Читать книгу Ангел по имени Боб - Макс Фетт - Страница 4

Вам никогда не испытать той боли, которую чувствует человек на необитаемом острове, каждый день видящий улетающую птицу.

С другой стороны, он не рожал…

Так или иначе мне тоже было больно. Простреленное крыло срасталось неправильно и (как оказалось позднее) полностью не раскрывалось. Это сильно не нравилось батюшке. В умах прихожан Бог виделся всемогущим, и в теории ангелы обладали схожим талантам (кровь не течет, летать может и т.д). Батюшка всеми силами опровергал это заблуждение на общих собраниях в церкви.

– Не смейте Бога всевышнего с ангелом сравнивать! Бог един, а ангелов вон скока! У Бога всевышнего кровь не идёт, а ангел рожден земной женщиной. Он наполовину человек, наполовину…

– Гусь! – крикнул узник из деревянной клетки. Тот нашёл способ как получать удовольствие от заключения – издеваться. Он привык есть сырую картошку, на угрозы плевал, а если кто-то пытался его вытащить, то он предварительно натирался картофельными очистками, выскальзывал из захвата попов и убегал.

Кто-то похихикал, но в общей сложности прихожане сдерживались. Тем не менее батюшка понимал, что в начале было семя, а затем дерево, но конкретно в том случае кроме как кинуть картошкой в заключенного ничего не мог.

– Наш ангел наполовину человек и настолько же божество. Он из плоти и крови и страдает как любой из нас. Нам надлежит защищать его, дабы в Судный день он защитил нас и проводил через райские врата.

Мы с Леонид Семёновичем лежали на чердаке и в реальном времени наблюдали, как сомнения проникают в толпу. Сверху это выглядело, как змейка на старом телефоне (Библия-эдишн, со Змеем Искусителем в главной роли), где съедобными точками были головы верующих. Те, кто перешептывался, сгибали склонялись. Это значило, что змейка их съела.

В рассказе про монашку была единственная достоверная деталь. Она действительно что-то прошептала мужику у рва. С того дня он больше ни с кем не говорил, порождая собой слухи. Я слышал разные версии. Монашка предсказала смерть мужика. Или доказала, что я – сын Сатаны. Мне понравилась та, где она назвала мужика педиком, и тот заплакал. Слабенький просто человек. В детстве обижали, вот и нервы ни к черту.

Как бы то ни было Юлия что-то сказала и это знала вся паства.

– Папа приближается! – предупредил батюшка. – Стена сгорела в дьявольском огне подшей женщины.

– Кто здесь ещё падший? А? – хихикал заключённый и зашвырнул картошкой в крышу, как раз туда, где лежали мы с Леонид Семеновичем. Я дернулся и несколько обожженных перьев с моих крыльев полетели на поднятые головы прихожан.

– Замолчи, божевольный! – выругался батюшка и заключённый заржал. – Мужчины и женщины, точите вилы и стройте катапульты.

– А у меня ствол есть! – радостно выкрикнул подросток с поднятой рукой.

– Молодец, сын Божий! Пойдёшь в первых рядах!

– ЕС! – обрадовался парень. Из ряда впереди к нему повернулась женщина в белой косынке с красным узором по краям.

– Патроны есть хоть? – спросила она.

– Нах они мне?

– Не теряйте время, братья и сестры! Вперёд! – прокричал батюшка.

Народ повставал и ушел, как будто со скучного рабочего брифинга, а не с собрания с главой паствы, где они поклялись служить Богу и отдали все свое имущество. Мы с Леонид Семеновичем собрались уходить, как услышали аплодисменты. Среди пустых трибун оказался бывший член Научного сообщества, недавний зек известный под погонялом Учёный. Он лежал на скамье и хлопал забитыми портаками руками. На груди лежала раскрытая книга Достоевского «Преступление и наказание».

– Кем будешь, непутный? – спросил батюшка.

– Кто? Я? – учёный говорил с немецким акцентом. – Йа есть вашь… Этот, постоялец… Найн. М-м…

– Брешить петухам под топором будешь. Своих людей я каждого знаю!

Учёный расхохотался. Он сел на лавку и широко раздвинул колени, начав вертеть четками из засохшего мякиша.

– Шайзе, не обмануть тебя, – он улыбнулся, сверкнув тремя серебряными зубами.

– Зачем явился? – батюшка погрубел. Мы с Леонид Семеновичем прильнули к трещине в полу чердака.

– А мне гьоворили, русские гастфрайндлих. Меня на хатье милее приняли… – Учёный цокнул языком.

– Гости входят через дверь, а не окно.

– Каюсь, батьюшка, быль грешок. Пойду я, раз гоните.

Батюшка гордо выставил грудь на фоне креста, где распятый Иисус лицом был подозрительно похож на него, и тяжёлым взглядом провожал встающего Учёного.

– Но я обязатьельно вернусь, – Учёный посмотрел точно на нас с Леонид Семёновичем и ухмыльнулся. – До встречи, ангелок.

Я прижал крылья к полу. Слева от меня замычал Леонид Семёнович, который оказался придавленным одним из них.

– Следи за словами, падаль, – сказал батюшка и показал под рясой пистолет Макарова и набитый крест на животе.

– Честь имьйэю, – сказал Ученый, отсалютовал и ушёл.

Батюшка поправил рясу и посмотрел на нас. Он не сказал ни слова, но по холодному и твердому взгляду я прочитал следующее: «Ты обязан быть тем, кого я придумал».

Насколько я понял, мир всегда делится на черное и белое, вот только для нас цвета смешались в общий серый. Допустим, библия права и все рассказанное в ней – правда. Идеальный общество, где люди соблюдают десять заповедей: Соблюдай их и будешь однозначно хорошим. Но человеческая натура настолько противоречива, что в одной и той же ситуации, но с разницей в год, двое схожих по характерам людей поведут себя по-разному. Как если бы те десять скрижалей стояли в центре города у всех на виду и каждый подходил, чтобы добавить подпункт к «Не воруй». И так продолжалось столетиями. Посему к нашему времени мы имеем не закрепленное в умах четкое: «Не воруй», а устоявшееся: «Тихо спиздил и ушел, называется – нашел». Но не стоит забывать, что это справедливо для мира, где существует религия и ее общий порядок вещей. Правда, подозреваю, что без нее было бы тоже самое. Разница заключалась исключительно в отсутствии весомого оправдания для своего эгоистически-мудаческого поведения.

Мы поспешили выйти из церкви за Учёным, но от того не осталось ни следа. Жители ближних домов, где обитали наиболее важные для Бога люди (имеющие власть и связи), и охрана на пепелище забора его не видели. Ученый остался в поселении.

– Найдем его, – сказал Леонид Семёнович, сел на корточки и зачем-то зачерпнул щепотку песка с земли.

– Че ты делаешь?

– Ищу его запах, – сказал Леонид Семёнович и лизнул горсть песка.

– А это зачем?

– Понятья… ТЬФУ! Не имею, – сказал он, сохраняя серьёзность на лице.

Поселение находилось у подножья склона и разрослось на пару десятков километров. Среди старых покосившихся изб стояли новенькие дома в европейских и японских стилях, которые были разделены широкой площадью, где располагался рынок. Свои палатки там раскрывали только приезжие, ведь никому из наших не разрешали торговать, ибо:

– Не сметь торговать со своими людьми! Только бесплатно, только бартер!

По причине такого наплыва неверующих вскоре был создан отряд особого назначения «Вайт Монашки». В число их задач входило: надоедать лавочникам и уговаривать присоединиться к пастве или в крайнем случае сделать скидку.

Мы проходили мимо мясной лавки и услышали следующий разговор:

– Сие творение не на клею, – сказала вайт-монашка. – Крылья даровал юноше Бог.

Упитанного вида мясник, заполнивший складками жира весь рыболовный стульчик, тянулся в пинте пива на прилавке. Второй рукой он отбивался от колбасы, которая свисала с потолка и лезла ему в глаз.

– А я те клей горю. Ать, ну да-ай, вещай.

– Каждый в пастве трогал эти крылья, – сказала монашка, вызвав у меня неприятную дрожь. Она нагнулась и прошептала: – Некоторые даже выдернули себе перышко, – и смущённо захихикала.

– А? – громко спросил мясник и опрокинул пинту, пролив пиво на прилавок. – Да… В пизду, – он выдохнул и складки его жира вылезли под подлокотниками стульчика. – Дай-ка.

– Вы что! Я не брала…

– Не гони. Не брала, не сказала бы. Хвастайся.

Монашка огляделась. Мы с Леонид Семеновичем прятались у прилавка с иконами, где постоянно собиралась толпа и скрывались от взора. Из рукава она достала тонкую прозрачную пластинку, в которой было моё детское перо. Мясник взял её, покрутил в руке, понюхал, зачем-то лизнул.

«Че вас все лизать тянет?»

– Ну, допустим? – сказал мясник.

– Что? – удивилась монашка.

– Ну, магическая эта штука. И че?

– Не магическая, а божественная. Магия – это ересь.

– Ну, тип да. Нах в стекло т?

Монашка хитро заулыбалась. Видимо понравилось ей, что кто-то спросил про это. А мясник рыгнул. Видимо переел. Он вернул перо.

– А это на всякий случай. Я, когда день плохой наступит, стеклышко разломаю, вот так, – и разломала. – Ой…

– И слиняла магия, – сказал мясник, расхохотавшись.

– Нет. Я его снова запрячу. У ангела душа большая и сила его никуда не денется.

– И скок она весит?

– Сила?

– Душа его.

– Как это?

– Ну, скок весит? Колбаcа от, – мясник взял весы с крюком и повесил на неё палку сервелата. – На те. Восемьсот грамм. А душа его в килограммах иль пудах?

– А… А его душа так больша, что её невозможно взвесить.

– Ясн, – мясник встал, взял тряпку и подошёл к стойке. – Вот, че те скажу. Чего взвесить нельзя, того не существует. Ты мясо будешь? Свежее. Ток повесил.

– Нет, – растерянно сказала вайт-монашка.

– Сздрысни тогда. Работать не даешь.

Вайт-монашка огляделась. Возле мясницкой лавки никого не было. Наши жители не интересовались вырезками или ребрышками. У большинства был свой скот, а остальные воровали у тех, у кого был свой скот.

Популярными были иконы с моим лицом и лавка с накладными крыльями. Из-за последнего по всей общине ходила куча кретинов, мнящих себя ангелами. С другой стороны, они создавали мне прикрытие, давая свободно гулять, что в целом было неплохо, но все равно как-то обидно.

Минусом же являлось то, что продавцы доказывали, словно крылья даруют ангельскую силу. И некоторые индивиды верили в это. Настолько, что число умерших от падения в овраг становилось пугающе много. Так же люди толпились у лавок с виниловыми дисками, при условии, что вся техника была запрещена на территории секты.

Мы блуждали между людьми, расспрашивая про Учёного с хлебными четками. Ни одной дельной наводки.

– Его здесь нет, – заключил Леонид Семёнович, ковыряясь зубочисткой в зубах.

– Где ты ее взял? – спросил я, но он меня проигнорировал.

– Поищем в деревне, – Леонид Семёнович сплюнул зубочистку в траву и побежал.

Рынок отделялся с западной части ровной полосой из репьев и шиповника. Нужно ли упоминать, что такая преграда не сильно нравился парню с крыльями за спиной?

Мы спрятались за свинарником, на заборе которого сидели ребятишки. Один мотнул ногой, запустив соскользнувший тапок в грязь и свиньи тотчас набросились на обувь. Мальчик заорал на семейство пяточковых, но те были слишком заняты – хрюкали на тапочек. Его друг хохотал, откинулся назад слишком сильно и грохнулся в грязь. Через пять секунд оба ревели.

– Это нам на руку, – оценил Леонид Семёнович, выглядывая из-за забора.

– С чего вдруг? – спросил я, выдергивая репьи из крыла.

– Учёный услышит крик и будет точно не здесь. Одним местом меньше.

Прибежала хохочущая женщина (наверное, мама) вместе с пьяными подругами. Кстати, на территории паствы алкоголь тоже находился под запретом.

Мы вышли к жилой зоне.

Про порядок расположения построек тут никто не вспоминал. После появления меня люди массово съезжались в деревню, отрывая клочки земли. Дома строились наспех и заблудиться среди их хаотичного порядка было проще простого.

Как-то мне рассказывали про двух соседок Алину и Полину. Две похожие женщины, у каждой по ребёнку и лопате. Так вышло, что в первый год ажиотажа они приехали одними из последних и на двоих им достался один участок на шесть гектаров. Вначале они решили жить там большой семьёй (что странно сочеталось с понятиями современного христианства), но их дети подрались из-за того, что один был приемным чёрным, а второй – расистом. Их матери обсуждали проблемы на огороде с лопатами и в последствии ими же помахались.

Штыковая напоминала шпагу и идеально подходила для уколов на чем специализировалась мама негритенка (умела задеть метким словом), но совковой можно было хорошенько переебать, на чем специализировалась мать расиста (всегда била его, когда… Просто всегда). Развязалась кровавая битва, в ходе которой почва пропиталась кровью (что неудивительно, учитывая название), а ровные грядки истребили интенсивно дергающиеся ступни в сланцах.

После пятого пореза и третьего выбитого зуба, собравшиеся соседи организовали ставки со свёклой и то и дело подбрасывали им палки с камнями. Конфликт разрулил пришедший батюшка и приказал им вырыть ров (любил он рвы), тем самым поделив территорию. Война не прекратилась, а лишь перешла из ближнего боя в дальний. Дети перестреливались камнями, а мамы оскорбляли друг друга всеми словами на языке, который ещё не придумали до конца, а когда придумали – запретили.

Учёного нигде не было. Мы блуждали между бревенчатыми домиками, убегая от рычащих собак и метких детей с рогатками. На удивление почти никто не обращал на меня внимания. Я даже специально встал на бочку, как бы оглядывая окрестности и как бы случайной раскрыл крылья. Среди гуляющих мимо в проулке между домами остановился мужик, ведущий за собой корову. Он посмотрел на меня, переложил языком колосок из левого уголка рта в правый и ушёл.

Леонид Семёнович заглядывал под каждый камень, выискивая следы Учёного. Вот только как они должны были выглядеть, я смутно себе представлял. На ум приходили колбочки или заточки, но нам попадались только помет, грязь и резиновые куклы, насаженные на деревянные заборы. Тоже странно и стремно и тем не менее не то.

Среди жилишь мы случайно наткнулись на дом моей мамы. Единственный с обшивкой из досок, а не полностью бревенчатый, как остальных. Их давно не красили. Сочно-зеленый поблек до бирюзового. Водосточная труба засорилась комком из листвы и дохлого голубя семилетней выдержки. Мать ангела, предвестника второго пришествия, оставили жить в развалине. После того, как батюшка забрал меня я все реже приходил к туда, а она старалась не лезть в мою жизнь.

Пока Леонид Семенович шёл по следу, согнувшись под окнами, как бабка с радикулитом, я заглянул в окно. В последний раз мама дергалась от каждого взмаха крыльев. Я спрятал их под фуфайкой, чтобы случайно не спугнуть ее.

В окне показалась кухня. Старые измазанные жиром обои, плита, где тысячи жженых спичек закрывали конфорки. На столе полчища муравьев растаскивали корку хлеба и рассыпанный сахар. У стены покосившаяся железная печь с горкой ветхих бревен. С потолка свисала перегоревшая лампочка, не давая мне заглянуть глубже в дом. Я встал на перевернутое ведро и дотянулся до открытой форточки. Марлевая сетка не позволяла мне просунуть нос, точно камору-переростку. Я прислушался. Из глубины дома доносился скрип кресла-качалки.

– Боб, – подозвал меня Леонид Семёнович. Дно ведра подо мной проломилось. Обе ноги провалилась в него, сковав их, и я рухнул в грязь.

– Да блин!

Отвратительная задача пытаться отмыть перья. Нет представлений, как это делают птицы, но мне приходилось последнему идти в баню, когда горячей воды нет, но есть общие вонючие мочалки и оголенные до прутьев веники, и сидя голой жопой на холодной лавке отмывать каждое перо. Ладно бы никто за этим не следил, так нет, батюшка проверял меня. Он всегда носил с собой серебренные часы на цепочке. Редкая минута, в которую он не натирал их махровой тряпочкой. И если мои перья по чистоте не совпадали с блестящей крышкой, то меня разворачивали в баню.

– Ученый найден, – сказал Леонид Семёнович, пока я пальцами пытался оттереть крылья. В доказательство он показал мне монету.

– И че? – спросил я, всячески осматривая её.

– Дату глянь. Две тысячи второй. В тюрьмах платят зарплаты, значит Учёный где-то потратил деньги, значит ему выдали сдачу.

По уровню понимания его логика ютилась где-то между укладкой асфальта с первым снегом и свадьбой сразу после школы.

– Ближайший магазин в деревне, – продолжал он, – а там новых денег отродясь не было! Это точно его монета и это точно он!

Леонид Семёнович взял след, а я взял тряпку с веревки, где сушилось чье-то белье, и последовал за ним, оттирая подсыхающую грязь.

Снова пройдя через ограду из репейников, мы вернулись на рынок. Народу там прибавилось и виной тому стал парень с отрезанным ухом и портретом обезумившей монашки на палке. Он стоял на самодельной трибуне из бочек и фанер. Голова побрита, а тело закрывала волчья шкура. На фоне стоял я с распахнутыми крыльями, сделанный из картона в полный рост. Батюшка распорядился, чтобы такие поставили у всех магазинов городка неподалёку.

Задумка не приносила нужного внимания. Прохожие считали меня персонажем любовного романа. А на въезде картонного ангела украли и поставили у ларька, приклеив шаверму и подписав: «Ангелам – ангельская еда». На рынке мою картонную копию разукрасили и превратили в дьявола с чёрными крыльями и бородкой.

– Внемлите мне, люди! – кричал оратор, махая портретом. – Великая мать права. Боб – сын Сатаны! Я воочию видел его падение! С горящими крыльями он пал в воду, точь Люцифер! А вышел он на землю, пропитанную ложью батюшки, обугленный, чёрный и в обнимку с голым юношей! Грех на грехе! Грех на грехе! Грех на грехе! – скандировал он.

Собралось человек пятьдесят. Немного по меркам общего количества прихожан, и тем не менее достаточно. Из них большинство молчало, когда как где-то треть была на грани. Некоторые неуклюже поднимали руки, но опускали, понимая, что рядом нет единомышленников. Кто-то по чуть-чуть подходил ближе к выступающему. Но самым страшным было то, что абсолютно все косились по сторонам. Пастве батюшки везло. Окажись хотя бы один действительно согласный, то толпа вспыхнула бы оппозиционным ревом.

– Пойдём отсюда, – сказал Леонид Семёнович, утягивая меня за крыло подальше от толпы.

– Зачем?

– Когда люди начинают ненавидеть ангелов, то не надо показывать им крылья.

Мы отправились в восточную часть поселения. Там преобладал японо-китайский стиль с их крышами из керамики и закругленными углами, створчатыми дверьми и фонариками. Жители здесь носили кимоно и деревянные тапочки с подошвой из двух брусочков. Они также назывались самурайскими, но те войны древней Японии славились гордостью и безжалостно убивали тех, кто смел даже мало-мальски оскорбить их честь. У нас же каждый второй угол дома был обоссан, а статистика по убийствам так и не превысила ноль.

Самое смешное, что при таком общем стиле жили там преимущественно казаки, калмыки и буряты, а основал восточную часть поселения негр. Всю жизнь он плотно сидел на аниме и когда примкнул к пастве, то вызвался спроектировать дома. Батюшке понравился энтузиазм юноши, и он выделил бригады рабочих-нелегалов ему в помощь, которые в последствии и стали первыми жителями.

Жил среди них кузнец Дикку. Он сам распустил слух, что это имя переводится, как металл. Мол Ку на конце звучит жестко, как удар молотом по наковальне, поэтому так переводится. Однако русско-японский словарь (которого тоже не должно быть на территории паствы) предлагает совершенного другой перевод.

Дикку слыл настоящим мастером своего дела. Его руками были выкованы такие изделия, как ложки, новый крест и… В целом это все. На самом деле непонятно за что он получил звание мастера, но да Бог с ним.

Одной из главных его проблем была показушность. Когда Дикку работал один, то ничем не отличался от обычного кузнеца, но когда кто-нибудь входил… У-у-у. Молот заносился до потолка, мышцы напрягались, а искр от ударов было столько, что их хватило бы для поджога Кремля. На этот случай недалеко всегда сидел его подмастерье с запрещенной болгаркой, который пилил трубы, тем самым создавая необходимые искры для красочной картины.

Леонид Семёнович привел нас к кузне Дикку и заглянул внутрь. Тот выковывал ложки весьма странно способом. Он брал готовую ложку, нагревал до красна и выбивал дно в другую сторону. Все они валялись на краю металлического стола и громко звенели от ударов кузнеца, вызвав недовольство соседей.

– Прекрати стукать, окаянный-сан! – сказала бабка, затягивая ремень на кимоно и доставая очередную семечку из пришитого кармана.

– Си хау мауа, – сказал ей широкоплечий кузнец, который с грузным лицом сидел перед маленькой наковальней.

– Че мелешь? Какие си хуа, ты с Перьми, по нашенскому балакай давай, – кузнец не слушал, продолжая стучать. – Поглядите на него! Хватит! Кому сказала?

Дикку стряхнул с плеч пыль, что осыпалась с потолка, и привстал. Он оказался вдвое выше злобной бабки, а волос на его груди было больше, чем у нее на голове.

– Стоит он! Детина кавайный. Ложки, говорю, в коробку брось, шоб не брынчали!

– Ложки нужны на столе.

– На кой?

Кузнец схватил одну и с размаху метнул в балку, из-за которой выглядывали мы. Та воткнулась в нескольких сантиметрах от носа Леонид Семеновича.

– Нечисть отпугивать, – кузнец взял ещё и бросил их, как сюрикены, так же воткнув по всему дверному проему.

Будучи уверенным в их бесполезности, я шагнул через порог. В ту же секунду с потолка на меня свалилась доска.

– Ни одна нечисть не сможет здесь пройти, – сказал кузнец.

В голосе его не было издевки, но он брал на слабо. Я знал это, ведь волосы на его плечах встали дыбом, а грудь выставилась вперед. Мужчины так делают, чтобы скрыть ребячество и высвободить немного поясничества изнутри.

«Козёл», – подумал я, снова вошёл в кузню и наступил на торчащий из-за угла хвост. От крика кошки зазвенели ложки, а от ее когтей на моей ноге остались четыре глубокие царапины. Больно ли это? Ещё бы, но больнее было видеть угасающую веру в глазах бабки. От того ли, что я не оправдывал клеймо спасителя или от постепенного согласия с мнением монашки.

Пока мной овладевали раздумья на передний план вышел Леонид Семенович. Он пнул ногой кошку, закрылся от упавшей на него палки, взял кузнеца за бороду и подтянул к себе.

– Учёного видал?

Такой дерзости кузнец не ожидал. Потом понял, что весит сто двадцать кило, поднял мелкого за шкирку и швырнул на улицу. Я помог ему встать и уходя услышал, как бабка звенела монетами, чтобы купить ложечки.

Поиски ни к чему не привели. Ученый пропал. Да и на что мы рассчитывали? Он мог выйти каким угодно образом. Паства разрушалась, а численность последователей монашки множилась. Любой мог помочь ему выбраться, хоть по воздуху аэропланом, хоть под землей с помощью дрессированных кротов.

Мы взошли на пригорок в конце рынка и сели. Подступала осень. Об этом говорила пожелтевшая трава и прохладный ветер, жонглирующий в воздухе опавшими листьями. Точную дату было не узнать. Календари числились в списке запрещенных предметов.

– Дурость, – сказал я.

– Он близко! Мы найдем его, – Леонид Семенович сжал кулак и ударил им по муравейнику. Через пару минут стыдливого засыпания его землей, мы пересели подальше и продолжили.

– Че он те так нужен?

– Он угрожал нашей… нашему… А мы, кстати, кто вообще?

– Че?

– Ну, мы все. Папа, ты, я, остальные, мы как называемся?

– Батюшка говорил, община.

– А что такое община?

– Ну, мы все.

– А.

Мы помолчали, прислушиваясь к кричащему оратору на рынке. Я поджал коленки насколько мог из-за пуза и положил на них подбородок. Леонид Семенович лег, глядя в небо.

– Дядя сказал, что мы простоя деревня, а дядя, что конгрегация, – сказал он.

– А папа что сказал?

– Папа сказал, чтоб я с ним больше не разговаривал. Я его с тетей увидел и дяде сказал.

– А че они делали?

– Письки трогали. Мой дядя мою тоже трогал и всем рассказывал. Батюшка ниче плохого про это не говорил.

– И правда.

Раны от когтей кошки защипала. Кровь из нее стекла к лапте, согревая ступню. Я оторвал подорожник и приложил к царапинам.

– Мне скучно, – сказал Леонид Семенович, закусив ромашкой.

– Помолись.

– Или погони скот, или уберись дома, или с глаз, – он шмыгнул носом и подложил ладони под голову. – Нечего тут делать. Скучно.

– А что не скучно?

Леонид Семенович не ответил, уставившись куда-то вперед. От солнца меня вдруг укрыла чья-то тень. Я поднял голову, увидев улыбающегося Ученого, вертящего хлебные четки. Он кивнул нам и посмотрел на мои раны.

– Найн, – он вынул из кармана пузырек с перекисью и бинты, обработал рану, а подорожник чуть-чуть растер в ладонях, после чего приложил обратно и перевязал. – Листочек сам по сьебе не льечит, нужен сок.

– Спасибо.

– Я жье врач, – улыбнулся Ученый. – Вьас только за смиертью посылать. Что так дьолго?

– Мы вас искали, – растерянно сказал я.

– Зачьем? Я жье оставил записку, что буду здэс, – Ученый призадумался и с хитрой улыбкой посмотрел на Леонида Семеновича. – Мьяленький бусхафт. Захотелось пьоиграть в сыщиков?

– Кто?

Леонид Семенович достал из кармана записку.

– А-а-а. Ты когда писок лизал ее нашел.

– Фецайон. Я не пониль.

– Скучно тут. А так приключение получилось, – сказал Леонид Семенович.

Будь рядом батюшка, он бы заставил меня высечь его кнутом за ложь или закинуть в клетку на несколько месяцев. Но без него меня вдруг охватил смех, от которого вскоре заболел живот. Ученый наклонился и положил руку на плечо, успокоив меня.

– Мой дорогой юнге, я не хочью тебе вреда. Ты жертва идиота взрослого, но вашьу секту надо брахен. Когда приедет Папа, здесь нихт не останется. До этого момента, ты должен сбежать или умрешь.

От его улыбки стало немного теплее на душе. Он поднялся, заметив собравшихся на рынке прихожан вокруг кричащего оратора, и нахмурился. Наверное, ему была понятно, что если они смогут победить батюшку, то всего лишь сменят одно лже-божество другим в лице поехавшей святой монашки. Ученый покачал головой и ушел.

Через несколько часов я вернулся в храм. На контрасте с дневным приключением дом казался серым. Я закинул пачку чипсов, которую купил на рынке из-под полы, узнику, полил пионы на заднем дворе, отполировал крест маслом, убрался. Тем не менее сколько бы я не тер, окружение выглядело пыльным.

Я поднялся на колокольню, где спал. Там же обитали голуби. Когда три года назад батюшка определил мне эту комнату под предлогом: «Ты должен спать ближе к Богу, а выше здания у нас нет», голуби меня шугались. Но вскоре приняли за своего то ли из-за крыльев, то ли потому что питаться нам приходилось только хлебом.

Вскоре я упал на старую солдатскую кровать, подняв в воздух опавшие перья и пыль. Они оседали на меня, постепенно погребая под собой. Я закрыл глаза, принимая неизбежное и вдруг услышал поднимающегося по лестнице Леонид Семеновича. Его глаза были выпучены, а губы кривились в улыбке. Он затряс меня за плечи и сказал:

– Папа здесь!