее вооруженных сил. А именно этого боялись желавшие главенствовать в Европе и Великобритания, и Германия.

Возможно, что боялись справедливо, так как гегемонистские устремления русского политического истеблишмента вообще и императора Николая II в частности были широко известны, а строительство мощного флота после 1909 года угрожало тому «равновесию на морях», что сложилось в пользу англичан и собиралось быть пересмотренным немцами. Правда, русские желали лишь распространить свое влияние на Восточную Европу и Балканы (параллельно развалив Австро-Венгрию, чтобы вывести из-под немецкого влияния славянские народы), а не приобрести всеевропейское господство, как того хотели германцы. Ученый пишет: «Никогда не претендовала на господство в Европе и царская Россия, хотя британцы боялись этого вплоть до 1854 года, а немцы развязали Первую мировую войну отчасти из-за того, что быстрое экономическое и военное развитие России заставило рассматривать ее как потенциального гегемона до тех пор, пока практика не доказала обратное»[32]. Иными словами, Россия практически не могла остаться в стороне от мировой войны. Тем более с тем правительством, либеральной оппозицией и военным истеблишментом, что были в июле 1914 года.

Существовали и теоретико-умозрительные рассуждения. Ведь любое обоснование широкомасштабной агрессии должно предполагать какое-то идеологическое оправдание. После того как в 1909 году канцлером Германской империи вместо Бюлова стал Бетман-Гольвег, среди окружения кайзера Вильгельма II приоритет получила концепция Миттельойропы (Средней Европы), согласно которой Россия объявлялась главным врагом Германии. А новая политическая структура – «Великогермания» от Ладожского до Женевского озера – подразумевала смертельную схватку со всеми государствами континента, еще не подверженными германскому влиянию.

Перенос акцентов в расстановке вероятного противника и главного врага с Великобритании на Россию стал основным просчетом германской международной политики, который и привел немцев к поражению в Первой мировой войне. Как раз германо-русский союз или, по крайней мере, твердый нейтралитет делал невозможной Большую европейскую войну. Следовательно, под прикрытием такого союза немцы вполне могли поспорить с Великобританией за мировое владычество. Так что ничуть не удивительно, что Британская империя, буквально только вчера, в 1905 году, выступавшая яростным противником России, подтолкнувшим Японию к войне с русскими, и субсидировавшим эту войну, вдруг воспылала к России столь «странною любовью» в 1906 году.

Единственная абсолютно антигермански настроенная континентальная держава – Франция – уже создала коалицию с Англией, как только во Франции осознали, что англичане являются такими же последовательными врагами Германии (пусть даже эти две страны и преследовали различные цели в предстоящем противоборстве с немцами). Но та же Франция состояла в военном союзе и с Россией, причем в принципе равноправный союз в 1906 году сменился экономической, а следовательно, и всякой прочей зависимостью Российской империи от Французской республики, предоставившей денежный заем на подавление Первой русской революции.

То есть зависимость России от Франции в финансовом и экономическом, а следовательно, и политическом отношениях, окончательно закрепилась после Первой русской революции 1905-1907 годов. Эта зависимость сменила то равноправное партнерство, что подразумевала военная Конвенция 1892 года. Во время октябрьской стачки 1905 года, когда Российской империи грозило банкротство как государству и министр финансов предложил прекратить размен бумажных денег, окончательно рухнула идея, вынашиваемая русским премьер-министром (председатель Комитета министров) С.Ю. Витте о возможности лавирования России между Германией и Францией как третьей силы, не привязанной жестко к какому-либо военно-политическому блоку.

С.Ю. Витте надеялся получить существенный денежный заем при помощи международного финансового консорциума, чтобы не допустить зависимости от Антанты и тем самым не обострять отношений с Германией. Однако прибывшие в Санкт-Петербург, в самый разгар стачки, представители консорциума отказались от предоставления займа. Отказали и немцы, злорадствовавшие по поводу возможного развала русской государственности. И потому в начале 1906 года русские получили заем только в одном месте, где его согласились предоставить, – во Франции (2,25 млрд франков – 8,4 млрд рублей).

Общие расходы на дальневосточный конфликт составили около двух миллиардов рублей. И потому после русско-японской войны русская финансовая система оказалась настолько расстроенной, что «только французский заем 1906 года, давший чистую выручку в 698,9 млн руб., позволил сбалансировать бюджет 1906 года и избежать краха»[33]. В дальнейшем финансовая зависимость России от союзников лишь возрастала. Французы не могли допустить переориентации восточного колосса на традиционный путь сотрудничества с немцами.

По данным А. М. Зайончковского, в 1908 году внешний долг царской России составлял восемь с половиной миллиардов рублей, из которых пять с половиной миллиардов были размещены во Франции. К началу Первой мировой войны восемьдесят процентов внешнего долга Российской империи относилось на долю парижских банков, кроме того, французы владели тридцатью двумя процентами всех иностранных инвестиций в России. Львиную долю своей золотой наличности Россия также держала во Франции. Государственный долг России в 1913 году достигал цифры в 8,858 млрд рублей, и только выплата по процентам в год доходила до 183 млн рублей. Впрочем, эти цифры были сопоставимы с государственным долгом других великих держав. Например, долг Франции на 1911 год – 12,209 млрд руб., Германии на 1912 год – 9,491 млрд руб., Великобритания на 1913 год – 6,727 млрд рублей[34].

Русская дипломатия не сумела после Первой русской революции, повлекшей за собой экономическую зависимость от Франции (кабинет Леона Буржуа даже размышлял о правомерности предоставления займа в 1905 году на подавление революции стране, с которой его родина находилась в военно-политическом союзе), устоять на рубеже «золотой середины», хотя это и правда была тяжелейшая задача. В конечном итоге, кабинет М. Рувье пошел навстречу русским только потому, что Франция рассчитывала на поддержку России на Альхесирасской конференции 1906 года. Разумеется, отношения с Германией были испорчены фактически окончательно и бесповоротно, однако повторимся, что, прежде чем обратиться к французам, С.Ю. Витте просил денег у немцев.

В результате массы уступок на международной арене и дипломатических провалов (во многом обусловленных объективной слабостью России) русского министра иностранных дел А. П. Извольского, ослабивших позиции Российской империи вообще и на Балканах в частности, максимум достигнутого остановился на последовательном и убежденном западничестве его преемника С. Д. Сазонова. Отступление Российской империи в ряде международных кризисов, наиболее тяжелым из которых оказался Боснийский кризис 1908-1909 годов, показало Европе, что русские еще не готовы к Большой войне. В то же время бессилие русской дипломатии, проистекавшее из военно-экономического бессилия страны, заставило верховную власть поторопиться с военной реформой.

В свою очередь немцы, решительно и грубо поддержавшие Австро-Венгрию в ходе Боснийского кризиса, окончательно оттолкнули от себя Россию. Теперь становилось ясно, что в случае австро-русской войны на сторону австрийцев безоговорочно встанут немцы, а на сторону русских, следовательно, французы, как только Германия выступит против России. Получив временный успех и унизив Российскую империю, германское руководство одержало пиррову победу, чреватую катастрофой в случае Большой европейской войны. Отечественный исследователь справедливо отмечает: «Блок Центральных держав одержал внушительную победу. Берлин безоговорочно встал на сторону союзника; у руководителей аусамта[35] не хватило ни политической дальновидности, ни элементарного такта как-то подсластить преподнесенную самодержавию пилюлю. Традиции Бисмарка, умело балансировавшего между Веной и Петербургом и не позволявшего загонять Россию в угол, были преданы забвению. На смену тонким маневрам пришли грубый нажим и отнюдь не дипломатический окрик»[36].

В 1866 году О. фон Бисмарк не позволил жаждавшим триумфа военным войти победным маршем в Вену, только что потерпевшую поражение при Садовой. Унижение Австро-Венгрии не входило в политические расчеты «железного канцлера», привыкшего просчитывать политику на много ходов вперед. В итоге Австро-Венгрия стала военным союзником и экономическим сателлитом рванувшейся к европейской гегемонии Германии. Теперь же, когда Бисмарка уже не было, новым немецким руководством Россия была унижена до предела, что не могло не сказаться на развитии дальнейших русско-германских отношений.

К тому же после 1909 года очень многое в России определялось личностью министра иностранных дел, так как этот человек, как правило, подбирался в зависимости от общего внешнеполитического курса страны. Иначе говоря, если глава российской внешней политики являлся сторонником прочного союза с Западом против Германии, то действительно исправить что-либо стало невозможным. Окончательный переход к политике ориентации России на Антанту и отказ от остатков маневрирования между Антантой и Германией связан с именем министра иностранных дел С. Д. Сазонова. Именно он «выступил инициатором превращения Антанты в военно-политический союз», а впоследствии рьяно добивался его расширения в годы войны[37].

Война с Японией в 1904-1905 годах, за спиной которой стояла Великобритания, стала главной причиной того, что предпосылки революционной ситуации вылились в революцию 1905-1907 годов. Борьба с революцией потребовала денег, что стало причиной финансовой зависимости Российской империи от своего французского союзника. Одновременно союзником Франции была та самая Великобритания, что способствовала японской победе в 1905 году и, следовательно, возникновению русской революции. Теперь и Великобритания стала союзником России. Вот такие хитроумные сплетения внешнеполитических комбинаций развели Россию и Германию «по разные стороны баррикад».