Читать книгу Военный и промышленный шпионаж. Двенадцать лет службы в разведке - Макс Ронге - Страница 4

Если Балканы с давних пор являлись своеобразным политическим барометром Европы, то Сербия все более отчетливо превращалась в детонатор, угрожавший взорвать пороховую бочку возникшей напряженности в европейских отношениях. Проектировавшееся Австро-Венгрией строительство железнодорожной линии в Салоники через Новопазарский санджак[37] вызвало весной 1908 года развязывание Сербией злостной антиавстрийской пропаганды. О царивших там настроениях сообщила выходившая в Боснии газета «Отачина», которая призвала начать ускоренное вооружение Сербии для подготовки к войне.

Все это привело к аресту целого ряда лиц, обвиненных в государственной измене, десять из которых в июле 1908 года были приговорены военным трибуналом к тюремному заключению на сроки от двух до восьми лет. До этого, еще в июне, в черногорском городе Цетинье закончился громкий так называемый «бомбовый процесс», на котором главный свидетель обвинения Георг Настич, являвшийся доверенным лицом сербского кронпринца Георга, заявил, что злоумышленники при помощи украденных из сербского арсенала в городе Крагуевац бомб намеревались взорвать князя Черногории. Причем произойти такое должно было якобы с ведома родственного князю кронпринца. Причиной же подобного намерения, по словам свидетеля, служило стремление к устранению препятствия на пути объединения Черногории с Сербией.

В июле Настич опубликовал две брошюры, пояснение к процессу и мстительный трактат с претенциозным названием «Финал». Последний был направлен, с одной стороны, против сербского подстрекательского союза «Словенский юг»[38], который Настич представил организатором «метания бомб», а с другой стороны, против великосербской агитации в Хорватии, Словении и в особенности против братьев Прибицевич. Один из этих братьев, которого звали Светозар, был редактором печатного органа организации так называемой «независимой Сербии» в Аграме «Србобран», а другой, по имени Милан, раньше служил обер-лейтенантом австровенгерской армии. Сведения, опубликованные в брошюрах, послужили поводом для многочисленных арестов.

Все эти события ясно показали, чего следовало ожидать со стороны сербов в случае аннексии нами оккупированных областей. Поэтому вполне понятно, что с середины 1908 года разведывательной службе приходилось действовать в интересах подготовки этой государственной акции. Накануне официального уведомления министерством иностранных дел об аннексии в пять часов утра 5 октября произошла активация заранее подготовленной «усиленной разведывательной сети» для действий против Сербии и Черногории, что для «Эвиденцбюро» означало переход на военное положение.

К всеобщему изумлению, аннексия вызвала бурю, направленную на разоружение, не только в Сербии, но и в Англии, Франции, России и Италии, и нам пришлось глядеть во все стороны. Причем в противодействии шпионажу сербы оказались необычайно энергичными. Они арестовывали наших агентов, доставщиков почтовых голубей и предпринимали ряд других мер. Но это привело лишь к подъему нашей разведывательной службы, вызвав заметный приток новых сил, желавших работать в интересах разведки. Причем среди таких людей было немало весьма достойных, в том числе и офицеров запаса, предлагавших свои услуги совершенно безвозмездно.

Решения сербского правительства, разумеется, зависели от позиции России, которая после неудачного исхода войны с Японией и последовавшей вслед за этим революции была не очень-то склонна к военным авантюрам. Однако внезапное появление многочисленных русских «точильщиков» в Галиции, Верхней Венгрии и Буковине, их планомерное распределение по этим областям, а также наличие у них топографических карт указывало на то, что Россия явно склонялась к возможности прийти на выручку к своему маленькому протеже.

Между тем из-за нехватки средств разведывательные посты могли добывать лишь малозначительные сведения. В таких условиях является примечательным, что уже тогда поступили первые донесения о переносе развертывания русских войск в районы среднего течения Вислы в случае нашего ухода из Западной Польши, хотя окончательная проработка этих тщательно продуманных планов приходилась лишь на 1910 год. (Об этом писал в своем труде «Мировая война» Данилов[39], который был генерал-квартирмейстером в русской Главной ставке в 1914–1915 годах.)

Сербский кризис продолжался всю зиму, а к нему вдобавок присоединилась еще возможность возникновения конфликта с Турцией. Поэтому прикомандированному к австрийскому военному представителю в Турции ротмистру фон Пфлюгелю потребовалось срочно объехать наиболее крупные турецкие города, чтобы наладить работу разведывательной службы, руководимой консульствами. Он добился большого успеха, преобразовав разведывательные органы в Ускюбе[40] и Скутари[41] в пункты сбора информации. После нескольких критических дней, приведших к заметному усилению разведывательной деятельности, когда казалось, что война неминуема, 31 марта 1909 года Сербия пошла на уступки.

И надо же было такому случиться, что именно в эти напряженные дни произошел один неприятный инцидент. Дело заключалось в том, что в конце марта был арестован коммерсант Карл Мюллер, находившийся в тесном контакте с рядом сербских офицеров. Арест был осуществлен как раз в тот момент, когда он выходил из квартиры австро-венгерского военного атташе в Белграде майора Габриэля Танчоса. И хотя судебный процесс над Мюллером и несколькими впоследствии арестованными лицами закончился их оправданием, сербские газеты потребовали немедленного отзыва нашего необычайно деятельного, но явно перегруженного заданиями «Эвиденцбюро» военного атташе. В результате военное ведомство снова было скомпрометировано, чего оно так опасалось. А это, в свою очередь, незамедлительно привело к соответствующим плохим последствиям, на преодоление которых потребовалось определенное время, – сменившему Танчоса гауптману Отто Геллинеку были даны строжайшие указания воздерживаться от любого рода шпионажа.

Удовлетворение от достигнутого успеха в отношении Сербии на дипломатическом поприще, который многие, в том числе и начальник Генерального штаба генерал от инфантерии Конрад фон Хетцендорф[42], встретили весьма скептически, было омрачено разразившимся судебным процессом над изменниками родины в Аграме и процессом над Фридъюнгом[43]. Всего перед судом предстало 53 человека, среди которых находился и агент сербского Генерального штаба Малобабич[44], чья судьба была решена самими сербами в 1917 году во время судебного процесса в Салониках. Обвиняемые были осуждены, но намерение бана[45] Хорватии барона Рауха нанести чувствительный удар по великосербскому движению по эту сторону реки Сава, в наличии которого он был убежден, так и не осуществилось – он попался на удочку некого Макса Кандта или Кона, подсунувшего ему изобличающий материал, где для большей убедительности находилось немало фальшивок. В результате органы юстиции не поверили в подлинность и настоящих документов.

Подобные фальшивки поступили в посольство в Белграде и от двойного агента Владимира Васича, на самом деле называвшегося Младеном Сергианом и представившегося вымышленным именем. Они являли собой протоколы организации «Словенски юг», которые историк доктор Генрих Фридъюнг использовал в своей публикации в венской газете «Новая свободная пресса» в марте 1909 года. Данная публикация плохо отразилась на репутации сербско-хорватской коалиции депутатов ландтага Аграма, ведь согласно опубликованным данным четверо из них были якобы подкуплены сербским дипломатом Спалайковичем[46]. Венская ежедневная газета «Райхспост» назвала фамилии всех четверых депутатов – Супило, Лукинич, Светозар Прибицевич и Потоцняк. Вместе с остальными членами сербско-хорватской коалиции, насчитывавшей пятьдесят два депутата, они подали иск об оскорблении чести против доктора Фридъюнга. Но еще до рассмотрения этого иска венским судом присяжных заседателей депутат рейхсрата[47] Масарик[48] решил выступить в нижней палате парламента с заявлением о том, что до этого времени никакой великосербской пропаганды, поддерживаемой сербской династией, не существовало. Когда в конце года на завершающей части судебного процесса Владимир Васич своего слова не сдержал и на него в качестве свидетеля не явился, то фальсификация как минимум большей части предъявленных протоколов была окончательно установлена. После этого Васич переменил тактику и заверил Масарика в том, что фальшивки изготовил не кто иной, как сам посол в Белграде граф Форгач. Обрадовавшись возможности излить свой гнев на министра иностранных дел графа фон Эренталя, Масарик использовал заседания рейхсрата для своей яростной речи.

Оккупационный кризис не только не разрешился к окончательному удовлетворению участвовавших в нем сторон, но и привел к возникновению новых сложностей. Об этом свидетельствовала резко возросшая разведывательная активность всех участвовавших в нем государств, чья скрытая деятельность, конечно, обнаруживалась только в ходе операций по противодействию шпионажу. Даже в Черногории стала наблюдаться шпиономания, проявившаяся, в частности, в том, что черногорцы арестовали полковника барона Хоенбюхеля во время пограничного инспектирования и насильно увезли проводившего рекогносцировку обер-лейтенанта Малана Ульманского в город Никшич.

В Австро-Венгрии заметно возросло число лиц, обвинявшихся в шпионаже, – с шестидесяти в 1908 году до ста пятидесяти в последовавшие годы. Причем было абсолютно ясно, что пойманными оказывались далеко не все шпионы. При этом центром сербской шпионской и политической подрывной деятельности являлось генеральное консульство Сербии в Будапеште. Поэтому создание при находившемся там штабе четвертого корпуса нового разведывательного пункта под руководством гауптмана Коломана Харвата заметно способствовало усилению контрразведывательной работы и послужило по просьбе венгров связующим звеном с венгерскими властями, сильно отстававшими до того времени от австрийцев в вопросах борьбы со шпионажем.

Другой шпионский центр, работавший против нас, располагался под крылом русского консула Пустошкина в Лемберге. И так продолжалось до тех пор, пока нам не удалось сильно скомпрометировать его и заставить покинуть свой пост из-за громкого скандала в связи с поимкой шпиона Мончаловского. Однако по всему чувствовалось, что имелись и другие центры шпионажа, в том числе и руководимые некоторыми военными атташе. Но обычно охотно идущая навстречу нашим пожеланиям венская полиция, опасаясь столь нежелательных для нее «последствий», организовать за ними наблюдение отказалась.

Некоторые досадные явления вызвал и аннексионный кризис. Газеты никак не хотели прислушаться к предостережению о том, что в столь неспокойное время не стоит своими публикациями оказывать противнику безвозмездные услуги в проведении разведки. Поэтому пришлось издать соответствующий строжайший закон, и за период с ноября 1908 по март 1909 года арест был наложен на примерно двести газет. Большинство из них являлись чешскими, но и немецких оказалось предостаточно. В этом вопросе особенно неприятно удивила газета «Цайт», по сути снабдившая сербов нашими «оперативными планами».

Еще более неприятными были антимилитаристские демонстрации в Богемии, а также все более и более смелая панславистская пропаганда, склонявшая сербов к переносу центра тяжести их пропагандистской и разведывательной деятельности в Прагу, – сказывалась тесная связь некоторой части чешского населения с сербами и русскими. Поэтому начальник Генерального штаба неоднократно пытался организовать главные разведывательные пункты при штабах обоих корпусных командований в Богемии для противодействия этим непотребным явлениям. Однако такой пункт был развернут лишь в начале 1914 года в Праге, и то только тогда, когда антимилитаристская деятельность чехов начала буквально зашкаливать.

В 1909 году возле города Винер-Нойштадт по Штейнфельду, славящемуся своими заводами по производству пороха и боеприпасов, стали бродить какие-то подозрительные личности. Было предположено, что речь шла о сербских эмиссарах, прибывших с заданием совершить на предприятиях различные диверсии. Однако бдительность жандармерии и присланных ей на усиление воинских подразделений не дала осуществить подобные акции, если они вообще планировались. Как бы то ни было, этот случай навел нас на мысль использовать в будущем диверсии как средство ведения войны, подготовка которых была передана в ведение органов разведки.

В те первые годы моей службы в разведке у меня было достаточно много возможностей ознакомиться с деятельностью различных шпионов. Уже в самом начале я познакомился с одним провокатором, навязанным на нашу голову французской разведывательной службой. Как-то раз ко мне заявился еврей по фамилии Гайссенбергер, который еще в 1906 году занимался уборкой помещений у нашего военного атташе в Париже. Разряженный как франт, в начищенных до блеска ботинках, с носовым платком в манжете, он являл собой довольно странную личность. Однако, поскольку мы начиная с семидесятых годов прекратили заниматься развитием агентурной службы против Франции, его наблюдения для меня особого интереса не представляли.

Своего первого успеха в разоблачении подозрительных типов я добился, столкнувшись с одним мужчиной 15 апреля 1910 года у Гордлички, ставшего к тому времени уже бригадным генералом. Этот человек явился с предложением добыть за хорошее вознаграждение у некоего Гуго Поллака последний план крепости Перемышль с неизвестными нам тайными ходами.

Соответственно, мне была поставлена задача прояснить вопрос у этой личности, которую якобы звали Хуго Барт. Сначала я дал возможность этому болтливому еврею поговорить и вскоре раскусил его попытку выведать у меня определенные сведения путем постановки разных наводящих вопросов. Естественно, это ему не удалось.

В ходе беседы он поведал, что уже делал подобное предложение нашему атташе в Париже, но передал ему только отдельные «сегменты» плана, поскольку остальные были припрятаны им в Австрии. Затем этот тип заявил, что, по его мнению, выкупленный у Поллака план стоит предложить для продажи русским. И сделать это якобы следовало для того, чтобы выяснить, заполучили ли они такой документ или нет. При этом Хуго Барт попытался меня уверить в том, что старый план, который имеется в распоряжении русских, якобы давно устарел, так как после его кражи крепость была в значительной степени перестроена.

Все это было, разумеется, полнейшим вздором, но я сделал вид, что не заметил этого, и дал ему возможность говорить до тех пор, пока, несмотря на прохладную погоду, на его высоком лбу и безусых губах не выступили капельки пота. В конце концов, мне удалось выяснить, что его большая осведомленность по этому вопросу объясняется связями с французским и русским Генеральными штабами. Постепенно истинная сущность этой личности становилась для меня все яснее и яснее, и в конце концов я предложил ему продолжить переговоры на следующий день в нейтральном месте, то есть в не вызывающем опасений кафе «Европа». Делалось это мною для того, чтобы дать возможность негласным сотрудникам полиции поглядеть на него и опознать, если они с ним уже сталкивались.

Не успел этот тип удалиться, как от нашего парижского военного атташе пришло сообщение о том, что некий Барт, назвавшийся, однако, Германом, предлагал добыть у Поллака план ходов крепости за 1500 франков. Со мной же он, благодаря своей блестящей идее обмануть русский Генеральный штаб, намеревался провернуть гораздо более выгодное дело. Те 100 000 рублей, которые он рассчитывал при этом получить, должны были быть честно поделены между «Эвиденцбюро» и им.

Возможно, этот аферист собирался таким образом выманить у нас реально имеющиеся сведения о плане крепости, а потом заявить, что сделка, «к сожалению», из-за ареста Поллака, чего реально можно было ожидать, сорвалась. Но он оказался столь наивным, что на мой вопрос о масштабе и величине плана сказал, что план составлен в масштабе 1:120 000, и показал при этом на половину бильярдного стола, чтобы продемонстрировать его размеры, хотя при таком масштабе для подобной демонстрации хватило бы растопыренных пальцев одной руки. Этого я уже не выдержал и приказал арестовать его. Так совпало, что в тот же день на него пришел запрос из германского Генштаба, так как там он утверждал, что состоит на службе у русских.

Полиция установила, что под личиной Барта скрывался высланный из Вены и многократно судимый вор-рецидивист Иозеф Иечес, который признался в том, что состоял на службе у русских военных атташе в Вене и в Берне – полковников Марченко и Ромейко-Гурко. Его дело передали для дальнейшего рассмотрения советнику юстиции земельного суда доктору Шауппу, ставшему настоящим специалистом в вопросах расследования случаев, связанных со шпионажем.

Во время судебного разбирательства под председательством советника юстиции земельного суда доктора Райхеля и с участием прокурора доктора Эрнста, защитника доктора Тюркеля, а также эксперта подполковника Редля этот Иечес на хорошем еврейском жаргоне, нередко вызывая смех присутствовавших на процессе зрителей, поведал о своей истории. Он рассказал о том, как явился в Париже к полковнику Дюпону, располагавшемуся по адресу: Университетская улица, дом номер 75, и о том, что сразу же сообщил в русском посольстве в Париже о задании, полученном от этого полковника, и о том, как занимался шпионажем практически во всей Европе. По его словам, ему «из любви к императору» претило шпионить только против Австрии!

Этот веселый процесс закончился осуждением вора-рецидивиста и шпиона на четыре года тюремного заключения. В апреле 1914 года, едва выйдя на свободу, он сразу же опять предстал перед судом в Вене по обвинению в шпионаже, и в следующий раз мир услышал об этом «патриоте» из Брод[49]только в 1922 году, когда он вернулся к своему первоначальному ремеслу – краже.

Во время мировой войны наше предположение о том, что некий Поллак появился на свет лишь в результате буйных измышлений Иечеса, подтвердилось. В апреле 1915 года у захваченного возле Перемышля в плен русского унтер-офицера были изъяты многочисленные карты, среди которых обнаружилась фотографическая копия плана окрестностей крепости Перемышля в масштабе 1:42 000, оригинал которого в масштабе 1:25 000 относился к 1895–1898 годам. Каким образом этот план оказался у русских, установить не удалось, но эта копия была датирована 1 июня 1912 года и подписана полковником Батюшиным. Таким образом, между предложением Иечеса нашей разведке и приобретением этого плана русскими лежал достаточно большой отрезок времени.

Между прочим, о том, что у русских не имелось свежих, добытых в результате предательства австрийских чинов документов, свидетельствовал тот факт, что эти фотокопии имелись у всех командиров рот русской осадной армии, где были отмечены, хотя и с заметными неточностями, сооружения, возведенные уже в самом начале войны. Подобное говорило о том, что данные сведения оказались полученными в ходе боевых действий в результате рекогносцировки, проведенной русскими разведчиками.

Как бы то ни было, Иечес после описанных событий неоднократно осуждался за кражи. Но примечательным во всем этом было то, что каждый раз, когда за вором закрывались двери земельного суда, газеты поднимали шум, рассыпаясь похвалой в отношении этого якобы выдающегося человека, который будто бы еще в 1909 году разоблачил печально известного шпиона Редля. В этом, разумеется, не было ни слова правды, о чем речь пойдет несколько позже.

Подлинный типаж шпиона, действующего из патриотических побуждений, представлял собой известный своими ирредентистскими взглядами торговец лесом Дамьяно Чис из южнотирольского города Беццекка. Он доставил на австрийскую территорию капитана итальянского Генерального штаба Эмилио Маджа, который, никого не стесняясь, приехал из Италии в почтовой карете и вышел из нее прямо у лесопилки своего доверенного лица, как раз в том месте, где предполагалось строительство нового крепостного укрепления. Об этом было доведено до сведения жандармерии, и в мае 1909 года Чис предстал перед венским судом, где мне впервые довелось выступить в качестве военного эксперта. По воле случая оказалось, что обвиняемый, его защитник доктор Кинбек и я служили в свое время в одном и том же полку «императорских егерей».

К числу типичных двойных агентов относился Алоиз Перизич. Из-за плохой репутации этого человека в 1905 году мы отказались от его услуг, а через два года он написал анонимное письмо с предложением выступить перед начальником Генерального штаба с разоблачением, касавшимся шпионской деятельности дружественной нам державы.

Через соответствующие публикации в газетах с ним была организована встреча одного из офицеров «Эвиденцбюро», на которой Перизич признался, что является итальянским шпионом. При этом он заявил, что готов сделать свои разоблачения лишь при условии освобождения его от ответственности. Такая гарантия ему была дана, но с ограничением, что в случае возобновления своей шпионской деятельности рассчитывать на пощаду он не должен. После этого Перизич сознался в том, что обслуживал и французов.

Далматинские власти[50] взяли его под наблюдение, а в 1909 году он был опознан в Землине[51], откуда часто ездил в Белград в качестве торговца лесом. При аресте у него была найдена австрийская армейская схема, а также военный альманах и словари, служившие шифровальным ключом, что не оставляло сомнений в его истинной профессии. На запрос гарнизонного суда в Аграме касательно агентурного прошлого обвиняемого Генеральный штаб, сославшись на служебную тайну, отвечать отказался, в результате чего Перизича осудили. После отбытия тюремного наказания в 1915 году он снова ускользнул от надзора далматинцев и был рекомендован русским военным атташе в Риме русскому военному атташе в Берне.

Жертвой своей красивой, но очень дорого стоившей «подруги», которая в конце концов предала и его, стал молодой австрийский лейтенант Противенский, состоявший на службе «мадам Бернагу» из располагавшегося на улице Мишодьер парижского пансиона «Ирис». На самом деле это была печально известная подпольная контора, которую часто использовал в своих интересах французский Генеральный штаб. В ходе следствия над этим лейтенантом в моем поле зрения впервые очутился военный дознаватель гауптман Ярослав Кунц, который сам во время мировой войны оказался под подозрением в якобы совершенной им государственной измене. Но во время многочисленных с ним встреч, происходивших по воле судьбы, я ни разу не замечал у него, что называется, «национальной жилки». Это был основательный, с крепкой хваткой и скорее наводивший страх, чем использующий дипломатические приемы следователь. Тем не менее позднее он стал генералом и главным дознавателем в Чехословакии.

Здесь уместно будет привести еще один пример. Сапожный подмастерье Баста, уже понесший кару за подделку документов, в 1909 году служил рядовым пехотинцем в 28-м пехотном пражском полку. На столе своего командира батальона он нашел несколько схем, оставшихся после маневров, снял с них копии и предложил их итальянскому посольству в Вене. Арестованный по наводке доброжелателя и прижатый к стене, Баста указал на одного совершенно непричастного к делу фельдфебеля как на подстрекателя к совершению предательства.

Этот пример наглядно показывает, как легко беспечность может спровоцировать преступление, а легкомысленное обращение с документами, оставление без присмотра приказов и неосторожно ведущиеся разговоры – создать для шпиона благоприятную возможность для проникновения в секреты. И тем не менее, несмотря на все предостережения, канцелярская дисциплина соблюдается не всегда достаточно строго, а разница между понятиями «не подлежит разглашению» и «секретно» не везде находит должного понимания. Часто служебная записка о болезни какого-нибудь лейтенанта содержится более аккуратно, чем секретный документ.

В качестве другой иллюстрации, какими бывают предатели, можно сказать и о доносившем на своих коллег шпионе Миодраговиче, и о занимавшемся шпионажем чуть ли не с детства профессиональном шпионе Брониславе Дирче. Обоих арестовали благодаря сотрудничеству с германским Генеральным штабом. Показательным является также шпион-дезертир Питковский, которого выдал Миодрагович.

В конце 1909 – начале 1910 года был обезврежен опасный шпионский центр. В ноябре 1909 года «Эвиденцбюро» стало известно о том, что один австриец передал итальянскому Генеральному штабу ряд военных документов за 2000 лир, и его фотография, на которой он был изображен на фоне памятника Гете в Риме, легла в качестве доказательства в ящик моего письменного стола. Его опознали в качестве служащего склада артиллерийских орудий по фамилии Кречмар, после чего за ним с любовницей был установлен негласный полицейский надзор, чтобы в подходящий момент арестовать вместе с возможными сообщниками. И вот однажды его заметили идущим по неосвещенной аллее в сквере позади венского центрального рынка вместе с русским военным атташе полковником Марченко. А вскоре выяснилось, что он работал не только на русских и итальянцев, но и на французов тоже.

Моим первым импульсом было желание арестовать предателя во время очередного свидания с Марченко, из-за чего русский военный атташе оказался бы в весьма щекотливом положении. Ведь ему пришлось бы предъявить свои документы, чтобы избежать ареста, воспользовавшись дипломатической неприкосновенностью. Но это намерение натолкнулось на колебания полиции, опасавшейся, что в последний момент что-то пойдет не так, а также возможного порицания со стороны министерства иностранных дел. Ведь такое противоречило обычно практиковавшемуся в то время мягкому обхождению с дипломатическими работниками. Тогда было решено провести неожиданный обыск на квартире Кречмара и его зятя, работавшего пиротехником, что и было осуществлено полицейскими комиссарами Тандлером и доктором Поллаком вечером 15 января 1910 года. Члены военной комиссии, в том числе военный дознаватель гауптман Вор-личек и я, всю ночь просматривали найденный материал, и было уже совсем светло, когда мы, тяжело нагруженные, отправились в обратный путь.

В дальнейшем выяснилось, что Кречмар начиная с 1899 года шпионил в интересах тогдашнего русского военного атташе, с 1902 года – французов, а с 1906 года – и итальянцев. При этом он заработал всего лишь 51 000 крон. За свою большую доверчивость, вылившуюся в пособничество, поплатился увольнением его друг – и без того находившийся на пенсии управляющий арсеналом морской секции, а также штрафом его тесть. Пострадали и пятеро офицеров артиллерийского депо, которых приговорили не только к большому штрафу, но и отправили в отставку.

На этот раз граф Эренталь, который обычно с негодованием относился к инцидентам, вызванным деятельностью наших агентов, воспринял случай с Марченко очень снисходительно и лишь дал понять русскому поверенному в делах Свербееву, что для австрийской стороны желателен скорейший уход полковника в отпуск без возвращения его в Вену. Однако при этом его больше всего заботило, чтобы возникшая неловкая ситуация разрешилась максимально тактично, о чем он и написал военному министру генералу от инфантерии барону Францу Ксаверу фон Шенаиху. Марченко не воспринял произошедшее как трагедию и даже побывал на очередном придворном балу, на котором, впрочем, кайзер Франц-Иосиф его «не замечал».

В том, что взамен Марченко мы получим не менее опасного руководителя агентурной сети, сомневаться не приходилось. А поскольку организовать негласный полицейский надзор за его преемником полковником Занкевичем было нельзя, то я, желая все-таки затруднить его деятельность, организовал за ним под свою ответственность наблюдение, осуществлять которое поручил одному оплачиваемому «Эвиденцбюро» агенту.

Я не ошибся. Занкевич начал проявлять весьма неприятную любознательность, появляясь два-три раза в неделю в канцелярии имперского военного министерства и задавая гораздо больше вопросов, чем это делали другие военные атташе, вместе взятые. На военных маневрах его вообще приходилось ставить на место. В военных же учреждениях он появлялся под предлогом размещения заказов, рассчитывая таким образом узнать мощность того или иного производства. При всем этом Занкевич оказался весьма хитрым и вскоре заметил, что за его жилищем установлен надзор. В общем, нам потребовалось немало времени, чтобы разгадать его уловки.

Не менее деятельным был и сербский военный атташе полковник Лесянин, который так искусно скрывал свою деятельность под видом исключительного интереса к любовным похождениям, что его считали безвредным. Только после его поспешного отъезда в связи с началом мировой войны полиция во время обыска в его квартире обнаружила не только связанную с разведывательной деятельностью обширную частную корреспонденцию, но и около тридцати томов документов, показавших, что он нисколько не уступал своим русским коллегам.