Читать книгу Красный цветок (сборник) - Мадина Маликова - Страница 2

Был ясный, тихий день раннего лета. На закате солнце заливало ласковым светом многоэтажные дома, прямые улицы. Одна из них протянулась вдоль низкого, пологого склона так, что дома на одной стороне кажутся ниже, с противоположной же стороны от высоких зданий к тротуару спускается подстриженный газон, который пересекает широкая лестница. Она ведёт к дверям магазина, расположенного на первом этаже девятиэтажки. Место людное – в выходной день после полудня и стар и млад толкутся во дворах и на улице.

В дверях магазина показался невзрачный старичок. Судя по облику, жизнь изрядно его потрепала: узкие плечи опущены, распахнутый на пузе коричневый в полоску пиджачок изношен и помят, криво посаженная некогда белая бейсболка грязно-серого цвета. А на лице – морщины от довольной улыбки. Чёрный пластиковый пакет в правой руке топорщится от покупок, из него выглядывает горлышко коричневой пивной бутылки. По всему видать: сегодня дедуле принесли пенсию. И карман не пустой, и в магазине сегодня есть что купить – как не быть довольным старичку! Живи и радуйся!

Выйдя из стеклянных дверей, он обвёл взглядом стоящие на бетонной площадочке красные пластиковые столики и стулья. Они были пусты, лишь за одним ворковала молодая парочка. Деду тоже хотелось встретить какого-нибудь знакомого, чтобы не спеша, за разговорами про жизнь, опустошить торчащую из чёрного пакета бутылку. Не повезло. Как говорят, не всё коту масленица. Старик с сожалением вздохнул и, прищурив глаза, наступил на верхнюю ступеньку согретой на солнце бетонной лестницы.

– Фирдус Садиров? – раздался голос снизу, с тротуара. Там, задрав голову, стоял черноволосый крепыш в синем спортивном костюме «Адидас» и белых кроссовках. Чёрные глаза, впившиеся в лицо старика, недобро искрились.

– Да… – промямлил дед. – Садиров… Фирдус… А сам-то ты…

Старик не успел закончить, как парень в два прыжка взлетел на лестницу и схватил дедулю за грудки. Остановившиеся при виде этого зрелища прохожие не успели опомниться, как дед, подброшенный словно мешок, перелетел через железные перила и с глухим звуком ударился о травянистую землю. Парень прыгнул за ним и, брызжа злобой, хрипло шепча проклятия, начал пинать его белой кроссовкой.

– Что ты делаешь? Кто ты? В чём я виноват? – запричитал старик, до крайности растерявшийся от удивления и всхлипывая от боли.

– Помнишь Загиду? Помнишь?!

– Кого?.. Какую Загиду??

– Сокурсницу свою! Кадерметову! Или забыл давно?! – с силой пнул его по голове парень. – Не ты ли сунул её в тюрьму? Или это был не ты?! Я напомню тебе! Всё ты вспомнишь!

– Откуда? За что? Перестань…

Слова старика слабо просачивались через окровавленные губы.

Парень, всё больше свирепея, с шипением повторял вопросы о Загиде, тюрьме и с остервенением катал пинками по траве обмякшее тело старика. Он же, обессилев, не сопротивлялся, лишь обхватил голову руками.

На тротуаре собралась кучка зевак. Среди старух и женщин с детьми было и несколько мужчин, но никто не сделал попытки остановить хулигана и защитить старика. Стояли молча, как на представлении. Наконец раздался тонкий, вырвавшийся из самого нутра голос:

– Мужчины! Что же вы стоите? Убьёт ведь!

Это крикнула молодая женщина с ребёнком на руках.

Парень повернул горову, сверкающим взглядом обвёл толпу, ещё раз пнул валяшееся у его ног тело и, наклонившись, злобно прошипел:

– Запомни, стукач долбаный! Больше не ходить тебе по земле спокойно! Подохнешь от рук Муртазы или других таких же, как я! Ответишь сполна за страдания невинных! За всё отомстим!

Затем выпрямился и, не оглядываясь, крупными, неровными шагами пошёл по наклонному газону и скрылся за углом дома.

Толпа зашевелилась.

– Разве можно в таком разе открывать рот раньше всех! – стала укорять одна из старух молодую мать. – И тебе достанется, мало не покажется… Вон мужиков сколько! Пускай разбираются меж собой!

По всему видно, это была её мать.

– Все из одной шайки, небось! – ворчливо поддержала её пожилая толстая женщина. – Они нынче ведь как: ограбят, сговорившись, кого, а потом при дележе чужого добра меж собой грызутся. Добро б только дрались, а ведь и убивают! Своих же! Такими кладбища полны!

По лицам зевак было видно, что она выразила мнение многих. Время было такое – страна, называемая СССР, раскололась на части, прежние порядки исчезли, новые не окрепли. Почувствовав слабину власти, всякая нечисть вылезла наружу.

– Да какой шайке нужна такая развалина… – тихо возразил один парень сквозь зубы.

– И стар и млад нынче одним миром мазаны. Как раз матёрые бандиты шайки и сколачивают. Ты не смотри на его благостную рожу. Нарочно притворяется тихим голубем. Если копнуть поглубже, наверняка, тюремная птичка!

– Никого нельзя избивать посреди улицы! – возразила на это женщина с ребёнком. – Если в чём виноват, пусть милиция всё выяснит и отдаст под суд! Кто позволил творить самосуд?

Видя, что хулиган исчез, она совсем осмелела и, вырвав из рук матери рукав кофты, шагнула к лестнице:

– «Скорую» надо вызвать! И милицию! Где тут телефон?

И с ребёнком на руках исчезла за дверями магазина.

А старик лежал на траве, на спине с откинутой головой. Вероятно, он был без сознания. С тротуара поднялся поджарый мужчина в рабочей одежде и начал тихонько трепать его по щеке, другой стал собирать рассыпавшееся содержимое чёрного пакета: булку, порванный и наполовину опустевший треугольный пакет молока, пачку папирос «Беломорканал», скатившуюся на асфальт бутылку пива. Поднял истоптанную бейсболку, стряхнул и сунул туда же. Тут и дедуля зашевелился, с помощью двух мужчин, поддерживавших его за плечи, сел и, обхватив руками голову, стал качаться из стороны в сторону.

– Подняться сможешь? – спросили его.

– Сейчас, сейчас… Чуть посижу, потом…

– «Скорую» уже вызывают. Сейчас приедут.

Дед пощупал щёки, из кармана брюк вынул скомканный, грязный носовой платок и потёр окровавленные уголки опухших губ.

– Зачем «скорую»… Сам пойду к врачу… Если понадобится…

Сказавши это, он ухватился за локоть стоявшего рядом мужчины и, шатаясь, поднялся на ноги.

Народ разошёлся, осталась стоять одна толстая ворчливая женщина. Ни «скорой помощи», ни милиции не было видно. Дед поблагодарил мужчин за помощь и, взяв злополучный пакет, неровным шагом двинулся в сторону двора, туда, где исчез его мучитель.

– Постойте, куда же вы? – крикнула ему появившаяся в дверях магазина женщина с ребёнком. – Дождитесь хотя бы милиции! Как же это можно! Средь бела дня посреди улицы, ни с того ни с сего избивать человека! Ведь он в отцы ему годится!

– Вот видели? – воскликнула упитанная женщина. – Говорила же я: не хотят они связываться с милицией!

И, словно бы ставши выше ростом от гордости за собственную правоту, высоко задрав голову с коротко стриженными седыми волосами, пошла прочь, твёрдо ступая, будто скрепляя печатью свои слова.

* * *

Муртаза быстрым шагом прошёл через двор и вышел на соседнюю улицу. Не дожидаясь зелёного сигнала светофора, чуть не угодив под колёса серых «Жигулей», по-спортивному легко перебежал через дорогу и вскочил на подножку автобуса, уже трогавшегося с остановки.

Набитый битком автобус повёз Муртазу вместе с другими в Старый город, находящийся в двадцати километрах. Сюда, в Новый город, если сказать вернее, в построенную после Второй мировой войны большую слободу, приехал он сегодня в поисках некоего Садирова. И нашёл… Но встреча получилась совсем не такой, как он предполагал.

Муртаза протиснулся к заднему окну.

Вот остались позади ряды опрятных кирпичных многоэтажек, окружённых высокими тополями и берёзами, и за окном стала проплывать, как на большом киноэкране, широкая панорама торжествующей природы. По краям дороги выстроились недавно окутавшиеся в пышный зелёный наряд берёзы и липы, в просветах между ними выглядывали аккуратные сельские дома, блестя на солнце окнами. Замечательные виды, для души услада!

Однако широко открытые ясные глаза парня совсем не видели этих красот. Перед ними маячила сгорбленная фигура растерявшегося старика. Как же он, бедняга, ничтожен и противен! Руки поднять не мог, чтоб отвести удар…

А ведь Муртаза представлял его могучим, на вид даже страшным человеком. Если и не внешностью, то злой силой, рвущейся из глаз, выражением лица… Если не внешне, то внутренне он должен был быть похожим на волка, как этот зверь быть по-своему красивым. Движения точны, цельны, сильны.

Но это существо… Кто он? Человеческого в нём вряд ли найдёшь, но и звериного порыва, точности в движениях тоже нет…

И как же он смог разрушить судьбы многих умных, прекрасных людей, испортить жизнь совсем ему незнакомого Муртазы? Какая сила, злой дух прячется в его жалком теле?

Встречу с ним Муртаза представлял себе совсем иначе. Как пристально посмотрит ему в глаза, как задаст ему жестокие вопросы, как скажет, через что пришлось пройти Загиде из-за его подлости… Только потом, прижав его к стене и выслушав его жалкие оправдания, наказать. Причинить нестерпимую боль, не телесную, а душевную. Напугать так, чтоб от страха он места себе не находил, чтоб совесть его покоя не знала.

Но при виде жалкого, бесцветного старика разум его будто помутнел. И вот из-за этого жалкого существа перенесено столько страданий?..

Теперь вроде как отомстил. Можно бы почувствовать удовлетворение, облегчение. Но вместо этого сердце жгла горечь сожаления. Зло было причинено великое, отмщение же казалось ничтожно малым. Мысли путались, горло пересохло, будто от удушливого едкого дыма. Такое бывало с ним в детстве, в Средней Азии, где прошло его детство и юность: на лето бабушка увозила его из городка в деревню, и там, возле костра из кизяка, едкий дым щемил ему горло, и слезились глаза.

От своих мыслей очнулся он только на конечной остановке. Надо было пересесть на троллейбус и ехать на другой конец Старого города. Он жил там в одном из двухэтажных дощатых бараков, спешно сколоченных полвека назад. В начале Второй мировой войны туда поселили рабочих эвакуированного военного завода.

Родился же он далеко отсюда, в Средней Азии. Отец – татарин крымский, мать – казанская. Загида умерла рано, когда сыну едва исполнилось девять лет. Через год в доме появилась мачеха. После окончания школы парня забрали в армию. Демобилизовавшись, он приехал в Казань и поступил в институт. Жил в этом бараке у родного дяди по материнской линии.

Пока он учился пять лет, а затем работал два года на заводе, умерла жена дяди, спустя недолго слёг и он сам. Болел тяжело, семь месяцев не вставал… После его кончины хозяином комнаты остался Муртаза.

Многие смотрят на него с завистью: иметь в городе своё жильё – большое счастье. Но парень не может считать себя счастливчиком. Сколоченные когда-то наспех, с расчётом едва на десять-пятнадцать лет, бараки давно обветшали, но переселить людей в другое жильё и сносить эти трущобы никто не планирует. Даже совсем наоборот, считают, что у этих бедолаг есть крыша над головой, а сколько горожан не знают, куда приткнуться! Двенадцать квадратных метров жилья на человека гораздо больше установленной социалистическим государством нормы, поэтому заводской профком не поставил Муртазу в очередь на квартиру. Таким образом, хотя и можно было какое-то время ютиться в этой конуре, на лучшее жильё в обозримом будущем рассчитывать не приходилось: квартиры распределялись только по решению вышестоящих органов по утверждённой очереди. Некоторые обитатели барака ждали своего счастья по сорок лет…

Казалось, после ухода в иной мир тяжелобольного родственника должно было стать легче. Однако, хотя и пришло избавление от удручающих хлопот по уходу за лежачим больным, душу стала давить иная тяжесть – тоска от одиночества, будто в углах комнаты притаилась тихая, неизбывная безнадёга.

Чувство это усиливалось и от ветхости, шаткости, бесцветности убранства комнаты. Едва перегшагнув за порог, спотыкаешься об угол старого холодильника «Саратов», стоящего слева. За ним на обшарпанной тумбочке тоскливо светится мертвенно-серый глаз чёрно-белого телевизора «Рубин». Справа от двери – вешалка, за ней диван, уже при приближении как бы издающий стон. За ним в углу – полки для посуды. У окна стол, покрытый потёртой клеёнкой. На спинках стульев, стоящих там и сям, висит одежда.

При виде всего этого глаз ищет хоть какое-то светлое пятно, что-нибудь приятное для души. И взгляд невольно устремляется в окно и натыкается на решётку из толстой арматуры, приколоченной к раме со стороны улицы. Подобной решёткой обнесены все окна на первом этаже – боится народ грабителей, потому что в последние годы участилось воровство. Хотя, по мнению Муртазы, что уж тут украсть? Но дядя не хотел отставать от других. И понять его можно: ведь это добро он накопил за сорок лет усердной работы на станке, да не один, а вместе с женой. И воры навещают жилища именно простых работяг, потому как состоятельных просто так не ограбишь – они умеют защищать своё добро.

Глядя на решётку, Муртаза часто думает: «Не такие ли на тюремных камерах?» При виде, хотя и окрашенных в белый цвет, но изнутри кажущихся чёрными, грубых, витых толстых прутьев, он и в этот раз помрачнел и сжал зубы. Не такие ли прутья перерезали когда-то белый свет перед ясными очами его матери?

Муртаза кинул курточку на спинку стула, вышел в грязный коридор, прошёл мимо двери общей для шести семей кухни и вошёл в общую же умывальню. Наклонился над одной из прикреплённых к стене ржавых раковин, подставил разгорячённую шею и голову под казавшуюся липкой, пахнущую илом тепловатую воду, вытерся руками. Подняв голову, вгляделся в висевшее на стене маленькое зеркало, пёстрое от пятен от мух и ржавчины. Под чёрными глазами краснота, ноздри аккуратного носа расширены. Округлые щёки, крепкий подбородок кажутся темнее обычного: утром он поленился побриться.

Он пошёл на кухню, на грязной газовой плите вскипятил воду и с чайником вернулся в свою комнату. Хорошо, что коридор был пуст, мимо него проскочил только шестилетний сын соседки Флёры – Муртазе не хотелось видеть никого.

Чай казался мутным, намазанный маслом пряник – прогорклым. Поморщившись, он поставил полупустую чашку на стол и встал. Возле дивана, в углу под полками с посудой стояла низкая тумба, покрытая молитвенным ковриком с вышитым на нём рисунком мечети с четырьмя минаретами. Муртаза поднял коврик, под ним показался небольшой красный сундучок, кованный блестящими медными полосками.

Сундучок этот был наследством, доставшимся ему от родителей. Точнее, от матери. В последнюю поездку к родным в Среднюю Азию отец уговорил Муртазу взять эту памятную вещь с собой. «Подумываем мы, сынок, переехать в Крым, на землю предков, – сказал он. – Сам знаешь, при переездах вещи ломаются, теряются. Да и неведомо, что там ждёт нас самих. Здесь сложено всё, что хранит память о твоей матери. Береги их».

Сундучок был подарен Загиде родственниками, когда она приезжала в гости в родную деревню близ Казани. Жили там потомственные мастера, создавали, можно сказать, настоящие шедевры. На медных полосках, обвивших узором бока и крышку сундука, выкованы вьющиеся, цветущие веточки, изящный замочек запирается на миниатюрный ключ. Изнутри сундук покрыт красным атласом, словно благородная шкатулка для жемчугов и алмазов.

У матери Муртазы не водилось золотых украшений с бриллиантами. В сундучок были сложены старые фотографии, письма, несколько исписанных разноцветными чернилами и карандашом тонких тетрадок.

Приехав в Казань, Муртаза наскоро перебрал их, аккуратно сложил, потом же долгое время не прикасался. Видно, ещё не настало время ему глубоко заинтересоваться прошлым, не появилась настойчивая потребность в этом. У молодости много других забот.

Только вот теперь, когда на заводе дела шли ни шатко ни валко, а дома ждало одиночество, он почувствовал, что некуда девать себя. Раньше было чем заняться: кипел весёлыми хлопотами, многолюдными представлениями Дворец культуры завода, клокотали страсти на стадионе. Заводской футбольный клуб «Крылья» был частым участником российских турниров. И Муртаза, ещё будучи студентом, числился одним из надёжных игроков.

В отличие от обделённого вниманием быта граждан, их досуг и моральный облик пользовались неустанной заботой коммунистической партии и советского государства (что, впрочем, было одно и то же).

Теперь же Дворец культуры погрузился в тишину и темноту, а на изумрудной траве стадиона хозяйничают лишь воробьи, галки да вороны. Куда деть себя молодому парню?

Бывают часы, когда «думаю думу свою», как сказал поэт. Думы же часто уводили в прошлое, туда, где жили, страдали, любили и позвали Муртазу в этот мир родители…

К тому же по телевизору часто стали говорить о несправедливостях правившего в стране в течение семидесяти лет коммунистического режима, о его преступлениях против собственного народа. И в газетах много пишут о том же, и у читавшего и слышавшего всё это Муртазы словно вновь и вновь открывалась старая сердечная рана. Ведь это его мать испытала на себе вопиющую несправедливость властей и от пережитого ушла из жизни так рано…

…В детстве Муртаза и сам горько страдал: быть сыном бывшей заключённой, а потом ссыльной, было стыдно. Если мать когда-то была осуждена, а отец – потомок сосланных, не можешь ты гордиться своим родом-племенем, как, например, узбеки или русские подростки. Нет у тебя внутренней опоры, чтоб держать голову высоко, грудь колесом. И теперь, хотя и говорят, что при коммунистическом режиме многие были безвинно осуждены на долгие сроки и даже расстреляны, всё же тень сомнения не исчезает: действительно ли именно этот человек был осуждён безвинно? А вдруг за ним водились кое-какие грешки? А не преступил ли он где-то закон? О бывших арестантах разные ходят слухи: «Вряд ли совсем уж без вины были… Стоит копнуть поглубже, такое выясняется! Тогда ведь все доносили друг на друга! А в тюрьмах что творилось! Сами арестованные почём зря топили бывших друзей-приятелей и даже родственников!»

Слова такие отравленной стрелой впивались в сердце Муртазы. Он боялся узнать не о вине, нет! Его мать была святая женщина, не могла она совершить дурного поступка! Боялся он узнать о невольной ошибке матери, о её пусть мгновенной, но слабости. А не заставили ли её, замучив до беспамятства, подписать какие-то бумаги? И они, сшитые в папке, хранятся где-то? Пишут же теперь бывшие узники о подобных случаях…

Такие сомнения и опасения до сих пор как-то удерживали Муртазу от поисков. Он боялся появления тёмного пятнышка на светлой памяти о матери.

А ведь то и дело слышны голоса потомков репрессированных: требуют, чтоб им дали возможность ознакомиться с «Делами» осуждённых, хлопочут о реабилитации. И многие добиваются своего – восстанавливают доброе имя отцов, матерей!

Не пора ли и ему, Муртазе, сделать первые шаги?

Благо и времени хоть отбавляй: на заводе снова остановили конвейер, опять всех рабочих отпустили по домам в неоплачиваемый отпуск. Завод этот выпускал сложнейшие и точнейшие приборы для подводных лодок. По всему видно, нынешнее правительство не интересуется подводными лодками, за готовые приборы платить не желает. И они, сложенные в железные коробки, копятся штабелями на заводском дворе. Если и дальше так пойдёт, руки тысяч работяг останутся совсем без дела, а их семьи – без хлеба.

Досуга много, а вот душа не желает веселья. К тому же близкий к сердцу человек по имени Илюса уехала по делам в сельский район. Встретиться бы с ней, рассказать о сегодняшних передрягах. Но приедет она только послезавтра.

Именно после её отъезда в одном из тоскливых вечеров Муртаза снял молитвенный коврик с крышки красного сундучка, сверкающего медными полосками. И, не торопясь, с трепетным усердием стал перебирать его содержимое. При внимательном рассмотрении это оказался ларец с секретами. И с приворотом. Иначе как объяснить сегодняшнюю из ряда вон выходящую выходку Муртазы? Ведь не драчун же он, не псих какой… А такое натворил!..

Мог ли он знать, что едва уловимый щелчок золотого ключика положит начало таким событиям…

Вначале вынул из сундучка всё содержимое и разложил на диване. С великим вниманием подолгу рассматривал каждую фотографию. Детские, школьные, студенческие… Затем взялся за тетрадки. Из них первая же открывалась стихами:

Знакомая песня. Муртаза всегда считал, что она сложена крымскими татарами, сосланными во время войны в Среднюю Азию.

Но в этой тетради под стихами бросились в глаза слова, начертанные другими, чёрными чернилами: «Как могло мне прийти в голову, что из этих строк выстрогают дубину и ударят меня по голове?»

Как?! Значит, эти стихи были сложены будущей матерью Муртазы?! А он об этом не знал до сих пор? А что означают слова «выстрогать из стихотворных строк дубину»?

Хотя над последним вопросом голову долго ломать не приходится: отец как-то говорил Муртазе, что его мать была обвинена в попытке создать организацию для защиты прав крымских татар. Но в тетрадках об этом ничего больше не нашлось. Семья, состоявшая из сосланной девушки и переселённого с родной земли парня, была, конечно же, под постоянным наблюдением милиции. Тут уж и в дневниках не пооткровенничаешь…

Но разве дело только в словах? В шелесте пожелтевших страниц словно слышался тоненький, тихий, ласковый голосок матери:

Внизу начертано «Ф. С.»

Что означают эти буквы? На что намекают? Не на то ли обвинение? На то, как попала в тюремную камеру, из-за кого это случилось?..

Муртаза торопливо перебрал страницы тетрадей. Но таких букв больше не было. Просмотрел письма. Все они были из родной деревни, от родных. Между ними затесался тетрадный листочек в клеточку. Там слова из народной песни: «Живи счастливо, мой милый, и в разлуке со мной…» Над словом «милый» приписка «Вилен»… В последней тетради стихи, полные тоски и боли. Начертаны неровными буквами, разными чернилами. По всей видимости, в конце жизни, страдая от неизлечимой болезни, писала их мать Муртазы. Вот среди них бросились в глаза слова: «Все мои несчастья начались с Садирова Фирдуса…» И по краешку страницы: «Постигнет ли тебя наказание? Буду ли я отомщена когда-нибудь?»

Садиров Фирдус – С. Ф. Или «Ф. С.»…

«Вот с кого надо начинать», – подумал Муртаза. И наутро же взялся за дело.

* * *

Найти его оказалось делом не таким уж и сложным. В отделе кадров института сохранились сведения, кто когда учился и куда был направлен после получения диплома. Когда Муртаза сказал, что очень хотел бы найти сокурсников покойной матери, вошли в положение, разрешили переписать список группы, в которой училась Кадерметова Загида. Точнее, было два списка: поступивших и окончивших. Числился в них и Садиров Фирдус. Только вот сама Кадерметова во втором списке отсутствовала. Не доучилась…

По прошествии многих лет некоторые, оказывается, не порывали связи с альма-матер, участливые женщины из отдела кадров нашли даже телефон одной. Звали её Фарида. Муртаза тут же ей и позвонил. Узнав кто и зачем её разыскивает, она тут же пригласила его к себе домой. Ехать было недалеко – жила она в центре города.

…Как только открылась входная дверь, он протянул хозяйке букет красных тюльпанов. Увядающее тонкое лицо Фариды слегка порозовело. Ей шли тюльпаны, она сама была сродни цветку, точнее одуванчику: когда-то, видимо, русые, теперь уже серебристые, коротко стриженные, завитые мягкие волосы, нежные черты лица, несколько суховатая фигура в платье с неброскими узорами. И голос тонкий, ласковый.

– Вот за это спасибо от всей души! – сказала она, подняв цветы к лицу и откинув голову, поверх них пристально вгляделась в лицо гостя. – Да ты весь в мать пошёл! Говорят, сыновья, похожие на матерей, бывают счастливы. Слыхал, наверное? Милости прошу, проходи. Снимай кроссовки. Сядем рядком, побалуемся чайком. Как бывало когда-то с твоей мамой. Дома я одна. Муж и дети на работе. А у меня сегодня свободный день, уроков в школе нет. Проходи в зал.

Муртаза окинул комнату взглядом. Правую стену занимают в ряд поставленные высокие шкафы, так называемая «стенка», на одной из полок которой телевизор «Фунай». Один шкаф занимают книги с позолоченными и посеребренными корешками, на полках другого за стеклом блестят хрустальные бокалы, чашки, фарфоровые статуэтки. У стены напротив – диван, кресла, покрытые золотистой тканью, такой же, как занавеска на окне. Обычное убранство жилища интеллигентной семьи.

В центре комнаты на круглом столе, покрытом белой скатертью, приготовлено аристократическое угощение: тонко нарезанные и красиво уложенные колбаса и сыр украшены веточками петрушки и укропа, коробка дорогих конфет открыта, чайники и чашки блестят позолотой. И, конечно же, тюльпаны в хрустальной вазе нашли своё место в середине. У Муртазы, давно не видевшего таких изысков, зарябило в глазах.

Да, стол был праздничным. А вот разговор получился тернистым, царапал душу.

До Фариды, оказалось, дошёл слух о смерти Загиды. Она выразила соболезнование и стала расспрашивать о нём самом: где учился, кем работает, с кем живёт… Прихлёбывая ароматный чай и покусывая шоколадную конфету, Муртаза коротко ответил на вопросы и поспешил перевести разговор на мать.

– Учились мы вместе всего два курса, но всегда считали её своей и часто вспоминали, – сказала Фарида, опустив взгляд в чашку. – Она всегда в моём сердце. И кровати наши в общежитии были рядом. И питались вместе. Всё, что присылали из деревни, считали общим. После лекций возвращались такие голодные, что не хватало терпения дождаться, когда сварится картошка. Нарежем лук, заправим растительным маслом, уксусом, солью посыпем и наворачиваем с ломтём ржаного хлеба. И, казалось, нет на свете ничего вкуснее.

Она улыбнулась.

– Вам, нынешней молодёжи, наверное, трудно представить. И хлеба ведь ели вдоволь не всегда. Но всё же мы не унывали. Вот перед твоим приездом достала фотографии. И снова поразилась: какие счастливые мы были!

Она лёгким движением поднялась, достала с полки шкафа толстый альбом и, отодвинув тарелки, положила нас стол. На обложке красовался большой, видимо, нарисованный кем-то акварельной краской красный тюльпан. Внутри к розоватым картонным страницам приклеены фотографии. Фарида придвинула свой стул поближе к гостю.

– На еду не хватало, а вот фотографироваться деньги всегда находились. Видишь свою маму? Как она красуется перед зеркалом! Тут вот сидит на своей кровати. А это мы снимались в парке после летних каникул.

Муртаза молча смотрел на родное, всегда улыбчивое лицо. На одном даже хохочущее: полузакрытые глаза, ровные крепкие зубы… Многие из фотографий были ему знакомы, такие же хранились в красном сундучке.

– А вот мы в деревне. Тогда ведь каждый год в сентябре студентов всех вузов посылали на уборку картошки. Вашему поколению исполнять такую трудовую повинность не пришлось… Там нас снимал сокурсник. У Фирдуса был фотоаппарат «Зенит».

Муртаза вздрогнул.

– Фирдус?.. Садиров?

– Да, Фирдус Садиров. Вот видишь, как хорошо снимал. У Загиды тоже были такие… Не сохранились?

– Не все… – прошептал Муртаза через запёкшиеся губы. И правда, в сундуке были снимки, сделанные в комнате общежития, в парке, на улице, но не было деревенских.

– Вот наша группа на первом курсе. Это я, а это Загида. Посмотри, как изящно обернула она белый шарф вокруг шеи. Обладала врождённым вкусом. Ей были к лицу яркие цвета: снежно-белый, красный, ярко-бирюзовый. Мне же приятны спокойные тона: серый, сиреневый, бежевый. Разные мы были по натуре, можно сказать, противоположные. Твоя мама была как ртуть, не знала покоя ни минуты. На вечерах была запевалой и в танцах начинала первая. Всех растормошит, развеселит. Открытая, отзывчивая, справедливая. Секретарь комсомольской организации в группе.

Фарида погладила тонкими пальцами страницу альбома.

– Вам, молодым, наверное, трудно представить студентов тех лет – конца шестидесятых. Культ личности давно уже разоблачён, репрессии осуждены, но полной свободы так и не наступило. Нет и нет! Если скажешь хоть слово против комммунистической партии и советского правительства, не видать тебе счастья. А то и воли.

– Неужели арестовывали? Как у нас в Средней Азии?

– Об арестах не было слышно, нет… Но власть нашла другие приёмы держать языки на замке. Появилась угроза ядерной войны, началась холодная война. Повседневно пугали тем, что в любую минуту на наши головы может обрушиться атомная бомба.

Фарида печально вздохнула. Потом выпрямила плечи и сказала окрепшим голосом:

– Но были среди нас люди, которые дышали свободней. Редко встречались, но были!

На лице женщины засветилась улыбка, словно она любовалась на храбрецов.

– Твоя будущая мать, Загида, была одной из них. Её дед, твой прадед, оказывается, был репрессирован в годы так называемого большого террора. Всё нажитое у него отобрали, самого отправили в лагерь, строить Беломорканал. Загида этого не скрывала. Лишь годы спустя мы узнали, что потомков репрессированных в нашей группе было, оказывается, ещё несколько. Но они крепко держали языки за зубами. Ни слова об этом. Потому что было ясно как день: если слух об этом дойдёт до ушей руководства, дороги перед тобой закрыты.

На несколько мгновений воцарилась тишина. Потом Муртаза почти шёпотом, как бы про себя сказал:

– И здесь у вас было так же…

– Загида же не знала страха. О многом крепко думала и делилась своими мыслями с другими. Например, о своих односельчанах. «Люди в деревне были как крепостные, на всю жизнь прикреплённые к колхозам. Не то что уехать, но даже и отлучиться надолго не могли. Им не выдавали паспорта. И это называется справедливость? Получается, родное государство не признавало наших дедов и отцов своими гражданами. И мне стало так жалко их, когда я поняла это!»

– Неужели она одна была такая – размышляющая, рассуждающая? – с удивлением спросил Муртаза.

– Почему же, были. Выражали недовольство установленными в стране порядками. Правда, больше шепотком, только среди самых близких. Не у всех голова набита паклей и сердце каменное… Ходили и политические анекдоты… Однако грозиться кулаком из кармана – одно, броситься с поднятыми кулаками вперёд против несправедливости – совсем другое. Здесь в провинции даже воздух казался затхлым. Если вся страна была за железным занавесом, то провинции были как бы в закрытом котле… Правда, парень один как-то осмелел было. Тауфиком зовут. Со школьной скамьи пристрастился ходить в турпоходы, общался с молодёжью из разных концов страны. А у них мысль кипела. Например, у прибалтийцев или украинцев глаза были не так зашорены, как у нас. Они имели возможность слушать радио «Голос Америки» или «Свободу». Помню, после летних каникул Тауфик приехал совсем повзрослевшим, можно сказать возмужавшим. Говорил, что СССР держит в оккупации Чехословакию, Венгрию, другие страны Восточной Европы, читал стихи Евгения Евтушенко. Но ведь что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Москвичи и жители приграничных городов могли позволить себе многое. Но не мы, провинциалы. Там были одни карающие органы, а тут ещё и местные. Им надо было постоянно разоблачать заговоры, доказывать свою нужность. В общем, не удержалась бы голова Тауфика на плечах – Загида спасла.

– Как же это она сделала?

– Я же говорила, что мы избрали её комсоргом группы. К своему несчастью, Тауфик потерял комсомольский билет. Это было ужасно. «Как можно потерять такой важный документ? Значит, не берёг, относился наплевательски. А с чего это такое пренебрежительное отношение? Не дорожишь комсомолом? А как ты относишься к коммунистической партии?» В таком вот духе оценивался этот проступок. И на комсомольском собрании ставился вопрос ребром: всесторонне обсудить поведение виновника и строго наказать. Чаще давали строгий выговор, исключали из комсомола очень редко. На этот раз наверху решили не давать никакой поблажки. На собрание прислали представителя районного комитета. Вид у него был суровый, осанка прямая, словно скалку проглотил. По всему видно, пришёл он с категорическим указанием: исключить. Благо бы только из комсомола, а ведь после такого исключат и из института. А там заинтересуются антисоветским элементом и соответствующие органы. В действительности решение принималось наверху, но оформлялось это так, как будто всё делается по настоянию сокурсников, друзей-приятелей. Вот куда дело шло! Ну собрались мы, стали обсуждать. Против райкома не попрёшь, не то самому несдобровать. Нахмурив брови, варили во рту кашу, так, мол, нельзя, подобные разговоры ставят, дескать, подножку строителям коммунизма. Слушала-слушала Загида, опустив голову, и вдруг вскочила: «А я вот считаю, что студент должен думать головой. Размышлять. Сопоставлять разные точки зрения. И спорить должен, и сомневаться. Если кто не согласен с его мнением, пусть докажет обратное. Разве не этому нас учат в институте?» До сих пор, как вспомню, оживает перед глазами: тёмные кудри упали на лоб, щёки порозовели, глаза искрятся. Да, она была настоящим оратором. На роду написано было ей стать большим руководителем.

Муртаза слушал, широко раскрыв глаза. Ему не довелось видеть мать, выступающей на собраниях перед народом. А ведь вон какой смелой, горячей она, оказывается, была! Все струхнули, одна она сказала правду.

Об этом событии он до сих пор не знал. Да и кто мог рассказать? Он был совсем мал, когда она умерла, отец же и сам, возможно, не знает.

– И какое же решение приняли тогда?

– Сказано же, крону древа клонит ветер, мысли человека – слово. Тем более, если оно высказано с такой пламенной страстью! Все выпрямились, подняли головы, посветлели лицами. Вряд ли кто в душе хотел зла Тауфику.

– А вы сами выступали?

Фарида виновато усмехнулась.

– Нет… Я так не умею. Во многом уступала я Загиде. И голос не так звонок. Руку, конечно же, подняла за её предложение: ограничиться строгим выговором. Сколько ни усердствовал парень со скалкой внутри, не смог добиться своего. Так и отстояли мы своего сокурсника.

Фарида открыла последние страницы альбома.

– А вот наша группа на последнем курсе. Вот он, Тауфик, в переднем ряду с преподавателями. Как-никак красный диплом получил.

Муртаза пристально вгляделся в лицо: под непослушной чёлкой круглое лицо, чуть выступающий, угловатый подбородок свидетельствует об упрямом характере. Взгляд твёрдый, требовательный. Крепкий, видать, орешек, парень что надо. Гляди-ка, и такие, значит, молодцы иногда нуждаются в поддержке девушки!

– И вот он же здесь.

Фарида перевернула страницу. Там был прикреплён групповой снимок располневших тётушек и дядюшек с брюшком.

– Это мы отмечали двадцатилетие окончания института. Дружим до сих пор, связи друг с другом не порываем. Собираемся через каждые пять лет.

– А был у вас студент по имени Вилен? – неожиданно спросил Муртаза.

– Кто-кто?

– Вилен. В тетрадях мамы есть такое имя.

– Не было никакого Вилена ни в нашей, ни в параллельных группах… Может, из её деревни?.. У нас лучшим парнем был Тауфик. На последнюю встречу группы прилетел прямо из Сочи. С охапкой цветов, с бутылками вина и коробками конфет. Всех потряс.

– Он там живёт?

– Москвичом стал. Поднялся высоко, улетел далеко. И не удивительно: такие люди не выносят душного климата провинции… Окончил в Москве аспирантуру, ездит по стране – преподаёт в филиалах солидного столичного института… А вот и наш Фирдус. В самой середине.

У Фариды едва изменился, как бы потускнел голос. Глаз Муртазы с жадностью впился в фотографию. Жидкие волосы зачёсаны набок. На несколько удлинённом лице всё вроде на месте, только вот портит вид маленький, впалый подбородок. И ещё взгляд кругленьких глаз. Смотрят не прямо, а как бы вбок, будто скрывают что-то. Муртазе он показался отвратительным.

– Мама написала о нём тоже…

– Да-а? Если можно… У неё не было секретов от меня… Можно узнать, что она написала?

– Всего одно предложение: «Все мои насчастья начались из-за Садирова Фирдуса».

– И Тауфик говорил мне о том же. Правда, не тогда, когда случились с ним те передряги, а уже после окончания института. Сказал, что на него донёс Садиров. Но слухи о том, что Фирдус – стукач, ходили всегда. Что он сексот, то бишь секретный сотрудник КГБ[1].

– И что искал КГБ среди студентов? Шпионов?

– Известно же, во всех странах первыми против власти поднимаются студенты. Возмутители общества, зачинщики беспорядков, уличных бунтов – везде они. Власти необходимо видеть это в зародыше. И убить. Ничего странного, что КГБ имел своих людей среди студентов. Иначе грош ему цена.

– И много было таких среди вас?

– Кто знает? После случая с Тауфиком, конечно же, мы крепко задумались над этим. Один подозревает того, другой этого… Но открыто об этом не говорил никто. Только шептались по углам. Всё же теперь я могу сказать с полной уверенностью…

– Про Садирова?

Вопрос прозвучал резковато, и Муртаза почувствовал неловкость. Однако Фарида не обратила на это внимания.

– Да, – как-то печально подтвердила она. – На последней нашей встрече Тауфик ещё раз сказал, что теперь уже нет никаких сомнений в том, что Загиду оклеветал Садиров. Имено он донёс, что она потомок репрессированных, что хлопочет о реабилитации крымских татар, хочет поднять этот вопрос на собрании группы, и слагает жалостливые стихи об их печальной судьбе.

– Но разве что-то могли изменить её попытки?

– Знаешь же, наверно, после пятьдесят шестого года большинству депортировнных во время войны народов было разрешено возвращаться на свою родину. Но крымским татарам такого разрешения не дали.

– Как не знать, я сам крымский татарин, – сказал Муртаза с внутренней гордостью. – Я Асанин!

Фарида прикусила губу.

– Когда до меня дошли слухи о замужестве Загиды, я решила, что её жених наш земляк. Видишь, ошиблась. Не пришло в голову спросить, за какого татарина она вышла. Может, она предвидела это задолго до того? Иначе как объяснить её стихи? Такие душевные, словно о собственной родине: «На вершине Карадага отдохну я в белой ложе…» До сих пор в ушах звучит её голос… Сначала нам показалось странным то, что она так близко к сердцу принимает судьбу чужого народа. Мало ли таких трагедий на земле? Но потом я поняла её. Оказывается, ещё школьницей она была в Крыму. Группу лучших учащихся из их района отправили туда на турбазу отдыхать. Конечно же, Загида была в их числе. Ездили они на экскурсии, в том числе и в Алупку, увидели памятник дважды Герою Советского Союза Аметхану Султану. Там-то и услышала она рассказы о том, как выселяли с родной земли целый народ. Мало сказать, что Загида была потрясена. Это ошеломило её. Нас же с малолетства воспитывали в том духе, что Советский Союз – самая лучшая страна в мире, что в ней всё делается ради счастья народа. А тут такое… С первого раза поверить в это было невозможно. Но сквозь её душу словно прошёл электрический ток, потому что соединились два конца: судьба репрессированного народа и судьба репрессированного деда. Для родного дедушки она уже ничего не могла сделать. Но вот в защиту крымских татар можно было что-то сделать. Хоть слово своё положить на весы, на которых определялось их будущее… Так она считала. Не надо было ей так горячиться! Да разве её удержишь? Задумала отправить коллективное письмо в Центральный комитет коммунистической партии в защиту крымских татар. Уговаривала нас обсудить этот вопрос на собрании, принять постановление и каждому поставить подпись под ним. Мечтательница была наша Загида! Романтик!

Фарида удивлённо покачала головой, словно узнала об этом только что.

– И какое же решение приняло ваше собрание?

– Да не было никакого собрания. Как только преподаватель завершил последнюю лекцию и прозвучал звонок, все встали и ушли. У каждого нашлась своя причина: к кому-то приехали земляки, у кого-то заболел родственник. Одному надо спешить на спортивную секцию, другому – в драмкружок. А то и голова заболела. Остались мы сидеть в аудитории с Загидой вдвоём. Да заглянул в дверь Фирдус. Это мне запомнилось.

– А Тауфик? Он-то где был?

– Как раз ему-то пуще других надо было опасаться быть замеченным в таких мероприятиях. И сам, наверно, понимаешь. После того собрания возникать никак было нельзя. Он заранее сказал мне: «Передай Загиде, пусть не обижается, я не могу подписываться под таким письмом…»

– Вот вы же не испугались, не оставили её одну.

– Говоря по правде, и я боялась. Уговаривала Загиду не затевать такие дела. Всё равно же письмо не уйдёт дальше городского почтамта, будет переправлено в надлежащие органы на месте. И подписантам достанется куда похлеще, чем Тауфику.

– А она что же?

– «Если все честные люди будут бояться, то мир утонет в зле», – вот что она говорила. Хотела очистить от грязи весь мир. Но разве это возможно? Ведь ещё великий Габдулла Тукай написал: «В битве с грязью сам погряз, мир очистить я не смог». «Не к добру это твоё безрассудство», – говорила я ей. Не слушала. Шальная была, взбалмошная!

– И письмо всё же ушло? От вас двоих?

В глазах Фариды мелькнуло удивление.

– Ты, может, меня осудишь, но я не подписалась. Не ушла со всеми вместе только потому, что не хотела оставить её одну. Только и всего.

– Спасибо и за это. Значит, само собрание не состоялось, однако сведения о намерениях организатора дошли до органов. И вы знаете, кто именно их сообщил. Все знали.

Муртаза устремил взгляд на фотографию: лица дебелых тётенек и плешивых дяденек излучают радость. А как же иначе! Ведь наверняка пришли они на этот праздник не с пустыми руками: кое-чего достигли, много чего накопили. Видно по фигурам, что живут сытно, а по рожам – что довольны собой. И давно забыта та, что потерялась в начале жизненного пути… А вот и узнаваемые лица: в переднем ряду – Тауфик, за ним – в самой середине толпы – Фирдус. Рядом с Фаридой.

Женщина словно прочитала невысказанные мысли парня.

– Загида исчезла вдруг, – сказала она понуря голову, как бы через силу. – После лекций я пошла в общежитие, она же сказала, что едет на встречу с кем-то. Села в трамвай, который шёл в центр города. К вечеру в общежитие не вернулась. Мы утешили себя тем, что она, возможно, заночевала у кого-нибудь из родственников или знакомых. Хотя до этого такого с ней не случалось. Но когда ни в то утро, ни на следующий день она на лекцию не явилась, я пошла в деканат. Декан наш Васил Кабирович обещал позвонить в деревню, сказал, что если, не дай Бог, Загиды не будет и там, то придётся сообщить в милицию. С кем говорил и что выяснил – об этом мы остались в неведении. А там лекции закончились, началась сессия… Что Загида была арестована, мы узнали много позже. Слух этот дошёл до нас шёпотом, из уха в ухо и дал повод разным догадкам и сплетням. Мелькало имя Фирдуса. Но я не поверила тогда. Ведь он же любил Загиду!

– Как… любил?!

– Влюблён был до беспамятства! С первого семестра!

Перед глазами Муртазы промелькнули строки из тетради матери: «Погубил меня навеки, тот кто клялся в любви вечной».

– Но… а мама моя? – спросил он, будто опасаясь услышать что-то ужасное.

– На дух не переносила. Да и вообще, запрещала себе и думать о парнях. Ведь впереди стояли годы учёбы. Фирдус же ходил за ней по пятам. Жутко надоедал.

Фарида в раздумье наклонилась к столу так, что стали видны только седые кудри.

– И так думала я, и сяк, но так и не поняла. И впрямь, чужая душа – потёмки. Он и сам ходил в те дни, как в воду опущенный, видно, раскаяние грызло его душу. Однажды с глазу на глаз я завела было с ним речь о непонятном исчезновении Загиды, но он прикинулся ничего не ведающим. Сказал, как отрезал: «Нынче никого просто так в кутузку не сажают, если и случилось какое-нибудь недоразумение, выяснят…» Осенью, когда мы вернулись с летних каникул, пришло известие, что Кадерметова уехала в Среднюю Азию и перевелась в тамошний институт. Все вздохнули с облегчением. Я написала было письмо в её родную деревню с просьбой прислать её адрес, но ответа не получила.

– А Садиров теперь где? С ним-то связь поддерживаете?

В вопросе Муртазы прозвучали и тонкий намёк, и горький упрёк. Редкие светлые реснички Фариды задрожали. Чуткая у неё была душа.

– Нет, мы не общаемся.

Она как будто считала себя виноватой за то, что сохранила хорошие отношения с человеком, предавшим её любимую подругу.

– Но при встречах с однокурсниками речь о нём заводится. Говорили, что он постоянно работал воспитателем в колонии.

– В тюрьме, значит?

– Если сказать по-простому. Один выпускник нашего факультета совершил аварию, был осуждён и попал в ту колонию. Так вот он был бесконечно благодарен Садирову за то, что помог ему освободиться досрочно. Фирдус – человек совсем неплохой. Причинить кому-нибудь зло ни с того ни с сего или бить лежачего не способен. Наоборот, при случае всегда поможет.

Фарида сказала это так, словно оправдывалась в чём-то.

Муртаза, поблагодарив за угощение, встал.

– Значит, его можно найти в колонии. А в какой?

– Он уже на пенсии. В таких местах стаж работы начисляется по-особому, не так, как у всех. Я слышала, что год назад он похоронил жену. И дети вроде разъехались. У меня есть его адрес. В последнюю встречу всех записала. Сейчас найду.

Она достала из ящика шкафа записную книжку.

– Вот – Садиров. Сейчас запишу.

И, достав ручку, лист бумаги, наклонилась над столом. Глядя на её седые кудряшки, узкие плечи, тонкие руки, Муртаза испытывал противоречивые чувства. Хранившая светлую память о его матери, когда-то евшая из одной тарелки с ней луковый салат, эта женщина была ему очень близка. В то же время к чувству нежности примешивались неудовольствие, глухое непонимание, даже горькая обида. Он, как бы боясь обжечь её розовый затылок дыханием и с трудом проглотив подступивший к горлу горячий ком, отвернулся и ещё раз осмотрел комнату. Как всё здесь аккуратно, чисто, даже красиво! Нигде ни пятнышка, ни пылинки. Но почему-то душе не радостно, не спокойно, как будто тут есть невидимый глазу изъян, нечистоплотность какая-то.

Уже попрощавшись и открыв дверь, Муртаза вдруг обернулся и, прищурив глаза, посмотрел хозяйке в лицо:

– И всё же… Не могу не спросить… Как же вы так можете?

На лице женщины отразилось недоумение. Правда, она уже почувствовала, что парень ощетинился, готов уколоть, но объясняла это себе тем, что он молод, а молодым трудно понять старших. Поэтому говорила как можно мягче, стараясь погасить его раздражение. Но этот последний вопрос поставил её в тупик.

– Как можем? Что мы такого сделали?

– Как вы могли жить так? Зная, что один из вас стукач, что по его навету сломлена судьба вашей близкой подруги, делать вид, как будто ничего не случилось? И сидеть на лекциях рядом с этой тварью? Праздновать с ним за одним столом? Фотографироваться рядом! Да ещё улыбаться! Как это можно?

Женщина опустила голову. На мгновение воцарилась тишина. Потом она, глядя в угол, сказала.

– Жизнь – она сложная штука, молодой человек. Но понимаешь это только с годами…

– Да вы были тогда гораздо моложе меня!

Это прозвучало как тяжёлое обвинение.

– Но в чём же мы могли его обвинять? – прямо в лицо посмотрела женщина. – Это были одни слухи, сплетни. Шепотком да втихомолку кто чего не скажет. Как можно, ничего толком не зная, бросить в лицо человеку, что он доносчик? Да и времена были совсем не такие, как теперь. Вы, молодые, даже не представляете.

– Боялись, значит…

– Да, боялись! Мы ведь дети своего времени. Напуганные ещё в утробе матери.

– А последняя фотография? Она ведь сделана совсем недавно. Чего ж было уже бояться? Вполне могли сказать прямо всё, что думали!

– Да разве можно такие споры заводить через двадцать лет? Какая от этого польза?

Муртаза отвернулся от неё и шагнул через порог.

– Постой!

Фарида вышла за ним на лестничную площадку.

– Не таи обиду. Позвони в случае чего. Телефон знаешь.

…Чем дальше шагал по улице Муртаза, тем больше закипала в нём злость. Значит, те, кто жили в одной комнате с его матерью, спали на соседних кроватях, ели из одной тарелки, палец о палец не ударили для её спасения! Мало того, ни слова не сказали, даже криво не посмотрели на подлеца, оговорившего её. Наоборот, улыбались ему, привечали его, дружили с ним! Почти четверть века!

Как это возможно?! Как это понимать?!

Ведь известно же давно: всё зло зарождается именно с таких подонков, действующих исподтишка! Неужели зло, причинённое им, останется безнаказанным? И как можно после этого говорить о справедливости?

Такие вопросы словно жгли сердце Муртазы горящей головешкой. Он тут же направился по адресу, написанному рукой Фариды.

…Поднялся на седьмой этаж девятиэтажного дома. Нажал на кнопку звонка около окрашенной в бурый цвет двери. Внутри стояла тишина. Поднимавшаяся по лестнице старушка с пластиковым пакетом в руке, запыхавшись, остановилась и спросила:

– Вы к Фирдусу Максутовичу?

И добавила:

– Да он в магазин пошёл. Как раз навстречу мне попался.

Муртаза спустился вниз и пошёл в сторону магазина. Думал прямо посмотреть в харю злодею, потребовать ответа на вопрос: что он написал в своём доносе на свою сокурсницу?

Но при виде неопрятного старика, его морщинистой, довольной собой ухмылки, разум парня словно помутился. Вне себя от ярости он прыгнул на лестницу.

…И вот теперь сидит в полной растерянности возле красного сундучка. С фотографии ему улыбается молодая красавица. Весёлая, рот до ушей, и улыбка её белозубая отражается в зеркале. Ангел во плоти!..

Кто прервал её парение над грешной землёй, кто обрезал крылья? Кто отнял счастье, причинил страдания, сократил её жизнь?

Зло было причинено громадное, а вот отмщение ничтожное. Что значат эти тумаки да пинки, доставшиеся ничтожному старикашке, по сравнению с израненной судьбой, с отнятыми годами жизни прекрасной женщины!

Теперь вот, немного остывший, Муртаза понимал, что не один Садиров был в этом виноват. Доносчик он ведь только орудие в чужих руках. Что ни взболтнёт сдуру да что ни намарает на бумаге от злости на кого-нибудь! Всё дело в тех, кто слушает его наветы и читает доносы. В тех, кто заключил в тюрьму его будущую мать и, оклеветав её, сколотил «Дело». В тех, кто вершил неправедный суд, кто расшатал её здоровье в тюремной камере. Ведь говорит же отец: «Только тюрьма сократила жизнь твоей матери».

Вот этих мучителей и губителей невинных душ должен был найти Муртаза. Найти, узнать, что они сделали с его матерью. И отомстить!

* * *

Встав на ноги на газонной траве возле магазина, Фирдус шатаясь пошёл, завернул за угол дома, пересёк двор, затенённый высокими тополями и берёзами, подошёл к двери девятиэтажного дома. Вынул из кармана брюк ключи. Дрожащая рука не слушалась, ключ не попадал в щель замка. Старику пришлось повозиться. Он с трудом открыл окрашенную суриком тяжёлую несуразную дверь. На лифте поднялся на седьмой этаж, а там тоже железная дверь, такой же непослушный замок.

Вот наконец он у себя дома. Машинально прошёл на кухню, переложил содержимое чёрного пакета на стол, открыл бутылку. Послышалось лёгкое шипение. Раньше этот звук приятно щекотал его слух. Но в этот раз он не дошёл до его ушей. Он придвинул к себе стоявшую на столе толстую стеклянную кружку с рисунком кукарекающего петуха, налил из бутылки желтоватую, мутную, пенящуюся жидкость и жадно стал пить.

Пиво показалось прогорклым, драло горло. Фирдус сел на шаткую табуретку, со стуком отставил кружку, поставил локти на стол, обхватил голову руками. Пальцы нащупали липкую влагу. Голова гудела, на носу и губах была кровь, живот болел.

Но больше всего страданий причиняла огненная стрела, вонзившаяся в сердце. Она была выпущена из горящих глаз черноволосого парня. Фирдус никогда его прежде не видел, но узнал. Это сын Загиды. Он должен был явиться когда-нибудь и вот наконец пришёл. Пришёл, чтоб отомстить за тебя, Загида!

Или это ты сама приняла облик взбешённого юноши? Но ведь совсем другая была. С пухлых алых губ не сходила ясная улыбка, под чёрными кудрями и раскидистыми, как бы задиристыми бровями искрились жгучие глаза. От твоего звонкого смеха, раздавшегося в коридоре общежития, словно от звука струнного оркестра, светлели озабоченные лица. От тебя исходили невидимые глазу, но греющие сердца лучи, таинственная притягательная сила.

Пишут же в книгах о роковых женщинах. Прекрасные создания, возбуждающие непоборимое, сводившее с ума чувство любви к себе… И колдуньи, приносящие влюблённым в них гибель. Такова была, например, Кармен, воспетая в веках. Храни Аллах от встречи с такой!

Но не стал Всевышний оберегать Фирдуса от чар прекрасного и опасного создания. Позволил богине любви, проказнице Афродите, выставить на его жизненном пути Загиду.

А теперь, спустя много лет, позволил ей восстать из небытия. Да, это она ожила, но не весёлая, звонко смеющаяся, какой её знали все, а гневная, яростная, опасная как молния. Обожгла так и не зажившую за долгие годы сердечную рану огненным взором. В нём было всё: отторжение, омерзение, ненависть. Никто не мог и представить себе, что глаза этой доброй, улыбчивой девушки могут полыхнуть таким пламенем.

Да, однажды этот жар уже обжёг было всё нутро Фирдуса. И оставил рану на всю жизнь. Не только в сердце, но и в судьбе. Разрушил его мечты, закрыл все дороги перед ним.

…Жёлтыми, неопрятными ногтями он разорвал пачку «Беломорканала», вынул папиросу, сунул в щель опухших губ, зажёг спичкой. Потом встал и пошёл в комнату. Облезлый диван, замызганный круглый стол, обшарпанный книжный шкафчик и телевизор «Рубин» на полке – такова была обстановка его последнего пристанища. После смерти жены трёхкомнатную квартиру пришлось разменять: невестка не пожелала жить со свёкром под одной крышей.

Вот с чем он остался после многолетних трудов. А ведь служил своей родине вдвойне усерднее других!

И вот награда. Пенсия, с которой еле сводишь концы с концами, да это неуютное, лишённое душевного тепла жилище…

Но ведь в молодости он и в мыслях не допускал, что окажется хуже других. Наоборот, стремился быть выше всех на голову, пусть не во всём, но в чём-то своём. И считал, что достоин этого. Но подняться особо не удавалось. Науки давались ему трудно, где уж там до Загиды с её повышенной стипендией! Всегда первая, всегда на «отлично». Перед экзаменами одногруппники подшучивали: «Вперёд, к новым победам под знаменем Кадерметовой!» И в шуточных соревнованиях в силе и ловкости между парнями Фирдус тоже не выскакивал в середину. Страдал от зависти, видя как один подкидывает тяжёлые гири, другой гнёт железные прутья. Если уж кто шутя валил его на пол, пиши пропало: аж серел лицом. А что внутри у него творилось, один Бог знает.

Конечно, никому не приятно оказаться хуже других. Поэтому каждый создаёт внутри себя своеобразный духовный щит, защищающий чуткую душу от подобных ран. У одного – это сильные мускулы, у другого – острый ум, у третьего – неотразимая красота. А у кого – просто весёлый нрав или мягкое обаяние. Как говорится, у каждого есть свой конёк.

Среди этой яркой пестроты Фирдус казался унылым серым пятном. Как жаль, что Создатель не наделил его ничем особо примечательным.

Но человеку необходим внутренний щит. Такой, который, пусть неявно, внутренне, перед собственными глазами поднимал бы его над толпой. А при случае мог бы служить и орудием мести.

И такой щит нашёлся. Вернее, попался ему в руки. Правда, нельзя было открыто выставлять его перед грудью. Он был подобен подносу, привязанному под камзолом к спине мальчишки-проказника из стихотворения Габдуллы Тукая «Таз малай». Снаружи не виден, но хорошо защищает от ударов прута.

Фирдуса же он защищал от неудачных шуток сокурсников и приятелей, от их щелчков в нос и тычков под ребро, от колких насмешек шаловливых девиц. Он терпел, в ответ лишь улыбался. Но поскольку особого интереса к нему никто не проявлял, то не замечали и яда, примешанного к этой улыбке. «Смейтесь, смейтесь! – думал он про себя. – Придёт время, будете слёзы горькие лить. Уж покажу я вам кузькину мать!»

Он заранее внутренне торжествовал, потому что был уверен, что именно так и будет. И не надо было ему, чтобы достичь желаемого, целыми днями сидеть над книгами в библиотеке или, обливаясь потом, крутить гантели, или гонять мяч по стадиону. Даже не надо было, как некоторые делают, спать на голой сетке железной кровати.

Его сила была на острие пера.

Да, именно так. Просто надо найти укромный угол, написать на бумаге что нужно, потом отнести эту бумагу в назначенное место и вручить сидящему за столом человеку средних лет по фамилии Токтогулов.

Именно этот тип, лицом похожий на узбека, строго наказал Фирдусу ни с кем не соперничать, не затевать ссор и драк, а наоборот, дружить и ладить со всеми.

Почему именно на него пал выбор для этого деликатного дела, Фирдус не спросил, понимал, что прямого ответа не получит. Но про себя заключил, что удостоился такого высокого доверия за свою надёжность, честность и правдивость. Такие люди не будут сотрудничать с кем попало.

…Сотрудничество началось для него неожиданно. Можно сказать, странным образом. В один из декабрьских вечеров его позвали из общежития на улицу. На крыльце его ждал незнакомый парень. «Завтра во время обеда тебя будут ждать в гостинице «Совет», – сказал он. – Двадцать вторая комната. Смотри, не забудь. И никому ни слова об этом!» И как-то подняв брови, выпятив губы, состроил странную гримасу и, увидев входивших во двор двух парней, поспешно удалился. Фирдус остался в растерянности. Кто может ждать его в гостинице? Неужели кто-то из односельчан? Но когда же встреча земляков была секретным делом? Или это девушка какая-нибудь надумала пошутить? А если шутку затеяла… Загида? Это была, конечно, глупая мысль. Совсем сумасшедшая. Ведь её глаза как бы в упор его не видят, взгляд проскальзывает мимо. И на приветы отвечает нехотя, просто ради приличия.

Хотя, кто знает этих девушек! Никогда не угадаешь, что у них на уме. Сегодня одно, завтра другое, меняются на глазах. Может, собрались отметить праздник какой, например чей-то день рождения. В такие компании лучше ходить с другом, с подругой. Ах, как было бы хорошо, если б хоть один вечер почувствовать себя парнем Загиды!

Но в комнате на втором этаже ожидал его совсем даже не компания какая-нибудь, а плотного сложения мужчина средних лет, по виду похожий на жителя Средней Азии. Странно это было, как-то таинственно даже. И комната погружена в полутьму – на окнах задёрнуты шторы. Что надо этому типу от Фирдуса?

– Проходи присаживайся, браток, – сказал он, поздоровавшись за руку. – Я Сает Токтогулов, можешь звать просто дядей Саетом. – Его густой голос был мягок, приятен для уха, глаза смотрели приветливо. – Посоветоваться нам с тобой надо.

– О чём это? – спросил Фирдус, сев на кожаное кресло напротив него.

– О будущем, – сказал Сает как бы размышляя. – О судьбе… И не только твоей, но и моей, многих людей. Всей страны. Ты не будешь против, если мы пофилософствуем немного? У тебя есть время? Никуда не торопишься?

Фирдус был совсем растерян. Кто таков этот дядя? Чего он хочет?

«Дядя» как будто читал его мысли, пояснил.

– Мы ищем кадры для особо важной для страны работы.

Тут в голове Фирдуса словно щёлкнуло: «особо важный вопрос», «особо опасные преступники»… Такие словосочетания были на слуху. Да и эта таинственность, задёрнутые шторы… Сразу вспомнились слухи, что среди студентов есть стукачи, которые доносят куда надо обо всех неосторожно высказанных словах против коммунистической партии и советского государства. Некоторые шёпотом предупреждали Фирдуса, что надо держать язык за зубами, о политике особо не распространяться, даже с близкими друзьями не откровенничать. Кто знает, что у них на уме, чужая душа – потёмки… Часто предают именно те, кому ты больше всех доверяешь.

Фирдус был не дурак, быстро смекнул, на какой крючок его собираются цеплять. Хорошо зная, с каким презрением и страхом относятся все к стукачам, им овладело непреодолимое желание скорее убраться оттуда подобру-поздорову.

Дяденька же, сидящий напротив, будто видел его насквозь, всё понимал, но никак не осуждал, наоборот, становился ещё более приятным, даже ласковым. Смотрел на собеседника, как на неразумного, неопытного мальца. И всем видом показывал, что желает только добра. Он стал расспрашивать о том, не тяжело ли учиться, какие науки даются легко, какие трудно, из какого он района, как там родители. Ответы слушал с великим вниманием, хотя, можно догадаться, обо всём он уже был хорошо осведомлён.

– Да, тяжело пришлось старшему поколению. Война, восстановление разрушенного хозяйства – всё легло на их плечи, – печально вздохнул он. – Отец твой успел воевать?

Знал ведь наверняка, что отец парня Максут оставил на поле боя левую ногу. Но всё же расспросы эти, искреннее, казалось, сочувствие не могли не смягчить сердце Фирдуса. Постепенно разговор перешёл на общие темы, на то, что в мире неспокойно, войны вспыхивают то там, то тут. Что опасность грозит и нашей родине, что империалисты всё откровеннее точат зубы на Советский Союз. Враг силён, хитёр. Окружил нас военными базами с запада и с юга. В такой ситуации крайне необходимо знать о его планах и намерениях. И очень важно сохранить и ещё более укрепить единство народа. Каждый честный гражданин обязан сделать всё возможное для предотвращения ядерной войны, а в случае её возникновения быть готовым к бою, чтоб в кратчайшие сроки разбить врага. Да, мы живём в мирное время, но продолжается тайная война. И есть люди, которые на переднем крае. Это наши разведчики и контрразведчики. Успешно работающий один разведчик иногда стоит целой армии.

Как и все мальчишки, Фирдус прочитал много книг про разведчиков, поражался их самоотверженности, восхищался их прозорливостью, стойкостью, хитростью. Кому не захочется быть таким?

Токтогулов ясно читал мысли, видел чувства, волнами окатывающие Фирдуса. Он ловко настроил беседу в тон этим волнам.

В настоящее время, когда идёт «холодная война», когда существует опасность превращения этой войны империалистами в «горячую», значение разведки всё больше увеличивается. Нам крайне необходимо привлекать в неё надёжную, самоотверженную, умеющую зорко наблюдать и тонко анализировать, хорошо владеющую собой, сильную духом молодёжь.

…И вот теперь, через тридцать с лишним лет, состоявшийся в той полутёмной комнате разговор вспомнился со всеми подробностями, нюансами, с противоречивыми чувствами, терзавшими душу. Правду говорил Токтогулов. И поныне Фирдус готов поднять обе руки за его слова. И не только он один, большинство думало так же. И молодёжь была готова за защиту Отечества, за сохранение мира во всём мире отдать все силы, а если понадобится – и саму жизнь. Кто скажет, что это было не так?

Токтогулов как бы вскочил на вздыбившуюся в душе юноши высокую волну и понёсся дальше. Чтоб предотвратить войну, мало знать планы коварных врагов, которые угрожают нам из-за рубежей. Они прилагают неимоверные усилия, чтоб развалить нас изнутри. Для расшатывания идеалов, уверенности в будущем, морали, самого духа советского народа тратятся громаднейшие деньги.

– Ты знаешь, что написал прежний глава американской разведки Аллен Даллес?

Фирдус мало интересовался большой политикой. Что толку забивать голову тем, на что влиять никак не можешь? Про самого страшного заморского врага Даллеса слышал, конечно, краем уха, но что он там написал, не интересовался. Оказывается, этот подлец придумал самые грязные методы развала Советского Союза. «Главная наша цель – разрушение морали советских людей. Для этого нам необходимо посылать им такие кинофильмы, завалить их книжные магазины такими произведениями, увлечь их молодёжь такими песенками, чтоб подрастающее поколение научилось думать только о наслаждениях, чтоб отвыкло от забот о родителях и родине, чтоб поклонялось лишь жёлтому дьяволу – золоту и деньгам. Если нам удастся таким образом лишить советский народ нравственности, СССР развалится сам, не надо будет и атомной бомбы». Так писал этот Иуда.

– Понял теперь, какой тип оружия выбрал международный империализм, чтоб уничтожить нас? Идёт нападение на наши души! Если будем в неведении о том, о чём думает молодёжь, к чему стремится, в чём видит смысл жизни, мы проиграем. Нам необходимо знать, чем дышит народ. Это делается не для того, чтоб усложнить кому-то жизнь или причинить зло. Давно прошли времена большого террора, Ежова, Берии, кончилась сталинская эпоха. Но не одно государство не может существовать без постоянной заботы о своём внутреннем здоровье, оно должно быть осведомлённым о духе и чаяниях народа.

Что можно было возразить против этого? Короче говоря, к концу этого долгого разговора глаза Фирдуса посветлели, плечи развернулись, спина выпрямилась.

При всём том, конечно же, где-то в глубине души что-то щемило, тревожило. Казалось, что в рассуждениях дяденьки Саета есть какая-то кривда, что тут не всё чисто. Но осознание того, что есть возможность в чём-то отличаться от других, владеть недоступной простым смертным тайной, погасило это слабое чувство.

Да и о чём тут тревожиться? Во дворе не тридцать седьмой год, и даже не сорок третий. Никого не сажают просто так, огульно обвинив в контрреволюционном заговоре. А разведка и контрразведка были, есть и будут в каждой стране. И ниточка, связывающая с ней, очень может пригодиться в будущем! Хотя Токтогулов и не говорил об этом прямо, но намекнул же. Значит, дальнейшее всецело зависит от Фирдуса самого, от его умения хранить тайну, аккуратности и тонкого чутья.

Вышел он из полутёмной комнаты на улицу совсем другим человеком, внутренне окрепшим, как-будто окрылённым.

Время от времени они стали тайно встречаться. Позже выяснилось, что за служение родине полагается вознаграждение. Небольшое, но для четвёртого сына-студента одноногого калеки совсем не лишнее.

Кто посмеет бросить в него камень? Родина призвала, и он пошёл.

* * *

Аллах свидетель: ни на кого он не клеветал. Всё, что писал тайком в углу или сидя за столом напротив Токтогулова, было истинной правдой: в горячих спорах невольно вырвавшиеся слова осуждения власти, анекдоты о престарелых вождях, со смешком рассказанные за кружкой пива или в курилке, байки о сытой и красивой жизни за бугром… Что и говорить, грешен человек, завистлив и зубоскалить горазд.

Вот, например, анекдот, рассказанный Тауфиком, когда курили в углу коридора в общежитии. Он привёз его из турпохода. Собрались жениться три молодых парня: француз, американец, русский. Невесте француза восемнадцать, американца – сорок, русского – семьдесят. Спрашивают у них: «Почему ты выбрал именно её?» Француз отвечает: «Она молода, красива, весела. Люблю, жить без неё не могу». Американец говорит: «Она богатая вдова, покойный муж оставил ей миллионы. Буду жить не тужить, всю жизнь как сыр в масле кататься». «Ну а ты почему?..» – удивляются выбору русского. «Она видела родного Ильича!» – говорит он с гордостью.

Очень смешно. Но и горько. Надо себе представить рожу этого замороченного коммунистической пропагандой тупицы. А ведь она, эта пропаганда, отупляет весь народ.

Сердце Фирдуса – не заросший мхом камень; когда он, сидя перед Токтогуловым, писал о россказнях Тауфика, испытывал некое мстительное чувство удовлетворения: коммунисты похожи на того бедолагу из анекдота, и вот я пишу об этом на бумаге и суну в руки одного из них. Пусть хотя бы он один глянет на себя со стороны.

К тому же Токтогулов, хотя и держал узду крепко, но отпустил поводья довольно далеко: всем и при всех говори что хочешь, сколько угодно можешь ругать советскую власть, только пусть другие откроют своё нутро. И Фирдус писал о тех, кто возмущался тем, что страной правят дряхлые старики, стоящие одной ногой в могиле, кто осуждал подавление народных восстаний в Венгрии и Чехословакии. При этом без упоминания имени Тауфика не обходилось: ведь именно он горячился больше всех и выражался резче всех.

Но не клеветал Фирдус, нет! Он писал только о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами.

Правда, один раз – но только лишь раз! – пришлось чуточку прибавить…

Но ведь для этого была очень серьёзная причина. Умопромрачительные переживания вывели на бумаге роковые слова помимо его воли.

Это произошло после того, как он получил удар, словно бы погрузивший его в пучину. Он был тем более чувствительней, что был нанесён в то время, когда Фирдус чувствовал себя как никогда уверенно. Теперь у него была тайна, была цель – стать в будущем разведчиком, защитником Родины, по возможностям, могуществу равным целой армии. И этот внутренний стержень укреплял его дух, словно поднимал его над простыми смертными.

Сознание этого, естественно, прибавило смелости в его отношениях с Загидой.

* * *

…Теперь, когда вспоминаешь всё это, кажется, что излишне погорячился он тогда. Но правильно ли будет измерять порывы молодой души ссохшимся аршином старости?

Да, он любил Загиду! Кто там сказал, что невозможно любить жарче, чем Тахир Зухру? Что нет чувств выше, чем у Меджнуна к Лейле? Попробовали бы вы измерить жар огня, бурлящего в сердце Фирдуса!

Разница между ним и Тахиром или Меджнуном была не в том, что он горел меньше, а в том, что желанная относилась к нему совсем не так, как Зухра или Лейла к своим возлюбленным.

Но приходилось терпеть. И он терпел, изо всех сил старался не выдать своих чувств. Но правду говорят, что любовь лишает человека разума, ломает его волю. К тому же есть ещё такое же сильное чувство – ревность называется. Фирдус – не единственный в группе, есть такие шустрые типы, что только откроют рот, все головы поворачиваются к ним. Когда на комсомольском собрании начали обсуждать того же Тауфика, как выскочила Загида! Как звенел её голос, горели глаза! Только ли из-за любви к справедливости? А может ещё к кое-чему, то есть к кое-кому?

Да, тут была причина испугаться потерять то, что ещё найти не успел. Временами Фирдус совсем терял способность владеть собой: на лекциях его голова невольно поворачивалась в сторону Загиды, по дороге в общежитие ноги сами шагали за ней. Помнится, однажды до уха дошёл издевательский смешок одной из девушек; ткнувши сумкой в бок Загиды, она сказала: «Да ты посмотри хоть разок в его сторону, от этого тебя не убудет! Ведь совсем осунулся парень. Неужели не жалко?» Узнала бы шутница, какой огонь жжёт нутро Фирдуса, язык её припёкся б к зубам!

В конце концов терпение Фирдуса иссякло. Он должен был расположить к себе девушку. Любым способом.

Полученные в очередную встречу с Токтогуловым деньги он не стал тратить на себя, на все купил духи «Красная Москва». Было это перед майскими праздниками, подходящий повод для поздравлений и подарков. В комнате Загиды девушки собрали праздничный стол. Двое из них пригласили своих парней. Фирдуса не позвали.

На следующий день в актовом зале института был большой вечер: сначала торжественная часть с докладом и концертом, потом танцы.

Вот зазвучал вальс, и Фирдус по краешку, стараясь не очень бросаться в глаза, пошёл через зал. Многие из ребят не умеют кужиться в вальсе, поэтому и часть девушек остаются вне круга, у стены. А вот он научился шагать и крутиться на «раз-два-три». Специально, чтоб танцевать с Загидой. Но всё же надо было ему ещё раз подумать головой, прежде чем сделать первый шаг к девушке на глазах у всех. Ведь Загида очень редко соглашалась с ним танцевать, да и то, по всему было видно, только из жалости… Но опять же эти непослушные ноги. Они понесли парня, можно сказать, против его воли… К тому же он был возбуждён ещё и оттого, что перед вечером они с парнями по-своему отметили праздник: распили бутылку. Она окрылила душу, будто вселила туда бабочку.

Глаза же Загиды смотрели сурово. Она не взглянула на протянутую руку Фирдуса и отрезала:

– Я отдохну!

Тряхнула головой так, что под завитками чёрных кудрей показалось розовое, изящное ушко, блеснул камешек на серёжке и как будто ослепил глаза. Именно в такие вот минуты, когда стояла, гордо подняв кругленький подбородок, полная достоинства, она особенно дорога Фирдусу.

Хотелось ухватить её за локоть, с силой прижать к сердцу… Но не драться же при всех. Не осталось ничего другого, чем повернуться и побрести обратно.

Пошёл он не туда, откуда пришёл, а прямо ко входной двери. Во дворе, в волнующей тишине весеннего вечера, долго стоял, слушая музыку, лившуюся из освещённых окон. И всё курил и курил. А курил он «Беломорканал». Он привык именно к этим папиросам, потому что вычитал из книг и видел в кинофильмах, что именно их любили настоящие мужчины, прошедшие огни, воды и самую страшную войну.

Наконец вечер закончился, народ начал расходиться. Весело галдя и смеясь, вышли девушки, возбуждённые молодым задором и танцами. Некоторые парни-счастливчики, подхватив любезных сердцу милашек, повели их в душистый сумрак весенней ночи. Фирдусу же осталось только плестись за группой девушек на некотором расстоянии.

Но, войдя во двор общежития, он рванулся вперёд, преградил Загиде дорогу.

– Можно тебя на минутку?

– Чего ещё?

Фирдус сунул руку в карман пиджака и потеребил квадратный флакончик.

– На одно слово…

– Вы идите, я сейчас, – сказала Загида обернувшимся к ним девушкам.

Фирдус взял её под локоть и потянул в сторону от света электрической лампы над входной дверью под высокий тополь. Повеяло лёгким, тёплым дуновением, исходящим от ствола дерева, полного жизненными соками, запахло горьковато-сладким запахом набухших почек.

Дрожащей рукой Фирдус вынул из кармана квадратный флакончик.

– Хочу тебя поздравить с праздником… – Его шёпот прерывался от волнения, слова путались. – Вот подарок… Хотел ещё вчера… Но ведь не поздно ещё… Весна продолжается…

Он сунул флакончик в опущенную ладонь девушки и, чтоб он не выпал, левой рукой сжал её пальцы, а правой обнял за плечи. Навалившись грудью, всей тяжестью тела прижал к шершавому стволу дерева и горячим ртом потянулся к её губам. Загида стала вырываться. Но чем больше она трепыхалась, тем крепче прижимался к ней Фирдус.

– Отпусти… Слышишь? Отпусти сейчас же! – шептала она задыхаясь.

Фирдус же был не в состоянии слышать, как будто голову его опутал горячий туман. Всем существом впитывал он тепло тугих девичьих грудей, прикрытых лишь тонким ситцем белого с мелкими узорами платья, сладко упивался неровным биением её сердца. Жажда наслаждения затмила его разум.

– Отстань от меня, видеть тебя не хочу! – почти крикнула Загида. Она задыхалась от запаха водки и табака из его рта, руки, обхватившие её плечи, и тело, прижавшее её к дереву, привели в ужас. Такого унижения и отчаяния до этого она не испытывала. Так чувствует, наверное, себя лебедь, попавший в клетку. Вольная и свободная духом, как птица, Загида не могла выдержать такого: чтоб кто-то лишил её воли и тискал тело.

…Теперь, когда вглядываешься в эти события сквозь прошедшие годы, они видятся будто сквозь бесчувственные, холодные линзы телескопа, и Фирдус понимает тогдашнее состояние Загиды. Она ещё не загорелась, не была готова ответить на его чувства. Даже танцевать с ним не захотела. Свидания же сладки, когда сердца близки… Не надо было тащиться за ней, останавливать её. И потом… Зачем же он пил и курил так много? Надушился бы лучше тройным одеколоном…

Но тогда он не понимал этого. Девушки горазды притворяться недотрогами. Он ещё мальчишкой много раз наблюдал, как за околицей деревни парни пристают к девчатам, а те отнекиваются, отбиваются. Так было принято. Зная это, он прижимал Загиду к дереву всё сильней.

– Пусти, говорят тебе, гад вонючий!

И Загида, изловчившись, чуток отвернула голову от дерева и плюнула. Плевок пришёлся прямо в глаз Фирдусу. Он выпрямился и закрыл руками лицо. Под ногами звонко треснуло: это упал и разбился заветный флакончик. В нос ударил сладкий, но от обилия слишком приторный запах. Он как масло прилипал к лицу, шее, подавил нежный аромат набухших почек.

– Не смей больше прикасаться ко мне! Близко не подходи! – говорила Загида с яростью, еле сдерживаясь от крика: она не хотела привлекать внимание прохожих. – Слов не понимаешь. Неужели не ясно, что я брезгую тобой!

– Что? Что ты сказала?

– Ведёшь себя как грязный развратник! – Загида старалась овладеть собой. – Умел бы вести себя прилично, не таким бы, может, отвратительным был.

И сказано было это уже не в дикой ярости, а с твёрдой внутренней убеждённостью, как бы обосновывая и оправдывая свой поступок.

И этими словами она словно бросила его себе под ноги и втоптала в грязь. «Мерзкий, вонючий, грязный, отвратительный…» От тяжести этих слов внутри у него словно лопнула пружина и вытолкнула наверх другое чувство, такое сильное, что способно затмить даже саму любовь – чувство оскорблённого достоинства. Он был готов упасть перед ней на колени, целовать ей ноги, но быть втоптанным в грязь, казаться таким мерзким, чтоб кто-то брезговал им? Это уж слишком. Такого позволить нельзя никому. Даже самой Загиде…

Не бывать этому!

Девушка в белом платье с короткими пышными рукавами, подобная большой белой бабочке, впорхнула через освещённую верхней лампочкой дверь общежития. Фирдус остался стоять на источающих головокружительный запах осколках стекла. И тут он понял, что возникло в нём некое чувство, прежде не испытанное. Это чувство уменьшало горечь унижения, придавало силы поднять гордо голову. Это чувство мести было тем более сильное, что была возможность реализовать его. Это было желание отомстить за унижение.

Да, он хотел, чтобы согнулась тонкая шея гордой красавицы, опустилась её кудрявая головка. Щемило её сердце от сожаления за необдуманно высказанные в этот чудесный вечер слова под тополем с набухшими почками, за оскорбительное поведение. Чтоб, испытывая муки раскаяния, извинилась она перед ним. Только и всего. О том, чтобы сломать ей судьбу, погубить – этого и в голове не было! Аллах свидетель, не желал он Загиде зла!

Хотелось только ухватить эту белую бабочку за крылышко и притянуть к земле. Пусть испытает унижение при Фирдусе, и не только перед ним, а перед всеми стоит с виновато поникшей головой. Будет маленькой, жалкой, с затуманенными от слёз глазами. Пусть ищет защиты хоть у кого-нибудь. Тогда-то и поднимется с места Фирдус, и единственный из всех защитит её, спасёт. Вот тогда-то она и узнает настоящую цену ему!

Да-да, надо поставить её на место, как Тауфика. Он ведь тоже как парил над всеми, словно расправив крылья, как вольно рассуждал обо всём. Как он разглагольствовал осенью на колхозном поле, что они не должны тратить драгоценное время на собирание картошки, не за тем поступили в институт. А зимой ворчал, что это не их обязанность перебирать на овощной базе ту же картошку, но уже полусгнившую. Тоже мне нашёлся философ! Студент, не студент, но ты советский человек, куда пошлют, туда и пойдёшь. После того собрания это наконец дошло и до него. Встал как всегда первый: что на поле, что на базе.

Почему и Загиду не образумить таким образом? Сделать так, чтобы от благодарности сама кинулась ему в объятия? Надо только сделать так, чтобы было собрание и была нужная повестка дня. Пока не обсудят сокурсники и пока не исключат из комсомола, органы её не тронут. А Фирдус не допустит её исключения.

Надо было только дать правильный сигнал, а органы сами запустят процесс. И он взялся за дело… Как всегда старался быть по-своему честным: небылицу не писал, напраслину не возводил. Только вот погорячился чуток, краски немножечко сгустил. Кто горел в огне безответной любви, тот поймёт… Писал, что Кадерметова откровенно защищает нарушителей комсомольской дисциплины. Что агитирует написать коллективное письмо за возвращение крымских татар на свою родину. Призывает объединиться, бороться за права народов сообща, создать для этого инициативную группу…

Крамольное слово «создать группу» капнуло с пера на бумагу помимо воли пишущего, жирной кляксой чёрной мести. Он сам не заметил, как это получилось.

…После того как он вручил бумагу Токтогулову, прошло несколько дней. Всё было спокойно. Загида как всегда была весела и беззаботна, и Фирдус несколько остыл, успокоился. Был даже доволен, что его не совсем обдуманная писанина как в воду канула, всё осталось по-прежнему, никаких тебе проишествий и переживаний.

Но вот в одно утро Загида не пришла на лекцию. И девушки из её комнаты не знали, где она. Накануне пошла встречаться с кем-то и не вернулась. Может, из деревни пришло какое-нибудь дурное известие, и Загида поспешно поехала туда, не успев никого предупредить?

Но когда прошло ещё три дня и Загида не явилась на зачёт, группа заволновалась. Из деканата позвонили в деревню, оказалось, Загида туда не приезжала.

У Фирдуса сердце ёкнуло. «Надо бежать к Токтогулову», – подумал он. Надо выпросить у него ту бумагу обратно. Объяснить, что был зол на Кадерметову, поэтому погорячился, допустил неточность. Что она ни в чём таком не повинна. Попросить прощения. Покаяться. Любым способом вернуть проклятую бумагу! Или хотя бы вычеркнуть из неё несколько слов…

Но как найти этого азиата? Они же договорились встретиться только через месяц, перед каникулами. А тут разве можно ждать целый месяц?

И Фирдус пошёл прямо в КГБ. Открыл тяжёлую, старинную, дубовую дверь и с трепетом вошёл. Внутри, под широкой, покрытой красной дорожкой лестницей у маленького стола, стоял по стойке смирно стройный сержант. Фирдус показал ему студенческий билет и спросил Токтогулова. Сержант, ничего не говоря, поднял чёрную телефонную трубку со стола. «Явился студент Садиров, спрашивает Токтогулова», – сказал в трубку. Выслушав ответ, велел Фирдусу подождать.

Ждать долго не пришлось. Наверху, на лестнице показался – нет, не Токтогулов, а белолицый мужчина лет тридцати в сером костюме. Не торопясь спустился, попросил у Фирдуса документ, внимательно обозрел его студенческий билет, спросил, что ему надо, и, услышав фамилию Токтогулова, искренне удивился: «Почему вы решили, что его надо искать именно здесь? Тут же не справочное бюро, – сказал он любезно сочувствующим мягким голосом. – Может, стоит поискать там, где вы его раньше видели». – «Но мы договорились встретиться с ним только через месяц. А тут нужно срочно. Нельзя откладывать». – «Но раз такое дело, загляните туда сегодня. На всякий случай. А вдруг повезёт. До свиданья!»

И правда, Фирдусу повезло – Токтогулов сидел в затемнённой гостиничной комнате.

– Что скажешь? – рыкнул он, не отвечая на приветствие. Чем больше он слушал бормотанье Фирдуса, тем сильнее суровел. Сначала на его лице отразилось непонимание, удивление, затем гнев. Глаза стали угрожающими, словно дуло пистолета.

– Что тебе надо? – словно снял он предохранитель с затвора.

– Да пропала она вдруг… Нигде не найдём…

– А ты что, милиция, искать пропавших?

В комнате с задёрнутыми шторами установилась угрожающая тишина. Фирдуса охватил страх, как будто он встретился в незнакомом месте с опасным зверем.

– Заруби себе на носу, ты должен делать только то, что велено. Понял? И никогда больше не смей искать меня. Ни под каким видом.

– Я хотел только сказать… Последнее моё сообщение… Может, я не совсем точно выразился… Может, допустил возможность разночтения…

– Это уж не твоя забота. Где надо уточнят. Если раведчик допустит такую неосторожность, погибнет вся агентура. Ты соображаешь это?

…Эта встреча вымотала Фирдусу всю душу. А Загида так и не появилась. Был человек и нет его. Однокурсники не знали что и думать. А ведь такое случается, говорили они. Каждый год в стране пропадают десятки тысяч человек, и многие из них не находятся вовсе. Как жаль, что это случилось с Загидой! Какая прекрасная девушка была!

Но утопать в горе не приходилось, ведь жизнь шла своим чередом. У каждого забот полон рот: шли зачёты, предстояли экзамены. И надежда не исчезла, даст Аллах, найдётся Загида.

В сентябре, в начале нового учебного года, стало известно, что Кадерметова вычеркнута из списка группы. Сказали, что она попросила прислать документы в Среднюю Азию. Значит, жива-здорова?! Радость-то какая! Все вздохнули с облегчением. Но и задались вопросом: почему в Среднюю Азию? С какой это стати? Из уха в ухо дошло: она там в ссылке. Как в ссылке? Значит, был арест, был суд. А за что судили? Ясно, что не за воровство какое-то. Не такой человек Загида…

Дальше вопросы не задавались, все прикусили языки.

Они больше никогда не встречались. Когда же собрались отметить десятилетие окончания института, стало известно, что Загида умерла. Якобы кто-то от кого-то слышал, но отчего она умерла, так и не сказали.

Что же тут скрывать, после этого известия Фирдус вздохнул с облегчением. Надеялся, что покойная унесла его страшную тайну с собой в могилу… Но нет, она, оказалось, передала опасное – для Фирдуса! – наследство сыну своему. «Всё тайное становится явным». Не зря говорят: кривда и через сорок лет раскроется! Или, как верёвочке ни виться, а конец будет… И вот этот конец наступил…

Теперь остаётся утешиться тем, что хорошо хоть тогда однокурсники остались в неведении о том, что пришлось пережить Загиде. Тем не менее судьба Фирдуса была изуродована. Токтогулов стал относиться к нему откровенно грубо. Сокурсники сторонились, при его приближении у них странно блестели глаза и кривились губы. Якобы кто-то видел, как он вошёл или вышел из КГБ, и пустили слух: «Будьте осторожны с этим стукачом!» Слава эта прилипла к нему как хвост, да такой, который не отдерёшь, не отрежешь. Не будешь же кричать на каждом углу, что на тебя наводят напраслину, что никакой ты не стукач! Да к тому же никто об этом тебя прямо и не спрашивает!

Прошедшие затем месяцы и годы сделали своё дело: буря в душе Фирдуса постепенно утихла. Да и не было же, думалось ему, причины для терзаний совести! Свидания с Токтогуловым стали редкими, а потом прекратились совсем. Партия, державшая в кулаке всю страну, стала слабеть. И органы устрашения потеряли прежнюю силу. Многие, подобные Токтогуловым, остались без работы.

Фирдусу так и не было суждено стать разведчиком, который в случае опасности родине заменил бы целую армию. Но органы не забыли о нём, пригласили работать в колонии воспитателем.

Можно было бы сказать, что было, то быльём поросло. Ан нет!

Какой чёрт принёс этого мстителя? Как будто тронутого умом от ярости? Убьёт ведь, не пощадит. Может, в милицию заявить?

Но что-то сдерживало Фирдуса от этого шага. Он продолжал сидеть, не отрывая рук от окровавленной головы.

* * *

Погода была переменчивой, ветреной. То обдаст лёгким дождичком, то разведрится. Так же беспокойно было и на душе у Муртазы, с утра крутившегося возле железнодорожного вокзала.

Сошедшая с поезда Илюса уже направилась было к остановке трамвая, увидев шедшего к ней Муртазу, удивлённо остановилась.

– Ты как тут? Едешь, что ли, куда?

В её голосе звучала неподдельная радость, лицо осветилось улыбкой, на щёчках появились милые ямочки.

– Сначала надо поздороваться, – сказал Муртаза. – С приездом.

– Ну, здравствуй!..

– Никуда я не еду. Вот встречаю тебя. Дай-ка сюда сумку. Чем же ты её так набила? Вяленого гуся в гостинцы, что ли, дали?

– Ты что, забыл? Какую сумку увезла, такую и привезла. Приборы да папки. – Илюса думала о другом. – Откуда ты узнал, что я приеду именно этим поездом?

– Сама же говорила, что приедешь тринадцатого. Третий поезд уже встречаю. Целый день, можно сказать, караулю.

– Делать, что ли, тебе нечего?

Девушка ужасно не любит бездельников, но на этот раз говорит это не в упрёк, а одобряя.

– Забот у меня полон рот, хлопот выше крыши, – сказал Муртаза. – И дум столько, что в одной голове не вмещается.

– А-а, понятно! Пришёл, значит, лишние думы на мою голову валить. И, наверно, самые тяжкие?

– Да, тяжко мне. Не только голова, но и сердце переполнено. Совсем пропаду, если не поможешь.

У девушки заалело лицо, ресницы задрожали, видно было, что она придала словам парня очень глубокое значение. Чтобы скрыть волнение, она повернула голову к приближающемуся трамваю и зашагала впереди. Муртаза оглядел её восхищённым взглядом: волнистые русые волосы, рассыпанные по плечам, ладную фигуру в лёгком бежевом брючном костюме, тонкие загорелые запястья из-под коротких рукавов.

Народу в трамвае было много, они протиснулись в угол задней площадки.

– Ну как, удачная была поездка? – спросил Муртаза.

– Всё отлично. В шести деревнях была, везде повстречалась с нужными людьми, со всеми договорилась.

– И все приняли твои проекты без оговорок?

– А куда им деваться? – засмеялась Илюса. – Без нас никак!

И правда, в последнее время сельчанам без таких, как Илюса, невозможно стало обходиться. Недавно вышел закон, требующий экологической безопасности всякой хозяйственной деятельности, ещё раз осложнивший жизнь руководителей села. Загрязнять окружающую среду нельзя. Если не будет заключения эколога и подписанного им проекта, нельзя работать ремонтным мастерским – там на землю течёт мазут, нельзя топить котельные – из печи идёт дым, нельзя содержать фермы – оттуда сочится навозная жижа, часто в речку, вблизи протекающую. Не будет требуемых документов – штрафами задушат.

Срочно потребовались экологи. Много экологов. Илюса – санитарный врач, а значит, и эколог. Отец её – Ильдар Бадретдинов – журналист, имя известное, многие обращаются за помощью к нему. Как не помочь бедолагам! Вот и ездит эколог Бадретдинова по деревням. Берёт пробы дыма из труб, соскребает толику земли со двора мастерских, измеряет навозные кучи возле ферм, составляет научно обоснованные, жизненно важные для сельских работяг документы. С заключениями, предложениями, разрешениями. По толстой папке на каждое хозяйство.

Трамвай шёл вперёд, народу набивалось всё больше, их прижали со всех сторон. Но это не причиняло им неудобства. Даже наоборот, стоящие вокруг люди с равнодушными лицами как будто образовали для них укромный уголочек, такой тесный, что девушка оказалась в объятьях Муртазы – он с двух сторон ухватился за поручень руками. Никто на них внимания не обращает, так было хорошо полушёпотом и тихим смехом поговорить. Илюса с шутками рассказывала о своих приключениях, о спорах с представительными мужчинами. Она считала, что в сельских районах недопустимо много земли и рек загрязняется, и была абсолютно убеждена, что это нужно и можно исправить: очистить загрязнённое, сохранить в первозданном виде ещё нетронутое. «Да разве это возможно – чтоб дрова рубили и щепки не летели? – думалось ему. – Мечтательница! Думаешь, что все земли и воды можно очистить от нечистот, а все души людские – от скверны… Невозможно это! Понятно же, что проводят очередную кампанию. Пошумят, поморочат голову людям дела, отнимут у них сколько-то денег на проекты, на штрафы, этим всё и закончится…»

Так думал Муртаза, но вслух не возражал. Когда она говорила, слова были не так уж важны. Его шею ласкало нежное дыхание, голос, радостный, трепетный, проникал в душу как сладостная песня. Ох, как он соскучился по этому голосу! Как он мог жить без неё целых десять дней?

А ведь при первой встрече она не понравилась ему. Да и не до девушек было тогда.

Это случилось в то время, когда на заводе опять приостановили работу. Началось массовое сокращение. Стараниями начальника цеха Муртазу всё же не уволили, просто перевели на должность инженера по безопасности труда. К несчастью, не прошло и месяца, как произошли два несчастных случая.

…Одним утром пятерых слесарей нашли лежащими на полу. Двое уже не дышали, трое были в бесчувственном состоянии. Рядом валялись пустые железные банки и бумажные пакеты от соли. Это объяснило всё: бедолаги отравились клеем «БФ-88». И раньше поговаривали, что пьянчуги, не найдя спиртного, даже технического спирта, хватаются за клей. Смешивают его с водой и солью, долго взбалтывают, процеживают… Но до сих пор дело не доходило до смертельного исхода.

Все были в шоке, дело приняло крутой оборот. Не успели закрыть ворота за машинами «скорой помощи», увозившими потерпевших, появились чёрные «Волги» и серые «Жигули». Приехали высокие начальники, создали комиссию и первым делом взяли Муртазу за шиворот: «Инженер по безопасности труда куда смотрел?» Отнесли в заводскую лабораторию несколько банок клея и пачек соли, велели в точности повторить то, что делали безголовые слесари. Девчонки смешивают, взбалтывают, трясут банки, а в глазах ужас, на лицах отвращение. Получается такая гремучая смесь, что даже удивительно, как те дурни не превратились в чёрные головешки!

Сами виноваты, и дети знают, что пить клей нельзя!

Примерно в таком роде рассуждали и члены комиссии, собравшиеся в просторном кабинете директора. Но тут вскочила с места незнакомая молодая девушка.

– Легко валить всё на покойников! Они не могут себя защищать, – почти крикнула она. – Надо стыд иметь! За всё, что случается на территории завода, отвечать должны руководители! На то они и поставлены!

От её тонкого, резкого, взволнованного голоса все встрепенулись, и тучи над головой Муртазы, уже начавшие было расходиться, снова сгустились. Девушка оказалась представителем комитета экологического контроля горсовета.

– Инженер по безопасности не может дни и ночи проводить на заводе, – возразил ей Муртаза. – Тут нет нянек бородатым недорослям.

– Если не умеете толково объяснить, убедить, то будьте за няню!

– Что объяснять? Что клей пить нельзя?!

Но слова девушки произвели впечатление, некоторые из сидевших в кабинете поддержали её: что бы то ни было, нельзя допускать гибель людей на рабочем месте. И из туч ударила молния, хорошо хоть не прямо в макушку: комиссия установила частичную вину инженера Асанина и вынесла ему строгое предупреждение.

Всякий руководитель скажет: встреча с санитарными врачами и экологами не сулит ничего приятного. Муртаза разузнал: навлёкшую на него наказание балаболку звали Илюса. По фамилии Бадретдинова. После окончания санитарного факультета мединститута работает всего год. «Молода, зелена, – подумал о ней Муртаза. – Такие обо всём по книжкам судят. Намучаешься с ними, пока научатся понимать что-то в жизни».

Ждать, пока они поумнеют, накладно, поэтому многие ищут способы как-нибудь договариваться. Смягчить их сердца, застить глаза, чтобы не видели чёрных пятен на их светлых деяниях. Часто это удаётся к обоюдному удовольствию: и работа проверяемого идёт своим чередом, и карман проверяющего не пустует.

Но это не о Бадретдиновой речь, она была на редкость неуступчива. И ведь обойти её невозможно, как-никак работник горсовета, в любое время может прийти с проверкой.

Иные приятели намекали Муртазе, многозначительно улыбаясь:

– Да неужели не можешь найти подхода к девушке? Ты же парень видный!

Некоторые, догадываясь, что Муртаза до сих пор девственник, со скабрезной ухмылкой показывали руками, как надо девушку хватать и где щупать.

Они не знали Илюсу! Это нежное создание, которое родители нежили и холили, как драгоценный цветок, не выносило никаких грубых прикосновений. Им должно было восхищаться только на расстоянии.

Это понял Муртаза, когда сопровождал её по заводской территории. Да, именно он, инженер по безопасности труда, обязан был оказывать ей помощь и содействие во время экологических проверок.

Проходя вдоль бетонных стен длинных производственных помещений по асфальту, пестревшему пятнами мазута, они не уставали спорить. Илюса с возмущением указывала тонким пальцем на извергающийся из высоченной трубы факел и тянущийся сизый дым от него, на лоснящиеся чёрные лужи на земле. Муртаза же старался сосредочить её внимание на рядах тополей вдоль дорог, на цветочных клумбах возле лаборатории.

Он сам не заметил как, но со временем эти словесные дуэли стали ему нравиться. И даже стали милым украшением скучного бытия. Или как необходимые горчица или перец на столе – приправы острые, горькие, но без них самая изысканная еда не так аппетитна.

И что самое удивительное, причиной к их дружескому сближению стало очередное печальное происшествие. Один из грузчиков ночной смены во время выгрузки из железнодорожного вагона пустых бочек вдруг потерял сознание и был доставлен машиной «скорой помощи» в больницу. Дежурный врач нашёл домашний телефон начальника цеха, разбудил его и требовательно спросил: «Тут привезли вашего грузчика, отравился, когда выгружал бочки. Что вы в них возите? Нам надо знать, чем он отравился. Иначе лечить невозможно». «Это государственная тайна», – ответил сонный начальник. «Да вы что? Какая, к чёрту, тайна, когда речь идёт о жизни человека! Ведь он может умереть!» – «Я не имею права разглашать гостайну…» – «Да вы люди или нет?» Доктор выругался. Но что от этого толку?

К утру больной умер. В историю болезни написали слова: «Неясная этиология». Это означало, что причина возникновения хвори, приведшей к смерти, не установлена.

На заводе же, как водится, начались поиски виновных. Правда, на этот раз не стали создавать большую комиссию, обсудили, так сказать, в узком кругу. Муртаза со страхом ожидал, что гром грянет именно над его головой. Но в этот раз, как ни странно, в его защиту встала эколог Бадретдинова.

– Все инструкции и правила проведения работ вывешены на стендах на видном месте, беседы с рабочими проведены, респираторы, перчатки, сапоги, комбинезоны им выданы, – сказала она. Её слова обмыли душу Муртазы тёплой волной. Ведь именно для того, чтобы показаться перед ней молодцом, он и старался.

– А вы почему не сказали, что за ядовитое вещество было в бочках? – накинулась Бадретдинова на пожилого начальника цеха. – Одно ваше слово могло спасти жизнь человеку. Вы убили его! Именно вы! Судить за это надо!

– За неразглашение гостайны никого ещё не сажали, – не поднимая головы, пробормотал мужчина.

На минуту в кабинете воцарилась тишина. Да и что тут скажешь? «Респиратор, значит, был выдан? – тихо, как бы размышляя, спросил кто-то немного погодя. – Надо было этому бедняге надеть его. Бережёного Бог бережёт…» С этим трудно было не согласиться. И говорить дальше было не о чем. Никто не хотел раздувать дело, связанное с гостайной. В таких случаях лучше всего валить вину на покойного – всё стерпит и с собой в могилу унесёт.

Все тихо разошлись. Выйдя из здания, Илюса облокотилась на перила крыльца и наклонилась. Шедший чуть впереди Муртаза обернулся, подошёл и мягко дотронулся до её плеча.

– Из-за одного слова… Единственного… Если бы врачи знали, то наверняка спасли бы… Говорят, у него было двое детей. Теперь они сироты. – Она подняла голову, взгляд её был непонимающим, умоляющим. – Это гостайна… Ей же ведь от этого ничего бы не сделалось! А тут у человека жизнь оборвалась, у двух детишек судьба сломана. Как же это понимать?

«Да разве можно так переживать из-за людей, которых ты никогда в глаза не видел?» – удивился Муртаза и, заметив, что на её глазах накипают слёзы, нащупал в кармане носовой платок. Ему хотелось погладить ей лицо, порозовевшие, трепещущие нежные крылья милого носа. Но платок был помят, не очень свеж, и место как бы не очень подходящее для нежничанья. К тому же он боялся показаться слишком навязчивым.

– Врач не может оплакивать каждого умершего, – сказал несколько назидательно. – Слёз не напасёшься.

– Все врачи бездушные, что ли?

До сих пор Муртазе не приходилось близко общаться с врачами. Но у этого доктора сердце было чувствительное и душа на редкость отзывчива.

– Давай я тебя провожу…

Это вырвалось как-то само собой, неожиданно для самого Муртазы. Но девушка не возразила, спустилась с крыльца и со склонённой головой пошла по тротуару.

…После того случая они и стали встречаться. Но до этого дня отношения были просто дружескими. Только вот теперь, когда деревья оделись в зелень, когда отцвела черёмуха и зацвела сирень, и душа жаждала наслаждений, после того как они не виделись десять дней – о-о, какими долгими они были! – оба поняли, что солнце особенно ярко светит только для них двоих.

Трамвай оставил их посреди широкой улицы. Теперь надо спуститься в подземный переход, перейти на ту сторону улицы и идти пешком минут пятнадцать. Можно было проехать одну остановку на троллейбусе, но им хотелось растянуть дорогу. Муртаза, не чувствуя тяжести сумки, шагал широко, Илюса часто стучала высокими каблуками по асфальту.

– Давай посидим немножко вон на той скамейке!

Муртаза указал свободной рукой на уютный садик на углу улицы.

– Может, дойдём до дома? Там у нас тоже есть скамья.

– Это ты доходишь до дома. Дорога у тебя прямая. А я вот заблудился. Как в песне: «Заехал я в лес густой, окутанный ночною тьмой…» Это про меня…

– Случилось что-нибудь?

Муртаза тяжело вздохнул.

– О таком не говорят на ходу.

– Ну так давай посидим.

Садик был светлый, деревья посажены нечасто, зелень травы из угла в угол прорезали тропинки, выложенные плиткой. Клонившееся к западу солнце ласкало светом и теплом густые кроны кудрявых рябин, цветущих диких яблонь. В самой середине круглой клумбы цвели поздние тюльпаны. Они, словно желая досыта насладиться синевой прояснившегося неба, широко раскрыли красные лепестки-веки глаз и протянули тоненькие реснички-пестики.

Вокруг клумбы, под нежной тенью молодых, широко раскинувших ветви деревьев, стояли деревянные скамейки, выкрашенные в синий цвет. Они сели на ту, что была под крупнолистным боярышником.

– Мне было грустно, целые дни один, не к кому голову преклонить, – начал Муртаза.

– Почему один? А на заводе что?

– Да опять не работаем. Всех распустили аж на две недели.

– Это в нашем-то городе не найти куда пойти?!

Муртаза опустил голову.

– Я совершил путешествие, Илюса. В прошлое…

Последнее было произнесено многозначительно.

– В какое прошлое? – насторожилась Илюса. – И с кем там встречался?

– Хотел взглянуть на молодость моей матери. Я ведь тебе не рассказывал ещё о ней.

– Как нет? Говорил же, что она была красивая, весёлая, учительницей работала. Но когда тебе исполнилось девять…

Илюса смолкла.

– Да, мне было девять, когда она умерла. Что я знал о ней? Когда мальчики били меня, дразнили, что я сын арестантки, я считал виноватой маму. Отец утешал, говорил мне, что маму оклеветали, что за ней нет вины. Но ведь у него не было никаких доказательств! А судимость была… Теперь я хочу знать, за что её арестовали и судили. Я верю, точно знаю, что она была невиновна. Хочу восстановить её доброе имя. И не только это.

– А что ещё? – насторожилась Илюса, почувствовав в его голосе не присущую ему жёсткость.

– Хочу, чтобы те подлые твари, которые оговорили её, оклеветали, мучили в заключении, невинно осудили и сослали в ссылку, получили своё. Зло должно быть наказано! Хочу отомстить за всё! За её страдания и за мои унижения!

– Как?!

Муртаза уткнулся взглядом в красные цветы с золотистыми ресничками. Помолчал минутку и стал рассказывать о красном сундучке, обвитом золотистыми полосками. О фотографиях, тетрадках, записочках, хранившихся в нём. Потом о маминой подруге Фариде, об упрёке, высказанном ей. И о том, как пошёл по адресу стукача.

– И нашёл?

– Да.

– И что же ты ему сказал?

– Не помню.

– Как это?

– Злость затмила разум… Хотелось одного: мстить, мстить, мстить…

– И ты заявил в милицию?

– Зачем? Что она может делать с такими?

– И как же ты отомстил?

– Как мстят мужчины… Стукнул, пинал.

– Пинал? Так он же, наверное, старик уже! А если сломал ему что? Тебя же посадят!

– Пусть станет калекой! Пусть катится в ад! Туда ему и дорога!

– Это самосуд! За это сажают! Надо действовать по закону.

– Закон? Да нет в этой стране ни закона, ни обычая наказывать таких нелюдей. Хотя земля у них под ногами должна бы гореть. Не имеют они права ходить по ней. Если есть в этом мире хоть капля справедливости.

– А ты уверен, что справедлив? Что поступил правильно?

– А ты как думаешь? Этот гад искалечил судьбу матери. И не только её, но и мою. Что-то такое сотворили с ней тюрьме, что-то повредили внутри, поэтому она прожила так мало. Отец так говорил.

Лицо Илюсы вытянулось:

– Неужто били? – спросила она со страхом. – Известно, что в годы большого террора заключённых в тюрьмах подвергали страшным пыткам. Об этом столько уж написали. Душа стынет, когда читаешь роман «Чёрная Колыма» Ибрагима Салахова. Не щадили и женщин. Ты читал роман Евгении Гинзбург «Крутой маршрут»?

Муртаза молча кивнул поникшей головой.

– Как представлю, что тогда творилось, волосы встают дыбом.

Илюса с жалостью посмотрела на опущенные плечи Муртазы.

– Но ведь когда твою маму… арестовали… времена уже изменились, – постаралась смягчить она свои слова. – Было разоблачение культа личности, оттепель, многих реабилитировали… Нет, не должны были уже никого бить! Закон не позволял!

– Уж и не знаю, что думать…

– Не знаешь, а судить берёшься. И наказываешь сам. Да кто он такой, по-твоему, этот стукач? Он уж точно никого не бил. И для КГБ не указчик. Тут замешан не один и не два человека.

– Я и сам думал об этом…

– И всех собираешься избивать?

– Погорячился… Сердце не стерпело…

– Надо бы узнать точно, что же всё-таки случилось с твоей мамой, – стала размышлять Илюса. – И ведь вот что печально: мы – продолжение своих отцов и матерей, а, если подумать, так мало знаем о них. Всё, что нам известно, очень поверхностно: там родился, тут учился, здесь работает. А что творилось у них в душах, какие огни сжигали их сердца, нам неведомо… А надо бы знать… Сначала надо точно выяснить, в чем её обвинили. Тогда, в шестидесятых, времена огульного обвинения в контрреволюции, в заговорах против вождей советской власти уже прошли. Но ведь и уголовницей она не была… Тут что-то тёмное. Хорошо бы просмотреть её «Дело». Узнать, по какой статье судили.

– Я и сам думаю об этом, да не знаю, как это сделать, куда пойти. Ведь не всякому с улицы «Дело» выдадут.

– Посоветуюсь-ка я с папой, – сказала Илюса. – Все заметки о репрессированных проходят через его руки. Он работает в таком отделе газеты. Недавно помог опубликовать большую статью бывшего работника КГБ.

– Может, я сам поговорю с ним?

Лицо Илюсы стало строгим. Привести в дом молодого человека – это было бы очень важным и волнующим событием не только для неё, но и для всей семьи. Поэтому она относилась к этому вопросу очень ответственно. Она могла позволить перешагнуть их порог дорогому сердцу человеку только после того, как уже сказаны главные слова и даны обещания.

Муртаза сердцем понял это. Встал, поднял со скамьи сумку девушки.

Илюса тоже встала, подняла голову ввысь и застыла на месте:

– Смотри, радуга! Что это за чудо?

Муртаза обернулся. На фоне беспокойных рваных сизо-серых туч, длинной, от горизонта до горизонта, дугой вольно растянулась радуга. Только вот в самой середине, на самой вышине она была словно срезана – белая тучка перерезала её.

– Неужели радуга может быть разрубленной? – сказала Илюса. – Никогда такого не видела!

– И я тоже… – сказал Муртаза.

И свободной рукой взял девушку за локоть. Тонкая кожа её ответила ему еле заметным трепетом.

* * *

Через несколько дней Илюса принесла Муртазе хорошую весть. Её отец, через свои связи добился для Асанина разрешения ознакомиться с «Делом» матери. Журналист и сам хотел было пойти с ним, но Муртаза не согласился. Тайны трагических событий, произошедших с самым дорогим человеком, хотел узнать первым сам, один. А уж потом решить, стоит ли о них говорить журналисту…

Он позвонил по данному Илюсой телефону. Предупредительный, даже несколько ласковый, густой, бархатный голос пригласил его в центр города. Всем горожанам печально известное величественное здание, первый этаж которого облицован серым гранитом.

Остановившись перед высокой дубовой дверью, прежде чем коснуться рукой громоздкой, вычурной золочёной ручки, он постарался унять трепет сердца.

…Много лет назад именно в такой солнечный день раннего лета к этой самой двери подошла Загида и остановилась в нерешительности. Простояла без движения несколько мгновений. Затем же, собрав силы и стараясь прогнать сомнения, ухватилась за блестящую на солнце, но всё же холодную на ощупь, слишком громоздкую для её изящной руки, золочёную ручку двери.

…И вот теперь здесь стоит её сын. Под тем же солнцем, перед той же дверью, обуреваемый сомнениями, с таким же трепещущим сердцем. Что ждёт его внутри? Какие до сих пор неведомые ему тайны откроются там, за дверью?

Он точно так же, как когда-то его будущая мать, глубоко вздохнул и ухватился за ручку. Потянув дверь к себе, подумал: «Какая же она тяжёлая…»

Внутри стоял высокого роста постовой с непроницаемым лицом, он попросил у вошедшего паспорт, потом поднял с маленького стола чёрную трубку телефона. Кратко, чётко сообщил, кто явился и по чьему приглашению.

Минуту спустя наверху широкой, покрытой красной дорожкой лестницы показался молодой человек в сером костюме с приветливым лицом.

– Вы Асанин? Здравствуйте. Пожалуйста, поднимайтесь.

На втором этаже повернули в коридор, и мужчина открыл одну из одинаковых, как солдаты в строю, тяжёлых дверей.

– Проходите, садитесь. Минутку подождите, я сейчас.

Оставшись один в комнате, Муртаза оглянулся. Панели стены слева и закрытые шкафы справа, стулья, стол напротив входа около окна, письменный прибор на нём, настольная лампа – всё было тёмно-коричневого или чёрного цвета и казалось слишком тяжёлым, громоздким. Муртаза невольно почувствовал себя маленьким, слабым. как будто внутрь пробирался холод.

Благо, что сопровождающий его человек не заставил себя долго ждать.

– Да вы располагайтесь, не стесняйтесь.

И, положив на тускло поблёскивающую поверхность стола белую папку с ботиночными шнурками, удалился, бесшумно закрыв за собой дверь.

У Муртазы колотилось сердце. О Аллах, и из-за таких вот папок рушились судьбы, безвременно обрывались жизни?! И не толстая ведь вовсе…

На обложке номер, имя, фамилия, отчество и ниже «70 статья – пропаганда и агитация против советской власти». И ещё: «Cтатья 318, пункт 1 – сопротивление милиции и народному дружиннику». А это что значит? Какое сопротивление милиции может оказать молодая девушка?

Муртаза дрожащей рукой развязал бывший когда-то белым, но от прикосновения множества рук ставший серым шнурок. На первой странице внутри были приклеены две фотографии. Из первой прямо смотрела черноволосая девушка в белом платье с широко раскрытыми, точно распахнутыми глазами. На второй была та же девушка в профиль. У Муртазы перехватило дыхание. И это его будущая мать? Та студентка, которая запечатлена на фотографиях из красного сундучка, весёлая, задорная, с искристыми глазами? А как она смотрелась в зеркало – на фотографии получилась в анфас и в профиль, словно спрашивала, смеясь: «А ну, кто из вас лучше меня?»

Невозможно поверить, но это была она. Такие же дорогие сердцу черты. Но кто сделал её лицо таким потерянным, кто погасил искры в глазах, поселил в них отчаяние и беспомощность? Кто сделал застывшими, деревянными её тонкую шею и узкие плечи?

Муртаза закрыл глаза, старался унять боль в сердце. На вопросы, причинявшие эту боль, должны были ответить следующие страницы из этой папки.

Вот первые две из них: на тетрадных листочках в голубую линеечку выстроены аккуратные, ровненькие буквы. Написано только с одной стороны листа – удобно читать. «При проверке поступивших сигналов выяснено следующее…»

«Каких сигналов? А где они?» – эти вопросы укололи сердце Муртазы. Но на бумаге это не уточнялось. «Кадерметова высказывает слова осуждения политики коммунистической партии и советского государства, обвиняет их в несправедливостях по отношению к отдельным личностям и целым национальностям. Используя своё высокое положение секретаря комсомольской организации, защищает хулителей коммунистических идей и подстрекателей к протестам, поддерживает их. Пишет жалостливые стихи о печальной судьбе крымских татар, собирает подписи с обращением в Верховный Совет с требованием предоставить право крымским татарам вернуться на свою родину. Для этих целей замышляет создать организацию. Дед её был осуждён и сослан на Беломорканал. Во время личной беседы она заявила, что осуждает методы работы органов госбезопасности, что знает имена некоторых наших осведомителей, и грозилась разоблачить их».

От этих слов Муртазу бросило в дрожь. «Исходя из вышеизложенного, мы пришли к следующему выводу: учитывая необходимость защиты своих сотрудников и сохранения авторитета органов среди населения, задержать Кадерметову и держать под стражей до выяснения всех обстоятельств дела».

И внизу подпись: «Лейтенант Токтогулов». Ещё ниже слово «согласен» и чьи-то неразборчивые фамилии.

Лейтенант Токтогулов – вот кто сунул мать Муртазы в тюрьму!

Ну а тот гад Садиров где?

Муртаза в нетерпении перелистал разномастные бумаги, жадно ловил взглядом имена, фамилии. Их было не так уж и мало: следователь Сидоров А. Н., Гельмс Э. Б., Канчуров В. Ш., надзиратель сержант Кузьмина. Последняя написала рапорт: «Кадерметова напала на меня, поцарапала лицо, чуть глаз не раздавила». И подтвердила свои слова справкой от врача. Вот откуда, оказывается, появилась статья 318!

Под медицинской справкой стоит фамилия Гельмс. Такая же и под другой бумагой: она подтверждает, что Кадерметова лежала в лазарете. Сердечная недостаточность. Какая? Откуда? На эти вопросы ответа нет. Написаны два слова: «Этиология не выяснена». То бишь причина неизвестна. И точка.

Затем были пришиты короткие записочки от некоего Канчурова В. Ш. Он просил свидания, разрешения передать какие-то вещи.

У Муртазы сердце защемило. Фамилия была незнакома, но от записок веяло душевным теплом, искренней заботой. Буквы прыгали от волнения. А не Вилен ли это, упомянутый в тетрадях матери?

О Аллах, и кто только не прошёлся по судьбе молоденькой студентки! И что им было надо от неё? Отчего так обозлились, за что мстили одни и почему так заботился о ней неведомый для Муртазы Канчуров?

Где начало и где конец этого клубка? За какой конец нитки потянуть?

Токтогулов пишет о «поступивших сигналах», но откуда, кто подал эти сигналы, о том ни слова. Точно ли Садиров виноват?..

Да, органы умеют хранить свои тайны.

«Тут не надо торопиться, поспешишь – людей насмешишь, – старался унять волнение Муртаза. – Сначала надо всё хорошо обдумать. Один раз уже погорячился и что толку? Испачкал руки о мелкую гадину. И может даже зря. А крупные злодеи они вот тут. Требовавший ареста Токтогулов, следователь Сидоров, возможно, даже врач Гельмс. Почему он не исследовал как положено больную? Не выяснил причину болезни? Могли быть виноваты все, кроме, конечно, Канчурова. Он был вне мест заключения, приходил специально хлопотать за Кадерметову. Надо будет его найти… «Однако пойду-ка я по порядку», – решил Муртаза. – Начну с Токтогулова. Странная какая-то фамилия. Явно не местный».

* * *

Но ему не суждено было встретиться с Токтогуловым. Этот гражданин, внешним видом похожий на азиата, после развала Советского Союза отбыл на свою родину.

Впрочем, если бы даже они встретились, Токтогулов не расссказал бы ничего. Во-первых, потому, что при поступлении на службу, он дал клятву молчать о своей работе. Во-вторых, потому что именно в отношении Кадерметовой он допустил большую ошибку. Сотрудник, работающий с агентурой, обязан соблюдать правила, твёрдые, как мельничные жернова. Сает чуть-чуть оступился, и от жернова как бы кусочек откололся. А это было опасно. Но ведь где установлен жёсткий порядок, там беспорядки всегда случаются. Такова жизнь… Это был именно тот случай. В результате Токтогулову пришлось пережить очень неприятные часы, Кадерметова же оказалась в тюремной камере.

Отступление от порядка началось, можно сказать, из-за пустяка. Прочитав протянутую Садировым бумагу и внимательно посмотрев ему в лицо, он быстро понял, где зарыта собака. Вовсе не забота о родине волновали стукача, когда он писал этот донос. Месть – вот что капало с ручки, точнее из самого чёрного нутра его. А за что мстил? Известно за что: видимо, этот тупица положил глаз на красотку, ей же наплевать на него. Понять её можно. Но он не понимает, наоборот, хочет наказать её за нелюбовь. Руками Токтогулова, при помощи самих органов. Да, за большую дубину ухватился парень! Прямо-таки неподъёмную! А как только вмещается столько коварства в такой узкой голове!

Но голова есть не только у него, но и у других. И Сает тоже из мужского племени. Девушка, которая свела с ума парня до такой степени, должна быть какой-то особенной. Да и из доноса это явствует: секретарь комсомольской организации, а говорит о несогласии с политикой партии и правительства. Подписи под какими-то письмами собирает… Не мешало бы посмотреть на неё…

Тут необходимо сразу уточнить: в этом случае у Токтогулова не было никаких так называемых амурных интересов. Упаси Бог, таких вещей он на службе не допускал. Да и разборчив был по женской части. Намерения его были другие: неплохо бы иметь под рукой такого осведомителя. Именно из таких «красных ртов» (так называют у татар активистов, по поводу и без повода выступающих с речами с поддержкой политики партии) и получаются хорошие агенты. И не беда, что кое в чём выражает несогласие с советской властью. Перед такими легче открывают своё чёрное нутро злопыхатели. И что женского пола, тоже хорошо, мужчины часто доверяют свои самые сокровенные мысли женщинам.

В том, что молодую студенточку уговорить на сотрудничество не составит особого труда, Токтогулов не сомневался.

Вот тут-то он и допустил промах. Слишком самоуверенным был, да и поспешил. Прежде чем назначить встречу, надо было присмотреться к ней, узнать мнение не только чокнутого Фирдуса, но порасспросить и других. Сает же, недолго думая, взял быка за рога – через своего человека пригласил её на встречу.

Он встретил её на пороге, с аристократичной сдержанностью галантно улыбаясь, изображая из себя саму скромность. При виде задёрнутых штор Загида как бы насторожилась и остановилась у открытой двери, не решаясь перешагнуть порог.

– Да ты не обращай внимания, – как родной дядя добродушно заулыбался Сает. – Жарко, солнце бьёт прямо в глаза. Проходи. Не бойся, не съем. Я не людоед.

Поздоровались, познакомились.

Исходя из написанного Фирдусом, Токтогулов уже знал, за какие струны тронуть девушку. Она была смелая, трусости ни в ком не терпела. Поэтому решительно перешагнула порог и села в кресло возле двери, выпрямив стан.

Токтогулов расположился в другом кресле напротив, соблюдая приличие, в двух шагах. И начал крутить свою заезженную пластинку. Сначала как будто с искренним интересом расспросил про учёбу, про быт собеседницы. Затем плавно перешёл на положение в стране и мире. Пожаловался, что мировой империализм становится всё более агрессивным и злобным, описал коварные планы Аллена Даллеса. В таких условиях требуется единство народа, особенно молодёжи. Необходимо сплочённым строем противостоять козням мирового империализма. Ожесточённая борьба идёт на невидимом фронте за моральные устои советского народа, за его духовное здоровье. И нам необходимо быть в курсе, чем дышит народ, особенно молодёжь… Всегда лучше предупредить беду, чем потом исправлять… Для этого нужны внимательные, чуткие, ответственные люди, истинные патриоты своей страны…

Токтогулов говорил, как всегда, гладко и искренне, но вдруг стал чувствовать, что голос его помимо воли становится вялым, бесцветным. Как будто между ним и слушательницей возникло невидимое глазу препятствие. И его слова отскакивают как от щита в сторону, не достигая сердца девушки.

Сает в некотором замешательстве затих. Загида чуть наклонилась вперёд и довольно громко спросила:

– Призываете, значит, бороться с политикой Аллена Даллеса. Не думаете ли вы, что чем больше будет доносчиков, тем выше будет мораль народа?

Как будто из-за невидимого щита кинули копьё! Токтогулов растерялся. Он начал понимать, с кем связался. Сговориться с ней будет непросто. Садиров, сопляк, видимо, и не понимает, в кого втюрился.

С виду казавшаяся голубкой, птица оказалась ястребом. Начитавшаяся многих правильных книг, воспитанная комсомолом, она убеждена, что надо быть всегда искренней, правдивой, открыто говорить людям в лицо всё, что думаешь. Однако это ведь чревато: набираться ума в основном из романов да стихов и мерить жизнь книжным аршином. Но что делать, у книгочеев голова непременно кренится немного набок.

Они смотрели в глаза друг другу с открытой неприязнью. У Загиды это была даже враждебность. Лицо её было суровым, в глазах – искры. Ястреб сложил крылья и вытянул когти, навострил острый клюв…

Воздух в полутёмной комнате как будто накалялся. Токтогулов понимал, что договориться или хотя бы умаслить эту птицу не удастся. Он поудобней устроился в кресле, заулыбался и покачал головой, как будто выказывая сожаление о том, что его неправильно поняли.

– Жаль, вы ещё, оказывается, многого не знаете и не понимаете. Мы же никого ни к чему не обязываем. Не лежит душа, и не надо. Но…

Он перевёл дыхание.

– Но… – продолжил чуть погодя, погасив улыбку, со значением. – Вы должны крепко запомнить: никогда, никому, ни при каких случаях ни слова о нашей встрече. Пусть всё останется в этой комнате. Иначе…

Загида аж вскочила:

– Что «иначе»? Вы мне угрожаете? Хотите напугать? Прошли уж те времена! Хватит и того, что отцов и дедов в страхе держали! Все думают, что дышать стало легче, а вы всё туда же!

Токтогулов плавно поднялся с места и тихо спросил:

– И куда же это мы, по-твоему, идём?

Он изобразил на лице улыбку, но в голосе не сумел скрыть желчи. Загида почувствовала это, но не дала себе слабину.

– Натравливаете людей друг на друга! Поощряете доносы, клевету! Вот как вы, оказывается, вербуете себе доносчиков! Так знайте, я всем об этом расскажу. На собрании выступлю!

– На каком соб-б-брании? – Токтогулов сам не заметил, как начал заикаться.

– На комсомольском! Я секретарь комсомольской организации, если хотите знать!

Лейтенант не поверил своим ушам. Это уж тебе не простая балаболка, не болтливый утёнок какой-нибудь. Это была граната! Как будто он взял в руку гранату и неосторожно вытянул чеку. Теперь вот и в руке нельзя ни секунды держать, и бросить в сторону невозможно. Грянет взрыв, и земля под ногами лейтенанта КГБ рухнет в тартарары. На какой чёрт нужен КГБ разоблачённый тайный сотрудник?

Что делать? Как быть? И тут голова его заработала в том же направлении, что и у стукача Садирова, он ухватился за ту же дубину – КГБ, потому что не было другого средства спастись от этой напасти. Или поможет КГБ, или пропала голова.

– Хотите, значит, поставить вопрос на повестку дня комсомольского собрания, – сказал он задумчиво, стараясь показаться спокойным. «Так ведь она дура круглая, – думал про себя. – Как можно раскисать перед такой! Придумать надо что-нибудь!» И придумал:

– Интересное предложение. К этому надо подготовиться основательно. Кто будет доклад делать, кто выступать. Разве не так? Ведь вопрос чрезвычайно важный. Касается обеспечения безопасности страны.

Загида никак не ожидала этого. Про собрание она ляпнула сгоряча, только чтобы ещё раз уколоть этого вербовщика стукачей. Видя же, как он успокоился, даже заинтересовался, она от удивления растерялась. Даже остыла несколько и сама не заметила, как обратно села в кресло.

– Вы, конечно, и нашего представителя пригласите? – спросил Токтогулов будто бы с просительными нотками в голосе.

– А что, ваши представители на такие собрания разве ходят?

– Если приглашают, то вопрос рассматривается, – заулыбался Сает. – Только надо суметь убедить в важности мероприятия.

– Пригласим, конечно! И постараемся убедить!

Загида загорелась. Да и как не загореться от такой идеи – в их студенческую группу придёт представитель КГБ и будет выступать! Такого она до сих пор и не слышала. Это, может быть, будет впервые! Надо будет пригласить на собрание и параллельные группы.

– Дело серьёзное, надо обсудить всё заранее, – сказал Токтогулов.

Видя, что это наивное существо хватает крючок, он успокоился, подобрел. Возникло желание пошутить.

– У нас есть специальный отдел по связям с общественностью. Недавно создали. Начальник отдела… – он перевёл дыхание и выговорил первую пришедшую на язык фамилию: – подполковник Гаскаров Айрат Шаймарданович к таким просьбам относится очень внимательно. Направляет на места сотрудников, иногда даже ходит сам.

– И даже сам ходит?

У Загиды расширились глаза.

– Если лично обратиться с просьбой, то, может, удастся уговорить…

У девушки закружилась голова, перед глазами мелькнули лица однокурсников: вот будут потрясены! И тот нахал Фирдус, наконец, поймёт, что она уважаемый человек, и перестанет грубо приставать…

– А как же к нему попасть?

– Да вот хоть сейчас вместе можем пойти.

– Как это? А если его нет на месте?

Сает поднял руку и, отодвинув рукав пиджака, посмотрел на часы.

– Как раз сейчас он принимает представителей общественности.

– Неужели в КГБ принимают простых граждан?

Сает с улыбкой покачал головой, как бы умиляясь неосведомлённостью молодой особы.

– Органы в своей работе опираются на помощь населения. Поэтому и создан этот отдел. Ищем новые формы связей с народом.

Загида опустила голову, призадумалась. В глубине её души возникли сомнения.

– Может, отложить собрание на осень? Начинается сессия. Потом каникулы.

– Надо ковать железо, пока горячо, – твёрдо сказал Токтогулов. – Кто знает, что будет через несколько месяцев? Да и стиль работы отдела может измениться.

Загида глубоко вздохнула, как бы набираясь смелости, и поднялась.

– Ну если так, я готова. Пойдёмте!

«Дура! – подумал Токтогулов. – Так я и буду прохаживаться по улицам рядом с тобой!»

– Ты иди. Может, там ещё люди есть, займёшь пока очередь, – сказал он, многозначительно улыбнувшись. – Мне надо ещё на минутку заглянуть в одно место. Знаешь ведь куда? Нет разве?..

И он назвал адрес. Это было старинное трёхэтажное здание, первый этаж которого облицован серым гранитом. Оно находилось на одной из центральных улиц, напротив хорошо известного всем горожанам парка.

– Там дежурному скажете, что вас пригласил Токтогулов. Я мигом!

В глазах его блеснули опасные искорки. Но Загида не обратила на это внимания, и возникшую в глубине души тревогу постаралась погасить. Да и чего ей было бояться, что она плохого сделала?

Вот так прошла и закончилась роковая встреча, о которой очень хотел бы узнать Муртаза. Но она так и осталась для него тайной.

* * *

Как только Загида вышла из комнаты, Токтогулов схватился за трубку чёрного телефона, стоявшего на столе.

– Это я, – сказал он, не называя имени того, кто был на том конце провода. – Придёт девушка по фамилии Кадерметова, спросит меня. Ты встреть её, пригласи к себе. Побеседуй. Ну, пожалуйста… Не больше часа… Как это «о чём говорить»? О чём говорят мужчины с девушками? Особенно с красивыми. Неужели тебя надо учить? Потом всё объясню.

И всё же Токтогулов не совсем был уверен, что эта егоза сама ножками потопает в пасть удава. Не настолько же она темна, соображать должна, какой порог перешагивает…

Токтогулов вышел из гостиницы и быстрым шагом пошёл по улице. Издали увидел: Загида была в парке.

В самом центре шумного города, полного суеты, это был райский сад, дающий душе отдохновение и сердцу успокоение. В дальнем конце его – окружённая высокими деревьями детская площадка, заставленная ярко окрашенными каруселями, качелями, горками. По краям её охраняют выточенные из дерева фигуры медведей, лисиц, зайцев и Алып батыра. Слышится гомон ребятишек. Видимо, вышли погулять из детского сада. А за длинным столом несколько дедушек стучат костяшками домино. В середине, поодаль от круглого фонтана, на удобных деревянных скамеечках ведут свои неторопливые беседы бабушки.

Этот старинный фонтан был самым большим украшением парка. Он представлял собой большую бронзовую чашу, из середины которой вырастает ствол, на котором прикреплена чаша поменьше, и над ней крылатый мальчик Амур – бог любви. Натянул тетиву, навострил стрелу и, смеясь, смотрит сверху вниз. Метит в проходящие по дорожкам сада молодые сердца. Высоко брызжущие из чащ струи воды создали лёгкий туман, на котором образовалась прозрачная радуга. Серебряные капли льются на широкую клумбу вокруг, на нежные весенние цветы – жёлтые и белые нарциссы. Ах, как хороша жизнь!

Загида положила сумку на диванчик и протянула руку к богу любви, под сверкающие капли. Пышные рукава белого платья выше локтей издали делали её похожей на белую бабочку, ещё одно дополнение к торжествующей природе. Какие думы одолевали её, какие чувства волновали? Или она не решалась повернуть на аллею, ведущую на противоположную улицу? Или вспомнила о назначенном на сегодняшний вечер у этого фонтана свидании с любимым?

Ведь это самое подходящее место для романтических встреч.

Пройдёт немного времени, и детишки, и дедушки-бабушки разойдутся по домам. Тёплая, волнующая ночь накроет сад мягким тёмным покрывалом и создаст под кронами деревьев уютные шатры. В них укроются счастливые пары.

Но ты, девочка, похожая на белую бабочку, мечтаешь напрасно. В этот вечер не бывать тебе в таком волшебном шатре…

На мгновение в душе Саета проснулась жалость, смешанная с сожалением. «Сумку толстую носит, – подумал он, бросив взгяд на скамейку. – Книгами, тетрадями, наверное, набила… Всё есть у этой девушки, только вот ничегошеньки в жизни не понимает…»

Токтогулов опустил глаза и отвернулся. Раскисать ему никак было нельзя, надо было позаботиться о себе.

Вот Загида отошла от фонтана, взяла со скамейки сумку и пошла по аллее, по краям которой выстроились пышные липы. Вот вышла на улицу, перешла её и подошла к двери старинного здания, облицованного по нижнему этажу серым гранитом. И остановилась, словно переводя дух.

Наблюдавший за ней Токтогулов застыл на месте. А если она не откроет дверь и не перешагнёт порога? Если повернётся назад и пойдёт обратно? Тогда, может, минут её испытания?

Однако нет, не суждено было ей избежать их. Не должна была она в этот вечер вернуться в своё общежитие. Токтогулов найдёт способ пресечь ей дорогу. У него в голове уже созрел план. Да не один. Если она сядет в трамвай, можно будет последовать за ней, и там ухватить за руку и закричать: «Ты украла мой бумажник!» Или пойти за ней по улице и шепнуть встречному милиционеру: «Это распутная женщина, заразила меня дурной болезнью, задержите её». А дальше найдётся способ…

Но в таком раскладе дело намного осложнялось, появились бы ненужные свидетели. Токтогулову же лучше всего было решить проблему тихо. И всё получилось так, как он хотел. Загида ухватилась за ручку двери, откинув гибкий стан назад движением, полным изящества и силы, открыла её. И шагнула внутрь.

Сает с довольной удыбкой подошёл к фонтану, сощурив глаза, протянул руку к богу любви. Льющиеся на пальцы прохладные капли как будто смыли все сомнения и сожаления. Самое сложное было сделано. Теперь надо войти в здание напротив парка и написать рапорт. И дело его на этом закончится. Судьба девушки, похожей на белую бабочку, перейдёт в другие руки.

* * *

А «другие руки» означали систему, напоминающую медленно крутящееся зубчатое колесо. Если зацепит, то очень трудно оторваться – так и перекидывает тебя с одного зубца на другой.

Возле двери стоял сурового вида молодой мужчина в милицейской форме. Он попросил у Загиды документ, открыл корочку студенческого билета, снял трубку чёрного телефона, стоящего на маленьком столике, и сухо сообщил:

– Пришла Кадерметова.

– Минутку подождите, – повернулся потом к Загиде и положил трубку.

Действительно, долго ждать не пришлось, наверху широкой дубовой лестницы, покрытой красной дорожкой с зелёными краями, появился стройный молодой человек в сером костюме.

– Уже пришли? – широко улыбнулся он, как будто её только и ждал. – Здравствуйте. Поднимайтесь.

При виде такого радушия сомнения и тревоги улетучились, и Загида смело зашагала по ступенькам вверх.

Коридор второго этажа был широк и высок, стены наполовину обшиты коричневыми дубовыми панелями, пол покрыт такой же дорожкой, как и лестница. Всё чисто, добротно, но что-то гнетущее витало в воздухе.

– Токтогулов сказал, что скоро сам придёт, – сказала Загида, торопливо семеня за крупно шагающим мужчиной.

– Да-да, он звонил, предупредил.

– Он сказал, чтоб я заняла очередь к подполковнику Гаскарову…

Тут мужчина, не убавляя шага, повернул голову и бросил на неё косой взгляд.

– Да-да… Подполковник… Но я уже занял очередь… Что вам там томиться.

И он открыл высокую дубовую дверь.

– Давайте лучше подождём Токтогулова здесь. Пожалуйста, проходите. Располагайтесь поудобнее. – Он указал рукой на один из стульев возле стола. – Вы не очень торопитесь?

– Раз уж пришла, придётся потерпеть.

– Терпение – это замечательное качество, – улыбнулся мужчина. Прошёл за стол и сел. Загида села тоже.

– Вы, наверное, учитесь? – начал беседу мужчина. Улыбка не сходила с его чисто выбритого лица.

Загида же оставалась серьёзной, отвечала на его вопросы сухо. Да, учится, да, начинается сессия… И стипендию получает… Мужчина задавал вопросы как бы с живым интересом, но чувствовалось, что он просто тянет время. Раза два он, отвернувшись, даже зевнул.

Наконец он встал, вышел из-за стола.

– Вы посидите тут, я на минутку.

Дверь за ним закрылась бесшумно. В комнате установилась гнетущая тишина. Время как будто остановилось. Только солнечные лучи, проникающие между наполовину задёрнутыми тяжёлыми коричневыми шторами, как бы блекли, в углах притаилась тень.

Вот, наконец, дверь открылась. Появилась женщина с грубым лицом, мужиковатого вида. Коротко стриженные волосы придавлены беретом, гимнастёрка и чёрная юбка обтягивают плотную фигуру, на ногах сапоги.

– Кадерметова? – спросила она не здороваясь.

– Да… Это я…

– На выход! – скомандовала женщина.

– Что?!

– Говорят тебе: выходи из комнаты. Портфель твой? Возьми с собой!

Выйдя в коридор, Загида повернула было направо к выходу, но прозвучала команда:

– Налево!

Загида остановилась.

– Шагай налево!

Загида, подчиняясь командам: «Налево! Вниз! Направо!» – довольно долго шла по коридорам и лестницам невольно в такт шагам, раздающимся сзади неё. Чем дальше шла, тем коридоры казались неприглядней, стены обшарпанней, полы грязнее. Затем по краям лестниц появились решётки.

Женщина завела Загиду в тесную комнату без окон. Из мебели была там одна скамья вдоль стены.

– Раздевайся?

– Как?! Зачем?!

– Раздевайся, говорят тебе? Глухая, что ли?

– Что это? Арестовываете, что ли, меня? Позовите Токтогулова?

– Надо будет, позовут.

– А ордер? Без ордера нельзя арестовывать!

– Будет тебе и ордер, и всё остальное. Сними платье!

И женщина грубо дёрнула её за рукав. Загиду охватил ужас. Спасаясь от омерзительных прикосновений, она приподняла подол.

– Всё снимай! Спиной повернись! Расставь ноги! Что застыла? Шевелись! Наклонись вперёд! Ниже, ниже!

Женщина ткнула в её обнажённую спину пальцем, словно гвоздём.

…После обыска Загиду отвели куда-то ещё ниже, в камеру. При виде забранного пыльной железной решёткой окошка, под самым потолком двухэтажных нар, на которых сидели женщины с мрачными лицами, она почувствовала себя как в дурном сне. Спёртый воздух грязной тряпкой перекрыл горло.

Она была дитя природы, сызмальства привыкшая бегать по широким лугам, плавать в чистой реке, дышать сладким запахом садов, обводить взглядом широкие горизонты. Душа и тело её не могли вытерпеть такую тесноту. Ужас охватил её. Казалось, что, если сейчас не откроют дверь, она умрёт.

Она стала колотить кулаками в железную дверь:

– Откройте! Выпустите меня! Это ошибка! Я ни в чём не виновата! Позовите Токтогулова!

– Не дури! – сказала ей одна из женщин. – Все мы такие же. Тут виноватых нету.

– Смотри, совсем молоденькая! – сказала другая.

– Ничего, тут быстро созреет!

Кто-то подошёл и обнял Загиду за плечи:

– Не надо так колотить, руки повредишь. Идём-ка, сядь вот сюда. Сейчас же вечер. Нужный тебе человек наверняка уже домой ушёл. Даст Бог, завтра придёт на работу. Потерпи. Утро вечера мудренее.

– Послезавтра зачёт. Мне надо готовиться… – затряслась Загида в рыданиях.

Женщины засмеялись.

– Смотри, студенточку к нам привели! И портфель у неё толстый!

– Тут уж тебе, сестрёночка, придётся держать экзамены по другим наукам, – сказала одна назидательно. – Готовься к ним…

…Весь следующий день Загида провела на ногах, возле окошечка в двери. Услышав шаги в коридоре, прилипала ухом к холодному железу. Дверь несколько раз открывалась, приносили какую-то еду, питьё, кого-то вызывали, но фамилию «Кадерметова» никто не называл.

Затем наступили выходные… И понедельник прошёл, и вторник… Загида совсем затихла. Она уже не кричит, не требует, только с мольбой смотрит на надзирательниц, но ответ один:

– Надо будет – вызовут!

Она опять обводила безумным взглядом сокамерниц и твердила:

– Я не виновата… За что меня здесь держат? Зачёт не сдала…

– Истинно сказано, от сумы да от тюрьмы не зарекайся, – сказала пожилая женщина. – Тут, почитай, половина сидит без всякой вины.

– Больше, больше…

В камере, рассчитанной на шесть человек, сидело девять женщин. Их разговоры и жалобные рассказы стали достигать ушей Загиды. Одна привозила из Чувашии дрожжи, двое возили из Москвы одежду-обувь и здесь продавали. Их поймали и будут судить за спекуляцию. Есть воровка и даже убийца: пырнула в драке пьяного мужа ножом.

У всех нарушение закона налицо. А Загида-то тут за что? Должна же быть какая-то зацепка! Вспомнила своё выступление на собрании в защиту Тауфика, свои стихи, попытку послать коллективное письмо в Верховный Совет… И в самую душу её ворвался ледяной ветер тридцать седьмого года. Если уж человека за дрожжи судят, то за такие дела точно посадят…

Но откуда Токтогулов узнал про неё? Кто ему сказал? Что с ней теперь будет?

* * *

Что было с матерью Муртазы в заключении?

В бумагах из «Дела» не было ответа на этот вопрос. В протоколах допроса, написанного следователем Сидоровым, написано всё о том же Тауфике Гарипове, о коллективном письме в Москву.

Надо найти этого Сидорова и тех, кого в те дни судьба свела с задержанной Кадерметовой. И попытаться разузнать у них то, что не вошло в «Дело». Но где их искать и как найти?

Помогла опять Илюса.

– Ты сначала поговори с доктором, – сказала она. – Они человечны, отзывчивы. Как, ты сказал, фамилия?

– Гельмс.

– Это очень хорошо.

– Чего хорошего?

– Фамилия редкая. Папа быстро найдёт.

И правда, через день адрес Э. Б. Гельмс был уже у Муртазы в руках. Оказалось, это женщина – Эльза Бруновна. Из поволжских немцев. Живёт в центре города, в одном из расположенных на возвышении старинных, когда-то аристократических, теперь уже обветшалых домов, сокрытых за высокими деревьями.

Дверь квартиры открыла полная пожилая женщина с собранными в узел на затылке седыми волосами. Лицо её было в глубоких морщинах, над верхней губой – рыжие волосинки.

После того как поздоровались, она на несколько мгновений застыла, вглядываясь в его лицо внимательными серыми глазами.

– Бадретдинов из редакции звонил мне, попросил рассказать тебе о Кадерметовой всё, что знаю. Вот теперь я её ясно вспомнила, – сказала, глубоко вздохнув. – Ты похож на мать. Отчество твоё Виленович, а фамилия Канчуров. Ведь так?

Лицо его дрогнуло. По телефону он сказал, что сын Кадерметовой, фамилию свою не назвал. Но почему эта женщина думает, что он сын какого-то там Канчурова? И так уверенно об этом говорит!

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я Османович. Фамилия моя Асанин.

– Значит, им так и не было суждено быть вместе, – как бы про себя сказала Эльза Бруновна. И, смутившись, добавила: – Прости… Может, не стоило тебе об этом говорить. К сожалению, тогда я совсем потеряла их из виду и до сих пор ничего о них не слышала. Сами понимаете, нам не приходилось проявлять излишнее любопытство. Как твоя мама?

– Мама… Она давно умерла…

Морщины на лице Эльзы Бруновны как бы стали глубже. Она повернулась и пригласила гостя в дом. Они прошли через высокий коридор, хотя и освещённый сверху лампочкой, но казавшийся полутёмным из-за стоявших по стенам шкафов, и вошли в комнату.

– Проходи. Садись вот сюда, на диван.

Сама села за стол, на мягкое кресло. Опёршись правым локтем о столешницу, подпёрла подбородок.

– Как это печально, – сказала, тяжело вздохнув. – И сколько ей было?

– Тридцать пять.

– И диагноз?

На лице её отразилась настороженность, даже страх.

– Цирроз печени.

– Соболезную, – покачала она головой. – Тебя воспитал отец?

– Я жил с отцом и мачехой.

– И теперь живёшь с ними?

Муртаза в нескольких словах рассказал о себе: детство в Средней Азии, армия, приезд в Казань, институт, работа на заводе.

– Женат? – спросила она.

– Нет ещё. Здешние родственники умерли, живу один.

– Как же я опасалась этого! – как бы невольно вырвалось у Эльзы Бруновны.

– Чего же вы опасались?

Женщина повернула голову и несколько мгновений промолчала, глядя в угол.

– Ты, конечно, имеешь право узнать всю правду… Но почему именно от меня?

Муртаза сидел в полной растерянности.

– Я познакомился с «Делом» матери, – сказал он. – Там есть справка, написанная вашей рукой. Я ничего не понимаю в медицинских терминах, да почерк ваш не совсем удалось разобрать. Может, вспомните: чем же она там болела?

– Да-а, ты имеешь право… А вот я… у меня свой долг, своя обязанность… Ответственность…

Женщина совсем запуталась в словах.

Удивление Муртазы росло.

– Какая обязанность? Перед кем?

– Перед государством… Точнее, перед родиной. С меня взяли клятву не разглашать…

Оба замолчали. Муртаза ждал продолжения разъяснений, Эльза Бруновна была в нерешительности.

– Но моя мама, Кадерметова… Она не могла знать никаких секретов, ни государственных, ни военных. Если и была во что посвящена, то только в тайны языка и литературы. Она же училась на филологическом факультете. И в её «Деле» нет ни слова о секретах.

Эльза Бруновна покачала головой, как бы удивляясь его наивности.

– Если бы в «Делах» писали, как говорится, только правду, всю правду и ничего кроме правды. Если бы…

– И какая же правда, по-вашему, там не написана?

– Да я же «Дела»-то не видела! Просто исхожу из того, что происходило на моих глазах. Очень сомневаюсь, что кто-то подробно написал это и вложил в «Дело».

– И что же произошло? – в нетерпении наклонился к ней Муртаза. И Эльзу Бруновну как будто прорвало, она заговорила сбивчиво, путано.

– Молодёжь обвиняет нас в бездумной покорности, что мы, подобно овцам в отаре, с опущенными головами покорно брели туда, куда вёл шедший впереди козёл. Что мы не делали ничего, чтобы противостоять несправедливости и злу. И вы правы тысячу раз. Да, одни открыто одобряли и поощряли несправедливость, даже творили зло и получали от этого удовольствие. Другие были обмануты, введены в заблуждение пропагандой. Третьи, хотя и всё понимали, но были напуганы, застращены. И если кто-то осмеливался поднять голову и что-то сказать… Для избавления от таких была создана целая система. Правда тогда, в наше время, она начала расшатываться. Но в целом сохранилась и продолжала действовать.

Муртаза был в некотором недоумении. Сидящая перед ним немолодая женщина-доктор как бы открывала ему душу, которая болела от незаживающей раны. Но к чему это? Сейчас он хочет слышать только об одной из узниц!

Доктор понимала его состояние.

– Да, я из племени напуганных, – продолжила она. – А вот твоя мама была не из таких. Она держала голову высоко. И видна была издалека. Как цветок тюльпана в засохшей от жары степи. Такой осталась она в моей памяти. И её любовь, как романтическая история. Поэтому я и подумала, что твоя фамилия Канчуров.

– Я не понимаю вас! – сказал Муртаза. – Почему вы не говорите прямо? Ведь с тех пор прошло уже тридцать лет! И даже многие государственные тайны открыты!

Эльза Бруновна горько усмехнулась и бросила на него взгляд, как бы умиляясь его наивности.

– Тайны бывают разные. В те годы даже ураган считался гостайной, о нём не разрешалось писать в газетах и говорить по радио. Теперь можно. Но ведь есть секреты такие, о которых мы так никогда и не узнаем. Вполне возможно, что это был именно такой случай. Связанный с важной и опасной тайной… Но я должна рассказать о том, чему сама была свидетельницей. Иначе душа моя не успокоится…

Она выпрямилась и глубоко вздохнула.

– Это началось как-то необычно. Странно даже. Однажды к нам в больницу СИЗО привели девушку для обследования, что мы и сделали. И составили заключение, что она была здорова. Девственница. Только вот бледная немного. Но это объяснялось тем, что она плохо переносила заточение. На следующий день главный врач больницы пригласил меня к себе. Вместе с медсестрой, что было необычно. И дал нам ампулу. Велел сделать инъекцию обследованной накануне девушке.

– Здоровому человеку? Какой укол?

– Какой препарат, ты спрашиваешь?.. Ампула была без надписи. Абсолютно чистой. Никакой пометки на ней не было. Что за препарат в ней находился, я не знала, и после не узнала и уже, наверное, не узнаю никогда.

– Но как же вы, врач…

– Пойми, я тоже была там узницей! – В голосе женщины прозвучала неизбывная горечь. – Узник – ты понимаешь, что это значит?

Она отвела от него взгляд.

– Нет, не знаешь и не надо тебе этого знать… Пусть судьба проложит твои пути-дороги подальше от таких мест.

– И вы…

– Да, медсестра сделала укол. А мне было приказано записывать свои наблюдения на листочке.

– Но в «Деле» нет такого листочка!

– Остаётся догадываться, что она пришита в другую папку и совсем в другом месте… В каком? А я откуда знаю! Прошло минут десять, и состояние девушки резко ухудшилось. Неровный пульс, затруднённое дыхание. Этого я никак не ожидала…

– И что потом?

– Пойми, я спасла её! Сделала невозможное, сказали бы сведущие люди. Я предотвратила остановку сердца. Целых два часа мы с ней боролись со смертью. Состав препарата мне был неизвестен. В таких случаях лечение затруднено, иногда даже невозможно, потому что неизвестно, что привело к резкому ухудшению здоровья больного, до того совершенно здорового. Это тот случай, когда в истории болезни пишется: «Этиология не выяснена».

Где слышал Муртаза эти слова? Ах да, на заводе отравился грузчик, выгружавший из вагона пустые бочки. До того в них что-то перевозили. Но что именно, так и не узнали, и человек умер. И тогда говорили про «невыясненную этиологию»…

– И через два часа всё прошло? – спросил он.

– Через два часа был доставлен антидот. Его, то есть противоядие, привёз Канчуров, – сказала доктор со значением. – Он спас Загиду. Если бы не он, при всём нашем старании, мы бы не смогли сохранить ей жизнь.

– Кто он, этот Канчуров?

– Говорили, вроде бы адвокат. Но это нас удивило. До того мы ни разу не видели, чтоб у кого-то из наших больных был защитник. Да и не похоже было, что он работает в такой области, где приходится общаться с арестованными, надзирателями. Куда там! Интеллигент высокой пробы. Райская птица, случайно залетевшая в наш ад. Душу был готов отдать за Загиду. Да и она…

Эльза Бруновна посмотрела на Муртазу:

– Прости, если что не так сказала…

– Этот, вы говорите, адвокат… Если привёз антидот, то, значит, знал точно, что за яд?

– Про это ничего не могу сказать. Я не могла спросить, он ничего не сообщил.

– А где он теперь, не знаете?

– Канчуров? Нет, после того как увезли от нас Загиду, я ни разу его не видела и ничего о нём не слышала. Знаете, они тогда подружились со следователем Сидоровым. Он, Антон Никитич, давно уже на пенсии. Но друг друга не забываем, с праздниками поздравляем. Можешь ему позвонить. Очень хороший человек. Было видно, что и к Кадерметовой относился по-доброму. Сострадал всей душой.

Следователь… и сострадал? Но почему же тогда мать Муртазы была сослана в ссылку?

Эльза Бруновна наклонясь писала на бумажке телефон и адрес Сидорова, поэтому не заметила удивления Муртазы.

– Он, конечно же, знает больше меня, – говорила она. – И про Канчурова тоже. Но ты меня не забывай. Если возникнут вопросы, позвони. Я говорю серьёзно… Обращайся, не стесняйся.

Последние слова она произнесла с особым значением, как бы виновато и просительно. Даже глаза увлажнились.

– Ты не представляешь, как я рада этой встрече, – сказала она, когда вышла провожать. – Вот ведь каким молодцем вырос. А я как вспомню те времена, душа начинает болеть, как будто её червь точит…

Уже вышедший на лестничную площадку, Муртаза обернулся:

– Какой червь?

– Да так, это иносказание… Но теперь душа моя будет спокойна.

И она, подняв голову, с улыбкой посмотрела в глаза Муртазы. Лицо её как бы помолодело, в загоревшихся глазах отразилась материнская забота, искренняя симпатия и даже гордость.

– Ты ж, наверное, проходишь диспансеризацию? – спросила она посерьёзнев. – Хотя, что я спрашиваю, ты же учился в вузе. Да и на заводе это обязательно.

– Какая диспансеризация? Зачем?

– Ну… Ты же образованный человек. Истинный интеллигент постоянно заботится о своём здоровье. Была бы жива мама, напоминала бы тебе об этом. Теперь вот, может, некому об этом заботиться. Никому не мешает время от времени показаться врачу, провериться. Таким, как ты, особенно…

– Какой же я, по-вашему? В чём хуже других?

– Нет, конечно, не хуже! Для меня ты в тысячу раз лучше других. Но всё же, как доктор, настоятельно рекомендую, будь внимателен к своему здоровью и не ленись. Прошу вместо матери. Запомни мои слова!

А сама влажными, умоляющими глазами смотрит прямо в зрачки Муртазы и словно бы через них, как через лупу, видит тайную болячку глубоко внутри, которую сам он старается не замечать.

Он повернулся к ней спиной.

– Конечно… Запомню. Не забуду. Прощайте!

* * *

Выйдя во двор, Муртаза шагнул с асфальта на траву, прислонился спиной к высокому тополю. У него стучало в висках, словно колотили молотком. Что это за головоломка? Что за инъекцию сделали его матери? И отчего этот старый доктор интересуется его здоровьем, беспокоится даже? Почему она смотрит так, как будто просвечивает всё нутро Муртазы? Или догадывается об изъяне, скрытом в глубине его существа? Но как, каким образом?