Читать книгу Командарм - Макс Мах - Страница 3

1

Ему нездоровилось. Томило сердце, и еще голова… Голова кружилась, словно бы он сдуру забрался на карусель. И никак не открыть глаз, и не вспомнить, хоть убей, что там случилось накануне – вчера, позавчера? – и отчего так плохо… Отчего?

Кравцов задумался, но куда там! Разве есть время на пустое? Вокруг ад и огонь! Над степью пыль, и черное солнце слепо глядит сквозь выцветшие добела облака.

– Где девятая дивизия?! – орет он сорванным голосом. – Где этот долбаный Мухоперец?!

Связи нет, девятой дивизии нет, и счастья нет, как не было. А артиллерия белых знай себе лупит. И возникает вопрос, откуда у Кутепова столько стволов? А снаряды?

Вопрос без ответа. Риторический вопрос, но факт: белые выстрелов не считают. Бьют наотмашь. Земля дрожит, и песок скрипит на зубах.

– Товарищ командарм! Товарищ Кравцов! То…

– Ну?! – оборачивается он к вестовому. – Ну! Не молчи, товарищ! Телься, твою мать!

– Начдив Журавский! – кричит посыльный тонким «детским» голосом.

Он весь в крови и грязи. Глаза сумасшедшие.

– Начдив…

– Ну!

– Начдив того, – вдруг растерянно говорит боец. – Убит товарищ Журавский… Комиссар теперь… товарищ Богорад, но… нас все равно скоро… посекут всех. Патронов не мае…

И все.

«Не мае», – сказал боец, и время остановилось.

Кравцов увидел черный силуэт связного на фоне вспышки дикого белого огня и умер. То есть он вроде бы подумал тогда…

«Интересно девки пляшут…» – с удивлением, но без страха подумал Кравцов.

Его остановил толчок в грудь. Толкнуло. Он встал, в смысле – остановился, и вдруг увидел себя со стороны. Вернее, сверху. Увидел немолодого мужчину, каким как-то совсем неожиданно успел стать за последние несколько лет. Мужчина… Ну, что там! Роста среднего, животик, под глазами мешки, и волосы давно уже – он рано начал седеть – не перец с солью, а скорее, соль с перцем. И соли много больше, чем перца. Где-то так.

Кравцов посмотрел на себя с сожалением. Равнодушно отметил, что оставил машину в неположенном месте – ну, так кто же знал! «На минуточку» же остановился, сигарет в ларьке купить. Но теперь, разумеется, оштрафуют…

Ну и хрен с ним! – решил он и поднялся выше, охватывая взглядом проспект, площадь, памятник Ленину…

– Проходите, Максим Давыдович! Душевно рад вас видеть!

Владимир Ильич выглядел неважно. Видимо, не оправился еще от прошлогоднего ранения. Кравцов попытался поставить диагноз, но куда там. Ни опыта, ни знаний настоящих, да и то, что знал, успел позабыть. Но, с другой стороны, сам семь раз ранен и, что такое железо в собственном мясе, знает не понаслышке.

А с Лениным тогда проговорили долго. Совсем неожиданно это было. Все-таки предсовнаркома… Но нашлось о чем поговорить, и Владимир Ильич не пожалел на старого партийца времени. И потом нет-нет да присылал весточку или парой слов обменивался, когда сводила их вместе неспокойная жизнь. На Восьмой партконференции, например, или в ЦК, где Кравцов, впрочем, бывал лишь наездами. Но Ильич его помнил. И в декабре прислал телеграмму, опередившую официальное назначение на армию буквально на несколько часов…

Кравцов вспомнил. Заболел Григорий Яковлевич Сокольников, и Восьмая армия в разгар боев осталась без командующего, но у Троцкого, разумеется, в обойме не холостые…

– Товарищ Кравцов!

Ну что же ты так кричишь, Хусаинов! Зачем?! Разве не видишь, я умер уже…

Умер…

«Умер?» – спросил себя Кравцов, поднимаясь куда-то под облака. Но подумал об этом «без нерва». Просто констатировал факт.

Умер. Эка невидаль…

– Товарищ Кравцов? – голос тихий, осторожный. Женщина, словно бы и сама не уверена, зачем спрашивает.

Но она спрашивает, и Макс понимает вдруг, что жив, хотя и плохо, нехорошо. Голова кружится, и в горле сухо, как летом в степном Крыму, на солончаках…

– Пить…

Ну, то есть это он думал, что произносит эти звуки, но на самом деле вряд ли даже замычал. Однако женщина его услышала и поняла. Или просто догадалась…

Вода оказалась удивительно вкусной. Он попил немного, но быстро устал и заснул.

2

Врачу, исцели себя сам. Где-то так и есть, только не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Прямее некуда, но не в этом дело.

Кравцов чувствовал себя скверно, что не удивительно. После комы и органического слабоумия – доктор Львов сказал, dementia е laeaione cerebri organic, – когда почти семь месяцев никого не узнавал, ни на каком языке не говорил, пускал слюни и самостоятельно даже не пил, ничего лучшего ожидать не приходилось. На руки и ноги, на бедра и живот, то есть на все, на что можно было посмотреть без зеркала, второй раз, собственно, и смотреть не хотелось. Кожа да кости. Мощи. И кожный покров под стать определению: темный, сухой, морщинистый. Встать с кровати удалось только на десятый день, да и то шатало, что твой тростник на ветру. Свет резал глаза, тихие звуки отдавались в висках колокольным боем. Ноги не держали, руки тряслись, как у старика. Впрочем, стариком он теперь и был. Тридцать два года, восемь ранений, последнее – смертельное…

Но и доктор Львов, судя по всему, не жилец. Выглядит ужасно, чувствует себя наверняка еще хуже.

– Ну-с, батенька! – бородка, как у Ильича, и картавит похоже, но не Ульянов. – Как самочувствие?

– Ну, что вам сказать, Иван Павлович, – сделал попытку усмехнуться Кравцов, – хотелось бы лучше, но это теперь, как я понимаю, только с божьей помощью возможно, а я в бога не верую. Так что…

– Атеист? – прищурился Львов. – Или агностик?

– Вы член партии? – в свою очередь спросил Кравцов. – Большевик?

– Социал-демократ, – устало ответил Львов. – В прошлом. Теперь, стало быть, беспартийный.

– Тогда… – Кравцов все-таки смог изобразить некое подобие улыбки. – Но только между нами. Скорее, агностик.

– Ну, и ладно, – согласился доктор Львов. – Что делать-то теперь станете?

И в самом деле, прямо-таки по Чернышевскому. «Что делать?» Вопрос, однако. Поскольку, вернувшись из небытия, очнувшись и несколько оклемавшись, на что ушло три с лишком недели, оставаться и дальше в интернате для инвалидов войны Кравцов не мог. Даже если бы захотел. Но он, разумеется, не хотел.

– Не знаю, – покачал головой, размышляя одновременно о превратностях судьбы. – Не знаю пока, Иван Павлович. Наверное, в Питер поеду. Доучиваться…

Идея интересная, спору нет, но прийти могла только в такую больную голову, как теперь у Кравцова. Впрочем, что-то же делать надо, ведь так?

Максим Кравцов окончил гимназию в девятьсот седьмом. Не гладко, но уверенно, хотя и с двумя исключениями за «слишком длинный язык» и «неправильные знакомства». Тем не менее окончил, и совсем неплохо, хотя и без медали, на которую мог рассчитывать. Начал учиться на врача в Петербурге, но в десятом году вылетел из университета и чуть было не сел. А ведь мог, и если бы действительно сел, то надолго, и хорошо если не на каторгу загремел. Имелись в его деле нюансы, о которых лучше не вспоминать: известное дело, молодость и революция кружат голову похлеще вина. Спасибо, родственники порадели да помогли деньгами, и он уехал в Италию. Почему туда, а не в Париж или Базель, куда стремилось абсолютное большинство политэмигрантов, вопрос занимательный, конечно. Вот только ответить на него сложно. Вернее, не столько сложно, сколько стыдно. Революционер-то он, конечно, революционер – партийный стаж аж с «Обуховской обороны»[1] – но по пути в Швейцарию Кравцов банально встретил женщину. Ну, как водится, молода, красива, и южная кровь играет в округлом во всех правильных местах теле. Любовь, страсть, и Кравцов неожиданно для самого себя оказался в Падуе.

Анна Мария была замужем и успела к двадцати годам родить двух детей, но об увядании не могло идти и речи: гладкая чуть смуглая кожа, словно тончайший шелк. И старый богатый муж в стиле комедии дель арте. Просто Карло Гольдони какой-то. «Слуга двух господ» или, скажем, «Трактирщица». И, следует сказать, Кравцова – вероятно, по молодости лет – это нисколько не смущало. Напротив, по ощущениям, все обстояло просто чудесно. Красавица с огромными миндалевидными глазами цвета прозрачной морской сини и с черными, словно южная ночь, вьющимися волосами, чудесный город и старейший в мире университет. И легкое белое вино, и терпкое – красное, и граппа в приличных для русского человека количествах под не совсем привычную для жителя Севера, но вкусную закуску… Однако в четырнадцатом году грянула война, и в Кравцове стремительно проснулся русский патриот. Возможно, причиной тому стала некоторая географическая оторванность не только от Святой Руси, но и от многочисленной и разнообразной русской диаспоры. Хотя и политические взгляды сбрасывать со счетов не следует. В эсеровской идеологии все это содержалось в латентном состоянии, как зерно в оттаивающей после зимы земле. Впрочем, некоторые эсдеки при упоминании о «подлых германцах» демонстрировали никак не меньшую ажитацию. Интернационалисты, понимаешь!

Тем не менее сам-то Кравцов в феврале пятнадцатого оказался уже на фронте. И получается, что за вычетом нескольких коротких отпусков, госпитальных перерывов и недолгого периода безвременья зимой с семнадцатого на восемнадцатый прожил он на войне едва ли не лучшие годы своей жизни. И совсем не очевидно, что вспомнит теперь забытую за ненадобностью латынь или анатомию. Отнюдь нет. В конце концов, уже долгих пять лет умение правильно выбрать артиллерийскую позицию, поднять матом бойцов в штыковую или произнести пламенную речь перед голодными и оборванными солдатиками были куда важнее, чем методы пальпации или перкуссии.

– Наверное, поеду в Питер. Доучиваться…

3

Со стороны, вероятно, их встреча выглядела весьма мелодраматично. Хоть сейчас записывай в роман, но, если разобраться, на хороший роман тянула и вся жизнь Кравцова. А уж этот день выдался и вовсе из ряда вон. Он весь был как бы соткан из литературных реминисценций. От и до.

Интернат помещался на богатой даче кого-то из «бывших». Впрочем, за годы революции и гражданской войны комплекс зданий, состоящий из двухэтажного, в псевдоклассическом стиле, особняка, кирпичного флигеля и нескольких деревянных построек, сильно обветшал и выглядел скорее руинами, чем медицинским учреждением. Жизнь в Советской России в 1921 году была на самом деле не просто бедная, а, прямо сказать, нищенская. И «дом призрения», в котором собрали увечных воинов и безнадежных доходяг, которых больше некуда пристроить, соответствовал времени и небогатым возможностям молодого пролетарского государства. Тем более приятно было покинуть это унылое место, где царит отчаяние, давящее на психику почти физически ощутимой тяжестью, и где вечно пахнет карболкой, известью, нечистотами и мышами.

До города Кравцова довез ехавший за продуктами завхоз интерната Жовтов. Не на бричке и не в автомобиле, а на простой крестьянской телеге, но и за то спасибо. Кравцов все еще был слаб, напоминая полутруп не только внешним видом. По ощущениям, впору в гроб ложиться, но кто ж его такого в «домовину» пустит? Говорят, туда и то краше кладут. Однако, так или иначе, а о том, чтобы дойти до города на своих двоих, не могло идти речи. Не ходок был нынче Кравцов, нет – не ходок…

Телега тащилась медленно, со скрипом и стуком: дорога разбитая, а лошадка – ледащая, едва способная передвигать ноги. Но за разговором ни о чем и под весенним, неожиданно теплым солнышком, под крепкий дух махорки и аромат «просыпающейся» земли, почему бы и нет? Ехали помаленьку, и Кравцов с любопытством изучал окрестности. Все как будто знакомо, но как бы и ново одновременно. Все – любая глупая мелочь – привлекает взгляд, вызывает неподдельный интерес, а то и удивление. И все время мерещилось что-то, остававшееся, впрочем, на самом краю сознания, словно бы видишь его, да никак не ухватишь. Кравцов даже не пробовал, предполагая причиной «мании» свое нездоровье. Только все время ощущал нечто похожее на скорбь.

Чувство утраты?

Возможно.

Однако Кравцов никак не мог вспомнить, что же он потерял и где? Но он даже предположить что-нибудь разумное по этому поводу не мог. Не получалось придумать.

Между тем завхоз – добрая душа – довез его почти до места. Там и идти-то уже всего ничего. Метров двести по проспекту, среди несколько пообносившихся, но все еще как бы «нарядных» зданий, через площадь и по улице. Но там уже действительно – совсем рядом…

Кравцов понял, что задыхается, и остановился, опершись на теплую стену дома. Цокольный этаж был облицован гранитом, а с невысокого крыльца на Максима Давыдовича с укоризной смотрел часовой. Ну, куда ж ты, мил человек! Тебе не в горком партии идти надо, а прямиком к товарищу Лешко в комитет помощи раненым красноармейцам и инвалидам войны… Оглянулась проходившая мимо женщина, покачала головой. Матросы в черных расклешенных штанах, шедшие навстречу, вопросительно глянули, мол, не нужна ли помощь, братишка? Однако Кравцов помощи не хотел. У него, в тощей «цыплячьей» груди, еще жила настоящая «эсеровская гордость». Почти бравада, но только почти. И, пересилив слабость, на дрожащих, но все-таки идущих ногах, он продолжил путь. Оттолкнулся от шершавого гранита, кивнул успокоительно матросикам, да и пошел. Дошел до ступеней крыльца, отдышался, хоть и не без труда, и стал подниматься. Пять ступеней, а показалось, что всю Потемкинскую лестницу бегом осилил.

«Труба дело!»

– Предъявите, товарищ, партбилет!

Вот напасть-то. Он же и пришел сюда, собственно, чтобы партийность свою подтвердить.

«Ох, ты ж!»

В партию большевиков Кравцов вступил еще в июне семнадцатого. До июльских событий, что, как он знал, весьма ценилось не только в орготделе, но и вообще в партии. А позже, в восемнадцатом, ЦК принял решение исчислять партстаж бывшим членам левых партий с момента вступления в оные. И получилось, что Кравцов, примкнувший к эсеровской боевке во время революции 1905 года, разом оказался одним из немногочисленных старых большевиков. Но старый или новый, никакого документа, подтверждающего членство в РКП(б), у него на руках не было.

– Может быть, это сгодится? – Кравцов сунул руку в карман висевшей на нем, как на пугале, шинели и достал грязноватую тряпицу, некогда служившую носовым платком. Развернул на ладони, и глазам враз обалдевшего часового предстали два ордена Красного Знамени.

Орденоносцев, как предполагал Кравцов, в Советской России за время его болезни сильно не прибавилось. А два ордена на тот момент, когда его шарахнуло по башке, кроме Кравцова, имели только Гай да Корк. Может быть, еще кто-то, кого он по слабоумию вдруг забыл, но по-любому немного. Один или два, никак не больше.

– Э-э… товарищ… – выдавил часовой и заперхал, подавившись слюной. – Э…т…то что? Эт-то ор-р…дена?!

«Ордена, ордена…» – с тоской подумал Кравцов, вспомнив теперь, по случаю, своего солдатского «Георгия» и «Святого Станислава, и «Святую Анну».

Но ордена свое дело сделали, и через пять минут буквально сидел Максим Давыдович в кабинете инструктора городского комитета РКП(б) Рашели Кайдановской и пытался объясниться с партийной женщиной по существу.

– Моя фамилия Кравцов, – говорил ей Кравцов, стараясь не думать, каким чудовищем он должен выглядеть в глазах этой молодой красивой женщины. – Командующий Восьмой армией…

– Вы меня извините, товарищ, – возражала ему Рашель Семеновна. – Но командарм-восемь Кравцов, это даже я знаю, погиб во время штурма Новороссийска!

«Ну да… Живой труп!»

– Да не погиб я! Егорова спросите! – вспылил Кравцов, еще более сердясь на эту женщину за то, что она такая молодая и красивая, а он беспомощен, словно тень. – Лашевича, Берзина! Да, Ленину, черт вас подери, телеграфируйте! Меня Владимир Ильич лично знает!

«Чушь, – понял он вдруг. – Бред и глупость».

Он увидел себя со стороны – живые мощи, лихорадочно горящие глаза маньяка, седые космы на обтянутом темной кожей черепе – и ему стало стыдно.

– Ладно! – махнул он рукой. – Извините, товарищ. Погиб, значит, погиб… – Он встал со стула.

«И в самом деле! Может быть, так и лучше? Погиб, похоронен, и дело с концом!»

Кравцов повернулся и пошел к двери, чувствуя, как уходят последние силы.

– Стойте! – крикнула женщина ему в спину. – Да куда же вы! Постойте! Я сейчас телефонирую в штаб… Если вы Кравцов, вас же Якир знает, ведь так?

«Якир? А он тут при чем?»

Иону он знал неплохо, помнил по девятнадцатому году и по Реввоенсовету Восьмой армии… Но…

«Зачем?»

– Да, стойте же! – женщина обежала его кругом и закрыла собой проем двери, так что Кравцов едва в нее не врезался.

Пришлось остановиться. А инструктор горкома стояла так близко, что дух захватывало от запаха женщины.

«Идиот! – одернул он себя. – На себя посмотри!»

– Якир? – спросил он хрипло.

– Якир, – подтвердила женщина. – Он в Одессе сейчас. Так я…

– Телефонируйте, – согласился Кравцов, мгновенно забыв, что только что собирался гордо удалиться в небытие и изгнание.

4

Как ни странно, Якир приехал сам, и случилось это на удивление быстро. Рассматривая вопрос философски, следовало бы спросить, а с какой стати? Кравцов попробовал представить, как поступил бы в такой ситуации он сам, и с сожалением должен был признать, что в лучшем случае прислал бы порученца.

«В лучшем…»

Он все-таки решился закурить. Бог весть сколько времени не курил, да и не хотелось вроде. А тут вдруг заскучал, сидя в крошечном кабинетике инструктора Кайдановской. «Поплыл», и проснулась в почти умершем организме давно забытая страсть.

«Плоть смертна, – подумал он с тоскливой иронией. – Лишь душа…»

Но что есть привычка, если не эманация души?

– Не угостите табачком? – спросил он, матеря себя в душе за просительный тон. Словно мальчишка какой! Попрошайка рыночный…

– Конечно! – улыбнулась женщина, а улыбка у нее получалась не от мира сего, живая и светлая, от которой тут же начинала кружиться голова. – Курите на здоровье!

И она подвинула к нему по столешнице кисет и тонкую пачку настоящей папиросной бумаги.

Кравцов тронул верхний листок кончиками темных узловатых пальцев. Бумага оказалась по-настоящему качественной, тонкой и рыхлой с шероховатой поверхностью…

«Рисовая бумага? Однако!»

Кравцов оторвал листик и развязал кисет. Ну, он, в принципе, знал, что случится, поскольку товарищ Рашель успела подымить при нем два или три раза, но все равно удивился. Такого качественного табака бывший командарм давно не курил. То есть в прошлой жизни, разумеется. В этой он не курил пока вовсе.

– Богато живете!

– Да уж… – смущенно улыбнулась инструктор. – Контрабанда… Нехорошо, конечно, но…

– Все путем, товарищ Кайдановская.

Пальцы не слушались, но это полбеды. Его вдруг посетили опасения. А что если Иона его не признает? Или не захочет признать…

В Гражданскую много чего происходило даже и между своими. Впрочем, «свои» – понятие относительное, а не абсолютное. Возможны изменения. Иногда серьезные. Во всяком случае, во время августовских событий 1919-го партийный командир Кравцов весьма скептически отнесся к «директиве» наркома Подвойского. Ему совсем не очевидными казались причины, по которым один бандит, Григорий Котовский, может стать комбригом в сорок пятой дивизии Якира, а другой – Винницкий-Япончик – не может быть у первого командиром полка. Убийство Япончика дурно пахло. Так Кравцов и сказал начдиву – сорок пять Ионе Якиру. Но это в августе девятнадцатого, а после были еще осень и зима, и отношения с Якиром словно бы пошли на лад… Впрочем, тогда Кравцов был командармом, а теперь он – никто.

Он все-таки свернул самокрутку и с грехом пополам закурил. Но лучше бы этого не делал. Горло как наждаком продрало, и легкие словно бы схлопнулись, перестав вмещать воздух.

– Вы… Вы как, товарищ? – вопросы перепуганного инструктора не сразу дошли до обеспамятевшего Кравцова.

«Я?» – он с удивлением обнаружил себя на полу. Перед глазами плыли цветные круги, и встревоженное лицо Рашели Кайдановской расплывалось и ускользало.

– Я… – собственный голос показался скрипом ржавых петель.

– Живой! – облегченно выдохнула Кайдановская. – А то я уж испугалась. Вы так глаза закатили…

Но тут за тонкой дверью послышался быстро усиливающийся шум. Голоса, громкие звуки шагов от подкованных сапог. В дверь стукнули, и она тут же – почти без паузы – распахнулась.

– Показывайте покойника! – потребовал кто-то перетянутый ремнями, и Кравцов наконец нашел в себе силы сесть.

– Здравствуйте, Иона Эммануилович, – через силу сказал он, узнав военного.

Якир практически не изменился. Такой же молодой, энергичный, черноволосый… Впрочем, рассмотреть детали Кравцов пока не мог. Приходилось исходить из общего впечатления, а оно именно таким и было: Якир.

– Так… – лицо Якира, по-видимому, дрогнуло. Во всяком случае, Кравцову показалось, что вид «живого трупа» произвел на начдива – сорок пять некое сильное впечатление.

– Та-ак… – Правда жизни открывалась перед Якиром медленно, с трудом и не без боли, что говорило в его пользу. – Максим Давыдович? Ведь я не сплю?

– И не надейтесь, – Кравцов встал, с трудом выпрямив слабое, немощное тело. – Но если не признаете, по гроб жизни являться буду…

И тут Кравцов «вспомнил», когда и как умрет Якир, и встревожился. Знание было неправильное, но главное – неуместное и несвоевременное, и его следовало на время убрать подальше.

«На какое время?» – очень по-деловому спросил себя Кравцов и мысленно пожал плечами. Ответа не нашлось, имелось лишь ощущение, что «с этим всем следует погодить».

«Погожу», – решил он, глядя Якиру в глаза.

– Значит, действительно живой, – покачал головой Якир и, шагнув к Кравцову, крепко обнял его, прижимая к широкой груди.

Порыв выглядел искренним. Объятие – крепкое. Запах пота и табака узнаваемый, солдатский…

«Не ссучился, – решил Кравцов, позволяя бывшему начдиву тискать себя в дружеских объятиях. – Пока».

– Рассказывайте, – предложил Якир.

– Да, нечего вроде, – пожал плечами Кравцов. – В марте двадцатого, выходит, меня «убило», а очнулся я только месяц назад. Значит, тоже в марте. Год списан вчистую, как не было. Так о чем говорить?

– Пенсию инвалидную хотите? – прямо спросил Якир.

– Так врачи навряд ли… – хотел возразить Кравцов, не желавший никого обманывать.

– А кто их спрашивать будет? – пожал широкими плечами Якир. – Вы были ранены. Это факт, но «что и как» – это дело командования. Полагаю, я могу решить это своей властью.

– Если я выгляжу так же, как себя чувствую…

– А я вас на дивизию и не поставлю, – отмахнулся командующий Киевским округом. – Да, мне никто и не позволит. Начдив – номенклатура цэка. Дивизиями Лев Давыдович ведает, а вот в штаб округа, «для особых поручений»… почему бы и нет?

– В строй?

– В строй, – подтвердил Якир, внимательно рассматривая Кравцова, словно увидел его впервые. – Отъедитесь маленько, придете в норму. А там, глядишь, и на дивизию выдвинем или на корпус. Вы ведь, Максим Давыдович, в Красной Армии не последний человек. Тем более здесь, на Украине. Здесь вас многие помнят!

– Григорий Иванович, например, – осторожно предположил Кравцов.

– Котовский в Бессарабии, – как бы невзначай обронил Якир. – Вроде бы недалеко… От Одессы рукой подать. Но все-таки не здесь. Но вас и в Москве кое-кто помнит, и вообще!

– Кое-кто, – согласился Кравцов, подумав о Михаиле Михайловиче Лашевиче и о Егорове, с которым был скорее дружен, чем наоборот. Впрочем, за время Гражданской с кем только ни сводила судьба! Но если в отношении некоторых – Гиттиса, например, или Серебрякова – это был всего лишь факт их и его биографии, то с другими – как, скажем, с Уборевичем – Кравцова связывало чувство настоящего боевого товарищества. Ну, и репутация, разумеется, у него имелась тоже. Как без нее!

– Значит, согласны? – расставил точки над «i» Якир.

– А вы, стало быть, сомневались? – поинтересовался Кравцов.

– Не так чтобы очень, – улыбнулся командующий округом. – Но кто вас знает?

«Увечного», – мысленно закончил за Якира Кравцов.

– Тоже верно, – сказал он вслух, гадая, что же теперь?

– Тогда так, – мягко, но властно положил ладонь на стол Якир. – Сейчас вас отвезут на одну из наших дач. Есть у нас тут несколько строений на Фонтанах, для разных надобностей. Паек усиленный, морской воздух и газетные подшивки… Вы, мне помнится, языки знаете, Макс Давыдович?

– Знаю, – пожал плечами Кравцов. – Итальянский, французский… немецкий похуже, английский и латынь – через пень-колоду…

– Ну, вот и славно, – кивнул Якир. – У нас тут после эвакуации интервентов масса книг по военной тематике осталась, читать только некому и некогда. А вы вроде бы в отпуске, – снова улыбнулся он, – но и на службе. Почитайте! Вдруг что дельное найдете. Опять же партийные документы, газеты… Свежим, так сказать, взглядом. Мне было бы интересно услышать ваше мнение. Или, скажем, прочесть. Ну, как?

– Звучит заманчиво, – усмехнулся Кравцов. – Мне ли привередничать?

5

Дачкой оказался вполне обжитый каменный дом, окруженный оставленным в небрежении фруктовым садом и лоскутным забором, кое-где кирпичным, а кое-где и дощатым, но неизменно высоким. При воротах, в сторожке, находилась вооруженная охрана, а в самом особнячке обитали несколько солдат и младших командиров, своими повадками, возрастом и речью живо напомнивших Кравцову старорежимных фельдфебелей. Впрочем, к нему они касательства не имели. Только если печь истопить – ночи все еще были прохладные – или покашеварить: питались все вместе из одного котла, но не так и плохо по нынешним не слишком сытым временам. Суп какой-никакой, каша, отварная картошка, и мясо перепадало, хотя чаще все-таки рыба. А в остальном – благодать. Красноармейцы сами по себе, но и Кравцов предоставлен своим собственным страстям. Комнату ему выделили большую, светлую – с эркерным окном. Кровать – с настоящим постельным бельем, подушкой и шерстяным одеялом – стол, пара стульев да пошедший трещинами старый гардероб с вделанным в центральную створку мутным, «поплывшим» от возраста и жизненных невзгод зеркалом. В шкафу Кравцов до времени хранил всего лишь две смены белья, шинель да кое-какие мелочи, вроде иголки и мотка ниток, подаренных ему по доброте душевной странной командой не поймешь какого военного учреждения, помещавшегося на «дачке». Впрочем, уже на следующий день после вселения один из «вахмистров» свел Кравцова в обширный подвал и, сделав широкий жест тяжелой крестьянской рукой, предложил брать все, что потребно. Под низкими арочными сводами, выведенными из красного кирпича на растворе, стояли ящики и плетеные корзины, заполненные весьма разнообразным добром, в том числе и книгами. В тот же день Кравцов помаленьку и с передышками, а то и вовсе с помощью «господ старослужащих» перетащил к себе наверх три десятка книг на четырех языках, немецкую пишущую машинку «Рейнметалл», богатый письменный прибор, остававшийся пока, правда, без чернил, и замечательную бронзовую пепельницу, которая на самом деле ему была совершенно не нужна.

А уже вечером приехал на бричке порученец из штаба. Привез два комплекта формы, новую шинель, нижнее белье и сапоги, а еще портупеи, наган в кобуре, четыре пачки патронов – «Тут за домом можно пострелять», – стопку писчей бумаги, чернила и перо. Да ещё огромный фибровый чемодан с подшивками «Правды», «Известий» и каких-то местных, украинских, газет, а также мешок с «усиленным пайком». Якир не обманул: в посылочке нашлись сало, сыр, буханка белого хлеба, полголовки сахара, чай, табак, две бутылки красного вина с выцветшими до нечитаемости этикетками, изюм и курага.

А жизнь-то налаживается, – покачал головой Кравцов, рассматривая доставленные ему богатства, но он даже представить не мог, насколько был прав.

«Сон в руку», – подумал он, увидев следующим утром за завтраком новое лицо.

Невысокий, крепкого сложения темноволосый командир отрекомендовался Миколой Колядным и рассказал, что прибыл прямо из Харькова, где закончил кавалерийские курсы.

– Кравцов, – представился бывший командарм. – Максим.

Колядный, которому на вид было лет двадцать пять, нахмурился озабоченно, взглянул пытливо в лицо Кравцова, но, видимо, не узнал и сразу же расслабился. И с чего бы узнать? Фамилия, разумеется, знакомая, но в последний раз виделись они в девятнадцатом году. И это была их первая и единственная очная встреча, после которой Кравцов успел изрядно измениться.

– Военспец? – почти равнодушно поинтересовался Колядный. – Из офицеров?

– Вроде того, – отмахнулся Кравцов, соображая, мог ли знать товарищ Эдельвейс, что Будда не просто «поставил командование в известность», но и завел на «товарищей бывших анархистов» целое следственное дело?

«Мог и не знать», – кивнул мысленно бывший командарм, но решил понапрасну не рисковать.

Он ведь теперь снова жив, и оказалось, что жить куда лучше, чем не жить. Ну а дальше все понятно и без того, чтобы размазывать манную кашу по чистому столу. Береженого бог бережет, даже если «береженый» – социалист-революционер или, прости господи, целый большевик. Поэтому, потолковав с новым знакомцем о том о сем, Кравцов убыл к себе «в нумера» и почти до полудня наслаждался изысками французской военной мысли. Полковник Монтень снова, как и в молодости, приятно удивил Максима Давыдовича энергичностью письма и оригинальностью тактических идей. Впрочем, увы, в наличии имелось лишь сжатое изложение доктрины французского офицера в вышедшей в 1913 году книге «Победить». Чисто случайно Кравцов знал, что в ответ на «всеобщее одушевление и глубокий интерес публики к предмету» несколько позже издательство опубликовало в трех томах исходный текст книги, но этого издания в собрании «вражеских» раритетов не оказалось. Что ж, за неимением гербовой… Впрочем, если по совести, писать Монтень умел ничуть не хуже, чем его знаменитый однофамилец.

«Или они родственники?» – задумался Кравцов, рассматривая варианты дальнейшего чтения.

Возможности поражали воображение и заставляли вспомнить о некоем пирате – «Как бишь его? Бромлей[2], что ли?», которого как раз и погубили его возможности. Ну а Кравцову предлагалось на выбор почитать новье от мэтра Фоша – книга маршала «О принципах войны» была действительно свежая, всего лишь девятнадцатого года издания, – или взяться за «истинного гения артиллерии» Ланглуа. Не менее интересным представлялся и труд бригадира Коне, рассматривающий вроде бы мобилизационный потенциал Франции перед Великой войной. Все так, но жизнь не стояла на месте, и в районе полудня бывший командарм решил, что выждал достаточно времени и может уже отправляться «по делам». Он проверил наган, сунул его в карман галифе, болтавшихся на нем как на скелете, каким Кравцов теперь и выглядел на самом деле, и, набросив на плечи шинель, вышел из своей светелки.

– Съезжу в город, – сказал он дежурному по «дачке». – Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.

– Ну да, – серьезно кивнул краском Чуднов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. – Вам только в шалман и по бабам.

– Так и я о том же, – хмыкнул Кравцов. – Прощевай, товарищ Чуднов. Не поминай старика лихом.

– Много не пейте, – напутствовал его между тем краском, физиономия которого едва ли не из чугуна сваяна, – и бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, не ровен час, откинетесь от усердия, и все.

– Я учту, – кивнул Кравцов и вышел из дома.[3]

Колядного он не заметил, но это не являлось доказательством «присутствия отсутствия». Однако так или иначе, лучше идти и «что-то делать», чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что нет человека, нет проблемы.

Фраза неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как цитата из книги, но вот из какой, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.

«Ничего личного», – звучало лаконично и со смыслом.

«Я сделал ему предложение…» – а вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.

«А куда он денется?» – мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.

С апреля месяца восстановили движение восемнадцатого маршрута до Восьмой станции Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные «пульманы» производства бельгийской фирмы «Нивелис», и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его «организацией» с двадцатипятипроцентной скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты – хоть со скидкой, хоть нет – не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.

На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо – чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Только пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая сухие, словно мощи святых, выставляемые в церквах, кости, тепло почти не впитывала и еще хуже сохраняла. Временами его знобило даже на такой жаре и в тяжелой шинели. Вероятно, и выглядел он не слишком хорошо. Во всяком случае, скопившиеся перед прибытием трамвая обыватели попридержали прыть и дали «увечному воину» почти беспрепятственно залезть в вагон и сесть на одну из деревянных лавок, установленных поперек вагона.

– Неправильно сел, мил человек, – сказал дядька в канотье. – Этот поезд не идет в Ланжерон.

Он подмигнул Кравцову и, перекинув спинку сиденья, усадил командарма лицом по ходу движения.

Кондуктор дернул за веревку. Прозвенел колокольчик, и вагон тронулся.

– Далеко собрались? – поинтересовалось канотье.

– До Александровского участка, – улыбнулся Кравцов, предвкушая продолжение.

– Так это, знаете ли, через весь город. А вы, извините за вопрос, не из местных?

– Нет.

– Так я вам сейчас расскажу за нашу Одессу! – радостно сообщил дядька и тут же перешел к делу: – Эта дорога на Аркадию. Но вы ведь не знаете, что такое Аркадия, или все же да? Вот в том доме, вот в том, том – с мансардой – жил раньше Майорчик… Не слышали?

Не слышал. Читал глазами. Будда, Валдис Будрайтис – оперработник Особого отдела Восьмой армии – составил довольно-таки подробное досье на людей, замешанных в убийстве Моисея Вольфовича Винницкого. Была в том уголовном деле и справка на Мейера Зайдера по кличке Майорчик, служившего адъютантом командира 54-го имени Ленина Советского революционного полка…

– Большой человек! – говорил между тем добровольный гид. – Говорят, у самого Котовского…

Котовский вроде бы дружил с Япончиком. Будрайтис считал, что дело не только в том, что они вместе сидели в тюрьме. Особый отдел располагал многими интересными фактами из биографии комбрига.

«Комкора, – поправил себя Кравцов. – Теперь он на корпусе. А интересно бы узнать, где нынче находится та папочка?»

Но сейчас Кравцова живо интересовал совсем другой вопрос. Знал ли товарищ Колядный о существовании этого самого дела и, если знал, догадывался ли, что Кравцов тоже читал собранный Будрайтисом материал?

Смерть Япончика была совсем не так проста и незатейлива, как рассказывали потом. Однако Кравцов доподлинно знал, что Никифор Урсулов не сам придумал расстрелять комполка Винницкого. Но бог с ним, если все еще жив. Дело в другом. В кровавом следе, протянувшемся через всю эту историю. Стрелял Урсулов, выполняя приказ то ли Подвойского, то ли Котовского. Но Будрайтис был уверен, интересы коммунистов и анархистов в этом конкретном случае сошлись. Речь, как прокуковала одна разговорчивая «кукушка», шла о больших тысячах, возможно, и миллионах в золоте и валюте. Хотя существовала и другая версия: Япончик просто слишком много знал, а кое-кто – тот же Котовский – уже начал подчищать биографию, готовясь войти в «новый светлый мир» совсем не тем человеком, каким был при «проклятом царизме». И вот Япончик застрелен, отпет в Одесской хоральной синагоге и похоронен на еврейском кладбище. Зачем же примчался в Одессу комиссар полка Фельдман? Почему потребовал вскрыть могилу? Что он ожидал там увидеть? Этого Будда узнать не смог. Секретаря Одесского Совета Сашу Фельдмана убили на Привозе налетчики, мстившие за смерть своего «короля». Такова была официальная версия. Фельдман прибыл в Одессу осенью девятнадцатого по заданию штаба Махно, был опознан на базаре и убит бандитами. Позже именем комиссара – видного украинского анархиста – назвали Приморский бульвар. Вот только стрелял в Фельдмана не какой-нибудь паршивый налетчик, а бывший подпоручик Стецько – известный в то время как отчаянный боевик анархистской дружины Эдельвейс. Стрелял он, а свалили на бандитов. Но Будда много чего тогда раскопал, и не все это исчезло вместе с Особым отделом расформированной армии. Кое-что твердо запечатлелось в больной голове бывшего командарма. И было среди этого «кое-чего» много такого, что и сейчас – и даже без документов – могло стоить Стецько, так быстро сменившему фамилию и партийную ориентацию, головы. Разумеется, он мог работать в ЧК или быть оперативником Региступра[4], но крепло у Кравцова подозрение, что это не так. И, следовательно, Эдельвейс оставался «открыт для предложений, от которых невозможно отказаться…». Никак, нигде и никогда!

К тому времени, как Максим Давыдович добрался до горкома; перевалило за два пополудни. Тем не менее Кравцов все еще был жив, а инструктор Кайдановская оказалась – по крайнему случаю, как выяснилось чуть позже, – на месте.

– Здравствуйте, товарищ Кайдановская, – сказал Кравцов, входя в кабинет.

– Максим Давыдович?! – вскочила из-за стола женщина, но выражение ее лица говорило скорее об удивлении, чем о радости. Впрочем, чего еще мог ожидать Кравцов? Если он и был когда-то видным мужчиной, то времена те давно миновали.

– Помешал?

– Да нет! Что вы! – она явно искала взглядом ордена на груди, да и нашивки какие-нибудь, наверное. Однако ни того, ни другого Кравцов пока не носил.

– У вас есть сейф? – спросил он, проигнорировав немой вопрос и переходя прямо к делу.

– Сейф? – удивилась Рашель Семеновна.

– Ну да, сейф, – кивнул на стоящий в углу несгораемый шкаф Кравцов. – Мне, видите ли, один документ надо бы в надежном месте сохранить, а сейфа у меня нынче нет.

– А что за документ? – озаботилась вдруг инструктор Кайдановская. – Если…

– Ничего, что могло бы вас скомпрометировать, – перебил ее Кравцов. – Слово коммуниста. Верите?

– Ну…

– Это мое завещание, – сказал тогда Кравцов, протягивая Кайдановской запечатанный сургучом пакет.

– Завещание? – подняла брови женщина.

– Вроде того, – кивнул Кравцов. – Но читать его пока не надо. В смысле, пока я жив.

«А потом и вовсе незачем…»

Это был всего лишь «риторический жест». Попытка создать условия, чтобы, говоря со Стецько, чувствовать себя увереннее. На самом деле на трех листочках плохой писчей бумаги была изложена краткая версия «материалов Будды», и одному богу известно, сколько еще таких историй припрятано в сейфах, тайниках и нычках здесь, в Советской России, и там, за ее кордонами. За плечами у многих ныне здравствующих товарищей оставались годы подполья, революция и гражданская смута, и много чего такого, что, как говорится, только война спишет. Но спишет или нет, это ведь вопрос случая, не так ли?

Комментарий

Совершенно очевидно, что «погиб» командарм Кравцов еще в ходе боев против Белой армии генерала Деникина в марте 1920 года, а пока он пребывал без сознания, РККА успела разгромить войска борона Врангеля и захватить Крым. Отгремела советско-польская война. Провозглашена Хорезмская народная республика. Образована Бухарская народная советская республика. Пали буржуазные республики Азербайджана, Армении и Грузии. Вспыхнул и подавлен Кронштадтский мятеж. Прошел Десятый съезд ВКП(б).

Персоналии[5]

Берзин, Ян Карлович (Петерис Янович Кюзис, 1889–1938) – советский военный и политический деятель, один из создателей и руководитель советской военной разведки, армейский комиссар 2-го ранга (1937).

Восьмая армия – сформирована приказом РВСР от 26 сентября 1918 года, переформирована в марте 1920 года в Кавказскую трудовую армию. В феврале – марте 1920 года под командованием Г. Я. Сокольникова участвовала в разгроме войск Деникина, захватила Кубань, Новороссийск.

Гай, Гая Дмитриевич (1887–1937) – советский военачальник, участник Гражданской войны.

Гиттис, Владимир Михайлович (1881–1938) – полковник Царской армии, советский военачальник, командовал фронтами во время Гражданской войны, комкор (1935).

Егоров, Александр Ильич (1883–1939) – советский военачальник, один из первых маршалов Советского Союза (1935).

Корк, Август Иванович (1887–1937) – подполковник Царской армии, командующий армиями в период Гражданской войны, командарм 2-го ранга (1935).

Лашевич, Михаил Михайлович (1884–1928) – российский революционер, советский военный деятель, участник левой оппозиции. Член РСДРП с 1901-го. Член ЦК в 1918–1919 годах. Член РВСР, входил в состав РВС ряда армий и фронтов, в том числе Южного фронта, командующий ряда армий.

Серебряков, Леонид Петрович (1888–1937) – член РСДРП(б) с 1905 года. С лета 1917 года – член и секретарь Московского комитета партии. В 1919–1920 годах – секретарь Президиума ВЦИК и одновременно член Реввоенсовета Южного фронта и ЦК РКП(б). Был начальником Политуправления РККА. С 5 апреля 1920 года по 8 марта 1921 года – секретарь ЦК РКП(б). С 1921 года работал в НКПС РСФСР (СССР). Сторонник левой оппозиции.

Сокольников, Григорий Яковлевич (1888–1939) – советский государственный деятель. Член РСДРП(б) с 1905 года. Член ЦК РСДРП(б) (1917–1919 и 1922–1930), член Политбюро ЦК РСДРП(б) (октябрь 1917), кандидат в члены Политбюро (1924–1925). В гражданскую войну член Реввоенсовета 2-й и 9-й армий Южного фронта. В 1920-м – командующий Туркестанским фронтом. С 1922 года заместитель и позже народный комиссар финансов, провел знаменитую денежную реформу, ввел в оборот золотой червонец. Принадлежал к левой оппозиции.

Уборевич, Иероним Петрович (1896–1937) – советский военный и политический деятель, командарм 1-го ранга (1935).