Читать книгу Врата Кавказа - Максим Алексашин - Страница 4

По периметру лагеря послышался шумные оклики часовых. В мгновенье ока всё внутри лагеря пришло в движение. Знавшие особенности войны на Кавказе старослужащие егеря и мушкетёры выхватывали своё оружие из пирамид и умелыми, отточенными за годы армейской жизни движениями зарядили ружья. Проворнее их управлялись со своими штуцерами только унтер-офицеры. Несмотря на молодость, они знали, что от точности их огня во многом зависит ход боя. Молодые солдаты, кто спросонья в панталонах, а кто и вовсе в исподнем, разбирали ружейные пирамиды и догоняли своих старших сослуживцев, накидывая на ходу кафтаны и опоясывая их патронташами. Гаврила Сидоров знал не понаслышке, чем грозит такое оживление в лагере. Не иначе как нападение горцев! Молодцы часовые, вовремя подняли тревогу. Самое время открыть огонь. Рассказ о подвигах полка так и остался недосказанным. Гаврила Семёнович в числе первых мчался в сторону, откуда доносилась возня.

Неожиданно дорогу ему перебежал молоденький мушкетёр – тот самый кубанец, который утром сетовал на тягости службы.

– Куды тебя чёрт несёт? – выругался старый егерь, едва не налетев на резвого юношу.

– Кто там – горцы? – выставив перед собой ружьё с примкнутым штыком, спросил на ходу мальчишка-солдат.

– Может, и горцы…. А я погляжу, ты уже в штыковую атаку пошёл? Без порток ты одним своим видом басурманина распугаешь!

Молодой мушкетёр, не обращая внимания на колкости Сёмыча, только и ответил:

– Так ведь некогда было!

Невдалеке раздался выстрел, затем ещё один.

– Всё вам, молодым, некогда! – пробурчал егерь, но туг же переключил внимание на унтер-офицера, бежавшего ему навстречу. Ствол его штуцера ещё дымился.

– Что за шум, ваше благородие?

Сержант с сильным малороссийским акцентом произнёс:

– Да, вот, словили шпиона.

Чтобы добежать до пикета, поставившего на уши весь полк, понадобилось ещё несколько минут. У ног караульного на корточках в молитвенной позе сидел человек. Отблески костра позволяли разглядеть виновника вечернего переполоха. Лицо его было обезображено шрамами от хлыста. Запёкшаяся на подбородке кровь и грязная одежда красноречиво свидетельствовали о побоях, которые, казалось, он только недавно перенёс. Сержант, поднявший тревогу, имел не менее живописный вид. Его окровавленные лицо и мундир, пришедший в полную негодность, казалось, олицетворяли весь ужас войны. Пока Сёмыч разглядывал незнакомца и молодого сержанта, за его спиной выросло ещё несколько фигур.

– Что здесь произошло? – раздался громкий повелительный голос.

Оглянувшись, старый солдат увидел перед собой высокого подтянутого мужчину в треуголке, из-под которой двумя острыми клинками торчали рыжие бакенбарды. Серый плащ скрывал офицерские эполеты, но даже в тёмной ногайской ночи старый егерь узнал недавно появившегося в полку 33-летнего подполковника Ивана Петрович Лазарева. Гаврила Сидоров сделал шаг в сторону. Подполковник посмотрел на штуцерника, который переполошил лагерь. Юноша, почувствовав на себе пристальный взгляд, приставил к ноге ружьё и выпалил:

– Сержант Котляревский! Караульный…

– Вижу, сынок! – голос командир стал мягче, в уголках глаз появились складки, похожие на улыбку.

Быстро оценив ситуацию, Лазарев, взяв из рук караульного ружьё, спокойно произнёс:

– Рассказывай, что натворил?

К месту происшествия начали стягиваться егеря и мушкетёры. Скоро они заполнили весь восточный фас лагеря. Чтобы успокоить солдат, генерал отдал приказ командирам рот развести солдат по палаткам и обеспечить покой в лагере. Когда солдаты начали расходиться, сержант Котляревский доложил о происшествии:

– Я стоял на посту, когда увидел две тени на лошадях. «Ну, – думаю, – горцы решили устроить ночную атаку на лагерь!» Крикнув «Тревога!», я выстрелил, убив одного из всадников наповал. Второй остановился от меня в двадцати шагах. Отсоединить от штуцера тесак я уже не успевал. Всадник замахнулся на меня саблей, но я бросился в ноги коню и пронзил тесаком, пристёгнутым к ружью, грудь животного. Всадник соскочил с падающей лошади и готов был нанести мне смертельный удар саблей, но выстрел сержанта Лисаневича, заступившего со мной в караул, отвернул его от этого намерения. Впрочем, выстрел был настолько точен, что сей горец больше не может иметь желаний. Лисаневич прострелил ему голову.

В третьем егерском батальоне Бакунина служили братья-близнецы Василий и Дмитрий Лисаневичи. Поступили они на службу в 1793 году. За три года оба дослужились до сержантов. Василий – горячая голова, вечно лез на рожон, был честолюбив, мечтал стать генералом. Дмитрий был более рассудителен, служил спокойно, и слава сама догоняла его. Братья Лисаневичи были из дворян Воронежского наместничества, Калитвянской округи. Отец их владел пожалованной императрицей Екатериной усадебкой в Саприной слободе. Однако имение отца лишь так называлось. Не имея за собой душ, Тихон Лисаневич вёл жизнь скромную, но жалования хватало лишь на покупку сукна для одежд многочисленного семейства да пары обуви к празднику для одного из детей. Старый вояка, получивший дворянский титул за Дунайские походы, по инвалидности был отчислен и выехал в дарованное императрицей имение, представлявшее собой заброшенный дом погибшего гренадёра, не оставившего после себя потомства. Но о Тихоне Лисаневиче не забыли ни Потёмкин, ни Суворов. Все его отпрыски по мужской линии по достижении соответствующего возраста сразу поступали на службу. Дмитрий и Василий службой были довольны. Несли её бодро, а из двух рублей общего жалования по рублю раз в месяц отсылали отцу и матери.

– Кто, Васька или Дмитрий, отличился? – поинтересовался Лазарев.

– Господь их знает! Поди отличи! Оба отзываются, какое бы из их имён ни произносили при них!

– А это кто? – Лазарев указал взглядом на распростёртого у его ног человека.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие! – разведя руками, ответил Котляревский. – То ли пленник, то ли шпион. Был привязан к седлу одной из горских лошадей.

– Это кто ж шпионов к седлу привязывает? Ладно, разберёмся! – произнёс Лазарев. – А где этот солдат, меткий стрелок, спасший тебе жизнь? Как, говоришь, его зовут?

– Сержант Лисаневич. Звать Дмитрий… Наверное…

– Позови-ка его сюда.

Котляревский шмыгнул в темноту. Тем временем подполковник Лазарев присел на корточки рядом с окровавленным человеком и, взяв его за плечи, заставил подняться. Будучи от природы добрым и чутким, Иван Петрович не мог спокойно смотреть на человеческие страдания.

– Ты кто? – глядя в воспалённые глаза незнакомца, спросил Лазарев.

По щекам человека потекли слёзы. Он поднял голову, и взгляд подполковника встретился с тяжёлым взглядом много познавшего на своём веку. При этом незнакомец вряд ли был старше двадцати лет, но невзгоды уже легли на смуглое лицо бороздами первых, ещё не глубоких, морщин. Несмотря на жалкий вид, красочная одежда юноши выдавала в нём именитого гражданина. Цветастый шёлковый шапик[10], широкие шаровары шалвар ярко-синего цвета, длинная темная шерстяная чуха[11] с откидными, свисающими с плеч рукавами, подпоясанная богатым хонджаном[12] с двумя золотистыми кистями, и сапоги на толстой подошве и высоких каблуках с острыми, загнутыми вверх носками ярко свидетельствовали о знатном происхождении. Лазарев пригляделся к его одеянию и безошибочно установил его принадлежность к армянам. Неожиданно разжав кулак, окровавленный человек протянул русскому подполковнику крестик, кивком предлагая взять его.

– Спаси тебя Господи! – принимая из рук армянина крестик, произнёс Лазарев.

Перекрестившись, подполковник надел его на шею и, согласно традиции, расцеловал плачущего армянина. Иван Петрович несколько успокоился, понимая, что армянин не лазутчик, а просто несчастный человек, волею судьбы попавший в их лагерь. За годы службы на Кавказе он прекрасно знал, что мусульманин не осквернит себя тем, что возьмёт в руки крест. Поэтому знакомство такого рода было самым лучшим залогом добрых чувств незнакомца.

– Цагавори Иракли! – выдавил из себя армянин.

– Тебя зовут Цагавори Иракли? – спросил Лазарев, ткнув в грудь пальцем армянина.

Тот отрицательно покачал головой. Высоко подняв указательный палец вверх, армянин с придыханием почтительно повторил фразу и указал на крестик.

– Он говорит, что этот крестик вам передал сам картли-кахетинский царь Ираклий, – послышался голос майора Карягина, прибежавшего на шум. – Этот армянин, видимо, жил в Тифлисе и может многое поведать о нынешней ситуации с той стороны Кавказского хребта. Я однажды там уже бывал. Незыблемы только горы, но ни грозного некогда Грузинского царства, ни Великой Армении более нет на картах. Затем нас сюда и прислали, Иван Петрович, чтобы наших братьев по вере защитить.

Армянин с удивлением взглянул на майора Карягина, когда тот вышел из темноты. На мгновенье их взгляды встретились. Карягин прищурил глаза, что-то припоминая. Затем на его лице расцвела улыбка, и, обратившись к Лазареву, майор произнёс:

– Иван Петрович, а ведь этот человек – просто подарок судьбы!

– Извольте объясниться, любезнейший Павел Михайлович! – застыл в недоумении Лазарев. – Неужто вы знакомы?

– Конечно! – ответил довольный таким оборотом дела Карягин. – Я помню это родимое пятнышко на виске. Правда, когда-то оно было гораздо меньше. Хотелось бы верить, что это не простое совпадение и что я не ошибся.

Затем он подошёл ещё ближе к армянину и спросил его:

– Как тебя зовут?

– Юзбаши Иванэ Атабекян из Касапета[13]. Сын управляющего Джарбедского мелика[14].

– Малыш Вани?

– Так меня звал мой отец! Когда русские войска вошли в наше селение, один русский офицер взял меня на руки и прижал к себе, когда я поднёс ему молодого вина, как велел мой отец. Я запустил руку в пушистую опушку егерской каски. Чёрная кожа каски блестела, мягкий мех согревал мои замёрзшие руки. Офицера отец позвал к себе в дом. Он оказал нам великую честь, согласившись поселиться на зиму. Фамилия его была странная. Никто не мог произнести её, и мы называли его Кара-Гази[15].

Карягин сделал шаг вперёд. Пламя костра осветило его лицо. Черты его скуластого лица в бликах огня казались ещё острее, на лихо закрученных усах появилась седина, но взгляд смеющихся и полных молодецкого задора глаз остался всё так же острым и проницательным. Взгляд армянского юноши замер на егерской каске. Карягин снял её и протянул Вани.

– Старую потерял в деле при Анапе, – как бы оправдываясь, произнёс майор. – Столько лет прошло! А я тебя узнал, друг ты мой ситный! Ну, вспомни, кто тебя русскому языку учил, мальчик? Неужели забыл за десять годков? Майор Карягин и сейчас к твоим услугам, малыш Вани! Хотя, пожалуй, уже не малыш, а юзбаши Вани!

Мальчишка, приняв каску из рук егеря и ещё раз взглянув на Карягина, с рыданиями бросился к нему на грудь.

– Зачем вы ушли? Зачем покинули нас? – только и слышалось сквозь рыдания. – Кара-Гази? – не веря своим глазам, произнёс молодой армянин, осматривая Карягина с разных сторон. – Ты пришёл защитить нас, как и тогда? Зачем ты покинул нас? Когда вернёшься?

– Успокойся, Вани! Ты ведь уже не тот маленький мальчик, которого я помню, а настоящий мужчина!

Вани тут же привёл себя в порядок и вытер слёзы.

– Скоро мы вернёмся к вам, Вани, скоро! – Карягин похлопал по плечу армянина и, обращаясь к Лазареву, произнёс:

– Разрешите представить вам лучшего из княжеского рода Атабекянов Вани Юзбаши, сына правителя Джаберда, что в Карабахе.

– Вы – князь? – искренне удивился Лазарев. – Тогда позвольте спросить, почему вы в таком потрёпанном виде и что здесь делаете?

– Действительно, Вани, почему ты здесь, а не рядом со своей милой матерью Антарам?

– Плачут горы Армении, плачут долины Грузии. От Арарата до Казбека, от Ленкорани до Гори умывается слезами земля наша. Ты, Кара-Гази, спрашиваешь, где моя милая мать Антарам? Где её дети? Она и мой младший брат мучениками стали во имя веры! Они растворились в холодных водах Куры! Где ты, мой Бог, был, когда моего семимесячного братишку сбросили с моста за то, что мать его не отступила от веры христианской? За что наказали невинное дитя – плоть мою и кровь, икру Божию?

– Что с твоим отцом, Арютином Атабекяном? – насторожившись, поинтересовался Карягин.

– Когда ненавистный гонитель христиан Ибрагим-хан воцарился в Карабахе, многие христиане, руководимые меликами, вынуждены были покинуть свои очаги. Мелик Меджлум, мелик Абов и мой отец увели своих людей в соседние княжества. Карабах опустел. Мелики просили помощи у царя Ираклия и русских, которые вышли встретить их к воротам Тифлиса. Ираклий пообещал помощь в борьбе с Ибрагим-ханом нам, единоверцам, но не дал её. Затем ушли русские. Что я видел десять лет спустя? Христианские мелики Меджлум и Абов в рядах ненавистного магометанина Ага-Мухаммед-хана выступили против христианского же царя Ираклия. А сам Ага-Мухаммед-хан жестоко бился со своим единоверцем Ибрагим-ханом при Шуше, которую вместе с ненавистным ханом защищали армяне-христиане! Такова была ненависть меликов к правителю Карабаха. Такова была покорность народа. Всё смешалось! Но мой отец не предал ни родины, ни веры. Он вместе с Ираклием стоял у стен Тифлиса, а сам я бился за свою землю у неприступных бастионов Шуши. Отец мой навеки покрыл себя славой на Крцанисском поле и был погребён под окровавленными телами героев. Он погиб как воин с саблей в руках за христианского царя и веру.

Где были вы, русские, единственная наша опора и защита, когда горели христианские храмы, а персы делали из них конюшни и отстойные места? Мы, армяне, не подписывали с вами трактаты, как грузины, потому что некому подписывать – нет больше Армении, а есть только зависимый от персов Карабах, да народ наш, рассеянный по всему Кавказу. Наш беспримерный народ, испокон веков живший на этой земле и в последнее время стоявший на краю гибели, ныне воздел очи к небу, моля, чтобы могущественный русский орёл явился и принял под своё крыло нашу землю и её детей.

За какое-нибудь двадцатилетие нога просвещённых христиан – крестопоклонников-европейцев – так разрушила, стёрла, с землёй сравняла жалкую Америку, что из её племён, насчитывавших до пяти-шести миллионов, на сегодня не осталось и тысячи человек, да и те скитаются по горам и ущельям, как дикие звери, оплакивают свой чёрный день и гибнут. Что же было делать бедному армянскому народу? С Ноева века целых шесть тысяч лет жил он не посреди христиан или просвещённых народов, а среди язычников, идолопоклонников, магометан, нехристей, вёл с ними борьбу и над многими нередко торжествовал, – но разве может роза цвести в море, разве фиалка уцелеет вблизи огня? Вытерпит ли так молнию и град гибкий пшеничный колос, как вытерпел и выдержал наш народ гнёт своих врагов?

День гаснет, одевается мраком. В глазах моих темно, в сердце моём смятение, и даже земля, где я увидел свет, сейчас представляется мне бельмом на глазу, ножом в сердце.

Птица любит своё гнездо, а я ненавижу свою землю! Я поношу её, ибо то, что я слышал и видел, как раскалённые угли, жжёт и язвит моё сердце – ведь чуть ли не вся целиком земля и вода окрашена армянской кровью! Вера попрана!

Враг армянина – мулла, день и ночь мечтавший о том, чтобы вера Христова исчезла с лица земли, вместе с нашим народом, когда подымался на минарет и пел азан, прикладывая руку к уху, визжал, и казалось, что это труба самого сатаны звала армян оплакать свою горькую судьбу. Ибо не раз случалось, что какой-нибудь бедный, беспомощный крестьянин из армян мирно шёл себе на базар поторговать и получить несколько медяков, чтобы отнести домой и тем прокормить своих детишек, как его вдруг так начинали лупить по ногам и по голове, что он и хлеб свой, и семью позабывал, не помнил уже, и по какой дороге пришёл, а всё лишь оттого, что в час молитвы случайно коснулся одежды мусульманина и тем осквернил её!

А молодые люди, единственные сыновья целой семьи, опора и утешение бедного, неимущего дома, глава и надежда семейства из добрых десяти душ, – сколько, сколько их погибло в цветущем, юном возрасте, на заре жизни и счастья! С одних сдирали живьём кожу, другие, как ягнята, подставляли под шашку благородную свою голову, чтобы хоть там, на небе, обрести исполнение заветных желаний молодости, если уж земля возжаждала невинной их крови, поспешила выпить её и, может быть, утолилась.

Как пройти мимо наших красивых светлолицых девушек? Не должны мы разве помянуть их, рассказать, как ведут их, как волочат, повалив ничком, по камням, по песку, по колючкам, по терниям, хватают и тащат за волосы, бьют по голове, стегают по спине кнутом, как нередко и на животе у них пляшут, лягают, пинают, плашмя полосуют шашкой, топчут ногами, ударяют прикладами или же кованым сапогом. Связав им руки, сковав им ноги, гонят частенько за целые сто верст, а за ними плетутся отец с матерью, сестра, брат, босые, простоволосые, и дядя, и зять, и родственники, и все колотят себя в грудь, рвут на себе волосы, осыпают себя землей и камнями; как их, словно стадо растерявших друг друга ягнят и овец, загоняют наконец в крепость и там раздают праведным своим имамам, чтобы те сделали из них гаремных жён-мусульманок?

Многие ещё дома испускали дух, многие по пути, на глазах отцов и матерей, переходили в иную жизнь, где нет печали и воздыхания. Многие же, более сильные духом, доходили до крепости, и тут на них набрасывались хаджи, муллы, кялбалаи, суфты, ханы, беки, ахунды, сеиды, стараясь обманом или угрозами заставить их отречься от своей веры. Но когда они убеждались, что девушки наши ни славой не прельщаются, ни кары не боятся, не льстятся на ханское житьё и не страшатся смерти, а желают стать христовыми невестами, уйти девами из этого мира, чтобы сопричислиться к сонму ангельскому, никак от своей веры не отступают и никакое наказание – пытку, меч, огонь, голод, смерть – ни во что не ставят, – тогда отцу и матери отдавали золотокудрую голову, либо белоснежное тело, либо отрубленные руки и ноги.

Девушки – и такие сердца! Камень – и тот треснет. Упокой, Господи, их души! Вот геройство, вот сила бодрствующего духа, великодушие, храбрость, твёрдость воли, истинная душевная мощь, каких с самого потопа и до наших дней ни один народ никогда не выказывал, да никогда и выказать не сможет. Тут и гора бы развалилась, и железо бы расплавилось и стёрлось, море бы иссякло, до дна бы высохло – но боголюбивый народ армянский с беспримерным мужеством всё перенес и имя своё сохранил.

Оставим теперь этих несчастных калек, лишённых глаз, рук, ног… Таких красивых молодых армян можно и сейчас встретить в Эривани – ослеплённые на оба глаза, ахая и охая, мучительно жаждут они видеть и не видят невест своих, жён, детей. Иные не могут есть ни рукой, ни ложкой – им кто-то должен, как малому ребёнку, положить кусок в рот: у них нет вовсе губ, и руки их срублены от самого плеча. Третьи искалечены так, что их возят на тележке. Одни – без носа, другие – без языка.

Сердце у них в груди разрывается, когда при них разговаривают, радуются, когда дети плачут или смеются. Верно, и у них в сердце есть какое-нибудь горе или заветное желание, но они – как немые, как младенцы новорождённые, вынуждены лишь ногами и головой делать знаки, чтобы их поняли, а сами не могут сказать другому ни обидного слова, ни ласкового.

О, да сгинут государства, подобные тому, в котором мы ныне пребываем! Да стоит нерушимо царство русское, от которого наш народ ждёт освобождения!

Вани закончил свою речь-исповедь, от которой даже у видавшего виды, закалённого в боях с горцами Карягина спина покрылась холодным потом. Он не заметил, что уже давно к костру у пикета подошли Котляревский с братьями Лисаневичами – молодыми безусыми солдатиками, которые всё слышали. Не знал тогда Вани Юзбаши, что только что зажёг в юных сердцах русских воинов искру святого мщения. Не видел он, как сержант Петя Котляревский до хруста в пальцах сжал клинок своей сабли, и не мог знать, что в эту минуту юноша поклялся не щадить врагов. Не своих врагов, а врагов армян и грузин, которых он пришёл защищать на землю Кавказа. Не мог знать армянский княжич, что вызвал в молодых русских сердцах то чувство справедливости, которое свойственно юности, и вызванное вовремя не пропадает до конца дней. Он был не намного старше юношей-егерей, но какая-то невидимая пропасть накопленных обид, переживаний и бед разделяла подростков. Молодым русским солдатам этот армянин показался зрелым и мудрым мужчиной.

– Вани, как ты попал сюда? – не унимался Карягин.

– После того, как в Шуше воцарился Ибрагим-хан, мы вынуждены были искать укрытия в Тифлисе[16]. Но и здесь нас настигли несчастья. После того, как из Тифлиса ушли русские, царь Ираклий, полагаясь на новый союз с Турцией и пользуясь тем, что Персия ослаблена и разобщена, решил, что он всесилен, но прошло не более десяти лет, как новая беда обрушилась на его седую голову…

– А почему Россия вывела войска? – перебил армянского юношу любопытный Котляревский.

На вопрос своего подчинённого ответил Павел Карягин:

– Царь Ираклий II в нарушении Георгиевского трактата в 1786 году заключил соглашение о ненападении с турецким Сулейман-пашой. Нависла новая угроза для России. Матушка-императрица рассчитывала обезопасить свои границы Георгиевским трактатом, обеспечивавшим союз России и Картли-Кахетинского царства. И тут такое предательство! И это в то время, когда турецкая флотилия атаковала два русских судна, стоявших около Кинбурна, после чего разразилась новая война с Турецкой Портой. Ираклий в оправдание сообщил, что решился на военный союз с Турцией только для того, чтобы объединить силы против Персии. Но Россия уже вступила в очередную войну с Турцией, и защищать союзника своего врага было бы непростительно для чести страны. Матушка наша Екатерина велела вывести наши батальоны из Грузии. Я помню, как ты плакал, мой маленький Вани, когда мой батальон выступил из Тифлиса… Я хорошо знаком с Ираклием: царь умён, но по-восточному хитёр. Он часто играл с судьбой, вот и доигрался. Уверенный в своих силах, царь переоценил их…

– Сейчас, уже повзрослев, я понимаю, что Ираклий оказался слишком самонадеянным. Блеск прежней славы затмил разум стареющего царя. Будучи пятнадцатилетним мальчиком, он отправился в свой первый военный поход против лезгин. Несмотря на то, что отец доверил мальчику лишь несколько сотен всадников без толкового военного советника, он сумел разбить целую армию аварцев и изгнать их из Картли. Видя воинственность картлинских и кахетинских царей, правивший в те времена в Персии Надир-шах взял царских детей в свой дворец, якобы для обучения. На самом деле много лет они оставались заложниками и гарантами спокойствия северных границ Персии. Отличаясь умом и сноровкой, Ираклий вызвал у Надир-хана почти отеческие чувства к себе, и правитель Персии пригласил царевича в поход против Афганистана. В битве при Кандагаре будущий царь, которому едва исполнилось семнадцать лет, руководил грузинской конницей, первой ворвавшейся в город.

Между тем, разорив Афганистан, Надир-шах двинулся в Индию. В этом походе Ираклий поражал шаха своим равнодушием к богатству, которое он заменял восхищением красотой сотворённого руками человеческими. Юный грузинский царевич был аскетичен в быту и бесстрастен к окружавшим его почестям. Лести он предпочитал правду.

Властитель Персии заметил в нём ещё одно редкое для своего окружения качество. Ираклий очень мало говорил, но каждое произнесённое им слово было на вес золота. Надир-шах начал прислушиваться к советам царевича и, охотно следуя им, достиг Индии. Даже там, в чужой стране, среди чужого народа, как говорят предания, рассуждения Ираклия пользовались большим уважением даже у индийских жрецов, браминов и факиров, а некоторые его изречения обратились в пословицы.

Волнения внутри страны заставили персов уйти из Индии. По возвращении в Персию Надир-шах послал своего верного помощника Ираклия на грузинские земли усмирять давнего своего врага князя Гиви Амилахвари. За взятие Сурамской крепости, в которой оборонялся непокорный князь, Надир-шах сделал Ираклия царем Кахетии, а его отца – царем Картли. Не было более верного союзника у Надир-шаха, чем Ираклий. За несколько дней до своей смерти правитель Персии призвал Ираклия к себе во дворец. Царь Кахетии, прибыв во дворец шаха, стал невольным свидетелем оскопления шестилетнего мальчика-наложника, который в чём-то провинился. Не знали тогда ни Ираклий, ни этот мальчик, которого звали Ага-Мохаммед, как тесно переплетутся их судьбы.

После убийства Надир-шаха Персия впала в кровавые междоусобицы. А сердце взрослеющего евнуха Ага-Мохаммеда, жившего в ханском дворце, наполнялось чёрной желчью. Не имея возможности открыто проявить свою ненависть, он носил при себе нож и при любом удобном случае резал во дворе богатые ковры и портил всё, к чему касалась его рука, желая хоть этим навредить шаху, о чём впоследствии, когда дворец попал в его руки, сильно жалел.

Наружность отражала злой и мрачный характер мальчика. Маленький ростом, сухощавый, со сморщенным и безбородым лицом евнуха, Ага-Мохаммед оказался извергом. Ненависть и кровавая злоба, сверкавшие в глубоко впавших глазах, свидетельствовали о противоестественных страстях, кипевших в его поблекшей душе. Он превосходил жестокостью всех бывших властителей Персии, и слово пощады, милости или человеколюбия никогда не срывалось с уст жестокого евнуха. В то же время это был человек необыкновенного ума, железной энергии и всепоглощающей гордости.

Став правителем каджаров, Ага-Мохаммед сумел объединить разрозненные тюркские племена и повёл их в поход на Персию. Он взял штурмом Исфахан, Шираз и Керман. Каждый город на три месяца был отдан на разграбление воинам, а большинство горожан было перебито. Никогда прежде, даже при нашествии афганцев, города не испытывали таких ужасов. Войска в варварстве и жестокостях доходили до крайности. В Кермане было ослеплено двадцать тысяч мужчин. Их глаза ежедневно подносились жестокому тирану, и он, упиваясь злобой, лично пересчитывал их. Восемь тысяч женщин были отданы на потеху воинам, оставшиеся – обращены в рабство. Из 600 отрубленных голов пленных врагов во дворе шахского дворца была сложена пирамида. Последний правитель царствующей династии Зендов Лутф-Али-хан был ослеплён и затем четвертован.

Обратив Персию в руины, Ага-Мохаммед-хан даже и не помышлял о престоле, намереваясь возвратить Персии все потери, понесённые ею во времена междоусобий. Он поклялся, что примет титул шаха лишь после объединения всех земель в пределах прежнего государства.

Собравшись с силами, этим летом персы перешли Араке и вторглись в Карабах. Ага-Мохаммед-хан приступил к стенам Шуши, сердцу моему, столице Карабахского ханства.

Узнав об этом, Ираклий II послал на помощь Ибрагим-хану своего сына – царевича Александра – с небольшим войском. Осадив Шушу, Ага-Мохаммед-хан отправил Ибрагим-хану письмо: «Рок обрушивает камни, ты ж, глупец, стеклом[17] укрылся». Ибрагим-хан велел написать ответ поэту Вагифу[18]: «Если тот, в кого я верую, мой Хранитель, то он сохранит и Шушу под мышцей камня». От себя же добавил: «Лучше умереть в бою, чем сдать город евнуху!» Такого Ага-Мохаммед-хан стерпеть не мог. «Да я нагайками своей кавалерии забросаю тушинское ущелье!» – в отчаянье воскликнул он. Тридцать три дня длилась осада крепости, персы били из пушек, палили из ружей, но, как и предсказал поэт, никакого урона её защитникам враги не нанесли. Более того, удачными вылазками небольших отрядов, в одном из которых я и состоял, наносился ощутимый урон захватчикам.

Пока шла осада Шуши, не знавший поражений Ага-Мохаммед послал 12-тысячное войско своего брата Али Кули-хана на Эривань. Ираклий разбил его ещё на подходе, рассеяв персов одним своим авангардом.

Ага-Мохаммед был в бешенстве. Некогда вернейший подданный Персии царь Ираклий стал для неё теперь злейшим врагом. Ираклий был уверен, что пока персы не возьмут Шушу, они не пойдут на Картли-Кахетинское царство, но просчитался. Ибрагим-хан через своего курьера устно и письменно уведомил царя, что Ага-Мохаммед-хан, узнав о том, что произошло в Эривани, снял осаду с Шушинской крепости и с войском и артиллерией двинулся на Тифлис.

Вани расстегнул рубаху и вынул из-за пазухи половинку листа синей бумаги.

– Что это? – заинтересовался Карягин, беря из рук Вани пергамент и разворачивая его. – Ты погляди-ка, печать самого Ага-Мохаммед-хана!

– Это послание царю Ираклию с требованием сдать Тифлис. По просьбе царя Ираклия, отправившего меня, я передаю в доказательство вероломности Ага-Мохаммед-хана это письмо.

– Сможешь перевести на русский, что здесь написано?

– Конечно!

Вани взял из рук Карягина письмо и прочёл:

«Благодарю Аллаха, ибо велика есть слава его. Приказ сей объявляем Его Высочеству царю грузинскому. Ожидающему нашу милость да будет ведомо: дело, которое грузины учинили семьдесят лет тому назад в Кандагаре, и как они уронили честь Ирана, – это ныне уже известно, ибо Шах-Султан-Гусейн умер и его уже нет более в живых. Ныне и Ваше Высочество знает, что в продолжение этих ста поколений Вы были подвластны Ирану; теперь же с удивлением изволим мы сказать, что Вы примкнули к русским, у которых нет других задач, как торговать в Иране и дело которых только торговля. Ты человек девятидесяти лет и такие вещи допускаешь: привёл неверных, соединился с ними и даешь им волю! Хотя ваша вера и наша неодинаковы и различны, но Вы всегда имели связь с Ираном. В Иране много татар, грузин, армян, неверных и других религий; поэтому следует, чтобы Вы постыдились пред всеми и не допустили этого дела. В прошлом году ты заставил меня погубить нескольких грузин, хотя мы совершенно не желали, чтобы наши подданные погибли нашею же рукою. Теперь по милости Бога, силой которого мы достигли столь большого величия, верность заключается в следующем: ныне великая наша воля, чтобы Вы, как умный человек, бросили такого рода дело, так как в этом желание страны, и порвали бы связь с русскими. Если приказанное не исполнишь, то в это короткое время совершим поход на Грузию, прольём вместе русскую и грузинскую кровь и из неё создадим реку наподобие Куры. Так как следовало известить тебя об этом, для этого мы Вам написали сей фирман, чтобы ты не ослушался нашего приказания и познал свое положение». И ниже печать Ага-Мохаммед-хана.

– Хороший фирман, ничего не скажешь! – прокомментировал Карягин. – И когда же царь Ираклий получил его?

– Четвёртого сентября, в тот день, когда Ага-Мохаммед-хан снял осаду с Шуши. А уже восьмого сентября персидское войско расположилось лагерем в семи верстах от Тифлиса.

– И каков же был ответ Ираклия?

– Не только Ага-Мохаммед-хан, но даже если бы все азиатские государства пошли на нас войной, и то не откажусь от верности России – таков был ответ грузинского царя персам, – гордо заявил Вани, после чего продолжил. – Ещё в апреле 1795 года царю Ираклию II стало известно, что в городе Ардебиле Ага-Мохаммед-хан начал собирать войско, состоявшее из кавалерии и артиллерии, которым командовали французские офицеры. Ираклий писал начальнику Кавказской линии Гудовичу и своему послу в столице Герсевану Чавчавадзе с просьбой оказать военную помощь согласно Георгиевскому трактату. Но ответ получить так и не успел. Единственный, кто своей волей мог послать русские войска для обороны Тифлиса, был Гудович… Но и он без высшего соизволения не предпринял никаких действий. Хотя он ваш начальник, и ничего дурного в его адрес говорить я не хочу. Наверное, просто не смог…

Несмотря на отсутствие сведений из России, Ираклий не имел возможности держать все имеющиеся силы под рукой. Из-за опасения нападения на Кахетию войска лезгин коварного Омар-хана старший сын царя Георгий[19] с четырёхтысячным войском стоял в Сигнахе, обороняя Кахетию с востока. С царем Ираклием в Тифлисе осталось только 2700 воинов, среди которых были и арагвинцы, и кизикинцы, правда, в малом количестве, но воины храбрые и могучие. В самый канун решающей битвы за столицу княжества прибыл царь Имеретии Соломон II[20] вместе с двумя тысячами имеретинских всадников. Вот и все силы, имевшиеся тогда у Ираклия. И это против 35000 отъявленных головорезов Ага-Мохаммед-хана!

Когда войска Ага-Мохаммед-хана подошли к стенам Тифлиса, царица Дареджан[21], супруга царя Ираклия, зная жестокость противника и понимая неминуемость гибели горожан, взяла на себя смелость увести и спрятать жителей Тифлиса в Арагвском ущелье. Это, к сожалению, вызвало панику, и готовившийся к обороне города гарнизон потерял управление и стал уходить в горы вместе с мирными жителями. Но уйти успели не все…

Между тем, запасшись в Гяндже провиантом и фуражом, Ага-Мохаммед-хан расположился в Соганлуги. Вместе с ним были перешедшие на сторону персов Гянджинский, Шекинский, Эриванский ханы и карабахские мелики со своими войсками.

Первый бой состоялся 10 сентября, передовые войска под командованием карабахского мелика Меджлума, который хорошо знал окрестности Тифлиса, вступили в бой с грузинским отрядом, которым руководил царевич Давид. Внук царя Ираклия мужественно бился и своей артиллерией уничтожил конницу противника. Убит был и мелик Меджлум, которому за предательство были обещаны воистину царские привилегии. Ему было дозволено беспрепятственно поступить на службу, когда он пожелает, все его желания должны были быть исполнены, о чём бы он ни попросил, государственная казна должна была быть к его услугам. Но воспользоваться этими привилегиями армянский мелик, христопродавец, позор нашего народа, так и не успел. В этот день на Крцанисской равнине был разбит карабахский авангард Ага-Мохаммед-хана. Из Тифлиса полетели во все стороны гонцы с известием о победе. Сам владыка Персии, зная воинственность и смелость грузин не понаслышке, помня славные победы царя Ираклия над превосходящими силами противника, засомневался в собственных намерениях и готов был отступить от намеченного, но предательство представителей многочисленного семейства Ираклия, которые благоволили Ага-Мохаммед-хану, сыграло роковую роль. Кто-то из царевичей – претендентов на грузинский трон – предал нас. Ночью персы узнали истинные силы защитников Тифлиса. Город озарился ночными огнями, народ ликовал, но радость была преждевременна. И хотя стены Тифлиса были достаточно укреплены и при расставленных на стенах 35 пушках он представлял собой грозную крепость, уход царицы Дареджан двумя днями ранее привёл к тому, что вместе с мирными жителями город покинули многие его защитники. Оставшиеся собрались на Крцанисском поле у Южных ворот Тифлиса.

На следующий день, 11 сентября, в 7 часов утра Ага-Мохаммед-хан повёл в атаку основные свои силы. Шёл дождь, Кура в то время была полноводной. Всю свою армию, от 40 тысяч которой оставалось 32 тысяч воинов, Мохаммед-хан разделил на 14 частей. А шести тысячам верных ему туркменов, которых он поставил позади основных сил персов, было приказано убивать каждого отступающего. Связанные верой, но разделённые обычаями, ненавидящие персов туркмены с особым удовольствием взялись за исполнение этого приказа[22].

Грузинское войско в этот день возглавлял сам царь Ираклий II. Его уговаривали не вступать в бой, а возглавить оборону города, но 75-летний царь решил до конца остаться со своим войском, показывая пример самоотверженности и крепости духа. Правым крылом обороны командовал царевич Давид, передовой отряд возглавлял царевич Иоанн, а левым крылом командовал Иоанн Мухранбатони. Отряды своего сына Вахтанга и князя Отара Амилахвари Ираклий оставил поблизости как резервные, тысяча имеретинцев Зураба Церетели встали справа от царя. А царь Соломон II с ещё одним имеретинским отрядом занял позицию у стен крепости, чтобы при надобности помочь артиллеристам.

Основной бой развернулся на Крцанисском поле, где грузины успели построить три ряда оборонительных траншей. Воины Ираклия сумели заманить войска персов в узкие теснины на подступах к Тифлису, где зажатого в скалах противника грузинские ружейники просто отстреливали в колоннах. Передовые отряды царевича Иоанна стояли твёрдо, нанося большие потери врагу, несколько сот захватчиков было убито. Ага-Мохаммед-хан, поняв, что по узким ущельям до города ему не добраться, повернул коня и прыгнул вместе с ним в Куру, за ним последовали передовые части персов. 300 персидских всадников погибли в полноводной Куре, но их предводитель выбрался из воды невредимым. Казалось, сам Сатана охраняет его. Выйдя на левый берег, Ага-Мохаммед-хан поднялся на высоту, откуда он хорошо разглядел малочисленность защитников города. Но его основные войска всё ещё переправлялись, и это был самый сложный момент боя, когда отважные тифлисцы могли сбросить ослабленный и пока ещё малочисленный авангард персов в воду и ликвидировать плацдарм. Тифлисцы быстро поняли своё преимущество и пошли в лобовую атаку. Прижатый к берегу полноводной Куры, вымотанный отряд персов долго не мог сдерживать яростные атаки грузин. Второй раз Ага-Мохаммед-хан задумался об отступлении. Он хотел было вернуться на правый берег, но буйные воды Куры не позволили ему этого сделать. Только лишь очередное предательство позволило продолжить сражение. Перебежчик рассказал жестокому скопцу о броде, по которому персидская конница быстро преодолела реку. В это время царь Ираклий со своим отрядом двинулся к третьей траншее, чтобы закрыть дорогу врагу в сторону Сеидабада, где грузины упорно атаковали врага. Пушечное ядро убило коня Ага-Мохаммед-хана, и предводитель персов покатился по окровавленной грязи. Испуганный скопец, поднявшись на ноги, приказал атаковать всеми силами, введя в бой свежие резервы. Храбрые защитники Тифлиса отступили и укрылись в траншеях.

Грузинский авангард под начальством сына Ираклия царевича Иоанна, державшийся в течение нескольких часов на позициях, воины которого сражались с отвагой львов, потерял много людей убитыми и начал было отступать, когда на подкрепление к нему явился его брат – царевич Вахтанг, вытребованный Ираклием, с храбрейшими воинами – хевсурами, арагвинцами, кизикинцами, пшавами. Помощь подоспела вовремя. Авангард возобновил сражение и, получив в подмогу тифлисское ополчение, посланное царём, которое возглавил князь Мочабелов, сам перешёл в очередное наступление. Мочабелов был поэтом, слагал песни на грузинском языке. Взяв чунгур, он пропел перед славными защитниками Тифлиса несколько вдохновенных строф своей новой песни и кинулся вперёд с такой стремительностью, что его отряд сумел пробиться до самых персидских знамен, из которых многие были взяты грузинами на глазах самого Ага-Мохаммед-хана. Мужество защитников поразило его и ещё больше озлобило.

Он выдвинул вперёд мазандеранскую пехоту, стоявшую до тех пор в резерве, и приказал ей идти на приступ. Ираклий, со своей стороны, бросил в бой последние немногочисленные резервы. Блестяще била персов грузинская артиллерия под руководством майора, князя Георгия Гурамишвили, который геройски погиб у своей пушки. С отрядом личной охраны в окружение попал и сам царь Ираклий. Увидев своего деда в таком положении, царевич Иоанн крикнул: «Царь Ираклий в опасности!» – и саблей бросился прибивать к нему дорогу. Триста арагвинцев, устремившиеся за царевичем Иоанном в последней безумной атаке, сумели оттеснить врага и буквально вырвали своего отчаянно сражавшегося царя из рук персов.

Геройство этого небольшого отряда из трёхсот человек позволило царю и сопровождающим его сыновьям, внукам и многим бойцам уйти в безопасное место. Царевич Иоанн обратился к своему деду со словами: «Каждый из твоих подданных знает твою храбрость и знает, что ты готов умереть за Отечество, но если суровая судьба уже изменила нам, то не увеличивай своей гибелью торжества неприятеля».

К тому времени войска Ага-Мохаммед-хана зашли в тыл защитникам Тифлиса и, занимая все дороги, ведущие в город, грозили отрезать отступление. С удалением Ираклия битва не прекратилась. Царевич Давид долго ещё удерживал персидских воинов в кривых и тесных улицах предместья. Но когда он увидел, что неприятельские толпы занимают город, уже покинутый царём, тогда и последний грузинский отряд удалился к северу с намерением пробраться в горы, куда отступил Ираклий. Из менее чем пятитысячного войска царя Ираклия уйти в горы успели немногим более полутора сотен израненных в бою грузинских воинов. Триста арагвинцев неприступной стеной встали у тропы, ведущей в горы, и ценою своих жизней прикрыли отход царя, продлив ещё на несколько часов время битвы, исход которой уже был предрешён. Ни один из них не вернулся домой, к жене и детям. Да помянет их Господь на небесах!

Войска Ага-Мохаммед-хана дошли до Гори, но в город не вступили. Стычка подоспевшего подкрепления с персидским отрядом произошла на горе Квернаки, к востоку от Гори. Пока персидские войска входили в Тифлис, отважные горийцы разбили увлёкшийся преследованием персидский авангард.

Ага-Мохаммед-хану победа в битве за Тифлис досталась дорогой ценой. Его сорокатысячное войско сократилось вдвое всего лишь за один день битвы у ворот города! Разорив Кахетию и Карабах, Ага-Мохаммед-хан, опасаясь, что Ираклий соберёт крупные силы для ответного удара, поспешил покинуть Тифлис и отправился в Мурганскую степь на зимние квартиры. Он и поныне там сидит как грозный орёл, выискивающий очередную жертву. А на наших землях поселилась смерть. Чума и голод заканчивают чёрное дело нового персидского шаха. Скоро по ту сторону Казбека не останется ни одной живой души! Ах, если бы все сыновья Ираклия откликнулись на его призыв! Может быть, исход битвы был бы иной. Ах, если бы русские войска подоспели вовремя!

Я состоял при отряде князя Давида и от усталости не смог держать темп уходящих в горы воинов. Из последних сил забравшись на дерево и привязав себя поясом, чтобы не упасть, я забылся крепким сном. Не буду описывать все скитания, выпавшие на мою долю после падения Тифлиса. Скажу одно: в следующую неделю я пожалел, что не пал убитым под его стенами. Питаясь травой и ягодами, я шёл по дорогам, заваленным разлагающимися на солнце телами, пока не встретил попутчика – такого же, как и я, несчастного скитальца. Он уже успел побывать в разорённом Тифлисе и по дороге рассказал об увиденных им ужасах.

Жители города стали мучениками за веру. Запершегося в Сионском соборе митрополита сбросили в Куру с виноградной террасы его собственного дома. Всех священников перебили. Жители Тифлиса подверглись неистовым жестокостям. Целых шесть дней, с одиннадцатого по семнадцатое сентября, персияне предавались в городе всевозможным неистовствам: насиловали женщин, резали пленных и убивали грудных младенцев, перерубая их пополам с одного размаха только для того, чтобы испытать остроту своих сабель. В общем разрушении не была пощажена даже святыня. Персияне поставили на Авлабарском мосту икону Иверской Божьей матери и заставили жителей города издеваться над ней, бросая ослушников в Куру. Стойкие в вере тифлисцы плакали перед иконой, но никто не посмел причинить ей вред. Вскоре река запрудилась трупами. На Авлабарском мосту погибла и моя мать с семимесячным братом. Когда дикие персы хотели заставить её плюнуть в святой лик, она плюнула в лицо сотника-туркмена, стоявшего у иконы. Гнев его был столь страшен, что одним ударом своей сабли он разрубил пополам обоих: и мою мать, и брата. Воды Куры остановились и не смогли течь дальше моста – ниже по течению текла река крови. Десятки тысяч грузин были уведены в рабство. Все оставшиеся в городе женщины от десятилетних девочек и до почтенных дам были розданы персидским воинам в качестве наложниц. Говорят, на невольничьем рынке Анапы можно купить грузинскую девочку за один коврик для намаза или за 15 пиастров. Каждая ясноликая красавица попала в плен дивоподобному[23] персу и каждая сребротелая сделалась добычей тирана. Сердце каждой маковоликой девы изнывало по своему возлюбленному, белая грудь каждой матери была изранена горем по своим чадам и лучистые очи каждой жены проливали кровавые слезы по мужу, павшему на поле брани. Тифлис был превращён в руины, персы не пожалели ни одного дома.

Узнав, что царь Ираклий находится тут же в Ананури, мы вместе с моим попутчиком, который, на моё счастье, оказался армянским священником, решились непременно его найти. Добравшись до Ананури, мы отправились к тамошнему грузинскому старинному монастырю как к единственному месту, в котором, наверное, могли встретиться с царём. В прошлом величественный, монастырь был невелик и почти весь уже развалился. Здесь под сводом одной разрушенной кельи, бывшей в углу монастырской стены, мы увидели человека, сидящего лицом к стене и закрытого простым овчинным тулупом. Рядом стоял ещё один человек преклонного возраста. Мой попутчик спросил его: «Кто такой сидит в углу?» Старец ответил по-армянски пространно и с глубоким вздохом: «Тот, которого ты видишь, был некогда в великой славе, и имя его уважалось по всей Азии, ещё от дней Кули-хана. Он был лучший правитель народа своего. Как отец, старался о благоденствии его и умел сохранять целость царства своего до сего времени чрез целые сорок лет, но старость, лишившая егосил, положила всему преграду и конец. Чтоб отвратить раздоры и междоусобия в семействе своём, по смерти его последовать могущие, он думал сделать последнее добро народу своему и для лучшего управления разделил царство по частям. Но несчастный царь Ираклий ошибся в своих надеждах. Бывший евнухом Кули-хана, в то время как Ираклий носил звание военачальника Персии, пришел ныне победить немощную старость его. Как и собственные дети отказались помочь ему и спасти Отечество, потому что их было много и всякий из них думал, что он будет стараться не для себя, а для другого. Он принуждён был прибегнуть к царю Имерети. Но если ты был в Тифлисе, то, конечно, видел весь позор, какой представляли там войска его. Ираклий с горстью людей сражался со ста тысячами и лишился престола оттого, что был оставлен без жалости детьми своими, и кому же на жертву? Евнуху – человеку, который прежде ему раболепствовал! Померкла долголетняя слава его; столица обращена в развалины и благоденствие народа его – в погибель. Вот под сей стеною видишь ты укрывающегося от всех людей славного царя Грузии, без помощи и покрытого только овчинною шкурой. Царедворцы и все находившиеся при нём ближние его, природные подданные, коих он покоил и питал на лоне своём во всём изобилии, оставили его. Ни один из них не последовал за владыкою своим, кроме меня, самого последнего армянина. Я прислуживал у повара его и питался от падающих крупиц. Я один только не забыл, что и сии крупицы принадлежали царю, один я не бросил сего несчастного царя: охраняю его, прошу милостыню или иным образом достаю кусок хлеба и приношу ему».

Этот добрый старик, рассказывая мне приключение царя, горестно плакал об участи, постигшей его, как верный преданный раб. «Возьми! – сказал он, передавая мне грамоту. – Отвези её русскому правителю Гудовичу, чтобы он видел, что царь Ираклий не предал свою северную сестру».

Я поспешил к вам и в перевалах встретил русские батальоны, которые хоть и с опозданием, но всё же шли на выручку царю Ираклию. Перейдя Терек, я узнал, где расположен ваш лагерь. Мой разум расслабился, я уснул в нескольких верстах от него, за что и поплатился. Двое лезгин поймали меня, но перед тем, как отвезти к себе, решили выведать ваши силы. Когда они подъехали совсем близко к лагерю, я закричал. Ваши солдаты убили моих обидчиков и доставили меня к вам.

К костру, возле которого расположились Вани и русские офицеры, подошёл штаб-офицер четвёртого батальона, подполковник Михаил Михайлович Верёвкин, грудь которого, как и грудь Карягина, украшала медаль за взятие Анапы.

– Хорош молодец! – невольно вырвалось у него. – И что с тобой теперь делать?

– Можно к вам на службу пойти? – неожиданно произнёс Вани.

– Не положено! – отрезал Верёвкин. – Хотя… Определю-ка я тебя пока что в обоз. Найдёшь капитана над вожжами[24] и сообщишь, что находишься в его распоряжении. Утром он получит соответствующие бумаги. Пусть поставит тебя на довольствие. Места здешние знаешь?

– Конечно!

– Будешь проводником.

Верёвкин подозвал караульного солдата и велел накормить и отвести армянского парня в палатку. Затем перевёл взгляд на своих воспитанников Лисаневича и Котляревского. Лазарев перехватил этот взгляд и обратился к меткому стрелку:

– Как звать-то тебя, сынок?

– Сержант мушкетёрской роты Кубанского егерского полка Лисаневич.

– А по имени?

– Дмитрий Тихонович.

– Грамоте обучен?

– Обучен. Но кроме грамоты ничему не обучали. Учителем моим была мать. Мы с братом из обедневших дворян Воронежской губернии. У матери денег на учителей не было. Да что там учителя! Мы, дворяне, землю вынуждены были пахать, чтобы прокормить себя.

– Родители живы?

– Два года назад, как в армию пошёл, живы были, а сейчас… Не могу знать…

– Завтра, герой, повелю триста рублей нарочным отослать для твоих родителей! Пусть гордятся, что такого сына воспитали! Ты же не просто жизнь неизвестному тебе офицеру спас, ты душу свою спас! Ты метко стреляешь и верно мыслишь. То, что грамоте обучен, – это хорошо! Читай больше – быстрее постигнешь суть войны. За подвиг твой произвожу тебя приказом в сержанты и перевожу к Карягину в егерскую роту – ему такие молодцы ой как нужны! Павел Михайлович, принимай ещё одного стрелка, да гляди, выучи его хорошенько, чтобы имя Лисаневич гремело по всему Кавказу! Вы же, сержант Котляревский, производитесь в капралы и поступаете ко мне секретарём. На ваших плечах отныне, молодой человек, исход боя. От вашей расторопности и умения разобраться в обстановке будет зависеть, погибнет ещё несколько русских солдат или нет. Служить под моим началом тяжело, но, я уверен, вы справитесь!

Карягин взглянул на Лазарева и новоиспечённого капрала и вспомнил трогательную историю, связанную с судьбой командира батальона и Петром Котляревским.

Несколько лет назад в полку появился новый офицер – Иван Петрович Лазарев. С первых дней на Кавказе он проявил себя как энергичный и знающий военное дело человек. Через год он вызвал в полк 12-летнего мальчишку, рассказав удивительную историю, случившуюся с ним в Малороссии.

Суровой зимой 1792 года снежная метель застала подполковника Ивана Петровича Лазарева и правителя Харьковского наместничества Фёдора Ивановича Кишенского в степи. Лазарев ехал к месту своего нового назначения, в станицу Марковку Беловодского уезда, к устью Дона, где была заложена крепость Святого Дмитрия[25]. В придонских степях на зимние квартиры расположился 4 батальон Кубанского егерского корпуса, командиром которого и был назначен герой шведской войны Иван Петрович Лазарев.

Уставшие лошади стали мёрзнуть и почти что не шли. Стужа была такой сильной, что стала проникать под тулупы путников, сидевших в санях, и замёрзнуть бы им на дороге, если бы не колокольный звон, доносившийся из соседнего села. Ямщик, услышав колокола, ожил и, хлеща изо всех сил лошадей, подчинил их неведомой воле, вернув животным жажду жизни. Спустя час офицер и чиновник разместились в самой лучшей хате села Ольховатка Купянского уезда, с колокольни которого и звучал спасительный звон.

Сельский священник Степан Яковлевич Котляревский, гостеприимно приютивший дорогих гостей, выложил на стол всё, что было припасено на Рождество. Сало, буженина, крынка молока, два десятка яиц, квашеные капуста и огурцы, огромный каравай ржаного хлеба – всё это не могло не удивить путников.

– Так пост же, батюшка! – попытался возразить Лазарев, волю которого не могли сломить ни тяжёлая дорога, ни гастрономические соблазны.

– Подорожным можно! Господь позволяет! – ответила вместо священника его жена.

Женщина пребывала в том благословенном возрасте, когда сложно судить о количестве лет. Некогда первая красавица Ольховатки, несмотря на то, что была матерью пяти детей, не растеряла своей прелести. Материнство лишь украсило её, позволив женской ласке в полной мере излиться на своих чад.

– Раз Господь позволяет – искушаем и поблагодарим хозяев за оказанную милость! – перекрестившись, произнёс Лазарев. – А утренний звон, что спас нас от неминуемой гибели, чьих рук дело?

– Сыночка моего старшего, Петеньки! – отозвался священник. – Он у меня шибко умный. Семи лет от роду отдал я его в Харьковский духовный коллегиум. Ныне же на праздники ученики по домам распущены, и Петенька домой прибыл.

В хату в клубах морозного пара ввалился русоволосый мальчуган. Низко поклонившись гостям, он сбросил тулуп и полез на печь.

– Вот Рождество отпразднуем и обратно в коллегиум. Правда, сынок?

Переведя взгляд на сына, священник заметил, как пристально ребёнок изучает гостей. Особое внимание парнишки привлёк статный и высокий усатый военный.

– А саблю можно глянуть? – неожиданно с детской непосредственностью спросил мальчик.

– Конечно! – улыбнувшись в усы, ответил Лазарев. – Спускайся с печи! Только это не сабля, а шпага.

Подполковник обнажил оружие и подал Пете. Рука мальчишки легла на эфес, как будто он родился со шпагой в руках. В глазах мальчонки появился блеск. Он любовался оружием, как может любоваться им истинный мужчина, родовая память которого не позволяет забыть его предназначение защитника.

– Не вернусь в Коллегиум! – неожиданно выпалил мальчик. – Я на войну пойду!

Разыгравшаяся метель бушевала целую неделю. Уездный чиновник и офицер всё это время вынуждены были провести в доме гостеприимного священника. Целую неделю родители уговаривали проявившего характер юношу вернуться в коллегиум, чтобы по его окончании мальчишка мог пойти по стопам отца и принять сан священнослужителя, что обеспечило бы, по мнению семейства, безбедное существование их старшему сыну. Но всё было напрасно. Лазарев принёс в дом Котляревских тот воинственный дух, которого так не хватало юноше, погрязшему в своей учёбе.

Лазареву, только что сдавшему батальон вновь формируемого Московского гренадёрского полка и едущему за новым назначением, очень понравился смышленый сын сельского священника. Видя порывы мальчика, Лазарев предложил в форме благодарности за гостеприимство исходатайствовать Пете место в своём подразделении, как только сам обустроится на новом месте службы. Видя, что упрямый сынок не отступится от своего намерения, в надежде на честность и порядочность Лазарева священник взял с офицера слово, что тот будет заботиться о подростке как о собственном сыне. Прошёл год. Пётр Котляревский возмужал. По ночам ему вспоминалось это зимнее приключение и таинственный военный. Он уже перестал верить в то, что офицер вернётся за ним. Да и жив ли он, этот офицер? Россия ведёт непрерывные войны, причём периодически на нескольких фронтах. Неожиданно в один из тёплых майских дней 1793 года во двор Харьковского духовного коллегиума въехал военный в егерской форме.

– От командира 4-го батальона Кубанского егерского корпуса Лазарева! – представился ректору Коллегиума егерь. – Имею приказ и предписание забрать фурьера Петра Котляревского в Моздок.

– У нас нет фурьеров, только студенты! – растерянно ответил ректор.

– Тогда позвольте доложить, что одним студентом у вас стало меньше, а одним фурьером в армии матушки нашей императрицы Екатерины больше. Или вам воля монаршая не указ?

Так судьба, случайность, происшествие – как угодно можно назвать произошедшее – предопределили не только судьбы двух юношей, но и судьбу самого Кавказа, о чём ни мальчишка, ни мушкетёр, приехавший за ним, не могли, конечно же, знать. С сопровождающим его будущим сослуживцем Петя Котляревский познакомился в пути. Им оказался Дмитрий Тихонович Лисаневич. Между юношами во время долгой дороги завязалась дружба, верность которой толкала впоследствии обоих на немыслимые подвиги.