Читать книгу Заимка в бору - Максим Дмитриевич Зверев - Страница 3

Ранняя барнаульская весна 1905 года запомнилась на всю жизнь, хотя мне и шел тогда восьмой год. К ужасу матери, отец решил взять меня с собой на весеннюю охоту. Никакие уговоры и опасения, что я могу простудиться, ей не помогли. Конечно, я не помню, как ссорились из-за меня родители и как укутывала меня мать, но я хорошо запомнил пару лошадей, запряженных в ходок с плетеным коробом, и весеннюю апрельскую грязь на дороге. Почти все время ехали шагом. Лошади чавкали ногами по жидкой грязи. То и дело мокрые комья летели к нам в коробок из-под задних копыт пристяжной.

Двадцать верст до деревни Бельмесево ехали долго. В небе пели жаворонки, где-то под облаками курлыкали журавли. Сосновый бор по обеим сторонам Змеино— горского тракта еще утопал в снегу. Когда-то по этому тракту возили на лошадях руду на Барнаульский завод.

За всю дорогу не встретилось ни одной подводы. Мало кто отваживался чуть ли не плыть по жидкой грязи. Но пешеходы были: несколько солдат брело по краям тракта, выбирая сухие места. Они отслужили свой срок на военной службе и спешили добраться домой к празднику Пасхи. Впервые тогда я видел яркую форму двух солдат— гусар: они были одеты в черные мундиры с поперечными белыми нашивками и в красные суконные штаны. У нас в Барнауле стоял пехотный полк, а кавалеристов мы, мальчишки, видели только на картинках.

Необычной была и ночевка в деревенской избе. Здесь все было не так, как дома. Маленькие окна, заставленные цветами, самотканые половики, низкие потолки и огромная русская печь. Охотники, сослуживцы отца, приехали раньше нас. Они бывали у нас в городе, и я обрадовался, увидев знакомых.

Ужин прошел весело и шумно, в разговорах об охоте и рыбалке. Все эти важные и строгие в городе люди оказались здесь такими веселыми и простыми.

Хорошо запомнилось, как утром я сидел с отцом в скрадке7 на берегу разлива. В небе пели жаворонки. Над разливом кружились чайки, кувыркались в воздухе чибисы. Отец называл мне птиц.

Пара лебедей, розоватых от лучей низкого утреннего солнца, неожиданно зазвенела крыльями над головами.

– Стреляй, стреляй! – закричал я, впервые охваченный азартом.

Но отец только улыбнулся в бороду:

– Лебедей нельзя стрелять! Старики говорят, что это грех, а мы, охотники, бережем этих красивых птиц. Их остается все меньше.

Вдруг отец пригнулся в скрадке и взвел курок у ружья – пара уток приближалась к нам над разливом. Когда они пролетели мимо нас, отец выстрелил. Задняя утка комом шлепнулась в воду. Это был наш единственный трофей за все утро.

Но в деревне я с трудом сдерживал слезы: товарищи по охоте при мне стыдили отца за то, что он убил утку, а не селезня. Отец смущенно оправдывался, показывал зеленые пятна на крыльях утки, уверял, что она летела позади, как полагается лететь селезню. Но кто-то из охотников принес только что убитого селезня с ярко-зеленой головкой, красными лапками и темно-коричневой грудкой. Спорить больше было не о чем.

Через несколько дней у меня вдруг появилось желание написать для самого себя об этой охоте. В ученической тетради в линейку, крупными буквами, на нескольких страницах, я впервые в жизни написал «рассказ» и показал отцу. Он пришел в ужас от огромного количества ошибок. Поправки красным карандашом разукрасили не только каждую страницу, но и каждую строку.

– Как же ты думаешь держать экзамен в реальное училище? Ведь ты же прилично писал диктанты!

Мое «произведение» огорчило родителей, и я с негодованием уничтожил тетрадь.

Только много лет спустя мне стало понятно, почему я тогда сделал столько ошибок: я так увлекся переживаниями этой охоты и возможностью впервые изложить на бумаге свои мысли, что совершенно забыл о существовании твердого знака, буквы «ять» и знаков препинания. Но несмотря на то, что мне уже восемьдесят три года, подробности моей первой охоты припоминаются до сих пор, вероятно, потому, что были записаны и таким образом закрепились в памяти. Однако, желание писать у меня отбито было надолго, а огненные после красного отцовского карандаша страницы стоят перед, моими глазами и по сей день!

Когда мы уезжали с заимки, там оставался сторожем старик Антон. На березе около крыльца, на конце Длинного шеста, он насаживал суконное чучело косача и водружал шест на вершину дерева. Каждое утро, прежде чем выйти из сеней, он смотрел на березу, а на нее по утрам частенько опускались косачи. Тогда гремел выстрел, и на обед у Антона был «куриный суп».

Однажды под вечер у ворот нашей зимней квартиры заржал конь. Наш Гнедко ответил ему из конюшни.

– Митя, опять кто-то из деревни приехал. Встречай! – недовольным тоном воскликнула мать. Она не любила деревенских родственников отца за хаос от их лошадей и за нудные разговоры за столом – об урожае, здоровье, дороговизне.

На этот раз вместе со своей старой матерью приехал племянник отца – моряк. Кончилась позорная японская война, и он вернулся из плена, куда попал после сдачи Порт-Артура. Приехал для оформления своих документов у воинского начальника в Барнауле. В подарок мне моряк умудрился привезти из Японии морскую игру, которой развлекались наши пленные. Это были миниатюрные металлические миноносцы, крейсеры и броненосцы. Часть их была выкрашена в черный цвет, с андреевским флагом на корме, – это был русский флот. Суда серого цвета имели на корме японский белый флаг с красным солнцем в центре. С этой игрой я не расставался всю жизнь, и только в шестидесятых годах потерялись последние кораблики.

На ночь старушке постелили в столовой на диване. В Барнауле впервые заработала электростанция купца Платонова. Он был охотник, знакомый отца, и нам одним из первых провели электричество. Вместо горелки в висячую керосиновую лампу вмонтировали электрическую лампочку. Старушку об этом предупредить забыли.

– Когда помолитесь богу и будете ложиться спать, погасите свет! – сказала мать, уходя из столовой в соседнюю комнату. Там она долго читала перед сном, но забеспокоилась, заметив в дверную щель, что в столовой так долго горит свет. Мама встала и открыла дверь. Старушка стояла босыми ногами на обеденном столе и, побагровев от натуги, что есть силы дула на электрическую лампочку, пытаясь ее погасить!

На участке нашего соседа по заимке, садовода Николая Ивановича Давидовича, страстного охотника и прекрасного стрелка, был построен Обществом охотников большой дом. В огромном зале в углу на искусственной горке стояло чучело алтайского козла. В стеклянных шкафах у стен было множество чучел птиц, мастерски сделанных врачом Велижаниным.

На шкафу – орел с распростертыми крыльями, а над выходной дверью из зала оскаленная голова волка. По воскресеньям зимой сюда приезжали из города охотники соревноваться в стрельбе. Из Барнаульского собрания приезжал буфетчик со своим штатом. Кухня была в отдельном домике. Обедали после соревнования за большим столом в зале.

Дом назывался «Садки» и был расположен в нескольких десятках метров от берегового обрыва на реке Обь. Перед домом была вырыта крытая траншея длиною 50 метров. Она упиралась в поперечную такую же траншею. Все это сооружение имело вид буквы «Т» в потолке поперечной траншеи были четыре отверстия на равном расстоянии друг от друга, а на полу стояли ящики, набитые живыми голубями— сизарями. Страшно сейчас вспомнить, что голубь был живой мишенью.

Начинались соревнования. В шубах, накинутых на плечи, на веранду перед домом выходили по очереди охотники, сбрасывали шубы и налегке подходили к началу траншеи перед домом.

Заряжали двустволку и, взяв на изготовку, охотник кричал:

– Готов!

– Готов, – отвечал дежурный.

– Давай!

Дежурный дергал за шнурок звонка, и рабочий выбрасывал в одно из отверстий в потолке живого голубя – неожиданно для стрелка – справа или слева. Испуганно хлопая крыльями, голубь взлетал. Гремели выстрелы, и он падал окровавленным комком. Гораздо реже благополучно улетал. Изгородью из проволочной сетки был огорожен квадрат площади: если голубь падал не сразу, а за сеткой, это считалось промахом.

Вечером рабочие собирали убитых голубей и отправляли в Данию, как дичь. Почти всегда первое место по меткости стрельбы занимал Николай Иванович Давидович – всегда спокойный, немногословный, уверенный в своем мастерстве лучшего стрелка. Как победитель соревнований, он получил серебряный жбан, настольные дорогие часы, серебряное блюдо, щит с перекрещенными охотничьими ружьями и двумя летящими голубями из эмали в центре, книги в дорогих переплетах и много другого. Я дружил с его дочерью Катей и видел все это у них на квартире.

На соревнованиях по стрельбе мы, мальчишки, не спускали глаз с гвардейского корнета гусарского царско-сельского полка с французской фамилией – Галл. Он зимой носил ярко-красную фуражку. Вместе с отцом генералом он был выслан в Барнаул из Петербурга за какие-то провинности при дворе царя. На моих глазах, когда он стоял в блестящем мундире на стартовой площадке и крикнул «Давай!», ему выкинули из поперечной траншеи совершенно белого голубя, случайно пойманного с сизарями. Гусар замахал поднятым вверх ружьем, давая знать судьям, что он отказывается стрелять. Белый голубь в православной церкви является олицетворением духа Божьего. Ему сейчас же выкинули сизаря, но он промахнулся. Оба голубя улетели в город. В «святого духа» офицер не посмел стрелять, и это было одобрено всеми!

Стрельба по живым целям— сизарям продолжалась до вечера.

Почему такая жестокая забава не вызывала во мне жалости, как сейчас при одном воспоминании об этом? Вероятно, потому, что на «Садках» стреляли голубей много знакомых людей. Они бывали у нас дома. Ездили вместе на охоту с отцом, а я вместе с ними. Вообще меня влекло тогда к природе через мушку ружья и поплавок удилища. Это сменилось на всю жизнь стремлением к изучению природы и ее охране.

О том, кем родители хотели видеть меня в будущем, я узнал потом. Отец— математик хотел, чтобы я поступил в реальное училище и стал статистиком или экономистом. Реальное училище подготовляло для поступления в политехнический институт и в другие институты, выпускающие инженеров. В старших классах реального училища преподавалась высшая математика. Мать— медичка хотела видеть меня в будущем врачом и настаивала, чтобы я держал вступительные экзамены в гимназию. Там преподавали латынь, языки, и окончившие поступали на медицинский или на гуманитарные факультеты университетов. В то время для поступления в первый класс гимназии или реального училища нужно было сдавать экзамены по арифметике и русскому языку. Подготовляли ребят в городских школах и на дому.

Отец настоял на своем, и я помню, как осенью меня повезли с заимки в город сдавать вступительные экзамены. Проехали по плотине пруда, и я увидел училище. Огромное кирпичное здание показалось мне страшным, хотя я видел его много раз раньше и не обращал на него внимания. Двухэтажный дом был так не похож на обычные деревянные дома в Барнауле.

Толпа родителей ждала в коридоре. Нас, совсем еще маленьких семилетних мальчишек, посадили за парты в большом классе. Мы остались одни, испуганно озираясь и готовые вот-вот заплакать. Вошел инспектор училища Г. И. Антонов, толстый, в форменном сюртуке с блестящими пуговицами в два ряда и петлицами со звездами ка воротнике. Мы испуганно сжались.

– Встаньте, дети! – ласково сказал инспектор.

Мы неловко поднялись.

– Теперь садитесь, начнем диктант!

Внятно произнося каждое слово, медленно, с остановками, он диктовал, а мы писали. Казалось, диктанту не будет конца. Однако на самом деле мы заполнили всего одну страницу в ученической тетрадке.

Вошло еще несколько учителей, и начался экзамен по арифметике. Не чувствуя под собой ног, я подошел к столу, за которым сидело несколько чужих дядей.

– Сколько будет, если сто разделить на двадцать? – спросили меня.

Я стоял, хлопал глазами и молчал.

– Сколько в рубле пятаков? – помог один из преподавателей. Дома на заимке я потом легко ответил отцу на этот вопрос – но сейчас молчал, и это был «провал»!

Счастливого, меня увозили на заимку огорченные родители. Но удивительно – как я выдержал без труда экзамен на следующий год – не помню совершенно!

Промелькнула зима. В марте в Барнауле только начинало таять. Чернели дороги. Шла заготовка льда на реке для погребов. На склонах бугров появлялись первые улыбки весны – проталины. Бахрома сосулек свисала с крыш к вечеру после солнечного полудня. Хором чирикала воробьиная стая на черемухе. Задолго до прилета скворцов начинали петь большие синицы. В марте мы уже переезжали на заимку, хотя кругом дома еще высились сугробы ноздреватого снега. Весна с каждым днем брала перевес над зимой.

Где-то между 1905 и 1907 годами у нас на заимке появилась первая в Барнауле скворешня, «моя», как я уверял мальчишек, хотя мое участие в этом заключалось только в подавании отцу молотка, пилы и гвоздей.

Об охране птиц в то время никто не слышал. Даже известный натуралист дореволюционной России М. Богданов в своих книгах «Мирские захребетники» и «Родная природа» писал, как надо ловить птиц, а одна из глав называлась «По гнезда, по яйца». Отец не разрешал мне разорять гнезда птиц на заимке. Но в соседнем бору Куратова весной можно было услышать, как тревожно кричали дрозды. С тревожными криками они перепархивали с ветки на ветку, опустив крылья и подняв хвосты. Это там на поляну вышел мальчик. В руке он держал картуз с яйцами диких птиц. Дрозды усилили крики, появились еще взволнованные птицы, заслышав тревогу.

– Айда суды, Васька! – крикнул мальчик, – однако здеся дроздово гнездо и где-то!

Вскоре собралось на поляне несколько босоногих ребят с шапками и картузами, наполненными яйцами диких птиц. Общими усилиями гнездо дрозда было найдено. Яйца взяты и разделены, а гнездо сорвано и брошено на землю.

Ни у кого тогда в мыслях не было упрекнуть ребят в браконьерстве, да и слово это тогда не было известно. Ребята до вечера забавлялись дома, катая по наклонной доске яйца – чье дальше укатится, тот выиграл!

А взрослые в деревнях нагружали лодки яйцами диких уток и чаек. Сегодня это кажется невероятным, когда столько внимания уделяется охране природы!

Жили мы летом по-прежнему на заимке около города. Однажды солнечным днем я забрался на стог сена. Рядом шумел сосновый бор. Я лежал на спине и смотрел на белые облака в голубом небе. И вдруг снова возникло желание взять тетрадку и написать обо всем, что вижу. Сбегать домой и достать из ранца чистую тетрадку и карандаш не заняло много времени. Я снова взобрался на стог и оглянулся, вдыхая аромат свежего сухого сена. Бор круто спускался к реке, виднелась широкая полноводная Обь с белоснежным двухэтажным пароходом на середине. Поздняя «коренная», летняя вода со снежных вершин Алтая затопила луга, разлилась по ним, из воды торчали только вершинки кустов. Другого берега не было – разлив разошелся верст на десять. Громкий флейтовый свист иволги заставил меня посмотреть на соседнюю березу. Ярко-желтая птица с черными крыльями и черным хвостом на моих глазах подлетела к гнезду. Оно висело в развилке между двух сучков березы, как гамак. Пестрая бабочка присела на стог. Над головой зазвенела запоздалая песня жаворонка. Кругом стрекотали крупные зеленые кузнечики… Все это и многое другое было записано в тетрадь в том порядке, как это я видел, с собственными комментариями. Волнуясь, зачеркивая и снова записывая, я весь отдался порыву творчества.

Наученный горьким опытом, на сей раз я аккуратно переписал все заново и только тогда показал отцу.

Он прочитал и с удивлением посмотрел на меня поверх очков. То, что я написал о природе, ему явно понравилось. А когда показали знакомым, похвалы так и посыпались, а тетрадку где-то «зачитали».

Охота и сенокос начинались в те времена в Петров день —29 июня. Как раз к этому времени пришла посылка с Тульского оружейного завода с одноствольным ружьем небольшого калибра. Это был подарок отца – за то, что я перешел в пятый класс, а значит, получил «начальное образование» городских училищ.

В воскресенье мы поехали с отцом на охоту. Тогда не надо было далеко ездить – дупелей8 и уток было множество близко от города, по другую сторону Оби. И вот первые шаги с ружьем в руках – как это было ново и волнующе! Росистое утро на сырых лугах, еще с туманом над озерами и протокой. Холодная тень под кустами тальника и черемухи, крики птиц и далекий гул парохода на реке…

Первый дупель внезапно выпорхнул из-под самых ног и благополучно улетел, пока я целился в него, но выстрелить так и не успел. Вскоре сеттер9 Бекас замер в мертвой стойке. Я подбежал к собаке, приготовился.

– Вперед! – крикнул я не своим голосом, подражая отцу.

Собака сделала всего один шаг – дупель шумно «фыркнул» из травы и полетел по прямой, быстро удаляясь. На этот раз, как ни волновался, все же успел поймать дупеля на мушку и нажать на спуск. Грянул выстрел, все заволокло дымом от черного пороха. Но дупеля в воздухе не было видно.

«Неужели попал?»– думал я, озираясь.

А Бекас уже нес мой трофей, но не ко мне, а к ногам отца!..

Первая самостоятельная охота… Мне опять захотелось написать, как вылетали дупеля и по большей части впустую гремели выстрелы, как от волнения я даже не успевал вскидывать иногда ружье к плечу. Но за разными летними делами я так и не успел взяться за тетрадку.

Начинались занятия в реальном. Однажды, учитель словесности предложил классу написать сочинение о самом интересном дне каникул. На следующем уроке он вошел в класс с кипой проверенных тетрадок. Как сейчас помню, он не сел за стол, только тетради положил. Одну он держал в руках.

– Как вы думаете, господа, кто написал сочинение лучше всех?

В ответ выкрикнули несколько фамилий лучших учеников.

– Лучше всех написал Зверев!

Все удивленно переглянулись. Известно было, что я учусь на тройки и не выделяюсь ни по одному предмету.

За грубые орфографические ошибки сочинение заслуживает двойки, но я поставил за него пять с минусом, настолько оно зрелое в литературном отношении. Это сочинение о чудесной природе окрестностей нашего города. Слушайте, я вам его прочитаю!

Преподаватель словесности был прекрасный чтец, и от этого мое произведение показалось мне и в самом деле замечательным.

Я сидел красный, как рак от смущения.

Когда у подростков-старшеклассников начинает ломаться голос и появляются первые признаки усов, обычно их тянет к самостоятельности, ухарству – море кажется по колено! Не миновал и я этой поры. Однажды, на большой перемене мы с жаром спорили о храбрости.

– Ночью не пойдешь один на кладбище, побоишься, хотя и охотник! – наседал на меня товарищ по соседней парте Михайлов, сын начальника Алтайского округа.

– Это шаблон! Даже девчонки туда на спор ходят, – возражал я, – предложи что-нибудь действительно страшное.

–Изволь! Ты ведь знаешь наш дом на Томской улице? В Барнауле в прошлом веке он был одноэтажным, а в подвале находились тюремные камеры.

– Это все знают! – перебил я. – Ну и что же?

– А то, что в камере № 7 была заключена революционерка, дочь богатея, как ни странно. Ее схватили на балу в роскошном голубом платье, когда она пыталась выстрелить в губернатора. Как только ее оставили одну в камере, она повесилась на своем поясе.

– При чем тут храбрость? И вообще – к чему ты все это говоришь, – перебил я Михайлова.

– Ты знаешь, какой завтра праздник?

– Конечно: именины царя. Будет парад на соборной площади, а нам учиться – в календаре красное число, – ответил я.

– И тогда был бал в день именин императора, а вечером она повесилась. Говорят, что как только наступает царский день, в тот вечер ее можно увидеть, если набраться храбрости, сесть в камеру № 7 и смотреть в зеркало. Спорю, что ты побоишься это сделать! – и Михайлов испытующе посмотрел на меня.

– А ты? – спросил я.

– Не побоюсь нисколько!

– И я тоже! – выпалил я неожиданно для самого себя.

– Тогда давай завтра отправимся туда вместе!

Послышался звонок. Перемена кончилась. Признаться, я раскаивался, что дал согласие, но делать было нечего.

На другой день вечером я пришел к Михайлову. Он ждал меня, втайне надеясь, что я не приду. Впрочем, только через год он признался мне в этом. А тогда родители его уехали на бал по случаю празднества, именин царя, в доме оставалась одна кухарка. За рублевку мы уговорили ее сохранить в тайне нашу затею, открыли люк в сенях, под парадной лестницей, и спустились в подвал со свечой в руках.

При слабом свете низкий сводчатый коридор казался бесконечным. По обеим сторонам были казематы с крошечными решетчатыми окошками. Наши шаги гулко раздавались в пустом помещении. Мы оба замирали от страха, стараясь не выказывать это друг другу, но все же нашли в себе силы отыскать полустертую цифру «7» на одной из камер. Со скрипом открылась тяжелая дверь, и мы вошли в тесную, затхлую каморку, высоко подняв свечу. К одной стене была прикована ржавая железная кровать.

– Сядем… – прошептал Михайлов, указывая на кровать.

Мы сели. Я держал свечу, а он зеркало.

– А когда она повесилась? —едва слышно пролепетал я.

– Как раз в это время… Молчи…

Мы надолго замолчали. Однако голубая дама в зеркале не появлялась. В нем смутно виднелись при свете свечи только наши побледневшие лица.

Прошло порядочно времени. Я только хотел сказать: «Хватит, айда отсюда», – как вдруг мы совершенно явственно услышали дробный стук женских каблучков по лестнице у нас над головами.

– Она… сейчас сюда… – Михайлов порывисто вскочил, толкнув меня, а я с перепугу выронил свечу. Мы сразу оказались в кромешной темноте. На полу зазвенели осколки упавшего зеркала. А мы в ужасе, на ощупь, бросились из подвала к выходу, держась за стены и ожидая в любую секунду чего-то сверх естественного!

Опомнились мы только, когда ворвались в кухню.

– Что-то скоро вернулись, храбрецы? – улыбнулась кухарка, заметив наш перепуганный вид.

– Шаги на лестнице услыхали? Это барыня плохо себя почувствовала на балу и вернулась домой…

Учебный день в Барнаульском реальном училище начинался без четверти девять утра. Швейцар звонил, и 300 реалистов строились в ряды по классам в актовом зале на втором этаже. Серые брюки и серые тужурки с двумя блестящими пуговицами на воротниках, кожаные черные ремни с медными бляхами и буквами Р. У. И. Н. II делали всех однородной серой массой. Классные надзиратели обходили и ровняли ряды. Все стихало. В коридоре раздавались торопливые мелкие шаги директора статского советника Голандина, и он входил всегда как-то правым плечом вперед, немного боком. Мельком взглянув на притихшие ряды, он кивал классному надзирателю:

– Начинайте молитву!

Дежурный Даев! – командовал классный надзиратель. Мой сосед по парте, очередной дежурный, бойко вышел из рядов и направился в угол перед строем, где висела небольшая икона.

– Отче наш, иже еси на небесах… – начал он громко читать молитву, то и дело крестясь и кланяясь. Директор делал на груди короткие кресты сложенными вместе тремя пальцами правой руки. Младшие классы тоже крестились вслед за директором, не спуская с него глаз. Старшие классы стояли, опустив руки по швам, только несколько реалистов, сыновья священников, тоже крестились.

Дежурный закончил молитву, и училище запело, не особенно стройно к огорчению нашего учителя пения Ракина:

– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние…

Директор отходит на несколько шагов к стене около дверей со скрещенными на животе руками. Первый проходил мимо него дежурный, который читал молитву и старательно кланялся. За ним парами шли реалисты, начиная с первого класса. Директор придирчиво смотрел за почтительностью поклона, чистотой сапог и опрятностью одежды. Некоторых возвращал:

– Господин Бирюков, вернитесь, пройдите снова и поклонитесь как положено!

Пропустив несколько пар, директор поднял руку. Шествие остановилось.

– Господин Пушкарев, скажите родителям, чтобы пришили светлые пуговицы к воротнику. Утром до молитвы явитесь ко мне и покажитесь!

Снова дружно, в ногу топают мимо пары, и опять сердитый голос:

– Господин Чередов, где Вы находитесь, в казачьей казарме? Зачем этот чуб?!

Пропустив мимо последнюю пару, директор уходит в учительскую, и оттуда сразу выходят преподаватели по своим классам. Директор тоже уходит читать физику в старших классах. Трудовой день начинается. Большая перемена на 40 минут начиналась ровно в 12 часов. Город был небольшой, и многие реалисты успевали позавтракать дома. Мне тоже было ровно пять минут быстрой ходьбы до улицы Бийской, № 100. Только зимой уходило много времени на одевание у швейцара, где на вешалке оставлялась верхняя одежда. Нужно было непременно застегнуться на все пуговицы, надеть точно прямо черную папаху, башлык, галоши, и все это, как ни торопись, нужно было сделать «как положено». Классный надзиратель стоял у выходных дверей и следил, все ли правильно оделись. Бежать не разрешалось, а только быстро идти. Впрочем, я шел только до поворота за угол училища, а затем припускал во весь дух и добегал к дому за три минуты.

В первых классах дома быстро раздеться и потом одеться помогала мать, а завтрак был уже на столе. Обычно за пять минут до начала занятий я был уже в училище.

Кто жил далеко, покупали горячие мясные пирожки по 5 копеек за пару. Их приносили на большую перемену в училище горячими в ящике, обитом войлоком и черной клеёнкой.

Сзади училища был двор, огороженный высоким забором. На большой перемене здесь разрешалось играть реалистам. Две высокие ледяные горки, сделанные из дерева и покрытые зимой льдом, стояли в двух концах двора. Одна немного правее другой, и от них шли ледяные дорожки навстречу друг другу. Как теперь два противоположных движения по шоссе отделяет барьер или газон, так и там обе ледяные дорожки отделяла насыпь из снега. Скатившись на санках с горки, ребята неслись по ледяной дорожке до противоположной горки и, поднявшись на нее, катились обратно. Я обычно успевал по разу еще скатиться с катушки, прибежав из дома после завтрака.

Письмо от учителя словесности было коротко и ясно – он просил срочно зайти к нему моего отца.

– Ты что-то натворил, Максим? – удивленно спросил отец.

– Нет, не знаю, зачем он вызывает!

На квартиру к учителю пошла мама. Вскоре она вернулась очень взволнованная и при мне громко заявила отцу:

– Представь себе, он просит пятьдесят рублей, иначе угрожает поставить Максиму двойку на экзамене!

Возмущению отца не было предела! Я никогда не видел его таким раздраженным:

– Лучше Максиму остаться на второй год, чем унижать свое достоинство взяткой! – таково было его непреклонное решение. Конечно, в училище мне было запрещено говорить об этом.

На экзамен я шел солнечным весенним утром, заранее обреченный на провал.

Учитель оказался верен себе и влепил мне двойку на устном экзамене по русскому языку, хотя я ответил без запинки на все вопросы. Но за экзаменационным столом сидели еще два учителя. Они удивились, о чем-то переговорили и поставили мне хорошие оценки. В среднем оказалась спасительная тройка, и я перешел в седьмой класс. А учитель— взяточник вскоре был разоблачен другими родителями и уволен.

На уроке рисования я получал пятерки и на этот раз хорошо нарисовал гипсовый шар, быстрее всех.

– Дай срисую… – прошептал сосед по парте Борис Пушкарев.

С помощью папиросной бумаги он перерисовал мой рисунок себе в тетрадь. Отметки ставились в конце урока. Учитель рисования Еврейнов (его фамилию я запомнил на всю жизнь) обходил парты и на тетрадях каждому выставлял отметки. Я получил тройку, а Борис – пятерку! Я хотел поднять руку, чтобы сказать, что произошла ошибка. Но Борис удержал меня:

– Молчи, а то мне он кол влепит! Подумаешь, у тебя столько пятерок по рисованию, одна тройка ничего не значит.

Я согласился. Но на следующем уроке у меня списали несколько ребят и получили по пятерке, а я опять тройку.

Дома я рассказал об этом родителям.

Оказалось, мама поссорилась в Общественном собрании с Еврейновым: он придерживался верноподданнических взглядов и боготворил царя, а мама ненавидела государственный строй России и наговорила много лишнего. Родители побоялись огласки, решили промолчать, а я так и закончил год с тройкой по рисованию.