Читать книгу Интриги дядюшки Йивентрия - Максим Ельцов - Страница 1

По мнению историков и сочувствующих им бездельников, улица Попутных Ветров в точности повторяла все изгибы тропы на водопой, протоптанной одним полуслепым трехлапым волком от своего логова. Род человеческий в те лохматые времена имел поразительную способность обожествлять практически все, что попадалось в поле зрения. Так уж получилось, что трехлапый волк был вполне успешно обожествлен и стал, таким образом, Трехлапым Волком, а его тропка стала, естественно, местом сакральным и всячески почитаемым.

Пролетели тысячелетия, за это время некоторые люди научились ходить всего на двух конечностях. Тропа, в свою очередь, превратилась в широкую полосу непролазной грязи, ее стали называть дорогой. Вдоль дороги разрослись деревушки феноменально нищенского вида, в центре каждой из которых дорога ныряла в отличную приправленную отбросами лужу. В луже лениво похрюкивающими островами возлежали свиньи. Покой их нарушался только в двух случаях: или пора было превращаться в ветчину, или через их лужу проносились на шелудивых клячах правитель этих мест и его свита. Между прочим, этот правитель носил славное имя Лупри, что в дословном переводе на современный язык значит «трехлапый волк». Господин Лупри был еще большей свиньей, чем обитатели лужи.

Незаметно пролетел пяток-другой веков, и дорога, обманутая коварными людьми, оказалась в плену городских стен. Ее окружили несуразные дома из невероятно унылого серого камня, ее вымостили булыжником, ее даже стали иногда подметать в честь праздников (в основном похорон, конечно же). С дорогой случилось самое страшное, что может случиться с дорогой: она стала улицей. Этот и без того прискорбный факт люди после некоторого размышления решили усугубить и дали улице имя, уже упомянутое выше. Улица Попутных Ветров довольно романтичное название, но никакой романтикой тут и не пахнет. Просто по ней было принято провожать господ Лупри на бесконечные подвиги во множественных войнах, которые тогда были в моде. Каждый раз провожающие очень надеялись на то, что провожаемые уйдут с концами, ну или хотя бы подальше и на подольше. А уйти подальше и на подольше гораздо проще при попутном ветре. К счастью, господа Лупри к тому времени уже окончательно погрязли в кровосмешении и самодурстве и не смогли углядеть в названии никакой издевки. Все-таки есть у кровосмешения и самодурства свои плюсы.

Следующие век или два промелькнули и вовсе незаметно. Улица сменила булыжник на брусчатку, перестала умываться помоями и предпочла в качестве своих берегов более изящные домики, хотя какие там домики, скорее уж особняки или даже дворцы, которые, между прочим, смотрели на улицу приветливо светящимися окнами, а не глухими ставнями. Вдоль улицы появились изящные масляные фонари. Довольно бессмысленные с точки зрения освещения, но очень полезные, по мнению собак, объекты. Вот как раз в свете этих фонарей и прогнали в шею господ Лупри по всей улице Попутных Ветров от их родового замка до их родовой виселицы, ставшей серединой площади Благого Намерения. И осталось от них на память только название города. Просто и без изысков: Лупри. Пожалуй, кровосмешение и самодурство все же до добра не доводят.

Последние десятилетия не сильно повлияли на улицу Попутных Ветров, так как населяли ее люди вполне респектабельные, очень зажиточные, а следовательно, консервативные донельзя, но она нашла способ измениться. Впервые со времен полуслепого трехлапого волка, бродившего на водопой от своего логова, она пересекла реку, дать название которой до сих пор никто не удосужился. Появился мост, украшенный перилами с изображением Трехлапого Волка и почему-то каких-то бесстыдных теток с рыбьими хвостами вместо ног, а за мостом тянулись бесконечные фабрики, заводы и трущобы. Через этот новый грязный мир улица шла прямая, заляпанная разноцветными кляксами асфальта, маслянистых луж и бездонных колдобин, освещенная неласковым светом новомодных электрических фонарей. Короче говоря, довольно унылое зрелище она представляла за мостом. Наверное, не просто так трехлапый волк никогда не ходил на другой берег.

Йозефик вир Тонхлейн каждый день прогуливался по улице Попутных Ветров дважды. Не то чтобы он так любил пешие прогулки, по правде говоря, он бы предпочел лихие поездки на новеньком автомобиле с ветерком в волосах и легким хмелем в голове. Но, увы, финансовые возможности позволяли Йозефику только одну пару ботинок в год, а никак не четыре колеса, не говоря уже о других деталях автомобиля.

Необходимость ежедневных променадов объяснялась тем, что Йозефик был студентом Университета Лупри, а не каким-то безумным проповедником или торговцем букинистическими редкостями, как можно бы было предположить, впервые услышав его имя. Университет Лупри имел репутацию заведения весьма уважаемого во всем ученом мире, но, к сожалению, расположенного в Старом городе, а проживал Йозефик, будучи нищим студентом без стабильного заработка, в убогой комнатенке в Новом конце улицы Попутных Ветров.

В учении юный вир Тонхлейн никакой радости не находил, скорее оно было ему в муку. Но воля родителей Йозефика была непреклонна: их сын должен был стать воспитанным и образованным человеком. Конечно же, можно пойти против воли родителей, но в этом случае это было неосуществимо: воля была посмертной.

Йозефик стал сиротой примерно в пять лет. Его родителей, Вальпраста и Лауру вир Тонхлейн, сгубила какая-то неведомая лихорадка, привезенная ими из заморских путешествий в качестве сувенира. Вир Тонхлейны были родом древним. Не таким самопровозглашенно-древним, как Лупри, а по-настоящему древним, в давние времена этот род обладал преизрядным богатством и могуществом. Хотя, по правде сказать, в те времена две козы считались солидным состоянием, а дядька с топором был вполне боеспособной армией. В наши же дни родовое древо вир Тонхлейнов изрядно облысело под напором Ветров Времени. После кончины Вальпраста и Лауры от него осталось всего две тоненькие одинокие веточки: юный Йозефик и его семиюродный дядюшка Йивентрий вир Тонхлейн.

Далекий дядюшка оказался человеком приличным и принял активное участие в организации жизни Йозефика. Для начала определил того в лучшую частную школу-интернат, в дальнейшем же исправно оплачивал детективов, разыскивающих сбежавшего в очередной раз подопечного.

К счастью, на момент окончания интерната Йозефик отрастил вдоволь серого вещества в своей черепной коробке и был уже вполне самостоятельным членом общества. Теперь дядюшка Йивентрий мог ограничить свое участие в жизни ненаглядного племянника периодической посылкой чеков с пометкой «на прокорм и образование». Что он, собственно, и делал исправно в течение пяти лет.

Но последние полгода о дядюшке не было ни одной хорошей вести финансового характера.

День был ненастный и всячески неприятный. Шел гадкий холодный дождь, и первые маслянистые лужи лениво дрожали в свете фонарей. Последний день весны кутил на полную.

Все мысли Йозефика были заняты исключительно проблемами, связанными с его практически нищенским положением. Имея в своем распоряжении лишь небольшую сумму, недвусмысленным образом совпадающую с размером платы за обучение, Йозефик начал сильно сомневаться в возможности окончания Университета Лупри. Трудно учиться, когда негде жить и нечего есть. Тунеядцем он не был и против работы не возражал, но только вот найти ее было так же сложно, как иголку в стоге сена. Город и без него не знал недостатка в голодных, безработных и лицах, совмещающих оба эти качества.

Пока в голове молодого человека лихорадочно мельтешили мысли о том, как бы поправить свое бедственное положение, ноги его размеренно шагали по тускло освещенному асфальту улицы Попутных Ветров, периодически поддавая точного пинка незадачливой консервной банке. Так, громыхая пустой жестянкой и энергично шмыгая носом, Йозефик добрался до самого конца улицы и свернул в неприметный тупичок без названия и соответственно освещения, дорожного покрытия и других благ цивилизации, обеспечиваемых муниципальными властями. Где-то там в темноте прятался небольшой бар «Шорох и порох», в комнатке над которым Йозефик и жил.

Стараясь не заслонять свет от фонаря, оставленного позади, и ориентируясь по жирному блеску, отражаемому лужами, Йозефик с мрачной решимостью потопал в темноту. Про себя он отсчитывал шаги между невидимыми ямами, расположение которых изучил на горьком опыте. Только накопленные знания и проявление некоторых чудес эквилибристики позволили ему добраться до двери «Шороха и пороха» относительно чистым и сухим. Любой другой уже отчаянно боролся бы за жизнь, уходя на дно какой-нибудь особенно коварной лужи с особенно холодным течением. И скорее всего этой лужей была бы Лужа Гранде. Единственная в мире лужа, нанесенная на карты.

Дверь со скрипом открылась, и на сырую улицу, не испытывая особенного энтузиазма, вяло поползли клубы табачного дыма и обрывки неспешных бесед. Йозефик с облегчением зашел в удушливую жару бара, прикрыл за собой дверь, и только тогда дверной колокольчик соблаговолил звякнуть. К слову сказать, звон у этого колокольчика был несколько мрачноватым, а то и вовсе замогильным.

Появление молодого человека не вызвало никакой реакции у уже крепко вмазавшей публики, которая сейчас плавала по волнам воспоминаний. В баре царила атмосфера горячечного бреда. Безумность каждого отдельного посетителя лишь усугублялась полнейшей невменяемостью его коллег. У любого нормального человека рассказываемые этим вечером в «Шорохе и порохе» истории вызвали бы сильное желание покрутить пальцем у виска. Но если бы их услышал человек не столь рациональный и хоть отчасти верящий в магичность окружающего мира, то ночными кошмарами и всяческими фобиями он бы себя обеспечил на всю оставшуюся жизнь.

Йозефик прошел к стойке и присел на высокий табурет, и из полумрака к нему качнулась фигура, напоминавшая своими очертаниями огородное пугало. Это был владелец «Шороха и пороха» Бигги Дандау, человек большой души и огромного роста.

– Добрый вечер, мальчик мой, добрый вечер. – Голос Бигги был похож на шелест сухих листьев на ветру. – Выпьешь чего-нибудь?

– Давай кофе, Биг. Похоже, намечается вечер воспоминаний? Я не прочь послушать пару историй.

– Ну, тогда тебе повезло, очень даже! – Бармен загадочно улыбнулся. – Сдается мне, сегодня может что-то измениться в этом мире, и будь я проклят, если это что-то не находится сейчас в «Шорохе». Знаешь, у меня опять суставы ноют, значит, что-то на подходе. Что-то важное.

После этих слов бармен задумчиво глянул в сторону двери, отступил в темноту за стойкой. Было слышно, как он возится с кофейником, тихо намурлыкивая одну из старых песенок. Наверняка она была весьма популярной в его далекой молодости. Зубодробительно громыхнув чашкой и блюдцем, перед Йозефиком очутился его кофе.

– С ромом, мальчик мой, – не выходя из темноты, шепнул Бигги. – А то еще простудишься, умрешь, и будет твой неупокоенный дух преследовать меня и укорять за жадность до конца дней моих…

Продолжая бормотать в том же духе, Бигги уселся в свое кресло, спрятанное где-то в темноте. Сверкнула спичка, отблеском подмигнула серьга в ухе, и по бару разнесся невероятный смрад его табака. Йозефик закашлялся, и его глаза наполнились слезами. Ему пришлось на ощупь добираться до другого конца бара, где поражающее действие махорки Бигги было не столь ужасающим. Там молодой человек опустился на свободный стул, весь в предвкушении хорошей истории.

У Йозефика уже был накоплен солидный опыт участия в таких посиделках, как-никак он почти шесть лет жил над этим баром. Прислушавшись к нескольким беседам, он безошибочно выбрал рассказчика, который еще только приступал к повествованию. Сделать это было довольно просто: все рассказы начинаются с истеричных ноток и обвинений окружающих в непроходимой тупости и сомнительном происхождении. В данный момент обличительную речь заканчивал старый Смитти Шелк, бывший матрос и нынешний пьяница. Одну ногу ему заменяла хитроумная конструкция из поршней, лебедок и шестеренок, приводимая в движение небольшим двигателем, пожиравшим все горючие жидкости в неимоверных количествах, как и ее владелец. Шелк уже сообщил всем своим слушателям об их родословных, прошелся по вопросам интеллектуальных способностей, после чего ему оставалось только поклясться всей выпивкой мира, и можно было приступать к рассказу.

– Мы шли на «Канюке» из Пор-зи-Уна, второй день шторма, неба не видно, газолины задыхаются… – Лицо Шелка приобрело какой-то соленый мечтательный оттенок. – Вот капитан-то наш так прямо и сказал, что в такой шторм проще всего держать курс на дно. А неохота на дно-то, вот и шли мы через шторм из Пор-зи-Уна.

«Канюк», вам сразу скажу, корабль хоть и старый у нас был, но очень даже серьезный. Помните эти старые броненосцы на угле-то? Так вот, он-то то же самое и был, только вот газолины ему поставили. Самые что ни на есть новые. Мало того что новые, так еще и «просоленные»…

– Что это значит – «просоленные»? – хрюкнул один из благодарных слушателей. – Что ж их, водой, газолины-то, забортной залили?

– Забортной водой мозги тебе вымыло. – От мечтательности Шелка не осталось и следа, глаза выпучились, ни на ком особо не фокусируясь. – Не знаешь, так не перебивай тех, кто знает! Меня-то, значит, и не перебивай. Дело это хитрое, как его точно делают, не знаю, но вот что делают – факт. Кажется, из животных, рыбин или еще кого как-то что-то вытягивают и потом это самое в механизмы вживляют, всыпают или еще как вплавляют, и становятся они как эти самые рыбешки-зверушки. Быстрее, сильнее становятся все, ну или крепче, смотря чего насыплешь. Хитрое это дело, и делают его по-тихому.

– Ну и кто же этим занимается? – поинтересовался Йозефик. – Я про такие дела впервые слышу…

– А откуда тебе о таком знать, мальчик мой, – подал голос Бигги. – Эти дела темные, не принято про них болтать где попало. Так что сиди потише и мотай на ус.

Смитти некоторое время ошалело пытался понять, откуда до него посреди бушующего шторма могут доноситься голоса. Порой он слишком уж погружался в свои воспоминания. Момент слабости прошел, и соленое выражение вернулось на лицо старого моряка.

– Так вот, были у нас дизеля с секретом, а поэтому пришлось нам этих самых, кто их солил, с собой вести. Проверить они что-то хотели. А знаете ли, подозрительные это типчики были. Бледные, как луна зимой, да и говорили чудно. Я последний раз такой говор только у своего деда слыхал, а это-то давно было. Жутью от них даже против ветра несло. Вот я-то вроде и не такой уж и трус, а вот только их увидел, сразу будто дохлый краб по спине пробежал.

– Не бегают дохлые крабы! Сам видел: не бегают! – опротестовал некто в линялой солдатской шинели. – Вот брякнется кверху лапами, и все. А бегать не бегает. Мертвечина только в Бурнском лесу бегать может. Вот сам видел, мы тогда на Бамли наступали…

Специалист по крабам начал уже пытаться отпихнуть Шелка с председательского места, явно собираясь обвинить всех в скудоумии и сомнительном происхождении, таким образом застолбив за собой право быть услышанным, но его остановило тихое покашливание из-за барной стойки. Возмутитель спокойствия сразу как-то сник, и по его виду стало понятно, что вся полезная информация, которой он жаждал поделиться с миром, неожиданно закатилась в какой-то пыльный уголок сознания, отделенный от окружающей действительности двумя полушариями алкогольного опьянения.

Смитти смерил неудачливого конкурента презрительным взором, достал из кармана закопченную трубочку и принялся неспешно ее раскуривать. Всем своим видом он давал понять окружающим, что не продолжит повествование, пока не вернет себе все сто процентов первоначальной аудитории. Будучи опытным слушателем, Йозефик, естественно, это знал, поэтому решил воспользоваться небольшой передышкой и заказать еще кофе. Возвращаясь буквально через минутку к своему месту, он был обескуражен тем, что не увидел Шелка, – тот полностью скрылся в клубах табачного дыма, и только тарахтение ноги внутреннего сгорания выдавало его присутствие. Йозефик даже вздрогнул, так как ему представился броненосец «Канюк», идущий из Пор-зи-Уна, второй день в шторме. Очень не захотелось на дно.

– Можно подумать, не видал я бурнской мертвечины… – будничным тоном сказал Смитти и продолжил свой рассказ в более мистических тонах: – Ну так вот, странные-то люди были у нас на борту. Да еще и груз при них. Или они при грузе. Даже капитан наш – на что голова, а не знал, что там к чему. Но говорит мне как-то, что не к добру все это. Не к добру и получилось! Что там у этих в багаже было, не знаю, но команда вся чудная-пречудная стала. Окрысились все друг на друга, подозрительные-то стали – аж жуть! Я, помнится, все думал, что повар вместо макарон нам червей подсовывает…

– Так оно так и было, эти червяки тебе мозги и повыели!

Замечание неизвестного автора была встречено дружным смехом, к которому после некоторого размышления присоединился и сам Шелк.

– Лучше бы и правда повыели. Может, хоть не помнил бы того, что там с нами дальше-то приключилось.

Рассказчик, который только что был весел, ссутулился и сразу стал каким-то маленьким, высохшим и старым.

– Я такого ужаса-то в жизни не видывал, и надеюсь, не увижу уж никогда. К концу второго дня шторм-то прекратился, но туману наволокло – что твое молоко, руку вытяни – потеряешь. А в штиле-то таком я отродясь не бывал: ни дуновения, ни звука, даже не слышно, как вода об борта плещет. Хорошо хоть, мы под дизелями шли, на парусах-то, по-дедовски, совсем бы туго было. Тут у нас прямо по курсу из тумана выходит корабль! Чей – не видно, я и заметить-то успел только правый ходовой огонь. И вот, значит, он нам как вмажет по левому борту, да как проскребет от носа-то до самой кормы! Я чуть от скрежета не оглох, да ведь еще и так внезапно в такой тишине… Думал, что кончился наш «Канюк», но нет! Отличная посудина, хоть бы хны ей! Буль, конечно, весь изжевало, но ни одной пробоины в корпусе, а то корыто из тумана, верите или нет, но сразу у нас за кормой так под воду и ушло, только и осталось, что солярка горящая… Никого не выловили, да никого там и не осталось. И какой только идиот там капитаном был?

Слушатели как по команде принялись обсуждать степень подверженности идиотизму капитанов неизвестных кораблей, крича, но не слушая друг друга. Всем показалось очевидным, что история подошла к своему логическому завершению и пора в честном оре определить следующего рассказчика.

– Так я вот к чему веду-то, – просипел подавившийся ромом Шелк. – Что же вы думаете, я бы вам тут про какую-то там посудину потопленную рассказывать стал? Да я за свою службу их на дно столько пустил, что аж не помню. Общим водоизмещением до черта и больше регистровых этих самых… С некоторыми даже сам на дно хаживал… Это все было так – лирическое вступление, а вот сейчас слушайте, да повнимательнее, не думайте даже перебивать. Повторять мне это ну совсем не хочется-то.

Это неожиданно серьезное заявление заставило Йозефика заерзать на стуле от нетерпения. Наступила тишина, нарушаемая лишь похрустыванием ушей, приводимых их обладателями в самое работоспособное состояние.

– То корыто еще под воду не ушло полностью, а команда-то наша уже вся до самого последнего механика с самой нижней палубы стояла на корме и, значит, на все это дело любовалась. Вот как на что глазеть, так у них сразу прыти появляется-то…

Вот стоим мы, капитан-то тоже стоит, с лицом – что твой кирпич, подумать можно, так и задумывал. Разбрелись мы, значит, по всей палубе, высматриваем, вдруг что в воде плавает, и тут такой грохот по левому борту! Да, вот уж полыхнуло так полыхнуло, так полыхнуло, что аж сквозь туман небо звездное увидели. «Канюка» от этого чуть не перевернуло кверху брюхом.

Смотрим, значит, что произошло, а нам-то, оказывается, чем-то весь борт разворотило, да чудно как-то, будто не снаружи ударило, а изнутри что-то вылетело. Пробоина была, я вам скажу, с этот дом размером, никак не меньше.

Капитан-то, не будь дурак, сразу как заорет, что нечего, мол, нам балластом у него на глазах прогуливаться, погнал всех в трюмы на насосы. Меня-то и вовсе за шкирку схватил да как заорет прямо в ухо: «Тащите-ка, господин Шелк, фонарь мне, будьте любезны…»

– Не смеши народ, Шелк. Да где ж это видано, чтобы капитан так с матросней разговаривал?

Смитти среагировал адекватно и разразился витиеватой фразой, состоящей из исключительно крепких словечек, сложенных в изощренный лингвистический орнамент. Впечатлительного Йозефика начало мутить, когда он представил себе только что сказанное.

– Вот так он мне, капитан, сказал-то! И фонарь велел прихватить. – Шелк был явно раздражен тем, что его опять перебили. – Побежал я со всех ног, а их у меня тогда две было-то. Обе то есть. Быстро бегал… Ну да ладно, и так неплохо.

Так вот, еле нашел фонарь-то, думал, фонари повар куда перепрятал, чтобы червей своих выращивать. А потом гляжу: а вот они лежат-то. Схватил я, значит, в каждую руку по фонарю и к капитану рванул. А он-то перенервничал, не понял, что к чему, и, вместо того чтобы фонарь взять, опять меня за шкирку схватил и потащил к борту. И так крепко схватил, сразу понятно, что от нервов исключительно. Подошли к борту-то, он меня, значит, за шкирку держит, а я руки растопорщил, что твое пугало, ну так и получилось, что всю дыру и осветили…

Никого там из команды не было, только эти пассажиры-то наши, половина в панике орет поросями резаными, а другие, значит, за борт в воду смотрят, будто видят что. Один из этих обернулся, когда мы светить начали, а у него глаза горят, как у кота. Как у натурального кота, говорю вам. Да еще смотрит так, будто душу твою видит и вынуть хочет. Вот только он отвернулся, мне сразу аж полегчало. Тут один из тех, что в воду глядел, гаркнул на не пойми каком языке и пальцами щелкнул. Так сразу все, кто у них не орущие были, поймали ближайшего «порося» и, верьте не верьте, за борт его вышвырнули.

Стоят они и дальше в воду смотрят, что-то друг другу хрипят, не пойми что. Потом один опять пальцами щелкнул… Короче говоря, всех своих истеричных за борт и перебросали-то. А я еще подумал, будто кормят кого-то.

– Да, Смитти, темное это дело, не для чужих глаз, повезло тебе, что до сих пор землю топчешь, – подал голос Бигги, после чего с жутким грохотом протащил из-за стойки свое старое кожаное кресло и поставил его прямо напротив Шелка. – Теперь, пожалуй, и мне тебя послушать стоит. Только постарайся подробностей не упускать. Может, у меня будет чего добавить.

От такого проявления внимания к своей скромной персоне Шелк покраснел. Не так уж часто Бигги Дандау интересовался подобными историями. Остальные тоже почувствовали причастность к чему-то необъяснимому.

– Ох, будто дохлый краб по спине пробежал, – сдавленно пискнул специалист по крабам, после чего зачем-то снял шинель и начал придирчиво ее осматривать в поисках коварного усопшего десятиногого. Не найдя ничего при осмотре, уже более твердым голосом добавил: – А ведь знаю, что не бегают, сам видел…

Всем стало не по себе. Послышались неуверенные ругательства, постепенно набравшие силу и благополучно превратившиеся, ко всеобщему облегчению, в обычный ор. От Шелка требовали продолжения истории и прекращения этих фокусов с крабами или, скорее всего, с дрессированными блохами.

– Ну ладно. Дальше-то дело и вовсе стало неправильное, что ли… Слова не найти нужного-то, а может, и нету его вовсе. Слова-то подходящего. – Теперь казалось, что Смитти обращается только к Дандау. – Шли-то мы из Пор-зи-Уна, и вот оно что с нами приключилось… Ну когда они туда своих перекидали, вопли-то стихли, и услышали мы с капитаном, что эти опять хрипеть друг другу начали, засуетились, значит. А вода-то! Вода-то, что твой суп, закипела! Я сначала испугался – думал, трюм наш прошибло, а потом смотрю – бурлит больно далеко от борта. И будто с самого дна, воды-то там глубокие, поднимается что-то. Свет какой-то. Да мерзкий он был, неправильный. Не солнечный, не от огня, даже хуже этого… Как его… Вот слово-то забыл.

– Электрический? – блеснул знаниями Йозефик и тут же смутился.

– Во-во! Еще хуже електрического. Поднимается, значит, с самого дна и все больше и больше становится. А эти-то темные от этого засуетились, какой-то ящик принесли и давай, значит, из него в свой супчик всякую дрянь сыпать да лить.

Тут-то капитан голос подал, говорит, дескать: «Господин Шелк, вот уж мы влипли. Лучше бы мы с вами, господин Шелк, на дно прогулялись, как нормальному моряку и положено». И вот тут-то я не приукрашиваю. Так и говорил: «Господин Шелк». Верно, исключительно от нервов. Мне совсем худо от этого стало, лучше бы он меня-то костерил на чем свет стоит, а то совсем все как-то… Неправильно.

Стоим мы с капитаном-то, будто окаменели. Фонари-то я опустил, и так светло, как днем, стало. Так вот поднимается с глубины свет, эти приправы бросать перестали. Я-то подумал было, что у них они закончились. А если у этих умалишенных что-то закончилось, то это завсегда нормальному человеку лучше будет. Но нет. Видать, сколько надо насыпали просто. Я с чего так подумал-то? А с того, что встали они в кружок, значит, и начали то ли выть, то ли скулить. Голоса-то у них – будто ногтем по стеклу. Вот тогда-то я подумал, что лучше бы они дальше предавались кулинарным утехам.

Свет-то тот уже в пятно огромное вырос, а наш «Канюк» в самом его центре стоит. Море вокруг бурлит, да пузыри не как в супе уже, а такие, что один человек не обхватит, ежели ему в голову придет с такой гадостью обниматься. А сам-то понимаю, что в голову все мысль лезет дурная: какой-нибудь пузырь побольше схватить. Хорошо хоть, капитан меня опять за шкирку схватил вовремя и говорит мне, значит: «Сдается мне, господин Шелк, вы на дно собрались? Так вот, господин Шелк, на дно вы пойдете только со мной и «Канюком» исключительно!» Главное, говорил он это уже в нормальных словечках, таких, что уши в трубочку. Мне сразу-то и полегчало, оттого что капитан-то в себя пришел.

И тут-то я эту тварь и увидел!

Последние слова Шелк визгливо прокричал. Несколько человек от неожиданности попадали с табуретов, кто-то, невиданное дело, выронил стакан с выпивкой. Наступила тяжелая тишина, в которой было слышно, как молотятся сердца у всех присутствующих. Смитти сидел на своем табурете и дрожащими пальцами пытался справиться со спичками и трубкой. Коварные пальцы проявляли высшую степень неповиновения, что выразилось рассыпанием всех спичек и уж совсем непотребной поломкой трубки. Кто-то вставил Смитти в зубы уже прикуренную папиросу. Он сделал несколько судорожных затяжек, выругался и продолжил:

– Вроде как на человека похоже, да не очень. Уж слишком корявое и огромное. Извивается, значит, как угорь, а пальцы-то, их по четыре штуки на лапе было, будто и вовсе без костей.

А глазищи-то! Как фары у грузовика размером. Не то рыжие, не то красные. Выпучены, как у рыбины какой, да смотрят совсем не по-рыбьи. Жутко смотрит-то, недобро.

Вы вот себе представьте это все-то. Тварь невиданная между пузырей купается, эти темные, повара, чтоб им пусто было, хороводы водят, и мы еще с капитаном стоим… Вот уж точно два дурака-то. Я уж не знаю почему, но начал думать, что вроде как ничего такого страшного и не произошло. Непонятное – это да. Так я же вот електричества не понимаю, но от фонарей на улице не шарахаюсь.

Только вот успокоился, как эта тварь из воды выпрыгнула прямо темным в круг. Шлепнулась о палубу, будто мешок с дохлыми каракатицами. Вся какая-то хлюпающая, склизкая, а какая же она вонючая! Смердела, как покойник, фаршированный тухлой рыбой, посреди скотобойни солнечным днем.

Капитан-то глаза выпучил и в кобуру полез. Оно и понятно, исключительно от нервов. Да кто бы вытерпел, если бы такая гадость по его кораблю ползала, да еще и с ногами немытыми.

Достал он свой револьвер, глаза оба зажмурил, чтобы прицелиться получше. Я головой туда-сюда верчу: то на капитана, то на гадость эту. Только он начал курок тянуть, я, значит, к твари обернулся, интересно стало, что у нее внутри. А она будто учуяла, что в нее метят-то. Только я в ее сторону обернулся, а она уж прямо передо мной сидит. Все, думаю, приплыли…

И тут она как заорет! Пасть раззявила так, что глаза у нее закатились. Вот тогда-то я и узнал, что у нее-то внутри. Ад там, вот что, судя по запаху. Верьте не верьте, но вонь хуже, чем в гальюне.

Что дальше было, не знаю, потерял сознание, как нежная балерина. В себя пришел уже на берегу, когда меня с носилок в мазутную лужу уронили. А ведь знаете, когда я рожей в мазут ткнулся, чуть не расплакался от счастья. Даже поцеловать хотел, да вовремя одумался. Мало там чего, окромя мазута, могут на пирсе-то разлить.

Смитти встал и поклонился. Благодарные слушатели, обрадованные счастливым окончанием кошмарной истории, бурно зааплодировали. Рассказчик сиял, посылал публике воздушные поцелуи и явно ожидал, когда в него полетят пышные букеты цветов. Всеобщее ликование не разделял только Дандау, так как самым неблагодарным образом спал. Во сне он храпел и звучно причмокивал почти беззубым ртом. Это было прямым оскорблением рассказчика. Абсолютно неприемлемое поведение, если учесть проявленный было ранее интерес.

Шелк, естественно, оскорбился и взалкал сатисфакции всей своей израненной душой. Как известно, такие оскорбления может смыть только кровь. Смитти Шелк был моряком до мозга костей, его кровь мало чем по составу отличалась от самого гнусного рома, посему он решил, что бутылочка такой кровушки вполне извинит поганца Дандау в его, господина Шелка, благородных глазах.

Он развернулся на месте, да так резко, что, когда его мутный взор упал на барную стойку, подняв клубы пыли, окурок все еще висел в том месте, где до этого маневра располагался небритый шелковский подбородок.

Уверенной, но шатающейся и нелепо подпрыгивающей поступью настоящего моряка Шелк двинулся к намеченной цели предположительным водоизмещением, точнее сказать, «ромовмещением» около пяти полновесных бульков. Нога внутреннего сгорания не на шутку раскочегарилась. Во все стороны летели искры, из пятки с утробным рыком вырывалось пламя, а сизые выхлопные газы оставляли за Шелком кучерявый шлейф.

Изрыгая проклятья и выхлопные газы, он с разгона налетел на барную стойку, перекувырнулся через нее и с глухим ударом головы по старым доскам замер. По непонятной причине он сохранял вертикальное положение. Из-за стойки торчали обе ноги, одна из которых напоминала маяк в тумане, а другая – давно не чищенный сапог с прилипшими к подметке окурками.

Йозефик единственный не выдержал и рванулся на помощь старому морскому волку, хотя сам его считал старым морским свином. Очень некстати ему под ноги подвернулся табурет, с неоправданной жестокостью впившийся прямо под коленную чашечку. Далее мужественному спасателю пришлось продолжать движение на одной ноге. К счастью, недолго – до следующего табурета, после встречи с которым Йозефик рухнул как подкошенный и пребольно стукнулся головой о стойку.

Превозмогая себя, он поднялся на ноги. Перед глазами плавали круги, в ушах звенело. Этот удар по голове нарушил связь Йозефика с реальным миром и временно отшиб практически всю память. Таким образом, молодой человек очутился один на лихо раскачивающейся палубе среди тумана, и на его корабль неотвратимо надвигались скалы под пылающим маяком. Еще мгновение, и он бы разбился о скалы вдребезги, но вдруг маяк ослепительно вспыхнул, запахло палеными волосами. Йозефик провалился в беспамятство.

Утренний солнечный луч проявил невероятную настырность: сначала проскочил сквозь угрюмую завесу облаков, не запутался в густой сетке проводов, натянутых между крышами домов, нашел крошечное прозрачное пятно на отроду немытом окне, протиснулся между ресниц и, наконец, впился в глаз со всей своей силой. Мощный сигнал по хитросплетению нервов достиг сознания и отвесил лежащему внушительного пинка. Сознание оскорбилось и выплюнуло Йозефика из теплых пучин забвения в реальный мир.

Он сел на кровати и по древнему инстинкту, выработавшемуся у людей с той поры, как они начали иногда просыпаться по утрам, не помня предшествовавших событий, уткнулся лицом в ладони и страдальчески застонал. Древний ритуал вызвал приток сил, позволивший Йозефику осознанно обозреть обстановку.

Первым в поле зрения попал громадный шкаф, вросший в пол и, возможно, державший потолок на своих могучих плечах. Выглядел он так, будто здание было построено вокруг него. Рядом жался колченогий стол, заваленный обшарпанными книгами, поверх которых вальяжно разлеглась пожелтевшая газета с возвышавшимся над ней недоеденным бутербродом. С бутерброда на Йозефика осуждающе смотрели упитанные мухи. У другой стены прямо под собой он обнаружил кровать, злобно и мстительно скрипевшую от малейшего движения.

С облегчением Йозефик понял, что находится у себя дома. Второй сеанс стенаний в ладони позволил ему вспомнить все события вчерашнего вечера, естественно, скрыв самое интересное – финал. Коварная память не раз попадалась на пристрастии к такого рода дешевому интриганству. Наверное, это было проявлением хитрого закона природы, который заставлял людей общаться. Ведь основной целью общения является выяснение событий прошлого, которые вылетели из памяти. Так это или не так, но коварный мир настырно подталкивал беспомощного молодого человека к взаимодействию с собой.

Глядя на активно топчущихся на огрызке бутерброда мух, Йозефик подумал, что неплохо было бы поесть. Мухи, лениво ползавшие по его потной шее, натолкнули на мысль о том, что надо было бы помыться. Такой темп появления новых задач неизбежно привел к выводу, что лучше бы было вообще не просыпаться. В итоге стремление к насыщению и гигиене пересилило считающуюся большинством людей священной лень.

В поисках тапок Йозефик полез под кровать и начал шарить в клубках противной мохнатой пыли. Вскоре он принял решение продолжить утренние процедуры босиком. Пару раз хрустнув то ли карандашами, то ли печеньем, то ли зазевавшимися тараканами, Йозефик прошлепал к шкафу. Зачем-то постучал в дверцу, ответа не дождался. Почесал голову, хлопнул себя по лбу, с просиявшим лицом открыл шкаф сам. Во внутренностях мебельного гиганта, среди костюмов и пальто, из которых он давно вырос, полотенца, конечно же, не было.

– Да что вы говорите! – невпопад ляпнул Йозефик, после чего ловко и быстро сбросил свое нынешнее облачение. Он бы еще быстрее справился, если бы до конца расстегнул пуговицы и не пытался снять майку до рубашки, а не после. Теперь, преисполненный вследствие своей наготы первобытной храбрости, он был готов приступить к водным процедурам.

Дверь из комнаты открылась со скрипом, который почему-то показался Йозефику угрожающим, но он не отступил и храбро проскользнул в коридор во всем своем голом безобразии. Сухой щелчок замка показался весьма злорадным и даже навеял мысли о палаче, взводящем курок. Теперь отступать было некуда, надо было прорываться к ванной комнате. Это всего двадцать шагов по коридору, мимо трех соседских дверей и лестницы.

Йозефик стремительно рванулся к заветной двери санитарного заведения. Первый шаг оказался удачным и отразился в стенах коридора жизнерадостным шлепком босой ноги по полу. Второй был хуже, его звуковое сопровождение состояло из шипящих ругательств незадачливого бегуна, которому пришлось в силу неумолимой инерции двигаться дальше на четырех конечностях, прямо как его многоуважаемые предки и некоторые дальние родственники.

Первым естественным желанием Йозефика было остановиться как можно скорее и принять отвоеванную эволюцией нелепую позу на задних лапках, но начавшая открываться соседская дверь вынудила его переменить решение. Он принялся наращивать темп. Приближавшаяся скачками дверь ванной комнаты манила спасением от позора. Йозефик выкладывался на сто десять процентов, как математически безграмотный атлет. Лицо его покраснело, вздулись пунцовые вены – все было нацелено на достижение победы. Однако исторгать шипящие непотребства он не перестал.

Дверь окончательно отворилась, и в коридор царственной поступью вышла госпожа Дандау, с сеточкой для волос на голове и в шелковом пеньюаре, швы которого потрескивали на ее дородной фигуре. Йозефик из-за своего способа передвижения смог оценить только степень волосатости ее монументальных ног и пошлость пушистых розовых шлепанцев. Госпожа Дандау, в свою очередь, могла полностью обозреть несущееся на нее с шипением чудо. Оценив необычность происходящего, она выразила свое неодобрение, застенчиво икнув и воздев очи горе.

Еще больше покрасневший от стыда Йозефик несся дальше, словно растопленный порохом локомотив. Теперь его скорость стала столь велика, что не позволяла совершать никаких маневров. Маневры, в свою очередь, были бы весьма своевременны, так как с лестницы вышла уборщица с ведром, шваброй и демисезонной половой тряпкой.

Преисполненный ужаса, с сердцем, разрываемым безжалостными когтями отчаяния, Йозефик изо всех сил зажмурился и попытался представить, что он вовсе не бегает голым по коридору на четвереньках, пугая почтенных женщин, а, напротив, скачет на цветущей лесной лужайке. Самовнушение помогло отвлечься на несколько мгновений, прерванных басовитым криком уборщицы и последующим грохотом ее телесной оболочки и уборочного инвентаря, полетевших кубарем вниз по лестнице. Грохот стих довольно быстро, так как уборочная лавина прошла лишь один пролет, а вот крик все не прекращался. Йозефик подумал, что с таким голосиной можно на маяке ревуном работать.

До желанной двери оставались считаные шаги, когда Йозефик понял, что остановиться он уже не сможет. Скорость, набранная его раскоряченным телом, была слишком велика. Его глаза отобразили на миг все чувства, испытываемые животным, которое знает, что обречено. Йозефик начал тихонько вспоминать свою жизнь, добрался до момента, когда его в детстве укусила лягушка. Дальше этого дело не пошло, так как он со всего разгона влетел в дверь. К счастью, она была не заперта и, к еще большему счастью, открывалась, как это пишут в лучших домах Лупри, «от себя, господа и дамы». Поэтому, почти не заметив тонкой деревянной преграды, Йозефик влетел в ванную комнату и немедля приступил к маневру торможения пузом по кафелю. Распластавшись, как морская звезда, молодой человек с резиновым скрипом проскользил до дальней стены, по пути насладившись видом раковины, ванны и вереницы полупрозрачных муравьев. Как только торможение закончилось, Йозефик вернулся в положенное ему природой вертикальное положение и с видом победителя подкрался к еще дрожащей двери и закрыл ее на замочек, щеколду и две цепочки. Наконец-то он мог облегченно выдохнуть.

Никогда еще водные процедуры не приносили разумному существу такого удовольствия. Если бы Йозефику в детстве сказали, что когда-нибудь соблюдение правил личной и общественной гигиены вызовет у него такой восторг, он бы только пальцем у виска покрутил.

Старательно намылившийся Йозефик стал похож на облако, из которого торчали приплясывающие ноги придурковатого божества. Неудачное, конечно, сравнение. Никогда нельзя приплетать божеств к столь низменным и подлым делам вроде гигиены. Для утверждения сих истин в кране иссякла вода. Даже смерть колодца в оазисе не была бы встречена с таким ужасом.

Да, Йозефик вир Тонхлейн, несмотря на свою родословную, сплошь украшенную именами отъявленных авантюристов и сорвиголов, был в ужасе. Утро, начавшееся столь нелепо, постепенно становилось откровенно пугающим. Чего же можно было ожидать от последующих времен суток? И почему только суток? Ведь вся дальнейшая жизнь могла превратиться в череду сплошных неудач.

Молодой человек неожиданно для себя ощутил вскипающие в душе эмоции, о существовании которых ранее даже и не предполагал. Его обуяло презрение к обыденности и щекочущая где-то между восьмым и девятым ребром жажда приключений. Теперь, когда Йозефик впал в ветреную эйфорию, которая сгубила бо́льшую часть его родственников, такая мелочь, как отсутствие воды, не могла его остановить.

– Грязь я смыл с себя! – провозгласил он в пространство и двинулся прочь из санузла.

В форточку ворвался попутный ветер и пожелал Йозефику доброго пути, снабдив заодно насморком.

Возвращался в коридор Йозефик вир Тонхлейн, как полководец-триумфатор на место триумфа своего полководческого гения. Проходя мимо все еще икающей госпожи Дандау, он даже осмелился презрительно фыркнуть. На самом деле он чихнул, но предпочел думать иначе. Победители не чихают и вообще не дают слабину.

Когда он шествовал, высоко вскинув голову, в сторону своей каморки, кто-то посмел его окликнуть.

– Господин Тонхлейн?

– Господин вир Тонхлейн, – веско процедил сквозь зубы Йозефик и вальяжно обернулся. Его догонял худосочный подросток в фуражке почтальона. – Что там у тебя?

Смущенный парень протянул большой пергаментный конверт с огромным сургучным оттиском. Йозефик небрежно взял его и спрятал в клубах своего мыльного одеяния.

– Можешь идти, – сказал он и помахал рукой, как будто хотел стряхнуть почтальона со своего августейшего горизонта. Такое обращение тяжелым плевком расплескалось по душе ни в чем не повинного парнишки. В глазах его задрожали слезы, затем неожиданно ярко вспыхнули до того бледные щеки. Он развернулся и поспешно ушел. Йозефик еще раз презрительно фыркнул то ли вслед почтальону, то ли в лицо всему миру.

Когда он входил в свою комнату, замок скрипнул печально и осуждающе. Как ни странно, но Йозефик был согласен с дверью, прислонился к ней спиной и медленно сполз на пол. Его пожирал стыд и тяжелое чувство вины. Никогда в жизни он не позволял себе так обращаться с людьми, даже если и не считал некоторых особ вполне людьми. Йозефик не мог понять, что на него нашло в коридоре и за что он набросился на безобидного парнишку со своим скотским презрением. Вернулся страх. Как кратковременно же было желание вырваться на волю из плена серых улиц Лупри!

Вместо стыда на Йозефика навалилось самое отвратительное чувство, свойственное только людям, – жалость к себе. Это было уже слишком. Йозефик стиснул зубы, уставился перед собой невидящим взглядом. Посидев так пару мгновений, обтерся первой попавшейся тряпкой, оделся и пошел вниз к Бигги. Надо было срочно с кем-то поговорить или хотя бы напиться. Желательно до беспамятства. До первого этажа он добрался без происшествий, только уборщица тихонько верещала ему вслед.

В зале «Шороха и пороха» было пусто, только Бигги на своем вечном посту размеренно вытирал единственный чистый стакан, полностью игнорируя другие предметы посуды. В окна нагловато ввалился солнечный свет, в лучах которого кружилась пыль. От вчерашней дымовой завесы не осталось и следа, только горький запах невидимых окурков неприятно щекотал в носу и давил на виски. Йозефик прошел к стойке, щурясь от солнца и блеска полируемого барменом стакана.

– Доброе утро, господин Дандау…

– Ну ты даешь, парень! Какое же утро? Полдень уже давно. Горазд же ты дрыхнуть, как я погляжу.

– Кажется, я вчера перебрал, господин Дандау. – В голосе Йозефика появилась хрипотца. – И сейчас не прочь продолжить.

– Ты мне это брось, парень! – Бигги бросил тряпку на стойку и отставил стакан на пустующий поднос с надписью «Чистая посуда». – Пакет получил?

В голове Йозефика не укладывалось, что бармен отказывается способствовать его моральному разложению и социальной деградации. Это подрывало устои общества и, более того, вынуждало Йозефика отдаться в когтистые лапы похмелья.

– Оглох, парень? – Бигги пощелкал пальцами перед лицом у Йозефика. – Оглох, говорю? Вот олух-то на мою голову…

Некоторое время вир Тонхлейн сносил чересчур фамильярное поведение Бигги, уставив глаза в одну точку и сжав губы так, что они побелели. Чаша его терпения переполнилась, и из нее стало выплескиваться, несмотря на название, совсем не терпение. Вообще кому пришло в голову говорить: «Чаша терпения переполнилась»? Ведь когда эта самая чаша переполняется, из нее хлещет только злоба, возмущение, нецензурная брань, и, конечно же, все это сопровождается побагровением лица или рыданиями взахлеб. Из метафорического сосуда Йозефика имело честь излиться высокомерное презрение.

– Господин Дандау, я не вижу никаких оснований предполагать, что вы, господин Дандау, имеете хоть какое-то моральное право говорить со мной таким тоном и в таких выражениях. – Йозефик сделал судорожный вдох: воздуха явно не хватало. – Я как человек, в высшей степени образованный, скажу вам, что с точки зрения этических…

Он не смог закончить свою тираду, так как бармен с наглой ухмылкой плеснул ему в лицо стакан воды. Выражение лица оратора поразительным образом изменилось на по-мальчишески удивленное, а во взгляде промелькнули некоторые огрызки осмысленности.

– Спасибо, Бигги, – лепетал Йозефик, критически рассматривая разрушения, нанесенные его костюму наводнением стаканного масштаба. – Сам не знаю, что на меня нашло. С самого утра сам не свой. Вон почтальона только что облаял, теперь еще и тебя. Извини уж.

– Пес с тобой, парень, буду я еще обижаться. – По лицу Бигги расползлась полновесная, от уха до глаза, улыбка. – А почтальонишку этого правильно отделал, правильно. Ведь этот паразит мне газеты всегда мятые приносит и ноги не вытирает никогда. Вот скажу тебе одну вещь: так в душу плюнуть надо еще уметь. Очень, поверь мне, полезно иногда бывает.

– Только ведь от этого самому потом тошно.

– А от каких хороших вещей потом тошно не бывает? Коли потом не тошно, значит, дело яйца выеденного не стоило, парень. – Бигги мечтательно поморщился. – Но ты мне зубы перестань заговаривать, парень. Пакет, спрашиваю, получил?

– Пакет? – Мысли путались. – Ах, да! Пакет. Почтальон принес.

– А я тут, старый пень, сижу и думаю: кто же это у нас почту разносит? Выходит, что почтальон. Вот дела! – Бармен расхохотался. – Ты его хоть вскрыл?

– Почтальона?

– Перестань, говорю, шутковать, парень! – Бигги навалился на стойку. – Почтальонов он у меня тут потрошить собрался! Совсем уже… Конверт, говорю, вскрыл?

Йозефик, вспомнив про конверт, такой большой, красивый, весь из себя респектабельный, поспешил в свою комнату. Почему-то ему представилось, что, зайдя в комнату, он обнаружит бардак, отсутствие конверта и похитителя, выпрыгивающего в окно. Но жизнь оказалась куда прозаичнее, и все обошлось. То есть конверт никуда не исчез и занимал положенное ему место в бардаке. Вцепившись в него обеими руками, как утопающий за всплывающего, Йозефик наконец рассмотрел подарок почты повнимательнее.

Кому: Йозефику вир Тонхлейну, лично в руки

Куда: «ШиП», набережная Лужа Гранде, Лупри

От кого: Йивентрий вир Тонхлейн, собственной персоной

Откуда: Сев. Пр., Келпиел-зи-Фах

Далее следовали размытые от слюней марки, нечитаемые штемпели почтовых отделений и, финальным аккордом, след от ботинка.

Йозефик вышел в коридор и посмотрел на пол. На полу все еще красовались мокрые отпечатки его собственных пяток и следы ботинок почтальона. Один в один как на конверте. На душе сразу полегчало, и Йозефик в приподнятом настроении вернулся к Бигги.

– Господин Дандау, извольте прочитать. – Йозефик швырнул конверт на стол и шутливо поклонился. Бигги почему-то не разделил его веселья. Он молча вынул из-под стойки такой же пакет, только на свое имя и уже вскрытый.

– Я уже прочитал, парень, и ничего веселого там не нашел.

Йозефик побледнел, похолодевшими пальцами сломал сургучную печать и развернул конверт. Внутри было письмо, написанное размашистым почерком дядюшки, который молодой человек привык видеть только на чеках. Листок в руках задрожал. Пришлось положить его на стойку и лишь тогда приступить к чтению. Что уж сказать, Бигги нагнал саспенс. Письмо решило не отставать.

Йозефик, мальчик мой, я умер. Хотелось сообщить эту новость тебе лично. Также ты должен понять, что теперь ты являешься последним представителем нашего славного семейства. Вир Тонхлейны никогда не могли усидеть на месте, вот поэтому так быстро и закончились. Да что там говорить? Ты сам скоро поймешь, что в голове в твоей полным-полно всяких сумасбродных мыслей, совсем не подходящих для тихой и уютной жизни. Вот тебе мой совет: не вздумай даже пытаться усидеть на месте, а то еще свихнешься совсем не в ту сторону, что положено всем вир Тонхлейнам.

Перед твоими родителями моя совесть чиста, ведь тебя я все-таки вырастил, пусть и не вытирал тебе сопли. Теперь ты уже достаточно нагулял мясца, чтобы лезть в омут с головой, как тебе на роду, поверь уж, написано.

Прощай. Почувствуй Ветер.

И.Т.

P.S. Не забудь приехать на оглашение завещания. Ты должен добраться до моего замка не позднее третьего дня лета. Ты же не думал, что я оставлю своего единственного живого родственника без наследства?

P.P.S. Пожалуйста, присутствуй на похоронах. Мне кажется, что «дворецкий» хочет срезать пуговицы с моего похоронного костюма.

Плохие новости медленно доходят до сознания, они будто специально ищут дорожку через самые непролазные куски головного мозга. Йозефик вопросительно смотрел на Бигги и по-детски хлопал глазами. Бармен пожал плечами, кивнул, подмигнул, что было несколько неуместно, притопнул – короче говоря, делал все возможное, чтобы Йозефик вышел из ступора. В конце концов ему это надоело, и он щелкнул молодого человека по носу.

– Дядюшка пишет. Говорит, что умер.

– Я же говорил, парень, что ничего веселого в письме нет. – Бигги налил две стопки прекрасного янтарного рома, одну взял сам. – Ну давай, парень. За старого Йивентрия, чтоб ему всё!

От рома в голове Йозефика прояснилось. Он даже начал сопоставлять некоторые факты и делать выводы. Правда, эти выводы, как всегда, рождали еще больше вопросов. Йозефик встал, начал прохаживаться вдоль стойки и оглашать свои выводы, загибая пальцы, что явно свидетельствовало о высокой степени мозговой активности.

– Во-первых, мой дядя умер, значит, я теперь последний из рода вир Тонхлейнов. – В нем проснулось чувство ответственности и ощущение зрелости, детство сначала скуксилось, а потом вовсе закончилось. – Во-вторых, он сам написал мне об этом, значит, умер не окончательно.

Бигги почесал подбородок, как всегда делал, пытаясь что-то подсчитать.

– В-третьих, мне надо срочно ехать к черту на рога, чтобы остановить коварного дворецкого, охочего до чужих пуговиц. – Йозефик остановился в задумчивости. – И почему дворецкий был в кавычках?

– Может, он нечистоплотный?

– Кавычки не из носа берутся, а из литературы.

– И откуда вы такие умные только беретесь? Можно подумать, разница большая… – возмущенно тряхнул головой Бигги.

– Я не закончил! – Йозефик загнул четвертый палец и в упор уставился на Бигги. – В-четвертых, ты, оказывается, знаешь моего дядюшку. Это довольно любопытный, с моей точки зрения, факт!

Бигги выдержал пылающий взгляд Йозефика с жиденькой улыбкой и, похоже, без особых угрызений совести. Он спокойно развернулся и ушел в темные глубины кухни. Вскоре оттуда донеслись приглушенные звуки борьбы, обычно сопровождающие чьи-либо попытки найти что-нибудь в темноте на ощупь.

Дандау вернулся, прижимая обеими руками к груди буханку хлеба, палку колбасы, тарелку и жутковатого вида кухонный нож. Особо не утруждая себя аккуратностью, он свалил эти трофеи на стойку, причем нож с дребезжанием воткнулся всего в волоске от руки Йозефика, он даже почувствовал прохладу, идущую от тусклого лезвия. Однако даже такие недвусмысленные намеки судьбы не смогли заставить молодого человека отказаться от желания засунуть нос не в свое дело.

– Бигги, ты мне не ответил.

– Да, я знал твоего дядю. Мы служили вместе со Старым Йи.

– А кто такой Старый Йи? – удивленно подняв бровь, осведомился Йозефик.

– И чему вас только в этих ваших университетах учат? Неужели не понятно? Йивентрий – длинно и коряво. Э?

– А-а-а…

– Бэ! Мы с Йи вместе служили в Предпоследнюю войну. Воевали со всеми сопутствующими и вытекающими. Слыхал хоть про такую?

– Ну, Бигги, что ты, издеваешься, что ли? Конечно, слыхал. Как-никак весь цивилизованный мир в этом сумасшедшем варварстве поучаствовал.

– Цивилизированный всегда к такому дурдому катится, будто ему там патокой намазано. Раз за разом в одну и ту же пропасть. А потом еще и не помнит, что же произошло. Мало ведь кто помнит, что на той войне творилось…

Йозефика прижало к табурету накатившим, как тошнота, ощущением «помню-помню, это уже было».

– Прошу, хватит ужасных историй про ходячих мертвецов, вопли, поросят и книги. Уж как-нибудь поближе к делу постарайся, пожалуйста. Особенно про вопли не надо.

– Ну, ладно, парень, ближе к делу так ближе к делу. Мы с Мясником Йи вместе всю войну прошли, всякого навидались. В последний день веселья, перед самым заключением мира, наши позиции накрыла артиллерия. Огонь, грохот, кровь, кишки и гнев богов… Обычное дерьмо, одним словом.

– Это…

– Я умею считать, парень! – отрезал Бигги. – Когда все закончилось, в той куче фарша более-менее живыми кусками оказались только я и Йи Чума. Да и то не очень, – Бигги постучал себя пальцем по лбу, и раздался звук, будто ложкой барабанили по эмалированной кастрюле. – Ну а после такого вполне естественно, что мы поддерживали связь. Только я и Старый Йи.

Дандау явно посчитал, что с него довольно объяснений, и принялся нарезать бутерброды. На тарелке уже высилась довольно внушительная стопка этого плебейского лакомства, когда Йозефик вышел из оцепенения, в которое его ввергла лобно-кастрюльная симфония в исполнении Бигги. Он с растерянным видом взял бутерброд и приступил к его поглощению. Монотонная работа челюстей поспособствовала проявлению любопытства.

– Бигги, а почему ты обзываешь моего дядю Мясником и Чумой?

– Все просто, парень. – Бигги лучезарно улыбнулся на весь свой набор зубов с частыми проплешинами. – Его так все называли, потому что дядя твой был самой злобной, коварной и бесчеловечной тварью по обе стороны фронта. Некоторые сомневались, что он человек, другие считали его колдуном, а несколько капелланов и вовсе увидали в нем демона-лазутчика из других миров и попытались сжечь его на костре…

У Йозефика отвисла челюсть и глаза вылезли на лоб. Далеко не каждый день узнаешь, что у тебя среди родственников затесался официально признанный религиозными деятелями демон. Да еще и лазутчик, а не честный иммигрант.

– Но он как-то выпутался и этим святошам оторвал по самый корень эти самые… Ну, им, короче говоря, после этого прямая дорога была в хор мальчиков-зайчиков. После этого случая Могильный Йи со всеми встречными капелланами проводил профилактические процедуры по переламыванию пальцев, чтобы спичками чиркать не могли…

В мозгу всплыли почерпнутые в кратком курсе психологии термины, большей частью названия маний. Йозефик автоматически потянулся за вторым бутербродом, но Бигги успел вовремя отодвинуть тарелку. Молодой человек сидел теперь с открытым ртом, выпученными глазами и нервно шарил руками перед собой, а бармен с мечтательной улыбкой продолжал вытряхивать на него скелеты из шкафа семейства вир Тонхлейнов.

– На самом деле человек он был хороший и к людям хорошо относился, да вот только людьми он далеко не всех считал, кто на двух ногах ходит и ест вилкой и ножом. В общем-то, парень, ты-то его в сотню раз лучше знать должен, нечего мне тут распинаться. Ты мне лучше скажи, ты как? Собираешься на похороны ехать или нет?

Успокоенный тем, что дядюшка-демон-лазутчик был человеком хорошим и всеми уважаемым, Йозефик захлопнул рот и вернул глаза в исходное положение, но попыток дотянуться до бутербродов не оставлял, и так как теперь он смотрел прямо на манящую кружочками колбасы цель, его шансы стали по крайней мере превышать нуль. Бигги принял радикальные меры по спасению провианта и убрал тарелку под стол.

– Ехать надо, – задумчиво протянул Йозефик. – Надо билеты на поезд купить. А туда вообще поезда ходят?

– Ну, ты даешь, парень. Кто из нас двоих в университетах обучался? Откуда же мне знать геологию?

– Географию, – автоматически поправил Йозефик. – Это не совсем мой профиль.

– Вот! То-то и оно, парень.

На улице протарахтел автомобиль, скрипнул тормозами и остановился напротив «Шороха и пороха». Двигатель несколько раз чихнул и триумфально заглох. Послышались неторопливые шаги и звук, обычно сопровождающий смачный плевок. Дверь в бар отворилась, и в лучах полуденного солнца явил на пороге все свое великолепие обычнейший таксист. Слегка небритый, чуточку неряшливый, но обладающий всеми необходимыми для шофера качествами, как то: дряблым брюшком и плоским задом.

Посетитель невероятным клюющим движением головы сбросил венчающий ее потертый картуз, предоставив всему окружающему миру возможность наслаждаться игрой солнечных бликов на своей потной лысине. Особо наблюдательные могли бы заметить даже солнечные зайчики, которые лихорадочно заметались по бару. Таксист совершил еще одно клюющее движение, на этот раз в целях приветствия, и уселся на табурет у стойки в довольно нелепой позе, навевающей мысли о возможности наличия у него обширных проблем по части геморроя.

Бигги достал тарелку с бутербродами и поставил перед шофером. Йозефик при этом смотрел на него как на предателя и судорожно пытался проглотить слюну. Таксист, косясь одним глазом на Йозефика, то есть полностью осознавая степень своей вины перед голодающими, с явным удовольствием вцепился желтоватыми зубами в бутерброд.

– Как сегодня работается, Мону? – спросил Бигги, ставя перед ним запотевший бокал холодного пива.

В ответ раздалось только невнятное мычание, перешедшее в интенсивное чавканье, конец которому положил пугающий звук проглатываемой пищи. Если бы подобный звук был услышан ночью в дремучем лесу, он непременно бы заставил думать о том, что неприятно было бы оказаться следующим проглатываемым.

– Ох, Бигс, умотался я. Как ошпаренный весь день ношусь. – Голос у Мону был невероятно приятным и глубоким, чего нельзя было ожидать, выслушав ранее издаваемые им звуки. – Все ж как с цепи сорвались! На море все хотят или вообще к океану. Целый битый день как ошпаренный. И все на вокзал. Лето. Оно, конечно, хорошо, что лето, но ты только посмотри. – Мону воздел свою левую заскорузлую длань. – Мозоль! Я думал, что мне, при своих-то лапах, никогда уже мозоль не заработать. Но ты погляди: мозоль!

Бигги наклонился вперед и внимательно осмотрел чудесную натертость на шоферской руке.

– Ты гляди-ка. И правда мозоль!

– А я что говорю? Лето же. У вокзала такой бардак, что лучше… лучше… – Глаза шофера выражали невероятную степень испуга, даже некоторого священного трепета, – пешком пойти.

После этих слов Мону съежился и начал жалостливо всхлипывать. Ну, еще бы! Вы хоть раз видели автолюбителя, который по собственной доброй воле покинет свое ненаглядное, генерирующее геморрой и остеопороз кресло водителя и пройдет пешком лишний десяток шагов? Нет! Лучше высидеть трехчасовую пробку, но этот десяток шагов все же проехать так, как и положено человеку, во всяком случае, по их мнению.

– Ну-ну. Что же ты раскисаешь? Так говоришь, будто ты за просто так баранку крутишь. – Бигги согнал тряпкой с шоферской лысины огромную муху.

«Кажется, я ее уже видел. Ах, да! Утром на огрызке бутерброда сидела, восьмая от окна», – краешком сознания отметил Йозефик.

Мону воздел полные страдания и неизбывной скорби глаза и произнес еле слышным шепотом:

– Знаешь, уж лучше бы бесплатно, но с ветерком…

Бигги будто только и ждал этих слов. Он взорвался неискренним смехом, перегнулся через стойку и схватил Йозефика за плечи.

– Мону, ты счастливый пёсий отрок! Вот этому замечательному парнишке как раз очень, слышишь, очень срочно надо добраться до вокзала. – Бигги стал похож на балаганного зазывалу. – А кроме того, любезнейший мой Мону, сделать это желательно очень, очень бесплатно! Поверить не могу, что бедному парню так повезло и он встретил в трудный час самого лихого водителя во всем Лупри. Слышишь, парень, тебе повезло!

Бигги похлопал Йозефика по спине так, что тот чуть не упал. Кроме этого, проявление дружеских чувств или рекламного таланта выдавило из легких бедного юноши последние капли кислорода, с таким трудом выцеженные его организмом из спертого воздуха «Шороха и пороха». У Йозефика закружилась голова, перед глазами поплыли точки, радостно смешавшиеся с мухами, кружащими над солнцеподобной лысиной Мону. Он решительно не понимал, чего от него хотят.

– Ну чего ты застыл, парень? – Бигги пощелкал пальцами у него перед носом. – Давай, дуй наверх, парень. Собирай быстрей манатки. Сейчас тебя впереди ветра до вокзала домчат. Слышишь? Быстрее ветра! Закопаешь Старого Йи вовремя!

Только ошарашенный Йозефик повернулся и сделал шаг в сторону лестницы, как Бигги схватил его за рукав и, сверкая безумными, как у наслаждающегося белой горячкой кабана, глазами торжественно воздел палец и нараспев прогремел:

– Сначала хлопнем по рюмашке, господин вир Тонхлейн!

В мгновение ока на столе оказались три рюмки с чем-то явно крепким и дорогим. Мону развел руками, чтобы показать, что на работе ну никак не может прибегать к возлияниям. Профессиональная этика – сильная штука. Бигги махнул на него рукой и показал пальцем под один из столов. Йозефик усилием воли заставил оторвать свой взгляд от мух и точек и проследил за пальцем. Перст указывал в подстольное пространство, из которого, весь окруженный порхающими точками, выползал Смитти Шелк. Когда он приблизился к стойке, одна из «точек» лихо спикировала прямо в рюмку Йозефика, где и скончалась от алкогольного отравления.

Ловким движением трясущейся руки Шелк подхватил керосинку прямо из-под носа у сияющего от непонятного счастья Дандау и влил ее содержимое в горловину на своей ноге внутреннего сгорания. Затем из недр своих не глаженных от Сотворения мира штанов выудил невзрачный ключик с брелоком-поплавком, с легким скрежетом вставил в коленку и провернул. Сию же секунду нога взбрыкнула, издала утробный рык и, разбрасывая из пятки злые искорки, начала наполнять атмосферу превонючими выхлопными газами.

Мону смотрел на чудо-ногу в священном благоговении. Ему никогда даже в голову не приходило, что, передвигаясь пешком, можно переводить горючее.

Смитти спрятал ключ и заодно керосинку в пыльные недра кармана и лишь тогда аккуратно, можно даже сказать, нежно поднял рюмку. Он посмотрел, как зайчики с лысины Мону играют в ее ароматном содержимом, и вдруг неожиданно проорал:

– Добрый путь! – И он моргнул и влил в горловину на голове, то есть в рот, драгоценную жидкость.

Бигги провыл тот же тост, как впавший в депрессию волк, а Мону только пошевелил губами: его внимание по-прежнему было приковано к невероятной ноге Шелка. В полированной шоферской голове слова постепенно складывались в строки, строки же грозили стать одой «Огнедышащей ноге».

– Мда… Добрый, – промямлил Йозефик и немедленно выпил. Неизвестная ароматная жидкость, столь щедро предоставленная господином Дандау, по своему поражающему действию оказалась сравнима с самыми ужасными образцами химического оружия, известными человечеству. В чем-то даже превосходила их, например во внешней привлекательности. Бедняга Йозефик почувствовал, как его собственное лицо против его же собственной воли скукоживается в морщинистую маску отвращения и вместе с тем страдания. Ко всему прочему, слезы, покатившиеся градом из его зажмуренных глаз, переманили своей девственной чистотой часть крылатой аудитории от потной макушки Мону.

Бигги и Смитти сияли от восторга, наблюдая за метаморфозами, происходящими с физиономией Йозефика. Наверное, они ожидали чего-то подобного, но на столь феерическое зрелище не рассчитывали. Но все хорошее рано или поздно заканчивается, вот и лицо подопытного вир Тонхлейна вернулось в свое начальное унылое состояние, однако задорный румянец на щеках остался. Хотя это в равной степени мог быть и химический ожог.

– Парень, ты чего это застыл? Давай-давай, в темпе жужупчика[1]. Беги собираться скорее. – Судя по всему, бармен охмелел и был весьма горд этим фактом, но решил не останавливаться на достигнутом и уже тянулся за бутылкой с, как сказал бы Йозефик после первого ознакомления, «адским пойлом».

Почуяв всем нутром неладное, молодой человек поспешил последовать совету и метнулся к лестнице, не обращая внимания на встречные предметы мебели. Любопытно, но по мере удаления от злополучной тары пожар внутри приутих.

С некоторым недоумением Йозефик споткнулся о спящую уборщицу, преуютно устроившуюся прямо вдоль лестницы, причем так, что ноги почивали выше головы. Ее мощно похрапывающие телеса заботливо прикрывала модная демисезонная половая тряпка, даже и не думающая высыхать. Обеденный перерыв – время святое для всего рабочего люда. Время чудес.

Госпожа Дандау на подступах к месту обитания юного вир Тонхлейна белее не наблюдалась, посему он, вытерев о любезно предоставленную клининговым персоналом тряпку ноги, спокойно и уверенно прошествовал в свою комнату.

Собирать вещи в дальнюю поездку – та еще головная боль. Люди, способные с первого раза упаковать чемодан, ничего не забыв и не прихватив ничего лишнего, достойны всяческого уважения и, может быть, даже преклонения. Хотя еще несколько веков назад их, как правило, сжигали на кострах. Вероятнее всего, из зависти.

Как бы то ни было, но упаковывать Йозефику пришлось не много. В свой увесистый чемодан великолепной крокодиловой кожи, с ручкой из слоновой кости, сияющими латунными замочками и табличкой с инициалами «Й. в Т.» – очень, даже очень шикарный чемодан, он бросил только конверт с деньгами, отложенными на оплату обучения в треклятом университете, документы, ненавязчиво удостоверяющие предположительно его личность, брезентовый несессер и первую попавшуюся книжонку с более-менее приличной обложкой, чтобы не только не скучать в дороге, но и особо не позориться, так как любимая литература Йозефика от частого использования довольно быстро превращалась в бумажные руины. После кратких раздумий в чемодан полетела горсть нафталиновых шариков, которые Йозефик выгреб из шкафа вперемешку с отожравшейся до такого состояния, что уже не может летать, молью.

Щелкнули замки чемодана. Йозефик вир Тонхлейн был готов отправиться в путь. Он критически оглядел покидаемый бардак и поморщился. Быстрого отъезда не получалось. Пришлось выкинуть объедки бутерброда в окно и задернуть шторы, чтобы, не приведи боги, кто-то с улицы не заглянул в это гнездо… гнездо свинства, если можно так выразиться.

«Теперь точно все! В путь!» – подумал он.

Йозефик вир Тонхлейн покинул помещение. С дверным замком пришлось повоевать, но тот вскоре сдался и сломался.

Четко печатая шаг, молодой человек спускался по лестнице, при этом нафталиновые шарики в чемодане жизнерадостно грохотали, а вот моль была явно недовольна и, скорее всего, безостановочно проклинала весь род вир Тонхлейнов на своем мольем языке. Публика внизу встретила Йозефика дружными, но нестройными аплодисментами. Нестройность легко объяснялась опустевшей бутылкой адской смеси.

– Молодец, парень, лихо ты, – лучезарно улыбаясь, провозгласил Бигги. – Так и надо: шмяк и готово! След простыл.

– Добрый путь!

Бармен попытался выпить что-то из пустой рюмки. После вполне ожидаемого провала сего мероприятия он воззрился на рюмку как на кровного врага. Любой совестливый предмет посуды от такого взгляда бы разбился, но эта коварная бесстыдная рюмаха имела наглость дождаться, пока ее не швырнут об пол, и лишь тогда издала звонкое «бздынь», но и в этом звуке не было ни капли раскаяния.

– Ну, наверное, надо прощаться, – сделал пробный заход Йозефик. – Бывайте, господин Дандау.

– И ты давай, парень, будь молодцом, – пустил пьяную слезу бармен. – Передавай привет старому придур… дядюшке своему. Попрощайся с ним за меня. Иди. Иди, нечего тут растягивать.

– Давай, дуй по ветру, салага! – напутствовал Шелк с таким видом, будто только что спустил на воду линкор водоизмещением «до черта и больше» растровых этих самых.

– Поехали, – кивнул Мону, зачехляя свой безволосый плафон в шоферский картуз, затем, поморщившись, соскочил со стула и вышел на улицу. Йозефик последовал за ним.

Улица встретила их радостным жарким солнцем, жужжанием беснующихся насекомых и стаей собак, лениво валяющихся в тени кверху лохматыми животами. Естественно, как всегда в жару после ночного дождя, было очень душно и парко. Йозефик в мгновение ока взмок, это заставило его признать, что одет он явно не по сезону. Всего первый день лета, а весь его гардероб уже неуместен.

Из лужи на Йозефика обиженно смотрело его отражение, явно требуя одеть себя во что-то полегче и поэлегантнее тяжелого уныло-коричневого твидового костюма. Молодой человек, дабы прикинуть возможность приобретения обновки, встряхнул свой бумажник, роль которого исполнял чемодан. Естественно, ему отозвались только нафталиновые шарики и моли-матерщинницы. Это заставило его вернуться из мира фантазий к жестокой реальности и попытаться обойтись имеющимися средствами.

Йозефик отвернулся от лужи с оскорбленным отражением, и его взгляд напоролся на транспортное средство, которое предположительно домчит его бренное тело до вокзала быстрее ветра. Под чутким руководством Мону, само собой. Этой чудесной самодвижущейся повозкой был самый обычный автомобильчик с шашечками на крыше. Его пузатые борта и капот, заканчивающийся округлой радиаторной решеткой между лопоухих, местами покрытых легкой ржавчиной крыльев, вызывали ассоциации с ленивой добродушной хрюшкой. Производимое впечатление подчеркивалось тем, что автомобиль стоял, а может, и лежал на днище в луже отменной сочной грязи, утопая в ней до середины своих рахитичных колес.

Мону уже сидел за рулем и вопросительно смотрел на Йозефика, совершая клюющие движения явно приглашающего характера. Увидев, что клиент попался туповатый, шофер изнутри открыл пассажирскую дверцу и клюнул в направлении сиденья.

Йозефик, конечно, понимал, чего от него хотят, в конце концов он целых пять лет отучился в Университете Лупри, но вот исполнить требуемые от него действия никак не мог. Виной тому были ужасающие недра грязи неизвестной глубины, отделяющие его от заветного авто почти на десять шагов. Положение казалось безвыходным, так как, с одной стороны, Йозефик боялся утонуть, а с другой – Мону не собирался попусту жечь горючее, разъезжая без пассажира, пусть и всего десять шагов. Похвальная преданность профессии.

Дверь «Шороха и пороха» с сухим «кряк» слетела с петель и громыхнулась о землю, отчего поднялось облако пыли, изрядно приправленное щепками и донельзя возмущенными жуками-древожорами. Подобно двери, на улицу, как мокрый снег, выпал Смитти Шелк. Звуковое сопровождение сего явления вызвало бы в высшем свете массовые обмороки, а может, даже впадение в кому. И не только в женском исполнении. Газолиновая нога продолжала неистово дрыгаться, рыть землю и изрыгать пяткой пламя, всем своим видом давая понять, что нет большей радости для такого прожорливого протеза, как она, чем свобода.

В клубящейся пыли проступили очертания величественной фигуры Бигги. Она, фигура, вальяжно раскачивалась, цедила чавкающие проклятья, ежесекундно затягиваясь до того раскуренной трубкой, что из нее уже вырывались кривые язычки пламени.

Йозефик уже устал удивленно или испуганно выпучивать глаза, краснеть, потеть или еще как-то проявлять заинтересованность, поэтому он устало вздохнул и продолжил вести наблюдение за грязью, отделявшей его от хрюшкомобиля Мону, а следовательно, и от светлого будущего, наполненного мертвыми дядюшками и необъятными наследствами.

Смитти и Бигги, окутанные клубами дыма, пыли, облизываемые язычками пламени из пятки и трубки, да еще и нежно покусываемые всякой насекомой сволочью, несомненно, заслуживали внимания, как одна из самых инфернальных шоу-программ, когда либо ангажированных в Лупри и окрестностях. Естественно, они были оскорблены проявленным к ним безразличием. Оскорблены так, как может оскорбиться только залившийся до бровей человек, собственно, уже не имеющий права называться человеком. Не говорите, что никогда не видели сдвинутых бровей, поджатых губ и сморщенных носов, расплывающихся в парах алкоголя, – никто вам все равно не поверит.

Состоянию нестояния Смитти и Бигги очень часто сопутствует неуемная жажда деятельности и стремление помочь всему миру крутиться как следует. Бармен пнул доблестного сопящего в пыли моряка и стал ему демонстрировать невнятные жесты, пытаясь таким образом объяснить что-то необъяснимое, прямо-таки неохватное разумом по своим масштабам. Похоже, мозги Смитти работали на той же частоте. Кряхтя и чертыхаясь, он поднялся и вместе с Бигги ринулся обратно в «Шорох и порох». Попутно они организованно приложились о притолоку, прекратившую свое существование как единое целое в тот же момент времени. Шелку для этого пришлось подпрыгнуть. Солидарность.

Из темных глубин бара раздавались дикие вопли с ярким аккомпанементом из хруста, треска, дребезга. Конец им положил дружный рев двух невменяемых товарищей, постепенно заглушаемый их нарастающим топотом.

Первым из тьмы вынырнул Бигги. Он бежал, высоко вскидывая ноги и яростно задыхаясь через трубку. На его плече покоилась широченная доска, ранее имевшая право называться барной стойкой. Из ее нижней, ранее скрытой от людского взора поверхности торчали гвозди и сталактиты десятилетиями припрятываемых на черный день вещей, которые Бигги по заблуждению считал кавычками. Другой конец доски с озверелой улыбкой стискивал в своих мозолистых руках Смитти. Его нога вконец разыгралась и не слушалась своего хозяина самым наглым образом. Она отказывалась гнуться в колене, но зато ступней выкаблучивала такие фортели, что любой любитель чечетки мог бы буквально описаться от восторга. Из-за этих механических экзерсисов Смитти приходилось двигаться бочком, волоча за собой пританцовывающее подобие отбойного молотка, что, однако, не мешало ему развивать точно такую же скорость, с которой Бигги приближался к берегу Лужи Гранде, среди которой островом с единственным обитателем возлегал хрюшкомобиль.

В паре волосков от парящей, побулькивающей жижи Бигги остановился как вкопанный. Он балансировал на цыпочках и с ненавистью глядел на все же обмакнувшиеся в лужу носки своих идеально вычищенных тапок. Смитти даже глазом не моргнул и продолжал свое крабообразное перемещение. Доска проскользила по плечу Бигги и мягко брякнулась на порог автомобиля. Другой край Смитти аккуратно уложил на берегу и даже протер рукавом, подобострастно поглядывая на Йозефика.

– Пожалуйте на борт, сударь. Карета подана, котлы кипят, и кони бьют копытом. Луна полна, и светел путь, сударь.

– Проваливай отсюда, парень, пока корни не пустил. – Дандау был далек от поэтических настроений, как всякий человек только что безнадежно испортивший свои парадные тапки.

Йозефику оставалось только подчиниться. Преисполненный достоинства, с высоко поднятой, можно даже сказать, задранной, головой, он двинулся по импровизированным сходням к кораблю свободы. Иногда у самых неожиданных индивидуумов появляется некая харизма. Вот и сейчас Йозефик, в своем жалком костюме и гнусном похмелье, вызвал у всех обитателей Лужи Гранде фанатичный восторг. Лягушки и тритоны взирали на него своими выпученными глазами, полными надежды, в торжественном молчании. Лишь когда он поднялся на борт и машина тронулась, разбрызгивая во все стороны грязь вперемешку с кишками несчастных земноводных, раздался их нестройный хор, не испуганный, но ликующий.

Смитти и Бигги стояли и махали вслед удаляющейся машине носовыми платками. По их щекам текли слезы, смешиваясь с грязью и богатым внутренним миром лягушек. Машина с лихим лязгом скрылась за поворотом.

– Добрый путь, – всхлипнул, казалось бы, такой суровый Смитти Шелк.

– Дерьмо.