Читать книгу Ветры, ангелы и люди - Макс Фрай - Страница 5

– Совершенно ужасный был одиннадцатый год, – говорит Танька. – Сперва все болели – мама, Соня, дед. Слава Богу, все выкарабкались. А Пяточкин наш все-таки умер в марте. Ты же помнишь Пяточкина? Самый лучший в мире был кот, до сих пор скучаю. Дурной пример заразителен, я сама тоже несколько месяцев пробегала по врачам и обследованиям. Это теперь понятно, что просто решили со здоровой коровы побольше бабла содрать, этакая гиппократова саечка за испуг, а тогда грешным делом думала – все, последнее лето в моей жизни настало! Голландец мой сладкий тут же быстренько упаковал вещички и дал деру в направлении такой же загадочной как моя, но менее проблемной русской души. Финт, достойный хорошо обученной корабельной крысы. Ясно, что все к лучшему, но поначалу мне было совсем невесело. Невзирая на ясность. Смерть отменилась, а жизнь все равно рухнула, бывает, оказывается, и так. Тогда я решила: ладно, поеду зимовать куда-нибудь на юг, к морю, и гори все огнем. Благо начальство согласно отпустить меня на удаленку, а остальным клиентам и подавно все равно, где я свожу их разнесчастные балансы. И тут – тадамм! – реальность наносит последний сокрушительный удар. На юге у моря у нас, оказывается, зимует мама. Ей надо, она так решила и уже купила билеты в Таиланд. А в питерской квартире пока поживу я, если уж все равно договорилась об удаленке. Присмотрю за рыбками и к деду буду время от времени заезжать – вот как она здорово придумала.

– И я, представляешь, согласилась, – говорит Танька. – Что совершенно необъяснимо. Ситуация на самом деле совсем не безвыходная, вполне можно было взвалить деда с рыбами на Надьмихалну, или на ту же Соньку. Но я даже не стала предлагать альтернативные варианты. Почти обрадовалась, что все решилось само, без меня. Подумала: интересно же будет снова пожить в Питере. То ли забыла, как плохо мне там всегда становилось зимой, то ли не забыла, а решила: «Чем хуже, тем лучше». Не знаю. Трудно сейчас свою тогдашнюю логику понять. Могу сказать только, что это была чудовищная глупость.

– Ну ты только прикинь, – говорит Танька. – Все и так плохо, а тут еще зимовка в Питере. В этой дурацкой саморазрушающейся, всеми ветрами продуваемой – зато-на-Петроградке! – квартире. Вместо теплого Пяточкина глупые рыбы за стеклом, вместо разъехавшихся и поумиравших друзей юности бесконечный фейсбук, по уши закопавшаяся в семейную жизнь сестра, да дряхлый дед на другом конце города. Единственное каждодневное развлечение – давным-давно надоевшая работа ради пропитания. Короче. Примерно за неделю до Нового года я перестала всерьез размышлять о самоубийстве. Но только потому что оно стало казаться мне слишком хлопотным делом. И если бы не Боб… Нет, пожалуйста, ничего не говори. Я знаю. Все знаю.

* * *

Шел по улице Бармалеева, недоумевая: что я здесь забыл? И, если уж на то пошло, как меня вообще занесло на Петроградку? В половине двенадцатого ночи, в декабре месяце. Зачем? Для сентиментальной прогулки, прямо скажем, холодновато. Ну и вообще, мало ли, кто где раньше жил.

Думал: самое идиотское, что я вообще на хрен не помню, как сюда добирался. На метро, с пересадками, а потом пешком? Или взял такси? На фоне этого простого вопроса философское «зачем» как-то утрачивает актуальность. И какой, интересно, смысл столько лет оставаться трезвым, если реальность все равно то и дело разваливается на куски, из которых во все стороны как гнилые нитки торчат обрывки причинно-следственных связей, не способные соединить в логическую последовательность даже два простых эпизода: вечернее чаепитие дома, на набережной Смоленки и прогулку по улице Бармалеева.

«Какой смысл оставаться трезвым» – это был риторический вопрос. Совершенно не собирался развязывать. И уж точно не вот прямо сейчас, когда все давным-давно закрыто – по крайней мере в обозримом пространстве. Да и денег с собой, кажется, нет.

Обшарив карманы, обнаружил: и телефона нет тоже. Вот это номер! Такси теперь не вызовешь, а на частников надежды мало, на проезжей части пусто, как будто автомобили еще не изобрели. Хоть балы там устраивай. Похоже, домой придется топать пешочком. В минус – что у нас тут сейчас за минус? Хрен его, честно говоря, знает. Но совершенно точно не плюс.

И когда увидел свет в окнах квартиры на четвертом этаже, сперва подумал только: «О! Вот кого можно попросить вызвать такси!» А уже потом: «Ну надо же, это, что ли, Танька дома?» И тут же обругал себя: «Хрен тебе Танька, она уже давным-давно уехала. Это в лучшем случае Аннапална. А скорее всего просто новые жильцы».

Но кстати, имеет смысл проверить. Потому что Аннапална – это вполне себе спасение. Наверняка она меня помнит. И разрешит позвонить, вызвать такси. А там уже выкручусь, договорюсь с водителем, чтобы подождал, пока я зайду домой за деньгами. Обычно соглашаются, куда им деваться.

А все равно, еще поднимаясь по лестнице, совершенно точно знал, что дверь ему откроет не Аннапална, а Танька. И, окрыленный предчувствием, помчался наверх, перепрыгивая через ступеньки. Хотя казалось бы – ну, Танька. И что с того. Сколько лет прекрасно без нее обходился, почти не вспоминал.

Подумав об этом, побежал еще быстрее. Никакой логики.

Дверь сперва долго не открывали, наконец женский голос неуверенно спросил:

– Это кто?

– Как бы на самом деле я.

Дурацкая шутка родом из их общей юности, лучший в мире пароль.

– Ой, – изумился голос. И защелкали замки.

– Ой, – повторила Танька. – Бобочка. Собственной персоной. Вот это номер!

Сказал:

– Понятия не имел, что ты в Питере. И вдруг иду мимо, а в ваших окнах свет. Подумал, а вот возьму и зайду. На удачу.

– Свет в окнах? – изумленно переспросила Танька. – Вообще-то у меня только над аквариумом лампа горит. Наверное, ты просто этаж перепутал. И правильно сделал: я-то действительно дома, хоть и в потемках сижу. Ужасно тебе рада. Заходи.

Зашел в темную прихожую. Танька, немного помедлив, сообразила, что гость ничего не видит, и щелкнула выключателем. Недовольно зажмурилась, потом приоткрыла один глаз. Сказала:

– Жуть какие у мамы отвратные лампочки. Надо бы накупить новых и все поменять. Тут много чего надо сделать, да руки не доходят. И не факт, что ей понравятся перемены. Утешаюсь тем, что терпеть осталось всего три месяца. Ладно, с половиной. Но все-таки не десять лет.

– Почему терпеть?

Танька только рукой махнула. Дескать, все это неинтересно. Но все-таки объяснила:

– Матушка в Тай укатила зимовать, представляешь? Я вообще-то сама туда собиралась, но она меня опередила. Ладно, ей и правда нужнее. Всю весну по больницам моталась, пусть греется теперь. А я тут ее рыб караулю. И деда навещаю; слава Богу, ему хоть воду менять не надо. Выгляжу ужасно, да?

Согласился:

– Неважно. Но это ерунда, видывал я и похуже.

– Не сомневаюсь, – усмехнулась Танька. – Учитывая твой стаж работы на «скорой»… Ничего, на самом деле я белая и пушистая. И вообще в полном порядке. Это чертов Питер на меня так действует. Нельзя мне сюда больше чем на неделю приезжать. Голову уже знаешь сколько не мыла? Дней десять. И не потому что тут нет горячей воды. Она есть. Просто мне пофиг. И сил нет ни на что. Но чаю я тебе все равно заварю. Он у меня хороший. Великий и британский.

Прошел за ней на кухню, где горела маленькая лампа над плитой. Стол был заставлен грязными чашками и завален бумажными пакетами. В мойке громоздилась гора немытой посуды. На жестком диване лежали смятая подушка и пестрый комок пледов, можно было догадаться, что хозяйка ночует прямо тут. По крайней мере в те дни, когда ленится идти в спальню.

– Чудовищное свинство я тут развела, – вздохнула Танька, разжигая огонь под чайником. – Пока одна была, вроде, нормально. А теперь даже стыдно как-то. Хотя бывали мы с тобой в переделках и похуже, чем какая-то грязная кухня.

Улыбнулся. Обнял ее крепко-крепко. Еще на пороге хотел это сделать, но почему-то постеснялся. Столько лет не виделись, просто отвык – не только от Таньки, но даже от самой идеи, что она существует. Сказал:

– Ты моя лучшая в мире дружища. Как же я рад, что рискнул зайти! А теперь давай мне чай и садись на диван. Все остальное я сделаю сам.

– Вот и хорошо, – флегматично кивнула она. – Ужасно лень со всем этим возиться.

Пока закипала вода, успел отыскать и вымыть заварочный чайник и несколько чашек. Пока заваривался чай, смел все со стола. Посуду в мойку, пакеты в мусорное ведро, вместе с содержимым, отчасти заплесневевшим, отчасти просто окаменевшим. Протер стол мокрой тряпкой. И еще раз. И еще. После четвертого подхода стол оказался вполне пригоден для чаепития.

– В холодильнике есть конфеты, – сказала Танька. – Халва в шоколаде. Я их купила, а потом забыла. И правильно сделала, по крайней мере есть, чем тебя угостить. Достань.

Достал. Разлил чай по чашкам. Сел рядом с Танькой. Обнял ее за плечи. Спросил:

– Слушай, а почему мы вообще потерялись? Я не помню. И не понимаю теперь совершенно.

– Я тоже не понимаю, – вздохнула она. – Ну, просто я уехала – это раз. А ты бухал тогда сильно, я тебя таким видеть не могла. Поэтому даже не попрощалась по-человечески. Потом звонила тебе домой бесконечно, ты трубку не брал. Наконец ответили какие-то люди, сказали, ты продал квартиру и уехал. Я еще какое-то время рыпалась, расспрашивала всех наших, но они такое рассказывали, что я перестала. Решила, ничего не хочу о тебе знать, лучше уж сама что-нибудь сочиню. Получается, зря. Прости, Бобчик. Все это очень понятно и по-человечески, но применительно к нам совершенно необъяснимо. Ты же всегда был мой лучший друг. И до сих пор есть.

Улыбнулся:

– Да ну, что тут необъяснимого. Нормально все, не бери в голову. Я и сам себя тогда потерял. Зато теперь нашелся. И пригодился, да?

– Ты только вот чего, – строго сказала Танька. – Даже не думай, будто у меня что-то там ужасное случилось. Ничего особенного не случилось. Просто нормальная человеческая хандра. Год, и правда, тяжелый был, но в итоге все более-менее обошлось. Кроме котика. Пяточкин мой умер весной, представляешь? Но ему уже почти двадцать лет было, так что тоже, в общем, нормально. Дело житейское. Просто я дурака сваляла, нельзя мне было оставаться зимовать в Питере.

– Ничего, ничего. На самом деле можно. Со мной-то!

– Ну разве что с тобой, – вяло согласилась Танька. – Слушай, что-то я носом клюю совсем. Учти, это не потому что мне скучно. У меня бессонница какая-то дурная в последнее время. Пару часов подремлю и снова подскакиваю, неизвестно зачем. И соображаю все хуже, и сил ни на что нет, а все равно не сплю. Как будто война, бомбежки, и надо быть готовой в любой момент подхватываться и бежать. Видишь, даже по дому в пуховике хожу. Вроде бы потому что теплый и гораздо удобней халата. А на самом деле, чтобы быть наготове. Совсем чокнулась… Но вот чаю с тобой выпила и расслабилась. Могу отрубиться буквально в любой момент. И слушай, как же это обидно! Ты знаешь что? Ты, если тебя где-нибудь ждут, иди. А если не ждут, оставайся тут, ладно? Спальных мест в этом доме больше, чем нас. И еда какая-то в холодильнике есть. И чай. Чая еще много…

И действительно, уснула, не договорив. Да так крепко, что не проснулась даже когда отнес ее в спальню и уложил в кровать. А сам вернулся на кухню и засучил рукава. По своему опыту знал, что порядок, внезапно возникший на месте запущенного бардака – не самое лучшее в мире лекарство от выгрызающей сердце тоски. Но очень неплохое. Как будто вместе с бардаком закончился тяжелый отрезок жизни, в ходе которого ты его развел. И можно начать все заново. С ослепительно чистого абсолютного нуля.

Ну и самому лучше быть при деле сейчас, когда начал вспоминать, как оказался на Петроградке.

Пока оттирал заляпанный растительным маслом и свечным парафином подоконник, говорил себе: «Не надо об этом думать. Мне нужна ясная голова, а не буря в полутора литрах внутричерепного гоголь-моголя. Совершенно не важно, откуда я тут взялся, как среди ночи попал на улицу Бармалеева. Важно, что это случилось очень вовремя. И что еще важно, так это вернуться сюда завтра вечером. Хотя бы завтра, а дальше – как повезет».

* * *

– Вот просто пришел среди ночи, – говорит Танька. – Без звонка, как будто заранее договорились. Я сперва перепугалась по старой привычке, в полночь без предупреждения никого кроме ментов как-то не ждешь. А они – нежеланные гости, даже если единственное преступление, какое можешь за собой припомнить, переход улицы на желтый свет. Потом подумала: а вдруг это воры проверяют, есть ли кто дома? Решила, надо подать голос, но не открывать. Спрашиваю: «Кто там?» – и вдруг в ответ: «Как бы на самом деле я». Мы с Бобкой так в юности шутили, даже не помню, кто из нас первым придумал. Ай, не важно. Вместе придумали. Мы тогда все делали вместе.

– Представляешь, – говорит Танька, – вместо того чтобы наброситься на него и всю ночь пытать, как там и что, я просто отрубилась. Расслабилась на радостях – кажется, вообще впервые за весь год. Проснулась утром в матушкиной спальне, подумала: «Надо же, Бобка приснился». А потом вышла на кухню, и поняла, что гость у меня был наяву. Потому что такой идеальный порядок лично я даже в лунатическом припадке не наведу. А Бобушка в этом смысле настоящий монстр. Какая у него дома была чистота! Не в каждой девичьей горенке такой порядок. Он же чуть ли не с восемнадцати лет один жил, с тех пор как мать умерла. И вечеринки, конечно, нон-стоп, я сама, было время, из его квартиры неделями не вылезала. А все равно каждое утро в доме снова идеальный порядок. Бобка как-то, практически не приходя в сознание, умудрялся все вымыть и расставить по местам. И ботинки у него в любую погоду оставались идеально чистыми, и на штанах ни пятнышка. Как ему это удавалось? Не понимаю.

И кухня моя тем утром сверкала, хоть в журнал по домоводству ее фотографируй в качестве недостижимого идеального образца, – говорит Танька. – И гостиная тоже, и коридор. Причем коридор сверкал не только от чистоты. Бобка нашел на антресолях мамину коробку с елочными гирляндами и развесил их под потолком. Добрая сотня лампочек, и все мигают, как на старой доброй школьной дискотеке, представляешь? Я сперва вообще не поняла, что происходит. А потом ничего, опознала эти фонарики, сообразила, откуда они взялись. И наконец-то вспомнила, что скоро Новый год. Всего неделя до него осталась, действительно. И как-то неуместно обрадовалась – ура, этот сраный год заканчивается! Как будто от смены календарной даты внезапно, без дополнительных усилий изменится жизнь. Вообще ничего руками делать не надо, только сиди и жди.

И самое главное, – говорит Танька, – на кухонном столе лежала записка. Жутким Бобкиным докторским почерком, который без поллитры не разберешь. Но я обошлась всего двумястами граммами, в смысле, одной кружкой кофе. И прочитала: «Обязательно вернусь вечером, пожалуйста, будь». Эта формулировка: «пожалуйста, будь», – как-то неожиданно меня проняла. Словно не просто просьба быть вечером дома, а глобальное пожелание бытия. Я была так потрясена, что решила попробовать «быть». В смысле, существовать хоть немного осмысленней, чем в последние месяцы. И для начала вымыла голову, чтобы не портить своим жутким видом внезапно наступившую предпраздничную красоту. А потом высушилась, оделась и пошла за мандаринами. Купила пять кило. Но к вечеру, к Бобкиному приходу, от них осталось в лучшем случае два. Куда-то незаметно делись, пока я работала. А руки мои пропахли цитрусовой кожурой, я тогда думала, навсегда. Меня бы, кстати, устроило.

* * *

На звонок пришлось нажимать носом, потому что руки были заняты пакетами. Счастье, что замок в подъезде сломан, и дверь достаточно толкнуть плечом. То есть, по большому счету, это, конечно, непорядок, с которым надо бы разобраться. Но вчера отсутствие замка оказалось очень кстати. А уж сегодня, с пакетами – вообще нет слов. Совсем не хотелось ставить их на землю, в грязную жижу, которая даже не пыталась казаться снегом, сама понимала – дохлый номер, не пройдет.

Танька открыла дверь почти сразу. Явно хотела обнять, но при виде пакетов ужаснулась: «Ничего себе ты приволок!» – и посторонилась.

Улыбнулся:

– Это только кажется, что приволок. На самом деле там ничего нет. Ну, почти ничего. Смотри!

И кинул в нее один из пакетов, как гигантский волейбольный мяч. Танька азартно пискнула, но вместо того чтобы взять подачу, отбила. И содержимое горемычного мешка пролилось на старый паркет сверкающим серебристым дождем.

– Ой, – выдохнула Танька. – Дождики! Так много?

– Вот увидишь, когда начнем их развешивать, окажется, что мало. Но для начала сойдет. Как думаешь, чаю я заслужил?

– Заслужил – не то слово. Ты столько не выпьешь.

– Ничего, я старательный. И времени у меня вагон. До утра. А наступает оно сейчас, сама знаешь…

– В полдень!

– В одиннадцать. Но в общем, один черт.

Пили чай, сидя на кухонном диване, прижавшись друг к другу, как в старые, условно добрые времена, когда ощущали себя то единовластными повелителями мира, то невинными его жертвами, позиция эта сменялась порой по несколько раз на дню, неизменным оставалось одно: мир отдельно, и мы отдельно, вдвоем против всех.

А может быть, не «против», а «вместо». Потому что на самом деле нет никого и ничего, кроме нас. Остальное – мерещится. Не в счет.

– Как будто вообще не расставались, – наконец сказала Танька. – Как будто просто длинный-длинный сон мне приснился, что уехала, а ты тут остался. Надо было нам, конечно, вдвоем подрываться. И не в Москву, а куда-нибудь подальше. Мы же хотели, помнишь?

Кивнул:

– Так бы и было, если бы я не бухал. А когда остановился, тебя уже след простыл. Хотя, при желании можно было отыскать. И почему я не стал этого делать, не понимаю до сих пор. Сам все испортил, дурак.

– А теперь сам все исправил.

– Лучше поздно, чем никогда?

– Именно. Особенно когда «поздно» – это так вовремя… Слушай, а где ты собираешься развешивать все это мохнатое серебро?

– Для начала обмотаю им твои ужасные люстры. А там как пойдет.

* * *

– А на следующий вечер, – говорит Танька, – он приволок мне елку. Маленькую, полуметровую, в горшке. И потом полночи украшал ее мамиными шарами и шоколадными дед-морозами в цветной фольге. А меня посадил вырезать из бумаги снежинки. А потом клеить их на окна. Честное слово, как в детском саду! Но я уже ничему не удивлялась. Это же Бобка. Вот такой у него сейчас заскок – готовиться к Новому году. Не вопрос, будем готовиться. С ним даже это интересно. И вообще все что угодно, лишь бы с ним.

Нет, – говорит Танька. – Вот чего-чего, а романа у нас никогда не было. Хотя все думали, что был. Нас это устраивало. Обоих. По разным причинам, да. Но по большому счету, что нам те причины. Нас было двое во всем мире – Бобка и я. А остальные нам просто мерещились, так уж мы договорились. Такая идеальная детская дружба. Или даже не детская, а как во сне. Конечно, не бывает, я знаю. Но нам почему-то повезло.

«О чем дружили» – смешная формулировка, – говорит Танька. – И очень понятная. Мне нравится. А все-таки мы, понимаешь, дружили как бы «ни о чем». Друг о друге и против всех – не знаю, как лучше сказать. Просто мы оба были такие прекрасные книжные дети. Конченные идеалисты. Это, как оказалось, даже подростковым нигилизмом не лечится. Его прикладывать – только хуже делать. Но мы, конечно, приложили. А потом смотрели вокруг и не понимали, что происходит. Почему люди ведут себя как животные? Где разум, где сердце? Сплошной хватательный рефлекс – даже у наших ровесников, о взрослых и говорить нечего. И откуда такая массовая страсть к мучительству? Даже школьные учителя выбирают себе жертвы среди учеников и с явным удовольствием их унижают. И среди всего этого откуда ни возьмись такие прекрасные мы. Прям ссыльные ангелы. Бобчик, который пошел в мед, чтобы спасать людей. И я, такая фифа, уткнувшаяся носом в звезды. Если уж в космонавты нельзя, пойду в астрономы. Чтобы вообще ничего не видеть, кроме звезд! Конечно, мы держались друг за дружку изо всех сил – просто чтобы не пропасть. Сколько-то лет это работало, по крайней мере для меня. Бобчик сдался первым, но оно и понятно, ему гораздо тяжелей пришлось. Работа на «скорой», прямо скажем, не очень подходит для идеалистов. Потому что когда изо дня в день видишь, как твои коллеги экономят обезболивающие, слушаешь вой пациентов, на которых они так удачно сэкономили, и не имеешь возможности что-то изменить, ясно, что твоя капитуляция – просто вопрос времени. Но это я сейчас понимаю. А тогда просто видеть его пьяным не могла. Да и сейчас бы вряд ли смогла. Нет, он не становился буйным. И в отличие от многих даже не очень глупел. Просто это был уже не Бобка. Какой-то чужой малознакомый человек. Подмена.

Конечно, я думала, что это предательство, – говорит Танька. – И конечно, не могла себе простить. Мы, идеалисты, в этом смысле более чем предсказуемый народ. Но Бобка сказал, все фигня. Никакое это не «предательство». Просто такая уж сраная была у нас жизнь. Неудивительно, что мы оба с нею не справились. Никто не виноват. Зато теперь вполне справляемся. Со второй попытки. Тоже вполне себе ничего результат.

* * *

Эти большие, мягким голубоватым светом сияющие шары увидел в каталоге IKEA еще осенью. И даже собирался купить, хотя прежде был равнодушен к новогодним украшениям. Но не сложилось.

Поэтому в первую же ночь, пока развешивал в Танькином коридоре старенькие елочные гирлянды, думал: «Вот бы подарить ей эти шары».

Казалось бы, чего проще.

Но принес их только вечером тридцатого декабря. Раньше почему-то не получилось. Зато сразу четыре упаковки – две в гостиную, одну в спальню, одну на кухню. Потрясающий вышел эффект. Скучная старая квартира немедленно превратилась в жилье юной наследницы Снежной королевы, только-только приехавшей в Питер, к примеру, поступать в Институт Холода. Временное, съемное жилье, а все-таки сказочное – ровно настолько, чтобы быть возможным в условиях текущей реальности. Таньке тут еще жить.

– Эти бы фонарики да на машине времени в наше детство, – вздохнула Танька. – Вместе с остальными игрушками.

Улыбнулся:

– Не имеет смысла. В детстве мы и так любили Новый год. И радовались ему так сильно, что сколько чудес ни добавь, обрадоваться больше все равно не получится, предел уже достигнут. А сейчас нам с тобой надо научиться радоваться заново – Новому году и вообще всему. Или хоть чему-то. Так что все эти прекрасные штуки очень своевременно появились. И атакуют теперь наши очерствевшие сердца. Мое – вполне успешно. А твое?

– По крайней мере мое сердце успешно атакуешь ты, – сказала Танька. – В смысле, твоя манера готовиться к Новому году. Не за один вечер быстренько-быстренько все украсить и отвалиться, а каждый день что-нибудь добавлять. И праздник, таким образом, растягивается на целую неделю. Здорово!

Помолчав спросила:

– Слушай, а завтра-то ты придешь?

Чуть было не ответил честно: «Не знаю. Но очень на это надеюсь». Но конечно, вовремя прикусил язык и твердо сказал: «Да».

Потому что если не прийти сюда завтра, если оставить Таньку одну в новогоднюю ночь, вообще непонятно, зачем нужна вся эта затея. Нет. Не может такого быть.

Конечно, пришел. Причем заранее, часов в восемь. Не нарочно, но очень обрадовался, что так получилось. Теперь Таньке не придется весь вечер беспокоиться и гадать. Очень все-таки трудно, когда не можешь просто взять и позвонить.

А кстати, интересно, почему она до сих пор не спросила номер моего телефона? Ну не по рассеянности же, в самом деле. Или ждет, пока я сам скажу? Или?..

Да ну, нет. Какая ерунда.

И решительно нажал кнопку звонка.

Сидели прямо на полу, вернее, на вытертом ковре в гостиной, освещенной бледно-голубыми шарами и яркой аквариумной лампой, пили горячий яблочный сидр с гвоздикой и медом, смотрели, как скользят по стенам гигантские прозрачные тени рыб. Специально выключили не только телевизор и радио, но и компьютер, чтобы не следить за временем, растянуть наступление Нового года на несколько часов, а то и до самого утра, пока хватит сил. Но все равно, конечно, не смогли пропустить полночь: даже тихая, вечно безлюдная улица Бармалеева взорвалась в этот момент восторженными воплями и треском фейерверков. И тогда Танька сказала: