Читать книгу Интриги дядюшки Йивентрия - Максим Ельцов - Страница 3

Йозефик порядком вымотался и начал подволакивать ноги, оставляя в пришоссейной пыли причудливые узоры. Адреналин более не поддерживал его организм в тонусе, и эйфория от победы над коварными тараканами развеялась как пыль. Хотя пыль-то как раз и не собиралась развеиваться и ползла тяжелым облаком вслед за Йозефиком. Солнце почти скрылось за горизонтом. Вся живность в округе замолкла, и только урчание в животе Йозефика напоминало о существовании акустических волн.

Мысли о еде ворвались в апатичный разум внезапно целой гурьбой. Как мелкие обезьянки, они ползали по извилинам головного мозга, щипали нейроны и раскачивались на синапсах. При этом они поднимали такой галдеж, что у Йозефика звенело в ушах. Среди чехарды отрывочных образов и воспоминаний о всяческих гастрономических прелестях от переносицы до левого уха лежал тяжелый рельс осознания того, что Йозефик не ел с самого утра. Его тяжесть заставляла закатывать глаза и двигаться слегка бочком, забирая влево. В голове возник образ лошади, которую тянут за поводья. Для тех, кто не знает: лошадь – это несчастное животное, так как любители лошадей считают своим долгом рвать им рты ужасного вида приспособлениями, лупить по заднице плеткой и, что самое гениальное, прибивать гвоздями куски железа к копытам. В награду за свои мучения и верность наивная скотина рассчитывает на спокойную пенсионную жизнь на какой-нибудь тихой полянке. Но увы! При первых признаках старости лошадь ждет бойня, где с нее сдерут потертую шкуру.

Любящему животных Йозефику от этих мыслей стало совсем плохо. Он сел на чемодан прямо посреди дороги, уперся руками в колени и невидяще уставился в горизонт. Потом все, что под силу стальным зубам мясорубки, пустят на собачий корм. Для тех, кто не знает: собака – это несчастное животное, так как все любители собак обрекают своих питомцев на пожизненное питание старыми кобылами. Люди ужасны, но в их оправдание можно отметить, что себя они мучают ничуть не меньше. Чего только стоят галстуки и женские туфли на шпильках.

Йозефик уже заметил, что от голода его мыслительные процессы принимают странный характер. Он уже решил, что не прочь отведать собачьих консервов из шелудивых кляч. Или на худой конец галстук. К несчастью, он не помнил, куда подевал свою удавку, и потому продолжал неподвижно смотреть вдаль. Из-за горизонта торчал ничтожно тоненький ломтик солнца, тщетно пытаясь бороться с навалившейся ночной тьмой. Когда он исчез, Йозефику показалось, что он слышал звук, который издает окурок при падении в лужу.

На горизонте появились две яркие звездочки и стали, подпрыгивая и вихляясь, приближаться. Вполне логично было предположить, что это фары автомобиля, но тогда становилось непонятно, почему он двигался таким нерегулярным образом по прямому, как страдающая артритом змея, шоссе. Наученный горьким опытом и теперь не очень доверяющий шоферской братии, Йозефик на всякий случай отошел подальше от дорожного полотна. Даже густые заросли репейника его не смутили, напротив, подарили чувство безопасности. Будто эти жалкие отростки флоры, существующие всего несколько десятков миллионов лет, могли что-то сделать против оголтелых механизмов с двигателями внутреннего сгорания, извергнутых из ужасающих глубин человеческого разума прямо на дороги общего пользования.

Пока фары приближались Йозефик мучил себя размышлениями о возможности встретить за рулем неизвестного авто еще одного безумца. Когда рождался очередной довод в пользу этого предположения, он тихонько скулил и делал еще один шажок вглубь зарослей, и чем дальше он удалялся, тем сильнее было желание и вовсе задать стрекача. Убежать подальше в поля и спрятаться под лопухом поразлапистее. Пораженческие настроения были побеждены продолжительным урчанием в животе. Чувство голода заставило Йозефика уверенными шагами теряющего сознание человека приблизиться к дороге. Трудно понять, почему приближающийся автомобиль ассоциировался у него с пищей, ведь железо и газолин не очень аппетитны и не должны вызывать обильного слюноотделения и лихорадочного блеска в глазах. Во всяком случае, железо уж точно.

Можно еще долго разбираться в мыслительных процессах виртонхлейновской бестолковки, но проще будет просто сравнить его поведение с поведением бродячей собаки: с одной стороны, не хочется получить в ребра сапогом, а с другой – ну уж очень аппетитно пахнет «та штука у них в авоське».

Если нерешительность Йозефика объяснялась красочным, хоть и скудным жизненным опытом, то безразличная решимость водителя пока неведомого авто диктовалась исключительной монотонностью этого самого опыта. Решение подобрать попутчика было принято еще до того, как он смог этого попутчика толком разглядеть. Точнее сказать, шоферу уже давно хотелось подобрать какого-никакого попутчика, так как скука загрызла прямо-таки. И еще очень хотелось спать. Благодаря недавно выбитой профсоюзом работников шоферского дела поправке он имел право находиться за рулем до тридцати шести часов подряд – не много по меркам профсоюза, но все же лучше, чем старый тридцатидвухчасовой рабочий день. Тридцать два часа – это же курам на смех. К сожалению, жажда наживы никак не способствовала отдыху, и шоферов постоянно клонило в сон. Даже установленный между водительским и пассажирским сиденьями никелированный бак с кофе невероятной вместимости особого облегчения не приносил.

Плавно нажав на тормоз, водитель зачерпнул полную кружку кофе, и к моменту, когда грузовик остановился возле увешанного репейниками Йозефика, ее содержимое уже омывало внутренние органы. И невежливо понукало содержимое предыдущей кружки покинуть помещение.

Шофер выпрыгнул из кабины, с хрустом потянулся, попинал колесо в качестве дани традиции, подошел к обочине и начал справлять малую нужду, которая оказалась весьма большой, во всяком случае, по литражу. В процессе орошения придорожной растительности он насвистывал примитивный мотивчик из разряда «Крутил баранку – волки посадили» и любовался звездным небом красными от недосыпа глазами.

– Ты случаем не из этих? – Шофер неопределенно махнул рукой в сторону вырисовывающегося на фоне звездного неба темного здания Луприанского психиатрического хосписа строгого режима № 29 и с некоторой опаской скосил глаз на Йозефика.

– Если вы имеете в виду это милое заведение на холме, то нет, я не оттуда, – не моргнув глазом соврал Йозефик. – Но знаете, как говорится, у всех свои тараканы в голове.

Очарованный собственным остроумием, он улыбнулся, что вкупе с голодно блестящими глазами и общим потрепанным видом завершило образ беглого сумасшедшего. Выбирать попутчика было особенно не из кого, поэтому шофер пожал плечами, и звонкий поток забарабанил по лопухам с новой силой.

– Тогда залезай. Подброшу.

– До Лупри?

– Ну, это как повезет. Я в Лупри только проездом, а так на юг двигаю.

Йозефик нахмурился от тщетных попыток вспомнить, где находится проклятый Келпиел-зи-Фах с хладным трупом его дядюшки. Память отказывалась выдавать информацию, которой никогда не обладала.

– А Келпиел-зи-Фах на юге? – с робкой надеждой спросил он.

– С каких это пор Келпиел на юге? Эта треклятая дремучая дыра на севере, в предгорьях этих, как их там? Ну, гор, короче. Заповедник монархизма. – Шофер возмущенно плюнул, будто какой-то коварный монарх ему в суп написал.

– Значит, на севере. – Мечта заполучить в наследство виллу на солнечном морском берегу сделала ручкой. – Хотя бы до Лупри подбросите?

– Ага. Залазь.

Поток иссяк, и скрипнула молния. Шофер чертыхнулся и начал странно дергаться, не убирая рук из области ширинки. После облегченного вздоха он обернулся к Йозефику с заговорщическим видом.

– Пипку прищемил.

– Да что вы говорите, – только и смог выдавить Йозефик, пытаясь вскарабкаться в кабину.

Задача была не из легких. Новые грузовики вообще были труднооседлываемым транспортом. Неизвестный инженерный гений с садистским удовольствием разместил подножку на высоте груди взрослого человека, поэтому без определенной акробатической подготовки можно было сказать «прощай» мечте оказаться внутри хромированного и лакированного мастодонта дорог. Не желая рисковать целостностью штанов, Йозефик утвердил на асфальте свой чемодан и уже с него покорил кабину. Потом пришлось помучиться и повисеть вниз головой во вздувающих вены на лбу попытках дотянуться до багажа. Наконец его усилия увенчались успехом, и он втащил свое многострадальное имущество в кабину и смог расслабить свои не менее многострадальные телеса.

Шофер, несмотря на его отнюдь не великанские габариты, оказался в кабине как по мановению волшебной палочки. Без лишних усилий, это точно. Утвердившись на своем рабочем месте и поудобнее пристроив профессиональный геморрой[3], он без задней мысли протянул Йозефику руку – освободительницу пипки из цепких лап молнии.

– Реджо Кетр. Старший, естественно.

– Йозефик вир Тонхлейн. Последний, полагаю, – не смутившись, пожал протянутую руку молодой человек.

Кетр завел двигатель, и стальное чудовище нехотя поползло вперед. Внезапно он нажал педаль тормоза, при этом крышка никелированного кофейного бака откинулась, а Йозефик прикусил язык.

– Как неловко-то получилось, ко мне тут, можно сказать, гость зашел, а я как этот, как там его… В общем, это, кофейку, может?

Голодный вир Тонхлейн с вожделением воззрился на густой ароматный напиток, впитавший в себя нотки горючего, масла, резины и асфальта. О выделениях Реджо даже думать не хотелось. В голове раздалось недовольное урчание. Это желудок осуждал голову за чрезмерную привередливость.

– Так кофейку?

– Буду вынужден не отказаться.

Махина опять двинулась. Йозефик с некоторой долей удовольствия прихлебывал без меры горячий и сладкий кофе и исподтишка рассматривал водителя. Он пытался определить, есть ли у Кетра хоть какие-то особые приметы, что-то яркое и выделяющееся. За прошедший день у вир Тонхлейна выработалась теория, согласно которой человек с какой-либо яркой деталью в облике являлся опасным сумасшедшим. С облегчением он понял, что, кроме мокрых пятен на штанах, глазу было зацепиться не за что. Это вселяло уверенность в завтрашнем дне. Не пятна, конечно, а обычность шофера.

– Ты меня, если отрублюсь, толкни, ладно? – вернул Йозефика с небес на землю Кетр. – А то я уже и не помню, в каком городе последний раз спал. Помню только, что клопы искусали. А! Вспомнил. Это же в гостинице этого доходяги… Как там его… А, нет, не вспомнить. Вообще-то не очень-то и искусали, но неприятно все равно. Что же это получается, я деньги плачу, да еще и его домашнюю скотину кормлю, клопов евоных? Жирновато ему будет! Правильно я говорю?

Йозефик только безразлично моргнул в ответ и устало подумал, что со своим везением он имеет все шансы поучаствовать во второй аварии за день. Но, кажется, все собиралось обойтись без эксцессов. Кетр обрадовался возможности с кем-то поговорить, и теперь ему было не до сна. Он основательно сел Йозефику на уши. Как всегда бывает в клинических случаях словесного поноса, ухватить нить повествования было крайне трудно. Вполне вероятно, что ее вообще не было. Секрет поддержания беседы в таком случае весьма прост – нужно хоть как-то реагировать на некоторую комбинацию слов, которая, уж поверьте, будет повторяться с завидной периодичностью.

Йозефика укачало, и он погрузился в приятную теплую дремоту, к сожалению, не способную стать полноценным сном, так как в самый неподходящий момент она развеивалась очередным «правильно я говорю?». Конечно, не предел мечтаний, но теперь Йозефик двигался к цели с определенным комфортом.

С вершины холма, на который грузовик влетел под скрежет коробки передач, открылся вид на огни Лупри. Бесстыдно яркие в старом городе, тусклые и редкие, как зубы старухи, в Новом конце. По реке ползали похожие на светлячков прогулочные лодочки, набитые озябшими от водной прохлады влюбленными.

С холма дорога и грузовик вместе с ней ныряли в невероятно старый и неухоженный парк. Он был засажен дубами еще при Викрелентеле Мохнатом, получившем свое прозвище, вопреки обыкновению, не от современников или ближайших потомков, а от историков. Его правление пришлось на столь давнее время, что уже все отголоски и свидетельства мхом поросли. Практически все наследие этого монарха уже поглотила земля, заручившаяся поддержкой времени. Но парк сохранился в первозданном виде. Во всяком случае, сохранилась его основная идея. Это было место с деревьями, предназначенное для отдыха. Только вот если в былые времена люди под кронами дубов находили место для отдыха, то теперь посетители парка, вероятнее всего, нашли бы вечный покой в корнях все тех же гостеприимных дубов. Со времен посадки дубы разрослись до циклопических размеров, постепенно вытеснили все другие растения и творения рук человеческих. Хотя местами еще можно было увидеть очертания парковых скамеек и статуй где-то на нижних ветвях, заросших темным сочным мхом.

Этот парк дал бы фору дремучим лесам из старых страшных сказок, если бы снизошел до соревнования со столь ничтожными соперниками. Свет фар отражался красным блеском в глазах, к удивлению многочисленных парковых обитателей. Обладатели глаз, однако, из темноты остальные свои части тела особенно не показывали.

– Неужели здесь водятся волки? – с некоторой опаской спросил Йозефик.

Кетр вздрогнул и нервно оглядел кабину, зачем-то пошарил под сиденьем и заглянул в бардачок.

– Откудова им тут взяться, в машине-то? Нечего им тут делать. И в грузе у меня их тоже не числится. Вот она, путевка-то!

Реджо сунул Йозефику под нос засаленную бумажку из самого прискорбного качества бумаги с блеклыми размазанными штампами. Если печать – это лицо организации, то у организации, которую облагораживал своим трудом господин Кетр, была синюшная рожа конченого пропойцы.

– Да не в машине, а в парке, – на всякий случай Йозефик еще и пальцем в окно ткнул. К счастью, недопонимания удалось избежать.

– Если бы! – с тоской вздохнул Реджо и покачал головой. – Это белки. Самые злобные белки, каких только видывал этот мир, а может, даже и тот.

При упоминании «того мира» Реджо эзотерично выпучил глаза и указал большим пальцем вниз.

– Много тут что-то белок.

– Это потому что они всех остальных зверьёв сожрали. Дубы, значит того, растут. Желудёв жуй-непрожуй, вот эти, как их там, и расплодились. А как расплодились, так и вовсе – вот не совру хуже всякой заграничной заразы – обнаглели. Теперь-то они все жрут. Я вот в нужнике-то газетку, того, читал. Так вот пишут, что эти белки перешли на белковую диету. И зачем же, спрашивается, эти паразиты в школах-университетах учатся? Я вот без всякой научной тренировки знаю, что белки на белковой диете, волки на волковой. Каждому свое. Правильно я говорю?

– Так что это получается, здешние белки хищные? Но они же грызуны. Пушистые такие, милые, – промямлили детские иллюзии Йозефика.

– Ха! Крысы, крысы-то! Тоже грызуны, тоже пушистые! Тоже милые? Ха-ха! Проглотит тебя такой пушистик и глазом не моргнет. А что не проглотит, то в дупло утащит. Теперь-то вот как оно получается: либо мы их, либо они нас.

– Может, лучше никто никого?

– Можно подумать, они это, того, цацкаться с нами будут. Могли бы добраться, уже давно бы твои орешки схрумкали. Правильно я говорю?

Йозефик представил себе дупло, набитое орешками, и нервно поежился. Теперь ему казалось, что глаза в темноте стали светиться злее или, скорее, голоднее. Некоторые пары красных огоньков начали преследовать грузовик, скача по неразличимым в темноте веткам. За собой они оставляли световой след. Количество преследующих машину огоньков нарастало. Вдоль дороги сходила пылающая красноглазая лавина. Несмотря на все увеличивающееся беспокойство, Йозефик не мог не признать, что это зрелище не лишено привлекательности. Вскоре с двух сторон от дороги наравне с грузовиком мчались два сплетенных из света метеора. Два сплетенных из света метеора, которые…

– Зажимают нас в тиски! Эти, как их там, зажимают нас в тиски, – заорал Реджо, чем не очень сильно, но довольно ощутимо напугал Йозефика.

– Опять двадцать пять! Всего-то и делов – добраться до вокзала! – сердитый на судьбу, взвыл Йозефик.

– До вокзала? Да нам бы до конца этого, как его там, добраться живьем и с орехами. Без орехов-то оно можно и не добираться. Правильно я говорю? – ободрил молодого человека шофер, а себе под нос пробурчал: – Конечно, правильно, а то какого пса-то вообще говорить.

– Правильно-правильно! Ну а какого пса они делают? Они что, грузовик собой остановят? Белки – грузовик?

– Вона как оно поворачивается!

Реджо резко нажал на педаль тормоза. Йозефик еле успел упереться рукой в торпеду, чем спас себя от многих болезненных последствий. Грузовик прошуршал шинами по гравию и остановился. Фары отнимали у ночной тьмы лишь бледные очертания большого мраморного фонтана. Деревьев вокруг него не было.

– Какого… кх-х-хе… тут гравий вместо дороги?

– Какого… гм-м-ум… тут фонтан на дороге?

Йозефик и Реджо ошалело вертели головами по сторонам. Резкое торможение подействовало и на мыслительные процессы. Этой короткой задержки хватило белкам, чтобы настигнуть их. Обе стаи, вопреки ожиданиям опасливо съежившихся людей, не притронулись к грузовику. Они расселись на ветках крайних дубов и, не моргая, отражали свет фар в своей неподражаемой жуткой манере. При этом они сохраняли полную тишину. Был слышен скрип веток по кузову.

Йозефик и Реджо завороженно наблюдали, как на деревьях появляются все новые и новые красные огоньки. Полку их противника прибывало, и очень даже активно. Менее чем через минуту фонтан был окружен светящимся кровавым кольцом шагов триста в поперечнике. Тысячи злобных хищных глаз смотрели из темноты на людей в кабине как на добычу. Увидев это кольцо голодной злобы, мало кто бы вспомнил, что белочка – это такое милое пушистое существо с кисточками на ушах.

– Они же нас с шоссе увели… – удивленно пробормотал Реджо.

– Это, должно быть, старая парковая аллея.

– Нет, ну ты погляди-ка, мы же в самом их, как его там… Где там белки живут?

– Ну, в дуплах, наверное, – уверенно предположил Йозефик. – А вообще это не мой предмет.

– Так вот, мы, получается, сейчас в их Главном Дупле по самое не балуй со всеми своими этими самыми, орешками, значит…

– Со всеми…

Оба замолчали, и опять весь эфир заполнил один лишь скрип веток. Хотя, кажется, к нему примешивался скрип мозгов. Отправляться на корм белкам никто не хотел, и сейчас два измученных организма отчаянно изыскивали в себе интеллектуальные резервы для обеспечения продолжения своей жизнедеятельности без нарушения целостности.

– Я тут вот что подумал, парень. Давай ты выйдешь и отвлечешь их на минутку, а я как доберусь до города, пошлю к тебе подмогу, – честно глядя в глаза Йозефику, вкрадчиво сказал Реджо.

– Я что, по-твоему, сумасшедший? Или умственно отсталый?

– Ну, я же тебя все-таки у психушки подобрал. Грех было не попытаться, – с виноватой улыбкой объяснил шофер.

Ночь становилась все темнее, глаза светились все ярче. В спектре их излучения появились составляющие нетерпения, что вместе с голодом и племенной злобой составляло гремучую смесь, готовую в любой момент рвануть.

– Ох, как мне не хочется дополнить их белковую диету. Вот не нравится мне эта, как ее, идея: «Здесь лежит Реджо Кетр Старший. Съеден постящимися белками». Не для такой плиты мой фикус цвел.

– Ты-то хоть старший. Дети тебя хоть похоронят. А меня хоронить некому. А дядю, дядю-то кто похоронит? Эта охочая до пуговиц и шнурков дворецкая морда? – истек жалостью к себе Йозефик.

– Да нету у меня детёв. Два брата нас. Реджо Старший, то бишь я, и этот, как его, брат мой младший – Реджо Младший. У папашки, пускай лежит где положили и не возвращается, с фантазией негусто было. Как купил себе этот проклятый драндулет «реджо»[4], так и все – заклинило. Первый сын Реджо, второй – туда же. Вот сижу я тут и думаю, что, кажется, это семейное. Ничего придумать не могу. Правильно я говорю?

Йозефик понял, что вся тяжесть ответственности за предприятие по спасению их душ легла на его плечи. Шофер окончательно расклеился и поник. Бормоча что-то самоуничижительное себе под нос, он уткнулся лбом в руль. В темноте раздался протяжный рев клаксона. Это вызвало в беличьем лагере некоторую суету. В голове молодого человека появился росток идеи, и, пока этот росток не погиб под холодными порывами ветров скепсиса и уныния, он скомандовал бодро и звонко, как дурак:

– Господин Кетр, извольте посигналить светом. Готов биться об заклад, что это напугает этих тварей.

От такого заразительного оптимизма господин Кетр даже проснулся. Он успел задремать лицом в руль, что, конечно, не так удобно, как рылом в салат, но тоже ничего. Он напрягся всем телом, когда прикоснулся к тумблеру, ответственному за фары. Его взгляд приобрел стальную жесткость, а губы сжались в решительную куриную попу. Наверное, он испытывал чувства, роднящие его с величайшими военными преступниками в истории.

Фары погасли, и вместе с ними исчезли все до единого красные огоньки. Реджо не блистал глубокими познаниями в каких-либо областях, отстоящих от двигателей внутреннего сгорания более чем на… Да какое там. Он вообще ничего, кроме них, не знал. Поэтому исчезновение отражений света фар в глазах озверевших белок он посчитал окончательным. Для него все белки исчезли. По правде сказать, он решил, что извел всех белок в мире.

С облегчением и радостью он включил фары. Вместе с ними вспыхнули и тысячи глаз, большей частью попарно. На этот раз образованное ими кольцо было существенно уже. Реджо взвизгнул и снова выключил фары. В темноте виднелись его округлившиеся бельма, которые он выкатил на Йозефика.

– Включи фары, трус несчастный, – жарко прошептал Йозефик, – они же в темноте к нам подкрадываются. С их клыков капает вонючая слюна, и они хотят нас сожрать. Грызть и рвать. Грызть и рвать. Включи фары, трус!

Реджо понурил голову и повиновался. Что-то в тоне попутчика его пугало до дрожи в коленках. Щелкнул тумблер. Фары осветили многотысячную армию парковых грызунов, вплотную обступивших грузовик. Некоторые особи с выражением тупой агрессии и явными признаками альфа-самцов на мордах уже вскарабкались на капот. Огромная, для белки, конечно, тварь стояла у лобового стекла, упершись в него передними лапами. Тварь переводила свой тяжелый взгляд исподлобья с Йозефика на Реджо. Под ее серой шкурой с темно-багровой полосой вдоль хребта перекатывались похожие на желуди мышцы. Нос, обычно очень подвижный и эмоциональный орган у грызунов, медленно следовал за взглядом.

Йозефик понял, что в данный момент составляется белковое меню и в ближайшее время его карьера может двинуться лишь в трех направлениях: первое, второе и десерт. Он засочился холодным потом. По краю сознания проскользнула мыслишка, что это уже не первый раз за сутки он потоизвергается, и он очень захотел помыться. Реджо же, не изменившись в лице, избавился от мокрых пятен на штанах, объединив их в одно большое.

Предводитель грызунов медленно поднял переднюю лапу и забавно пошевелил пальчиками с крохотными коготками. Если бы не атмосфера страха, наполнявшая все вокруг, особенно сгустившаяся вокруг отдельно взятых шоферских штанов, его действия могли бы показаться милыми. Йозефик и Реджо внимательно следили за манипуляциями, так как более ничего в этой ночи не двигалось. Ладошка пушистого исчадия парка стала для них центром мироздания. Такая концентрация на мелочах возможна только при регулярном злоупотреблении недосыпом.

Внезапно лапа опустилась обратно на стекло. Коготки впились в кремниевую плоть и под визги сумасшедших демонов медленно поползли вниз, оставляя за собой тонкие, как паутинки, царапины, казавшиеся, однако, разломами самой космической тверди. От кошмарного звука, который сразу после Предпоследней войны был признан негуманным методом ведения допроса и заменен на раскаленные иглы под ногтями и свинцовую клизму, Йозефик и Реджо еще сильнее съежились и зажали уши руками. Их лица превратились в трагические маски, которые выражали само страдание и ужас.

Пушистый палач же, напротив, наслаждался. Он заносил и опускал лапу снова и снова. Снова и снова повторял пытку. Это была музыка для его чудовищных ушек с кисточками. Искусство искусством, но голод важнее. Он сжал лапу в крохотный кулачок и ударил в расцарапанное стекло. В маленьком существе таилась далеко не маленькая сила. Лобовое стекло разлетелось от удара бриллиантовыми брызгами. Все лицо Реджо покрылось врезавшимися кровоточащими блестяшками. Не приведи боги ему в таком виде попасться стае сорок. Йозефику же досталась только одна царапина на левой щеке, зато высокохудожественная.

Беличья армия сбросила оцепенение и ринулась в брешь в стенах неприступной кабины. Поскрипывая коготками по лакокрасочному покрытию, шевелящаяся мохнатая масса торопилась на пир.

– Ходу! Ходу! Нас едят!!! – прорычал взбесившийся от запаха крови Йозефик.

Реджо с залитыми кровью глазами всем телом сполз на педаль газа, Тяжеленный грузовик очень лихо для машины своей комплекции рванул с места. Из-под колес полетели не отдельные камушки, а целый земляной вал. Белки, не успевшие вскарабкаться на грузовик, с истошным визгом пытались убраться с пути внезапно обнаглевшей трапезы.

– Визжат, как девчонки! Давай вокруг того фонтана, а потом обратно в эту аллею, – скомандовал Йозефик и отоварил чемоданом сразу пять или шесть белок, метавшихся по торпеде.

– По или против часов? По или против часов???

– Я за!

– Значит, по!

За пару секунд облепленный беличьими тельцами грузовик достиг фонтана, явно когда-то пышного, но ныне весьма унылого сооружения. Вокруг фонтана окончили свой жизненный путь различные транспортные средства вместе с их владельцами. Их тоскливые остовы (и транспортных средств, и владельцев), вырываемые светом фар из ночных объятий, могли составить великолепную экспозицию для Луприанского исторического музея «Аварии. От Мохнатых дней до нашего времени». Наши дни отображал бы один милый грузовичок.

Реджо явно обладал водительским талантом. Его грузовик двинулся в объезд фонтана по столь крутой траектории, что встал на левые колеса. Под действием то ли ковырялиационной, то ли крутиалисовой силы большинство белок улетело с грузовика во тьму ночную и даже не попыталось посверкать оттуда своими глазками. Понятливые создания эти белки.

Кареты, фаэтоны, двуколки, омнибусы, дорожные паровозы, ржавая газолиновая кобыла в компании с фонтаном в центре вызывали ощущение поездки на карусели. Бывают такие облупившиеся карусели в шапито. В дополнение к ним в город приезжают суицидальные клоуны-алкоголики и клетки, набитые зверьми с давно потухшими глазами. Только вот когда катаешься на карусели, ничего догнать не можешь, а на когда грузовике вокруг фонтана – легко! Вслед за белками в темноту улетели обломки транспортных средств древности, разнесенные хромированным бампером прогресса, представшим перед ними в облике хромированного бампера грузовика.

Подмяв под себя какую-то нескладную ржавую агрегатину с пятью колесами разного размера, грузовик с грохотом опустился на все положенные точки опоры. Реджо, полагаясь только на интуицию, потому что глаза его были залиты кровью, направил руль в направлении нужной аллеи.

Оставшиеся на кузове белки, к счастью, их было не более двух дюжин, более не вынужденные держаться изо всех сил за что попало, чтобы противостоять силам с нелепыми названиями, возобновили наступление. Они довольно быстро сконцентрировали свои мохнатые войска в кабине и, постоянно маневрируя, искали удобное направление атаки. Их действия были подозрительно слаженными и очень точно следовали рекомендациям из «Пособия по ведению мобильной войны в условиях мобильной войны». Но все их уловки пропадали даром, так как противник воспринимал их не как противников, а как надоедливых грызунов. Йозефик неустанно орудовал чемоданом, награждая серо-багровых супостатов гарантированным патентованным сотрясением мозга. Реджо же свободной от руля рукой ловил тварей поодиночке и выбрасывал в уже выбитую форточку. Каждый обработанный им грызун оставлял на память его руке прощальный укус. Клиенты Йозефика тоже завещали ему пару сувениров.

Они достигли аллеи и, сопровождаемые треском ломаемых веток, оказались в сплошном древесном коридоре. В кабине уже не было ни одной белки. Прохладный ночной воздух набегающим потоком размазывал кровь по лицам Йозефика и Реджо. Мимо мелькали деревья, и рокот двигателя, отразившись от них и смешавшись с ветром, превращался в успокаивающий гул.

– Сейчас главное – не пропустить место, где они нас с шоссе увели, – сказал Йозефик и откинулся в кресле.

– Если оно вообще там было, то не пропущу. Все будет нормально, шеф. Правильно я говорю?

Очередная шальная ветка цапнула по капоту и повернула зеркало заднего вида так, что Йозефик смог увидеть свое лицо. Ничего особо непривычного он не увидел. Уставшая физиономия мученика науки со слипающимися глазами напоминала недопеченный блин и цветом, и фактурой. Только ярко, как брусничный соус на вареной картошке, выделялась кровоточащая царапина. Кровоточила она щедро, и ее щедротами пропитался воротник рубашки. Пятно расползалось на плечо и грудь, неотвратимое, как тихий час в детском саду. В животе заурчало.

– Ну вот, рубашку загубили. Лучшую мою рубашку. Как я теперь на поезд в таком виде сяду? Здравствуйте, дайте мне билет до треклятого Келпиела. Вы не смотрите, что я весь в крови и нафталине, так сейчас модно, – устало съязвил Йозефик.

– Я вот что скажу, шеф… Ты бы так далеко не заглядывал в это самое… будущее. Из парка мы еще не это. – Реджо зевнул.

– Да-да, кровь и нафталин. Один к одному. Смешать, но не взбалтывать…

Тут по крыше проскрежетали маленькие коготки, и на капот спрыгнул старый знакомый – беличий вожак. Без всяких вступлений он метнулся, как грязная молния, в лицо Реджо и угодил прямо в разверстый зеванием зев. Испуганный шофер попытался заорать, но живой и очень подвижный кляп заглушил все его потуги. Тем временем фары осветили черную реку шоссе. Необходимо было совершить умопомрачительно крутой поворот, чтобы вернуться на маршрут до Лупри. Шофер был вынужден сосредоточиться на дороге, отдав свою ротовую полость врагу на поругание. Однако попыток издать вопль он не оставил.

– Что? Да что ты мелешь? Ничего ведь не понятно! Тебя в детстве не учили, что невежливо говорить с набитым ртом? – раздраженно отчитал его Йозефик, продолжал рассматривать в зеркале руины, в которые обратилось его любимое текстильное изделие. Наконец он снизошел и обернулся к Реджо, изо рта которого торчал противоположный конец беличьего пищевого тракта и яростно хлеставший по щекам хвост.

Может, спинной мозг сработал быстро. Может, у людей в генетической памяти с тех времен, когда они бегали с дубиной и голым задом, хранится какая-то экстренная инструкция. Йозефик схватил пушистый беличий отросток и выдернул изо рта водителя. Но предводитель белок не был бы предводителем белок, если бы покидал каждое занятое им дупло по первому требованию законного владельца или его товарищей. Оральный оккупант среагировал резко и жестко. Он вцепился лапками в нижние веки Реджо, а зубами – в хрящ между ноздрями. Йозефик тянул его все сильнее и черты водителя менялись все существеннее, вполне возможно даже необратимо. В конце концов усилия, прикладываемые Йозефиком, превзошли ресурсы организма белки. Раздалось два звука, будто хирург оправил резиновые перчатки. Единственной точкой контакта остался прокомпостированный нос.

– Уеи эу шамку шааки! Аа иык икуила! Ука! – взвыл Реджо под хруст носового хряща.

– У него хвост такой пушистый! Мне щекотно!

Несмотря на все невзгоды, водитель не отвлекался от дороги и вовремя вписался в поворот. Грузовик взвизгнул шинами и встал на колеса правого борта. Йозефик оказался почти висящим на носу Реджо. Белку такая посредническая роль мало радовала, и пушистая тварь, не имея возможности отбросить хвост (камушек в огород матери-природы), разжала зубы.

Виртонхлейновская голова пребольно стукнулась о дверцу, но самообладание (а точнее – одержимость инстинктом) из нее не расплескалось. Йозефик одной рукой умудрился открыть чемодан и швырнул в него коварного преступника. Хлопнувшая крышка прозвучала пожизненным приговором для грызуна. И для всех наличных средств, имеющихся в распоряжении молодого человека. Он даже не задумался, на какие финансовые жертвы сейчас пошел ради спасения своей умеренно изодранной шкуры.

Израненный шофер выровнял грузовик, и тот грузно опустился на все колеса, еще раз встряхнув содержимое кузова. Впереди лежало скучное прямое шоссе. Настоящее техногенное благословение. Оба так морально истощились, что не имели никакого желания обсуждать произошедшее.

Дубовые джунгли остались позади. На самой границе парка стоял памятник дорожным рабочим, проложившим это шоссе. Щербатая бетонная стела с вечным огнем перед ней. Маленькие тени с кисточками на ушах сидели вокруг огня и ждали, когда дожарится медвежья туша.

В прежнем, без труда сохраняемом молчании они въехали в предместья Лупри. Старые домики, окруженные яблоневыми садами, походили на грибы, только-только пробивающиеся из-под мха, да еще и присыпанные листвой. Их старые усталые стены вжимались в землю, будто камни, из которых они были сложены, хотели вернуться на историческую родину. Черепичные крыши терялись в кронах яблонь. Настоящая сельская идиллия.

«Жаль, яблони не в цвету. Когда они вообще цветут? Это вообще яблони? Не мой предмет», – думал Йозефик, когда ему удавалось открыть веки.

– Хм. Как думаете, стоит ли нам появляться в городе в таком виде? – успокоившись, Йозефик вспомнил о вежливости и посчитал неуместным обращаться к малознакомому человеку на «ты».

– Ммм… Ууу…

– Вот и я про то же. Что люди подумают? Выгляжу как пьянчуга какой-то.

Тут он был, конечно, не прав. Очень мало на свете пьянчуг, которые выглядят так, будто спали на колючей проволоке, да еще и ворочались.

– Ааа?

– Если в таком виде попадусь одному из своих преподавал, то у меня будут большие неприятности. Этим сухофруктам плевать, что сейчас лето. Весь мозг высосут. «Вы позор Университета», «куда смотрит ректорат и совет попечителей?», «какое моральное право вы имеете стоять в таком виде перед преподавателем?», «перестаньте истекать кровью в присутствии преподавателя!»… Тьфу!

– У и в опу.

– Придется, пожалуй, раскошелиться на новую рубашку. Правильно я говорю? Тьфу ты, зараза! Прицепилось.

Они пересекли черту города, о чем свидетельствовала тяжеловесная арочная конструкция над шоссе с недостаточно конкретным призывом: «Лупи». Догадливый Йозефик понял, что буква «Р» канула в неизвестном направлении вместе с финансовыми потоками, выделенными на поддержание в божеском виде памятников архитектуры. А арка относилась именно к памятникам архитектуры. Ее установили в честь победы гордых воинов Лупри над холодом, голодом и разгильдяйством.

Арка как топором отрубала живописные сельские домики от городского пейзажа. Теперь по сторонам дороги тянулись однотипные кирпичные громады. В них проживала та прослойка населения, которая скорее будет жить на улице, чем потеряет статус горожанина. Одна из загадок урбанизации. В меркантильных мечтах горожан место родового замка или хотя бы поместья заняли апартаменты в Старом городе. Лучше поближе к улице Попутных Ветров – там смог сытнее.

Город спал. Во всяком случае, спали спальные районы. Они ведь потому так и назывались. Странно, но Йозефику больше нравилось по другую сторону моста. Среди фабрик красного кирпича с тяжелым взглядом зарешеченных окон он чувствовал себя уютнее. Силуэты промышленных громадин с покатыми крышами и поджарыми трубами превращались в лунном свете в сказочные замки. Даже настоящему замку Лупри в старом городе было далеко до плодов виртонхлейновской фантазии. Но то фабрики, а сейчас со всех сторон торчали однообразные коробки. Чем-то они напоминали валяющихся в грязи свиней. Отчасти такой оптический обман обеспечивался их обитателями. От унылой безысходности, которой веяло от этих людских складов, Йозефик начал клевать носом и вскоре вклюнулся в уютный дорожный сон. Даже свист ветра в ушах не мог ему помешать.

Ему снилась всякая отрывочная белиберда, и сон возмутительным образом отказывался обрести внятную сюжетную линию или, на худой конец, постараться не скакать по жанрам и декорациям, как кукуруза по сковороде. Некоторое время он пребывал в этом благостном состоянии, пока под скрип тормозов не приложился лбом о торпеду и не проснулся.

Реджо припарковался на площади Благого Намерения, прямо перед вокзалом. Его многотонное железное чудовище, покрытое следами битвы с грызунами, почему-то вынудило попятиться понатыканные, как сардины в бочке, таксомоторы. Водитель сделал над собой усилие и усердно заговорил языком человеческим, морщась от боли:

– Вот это поездочка, да, шеф? Самый веселый рейс за последний месяц, – лучезарно улыбаясь, заявил Реджо. – И пес с ним, с этим фарфором. Неча с ним фарфорничать. Правильно я говорю?

– Так у вас каждый раз так? Белки там и все такое, – спросил ошарашенный Йозефик.

– Каждый – не каждый… Да и первый раз вижу, чтобы такая мелкая, значит, зараза такой буйной была, интересно даже. Обычно все какая покрупнее эта, как ее, сволочь лезет. Нечисть там всякая. А белку я между рейсами часто ловлю. Ну, без них-то вообще, как ее там, тоска. Правильно я говорю?

Йозефик посмотрел на окровавленную физиономию шофера с жемчужной улыбкой. Очень редкой жемчужной улыбкой. Редко встречается такой красный жемчуг. Теперь этот человек восхищал его своей жизнерадостностью и зашкаливающей безалаберностью.

– Господин Кетр, вы, пожалуй, самый лихой шофер на свете!

– Ай, ну да ладно, – зарделся сквозь корку запекшейся крови тот. – Не надо только этих, как их там, алиментов. Иди давай… Иди…

Скупая слеза выползла из слезного протока водителя и повисла на обезображенном белкой веке.

Йозефик выпрыгнул из кабины. Следом за ним грохнул об мостовую чемодан. Из него раздалось полное ненависти молчание. Даже без обиженного сопения, сразу ненавистное молчание. Поездка была не очень долгой, но попинать колесо все же пришлось. После этой процедуры Йозефик поднял чемодан и направил свои занемевшие стопы к зданию вокзала. Он услышал, как, скрежеща чем-то нужным и механическим, Реджо разворачивает свой грузовик, а также прощальный крик шофера:

– Добрый путь!

– А вот без этого обойдемся, – буркнул под нос молодой человек и уселся на чемодан.

Растирая занемевшие ноги, Йозефик осматривал площадь. Здесь улица Попутных Ветров широко разливалась, и ее пересекали пять улочек поуже. Они нарезали окружающие площадь Благого Намерения кварталы столь тонкими ломтиками, что от каждого дома на площадь пялилось лишь по одному окну на этаж. В этих зданиях располагалась самая шикарная гостиница города под названием, вы не поверите, «Лупри», помпезный, пропахший деликатесами, как золотарь работой, ресторан «Золотой рынок», Луприанский оперный театр и вокзал. До кучи там жались конторы кровожадных компаний, корпораций, трестов и банков. По сути, здесь была сконцентрирована бо́льшая часть незаконной деятельности города.

В центре площади, в самом бессердечном сердце своей эпохи, высился монумент в честь свержения опостылевших тиранов Лупри и установления власти куда более злобных безродных тиранчиков со склонностью к клептомании в особо крупных размерах и прочим оппортунистическим штучкам. Скульптурная композиция состояла из одной гигантской виселицы, у основания которой валялись обнаженные обрюзгшие тела, принадлежавшие якобы семейству Лупри и их прихвостням. Глаза всех фигур были гротескно выпучены, а распухшие языки вывалены так, что у некоторых дотягивались до пупа. По мнению закаленных в партийной борьбе революционеров, это было символом их триумфа. По мнению людей с еще не атрофировавшимся чувством прекрасного, что было большой редкостью в эту гнусную эпоху, это был самый отвратительный монумент за всю историю человечества. Йозефик без лишней скромности признавал, что и ему это чудо чугунно-бетонной скульптуры не нравится. То ли из-за чувства прекрасного, то ли из-за врожденного аристократизма. Он даже пересел на другую сторону чемодана, чтобы не видеть этот выкидыш больной фантазии. Оказавшись за спиной, это чудовище от монументов вызывало у него еще большее омерзение да в придачу еще и тревогу. Пришлось ему с кряхтением, словно старому деду, подняться и потащиться на вокзал.

Вокзал! Это врата города. Это лицо города. И это за… затылок города. Вокзал должен поражать своим величием и красотой, чтобы каждый приезжий понимал, что просто обязан остаться влачить нищенское или преступное существование в этом прекрасном городе. Вокзал Лупри справлялся со своими обязанностями на все сто процентов, а учитывая безбилетников – сто сорок шесть процентов.

Изящное мраморное здание радовало глаз выверенными пропорциями и благородством линий. Если бы у зданий были родословные, то вокзал Лупри был бы самым породистым из всех вокзалов, во всяком случае, в Лупри его владельцев завалили бы предложениями о вязке. Было в нем что-то от храма. Хотя постойте! Это ведь и был храм покровителя путешественников, первопроходцев и первопролазцев Тикро и его бесчисленных дочерей – троп. Очень разумно располагать храм божества в непосредственной близости от его рабочего места. Чтобы потом отговорок не слушать, дескать, не доглядел, покойтесь с миром.

Йозефик прошел сквозь огромные мраморные двери, украшенные барельефами с изображениями троп. Кто не понял, тропы – это молоденькие босые девушки несколько растрепанного вида, чуть что, разбегающиеся с визгом в разные стороны. Они со времен, как были придуманы чьей-то повернутой в одну сторону головой, и по сей день являются духами тропинок, дорог и других путепроводов. К сожалению, барельефы их визг не воспроизводили, так как городские власти решили сэкономить на живом мраморе из Мигрензи в пользу своих зарплат. Барельефы были обезображены криво и косо приклеенными объявлениями. Чувствовалось, что рука, их поклеившая, была в близком родстве с рукой, возведшей монумент в центре площади.

Зал вокзала имел форму ломтика пиццы с входом там, куда вы обычно наносите первый подлый укус без предупреждения. На месте корочки было панорамное остекление. Вдоль боковых стен выстроились ряды стройных колонн, служивших по совместительству опорами не только крыше, но и второму этажу (и еще, между прочим, они прижимали пол), который был приютом для ресторана и лавочек со всякими дорожными мелочами и всевозможными сувенирами. В центре зала высилась скульптурная композиция «Тикро и тропы». Божество изображалось в виде высокого поджарого мужчины без признаков одежды. Его голову венчали внушительные лосиные рога, символизирующие его непреодолимое стремление ломиться вперед без особой на то необходимости. Растопырив в немом приказе пальцы, он указывал ими в сторону поездов, и его шальные дочери бежали, повинуясь ему с восторженным смехом. Тоскливо, конечно, но их изображения имели хотя бы признаки одежды. На постаменте была высечена нечитаемая комбинация старых полурунических-полуиероглифических символов, а ниже привинчена бронзовая табличка с переводом на современный язык.

– «Канай отсюдова», – прочитал Йозефик. – Что и говорить, вдохновляет.

Вдохновлялся, между прочим, не только отпрыск рода вир Тонхлейнов, но и сотни других очень пестрых путешественников. Позднее или уже раннее время их нисколько не смущало. Не стоит забывать, что это все-таки вокзал, несмотря на свое сакральное амплуа. Традиционно железнодорожные путешествия совершала только почтенная публика, и привокзальные рестораны не были в прямом родстве с портовыми кабаками и последними пристанищами бродячих собак. Естественно, что вокруг такой потрепанной особы, как Йозефик, образовалась лакуна в людской массе, стенки которой оформляли излучающие негатив лица в сплошном диапазоне от презрения до возмущенного негодования.

Если представить общество как человеческий организм, то господа полицейские будут отважными сильными пальцами, очищающими нос от всякого сброда. Рыцарями без страха и упрека. У Йозефика из-за спины неожиданно вынырнул такой палец в синем мундире с начищенным значком на груди и дубинкой со следами зубов на поясе. Не укусов, а именно зубов. Двое его мужественных подельников подхватили молодого человека под белы рученьки.

– Старший сержант Плицскенн. Участок Лэ-Жэ-Дэ-Вэ, – представился слуга, нет, верный раб закона, щелкнув пальцем по козырьку своей фуражки. – Нарушаете?

– Нет, кажется. Что? – Дышащие в затылок (один – луком, а другой – чесноком) коллеги старшего сержанта Плицскенна спутали мысли Йозефика, и он возмечтал о глотке свежего воздуха.

– Вот что, мил человек, я тебя за бродяжничество сейчас арестую. Как-то так, – ласково сообщил полицейский и сложил короткие пальцы на круглом пузике.

– За что?! – Йозефик искренне недоумевал, как это его, последнего вир Тонхлейна, приняли за какого-то бродягу.

– За бродяжничество, – слегка в нос и закатив глаза, как непонятливому ребенку, повторил полицейский. – Это когда смущаешь приличных людей своим свинским видом и отсутствием документов.

«И почему же ты еще не самоареастовался, друг мой», – подумал Йозефик и на пару тонов покраснел. Он даже чуть не произнес это вслух, но все же сдержался. В отличие от многих своих ровесников, он не был пылким борцом за права и свободы. И уж тем более не жаждал погибнуть на баррикадах даже образно. Он вовсе не понимал этого пышного термина «права и свободы». Ему больше импонировало другое: «Можно, и совесть не позволит».

– Есть у меня документы, господин полицейский.

– Мил человек, но это же не отменяет твоего свинского вида. Документ-то любой дурак выправить может. Бесплатно их дают. А вот одежку-то приличную исключительно человек культурный носит, – промурлыкал полицейский и любовно погладил свой китель.

Такое заявление не то чтобы удивило Йозефика, скорее, разозлило. Он давно понимал, что что-то не так с нынешним обществом, но чтобы все настолько извратилось да вверх тормашками встало, не догадывался. Разочарование развязало ему руки и дало полное моральное право выпутываться из неприятной ситуации, как он считает нужным. А вспомнив, какой тяжелый у него был день, Йозефик решил все сделать с как можно более существенным воспитательным эффектом.

– Есть! Есть у меня костюм, господин полицейский! Тут он, в чемодане. – Он похлопал по крышке чемодана, и в ответ донеслось низкое беличье рычание. – Очень боялся запачкать.

– Ну-с, тогда пройдем в примерочную.

Йозефика приподняли над землей и без видимых усилий потащили вслед за старшим сержантом Плицскенном, который двигался сквозь толпу, как хомяк с добычей. Луково-чесночный выхлоп стал интенсивнее и горячее. Глаза молодого человека заслезились.

Его по узким коридорам провели в неуютное помещение с неровными, трупного оттенка синими стенами. Такое помещение просто не имело права находиться в прекрасном здании вокзала и казалось здесь инородным до омерзения. Всю обстановку составляли два кривоногих стульчика с затертыми до дыр сиденьями и металлический стол, выкрашенный розовато-бежевой краской. Местами краска слезала лохмотьями, обнажая предыдущие слои такой же гадости. От стола пахло сырым мясом и кровью.

Сержант выудил из кармана брюк хрустальную пепельницу и бережно поставил ее на стол. Затем из того же кармана извлек пачку сигарет дорогой марки «Р.А.К.», наполненную совершенно другими табачными изделиями, и золотую зажигалку, на которой почему-то было выгравировано: «Доктору моего сердца Кампицкому». Он прикурил и с удовольствием выпустил струйку сизого вонючего дыма в лицо Йозефику. В сложившихся обстоятельствах тот был отчасти благодарен, так как дым заставил отступить овощные миазмы подельников сержанта.

– Ну-с, мил человек, показывайте, что там у вас. – Полицейский кивнул на чемодан и машинально облизнулся. У него очень сильно зачесались карманы.

Йозефика опустили на пол. Он весь внутренне напрягся. В животе и горле переваливались два гадких комка, и за ушами бегали шальные мурашки. Все же он совладал с собой и поставил чемодан на стол. Когда молодой человек собрался открыть свое движимое имущество из кожи не священных шаунских крокодилов, неожиданно подскочил сержант.

– Отойди! Дальше я сам. – Сам того не понимая, он выкрикнул формулу, которая еще ни одного нетерпеливого злыдня не довела до добра. Да и с чего бы это злыдню вообще доводиться до добра, когда он сам до зла тянется – аж пыхтит? А сейчас он даже не понимал, к какому злу он тянет свои толстые пальцы. Щелкнули замки, и зло вырвалось на волю.

Разъяренный не только своим заточением, но и столь беспардонным вмешательством в его заточение, беличий вожак сам с легкостью откинул крышку и обвел комнату уже знакомым Йозефику тяжелым взглядом. Наученный горьким опытом, молодой человек скользнул под стол.

– Белочка? – удивился сержант. Он ведь, кажется, не пил сегодня.

– Пушистая такая! – хором радостно подтвердили у него из-за спины коллеги. У них была патологическая тяга к нахождению вне поля зрения собеседника.

И тут такая пушистая белочка кинулась в лицо сержанту. Тот завизжал, как обнаженная дева, застигнутая врасплох любопытным юнцом.

Йозефик не понял, как ему удалось удрать с поля боя. Сейчас он стоял в обнимку с чемоданом по другую сторону двери – по другую сторону от грохота битвы, стонов, визгов, хрипов и хрустов раненых. Поначалу отчетливо слышались два баса и одно сопрано, но вскоре зазвучал стройный хор из трех фальцетов. Йозефик даже поежился из мужской солидарности.

– Ох, мои орехи!

Он был вынужден признать, что теперь даже не знает, что делать. Можно было поддаться любопытству и посмотреть, чем там все закончилось. А может, лучше было бежать со всех ног? Вывод напрашивался простой: дверь в любом случае будет открыта, и пушистая катастрофа вырвется на волю. Кругом были относительно невинные люди.

В дверь робко постучали. Йозефик решил, что это один из выживших полицейских взывает о прощении и спасении. Он смягчился и открыл дверь. Каждый из трех служителей закона забился в свой угол, а старший сержант Плицскенн еще и прикрылся столом. Их мундиры превратились в изжеванные окровавленные лохмотья. Кожные покровы тоже. Посреди комнаты лежал огрызок дубинки со следами зубов. Белка в поле зрения Йозефика сразу не попала. От этого у него по спине немедля заструился холодный пот. Он подумал, что свободный угол предназначен для него.

Белка дернула его за штанину не так чтобы сильно, но брюки на колене с треском лопнули. Йозефик медленно опустил немигающий взгляд вниз и увидел, что грозный вожак армии грызунов протягивает ему золотую зажигалку и смотрит умильными глазами. Всем своим видом хищный грызун просился на ручки. Неистовая злоба и жажда крови полностью излились на достойные этого объекты, и теперь это действительно была белочка. Пушистая такая.

Йозефик не удержался. Несмотря на упрямые мозги, твердившие ему, что никуда свирепость из этой твари не делась, он сунул зажигалку в карман, а потом поднял пушистый мускулистый и неожиданно тяжелый комок на руки. Белка будто вообще не имела костей. Она обвисла бесформенным кульком и лениво рыгнула.

– Йойк!!!

– Ну что ж, Йойк, поедешь со мной дядьку хоронить? Да поедешь, морда пушистая! У Йойка пушистая морда, да? Конечно, да! – Не отдавая себе отчета, Йозефик попал под очарование лени и пушистости, а это, как известно, самый сильный вид очарования.

Свеженареченный Йойком Йойк, получив порцию сюсюканий, начал извиваться в руках у Йозефика и в конце концов брякнулся об пол. Он лениво прошествовал к чемодану, причем почему-то опирался на костяшки передних лап, как горилла.

– Йойк хочет в домик?

«Ты что, умом слаб? – одним взглядом ответил Йойк. – Открывай давай».

Непонятно как Йозефик почувствовал не только настроение, но и смысл посылаемых ему сигналов. Стало мучительно стыдно за этот приступ сахарного идиотизма. Он нахмурился и открыл чемодан. Белка немедля в него запрыгнула и свернулась комком на конверте с деньгами, когда-то предназначенными на оплату обучения. От греха подальше Йозефик вытащил из-под лохматой гири конверт и засунул в карман брюк. Никогда в своей жизни он не держал столь крупную сумму в кармане. Сразу захотелось от нее избавиться.

– Думаю, нам все же следует сменить гардероб. Да, Йойк?

Ответом был еще один взгляд из разряда «боги, с кем я связался?».

– Раз так, то и пес с тобой, пушистая морда, – рассердился Йозефик и захлопнул чемодан.

Слабые стоны из углов комнаты настойчиво рекомендовали ему подобру-поздорову убираться с места преступления, совершенного грызуном из хулиганских побуждений. Вир Тонхлейн подхватил чемодан и побежал легкой рысцой по коридору. После пары поворотов он вновь оказался в центральном зале вокзала. Оттуда он поскорее постарался убраться на улицу во избежание рецидива. Благо, что народ по-прежнему брезгливо перед ним расступался. Оказавшись на улице, Йозефик вновь вздрогнул при виде омерзительного монумента посреди площади Благого Намерения.

– Не хватает подписи «Таким, как Плицскенн», вот что я думаю, – сообщил он случайно подвернувшемуся прохожему, и тот сделал все возможное, чтобы убраться подальше от ободранного безумца.

В окне проезжавшего мимо автомобиля он увидел свое отражение и понял, что в таком виде ему не то что на дядюшкины, на свои похороны стыдно явиться будет. Запачканный, ободранный, покрытый заскорузлой кровяной коркой – ну вылитый герой бульварного романа. В таком виде они выбираются из-под развалин логова зла. Срочно требовалась смена туалета.

Йозефик огляделся по сторонам. В сиянии и блеске ночного города ничего толком было не разглядеть. Кроме того, глаза еще слезились от желудочных эфиров лука и чеснока. Он пошел наобум. Благо, что кругом было множество магазинов и ателье, которые с радостью помогли бы ему разрешить вопрос с одеждой. Его только смущало, что названия этих магазинов и ателье были на слуху даже у него. А он, между прочим, был человеком, находящимся на другой стороне бытия от моды. Отсюда вытекало, что эти магазины ему категорически не по карману.

Он шел вдоль сияющих витрин среди праздно шатающейся финансово упитанной публики и потихоньку начинал злиться. В первую очередь оттого, что его надежды приобрести в первом попавшемся магазине костюм, образ которого возник у него перед глазами при первой же мысли о смене гардероба, погибли под натиском суровой действительности. А суровая действительность заключается в повальной шокирующей безвкусице выставляемых в витрины вещей. Йозефик, конечно, понимал, что, судя по последним событиям, ему лучше не выделяться из толпы и одеться как все. Для этого ему достаточно было представить, что у него напрочь отсутствует тяга к прекрасному, но чрезвычайно развит стадный инстинкт. На подобное насилие над собой он не решился. Хватит с него уже того, что он вообще решил обновить гардероб.

Зашевелились мыслишки и стали тихонько побрехивать, что дома в покосившемся шкафу остались сиротливо висеть его более пожилые пожитки. Может, рубашки и не дотягивали до локтя, а брюки до колена, но все же они были целые и чистые. К тому же не спеша разгорался пляжный сезон. Все же возвращаться он не решился. У него ушли почти сутки, чтобы добраться до вокзала, и за эти сутки он чуть не погиб, чуть не был лишен компота на месяц, чуть не был съеден и, что самое ужасное, чуть не был арестован. Арест, в отличие от гибели, способен испортить вам всю оставшуюся жизнь. Отступать было некуда. Потери были неизбежны в любом случае. Единственное, что он мог сделать, так это постараться обойтись малой кровью. Для этого надо было найти место, где торгуют не последними писками моды (и кто только их из моды выдавливает), а нормальной, предположительно человеческой одеждой. Этим темным делом, несомненно, занимаются подальше от центральных улиц и яркого света витрин. Руководствуясь этим нехитрым соображением, Йозефик высмотрел узкий темный провал переулка между бутиками и нырнул в него.

С обеих сторон переулка вздымались угрюмые брандмауэры. Они влажно и таинственно перемигивались со звездным небом. Освещением тут и не пахло. Шагов через сто вглубь плоти квартала шум толпы и грохот авто затихли, но воспоминания о них продолжали топтаться в ушах. Шаги раздавались гулко. Иногда их череда нарушалась возмущенным всплеском потревоженной лужи. Йозефик почувствовал себя охотником, выслеживающим добычу в темных влажных джунглях. Или добычей. Он не мог точно опознать расплывчатое первобытное чувство, но почему-то уверился, что цель, какая бы она ни была, уже рядом.

По легкому изменению плотности мрака Йозефик предсказал возможность нахождения там входа в ателье. И если очертания двери хоть как-то вырисовывались во тьме, то факт нахождения за ней ателье был чисто вопросом веры. Веры корыстной, а потому абсолютно искренней.

Йозефик открыл дверь, за которой действительно оказалась пошивочная мастерская, и еще больше укрепился в своей вере. Хотя вера в реальность несколько его смутила, а потому его подсознанием это ателье было воспринято как какое-то метафизическое явление. Молодой человек мог бы совсем запутаться в паутине бессмысленных умозаключений и мистификаций, если бы его не вырвало из этого гнусного болота мозговой активности низкое рычание из чемодана, сопровождаемое еще и мольной матерщиной. Он удивился, что бледные насекомые до сих пор не сбежали из столь неспокойного жилища. Откуда ему было знать, что в его чемодане поселились представители оседлых племен луприанской моли, а не какая-то там голь перекатная.

По поведению грызуна и моли любой бы понял, что они крайне злы из-за того, что напуганы. Йозефик слишком высоко забрался по эволюционной лестнице, чтобы обращать внимание на советы мудрых зверей. Он, нисколько не колеблясь, переступил через порог и оказался в маленьком мирке пошивочного ателье.

Все стены были заставлены высокими стеллажами, груженными рулонами разнообразных тканей. И надо сказать, это были лучшие ткани, которые можно достать за деньги, ну или за человеческие жертвоприношения. Некоторые отрезы проделали путь не только через многие страны, но даже эпохи. Перед входом стоял массивный стол. Он как бы защищал внутренние помещения, в которые вела дверца, также увешанная тканями. На нем аккуратными стопками, но все же в некотором художественном беспорядке были выложены каталоги одежды. Иначе чем грандиозными их нельзя было назвать. У стола стояло высокое зеркало в тяжелой резной раме. Вопреки традициям в резьбе отсутствовали мотивы одутловатых младенцев с рахитичными крылышками. Над всем этим великолепием мерцала изящная хрустальная люстра со множеством ламп, а под – богатый фирисцийский ковер золотого шитья.

Кроме Йозефика, в зале было еще три посетителя. Все мужчины, одеты очень строго и со вкусом, выгодно отличающим их в глазах вир Тонхлейна от пестрой несуразной толпы на центральных улицах Лупри. Они с молчаливым достоинством неподвижно рассматривали стеллажи. Но их достоинство было слишком молчаливым, а неподвижность стремилась к монументальности. Мурашки вновь вырвались из своих клеток и понеслись по спине Йозефика. Он подумал, что раз бытие стало столь щедро сыпать на него свои абсурдные неурядицы, то это ателье вполне может оказаться пещерой сумасшедшего чучельника или тряпичного гипнотизера – в общем, любой формой жизни, наполняющей свою берлогу чучелами людей.

Чтобы быть уверенным наверняка, он подкрался на цыпочках к одной из застывших фигур, и вздох облегчения вырвался у него. Это были не чучела людей, а обычные манекены. Хотя не очень обычные. Это были великолепные манекены, роскошнейшие. Изготовленные из нежно-розового мрамора, а потому кажущиеся столь живыми, они сверкали глазами из полудрагоценных камней и шевелюрами из тончайших золотых нитей. Несомненно, это были артефакты Герцогской эпохи. В детстве Йозефик видел такой же манекен в музее, только тот был обезображен одухотворенными революционерами.

Избавившись от своих страхов и тревог, Йозефик вспомнил, куда и зачем он пришел. Он подошел к столу и принялся листать каталоги. Он, не особо напрягая свое богатое воображение, представлял, как каждый из туалетов будет выглядеть на нем. Ему повезло, что он не видел бугристую тень, протянувшуюся к нему по воздуху отвратительными спазматическими спиралями из самых глубин тяжелого зеркала. Он без сожаления перелистывал страницу за страницей. И делал это без сожаления не потому, что представленные модели были ужасны, как ширпотреб от кутюр, а потому, что по неизвестным причинам, протянувшимся к нему по воздуху отвратительными спазматическими спиралями из самых глубин тяжелого зеркала, уверился в еще большем качестве последующих. Он листал каталог за каталогом, даже не замечая, что с каждой страницей изображенные в них костюмы все ближе подкрадываются к идеалу, засевшему в его системе жизненных ценностей в разделе «Прекрасное». Может, каталоги листали его, пока он листал их. Результат перекрестного листания не заставил себя ждать. Добравшись до последней страницы, Йозефик остолбенел. В его глазах заискрилась милая жадность. Перед ним был его идеал костюма для путешествия с целью похорон несомненно богатого дядюшки с большой экономической выгодой. Конец охоты, вот она, добыча.

– Вот этот! Я возьму вот этот. – Йозефик завертел головой в поисках сотрудников этого милого заведения. – Извините, я возьму вот этот. Какие у вас есть размеры? Можно мой посмотреть?

Тишина. Тень удивленно оглянулась на разоравшегося ни с того ни с сего молодого человека и в оскорбленных чувствах уползла в омут зеркала. Подвергнутый остракизму Йозефик почувствовал себя как-то неловко. Где-то глубоко внутри забрезжило грустное чувство наклевывающейся разлуки с костюмом его мечты. Вполне возможно, что потом он будет наталкиваться на этот костюм на каждой вешалке в каждом универмаге, но сейчас этот предмет одежды был единственным и неповторимым, а потому упускать его очень не хотелось.

Чудесная способность костюма удовлетворять вкусам Йозефика даже удержала молодого человека от незамедлительного ухода. В любом другом случае он бы уже ушел, буркнув что-нибудь испепеляющее в адрес лентяев и бездельников, только что упустивших лучшего клиента в их жизни.

– Эй! Есть здесь кто… кхм… живой? – с некоторым раздражением окрикнул Йозефик кого-то невидимого и не факт, что присутствующего.

– Есть здесь вообще кто-нибудь? Ау!

И опять безразличная тишина была ответом. Либо в этом заведении нет ни одного сотрудника, либо же тут брезгуют клиентами, что не было редкостью в заведениях Лупри. Мысль, что окровавленный человек в истерзанных непонятно кем лохмотьях и рычащим чемоданом мог просто напугать утонченных работников индустрии моды, даже не пришла в голову вир Тонхлейну.

Внешне он оставался вполне спокоен, но внутри у него сейчас бушевала эпическая битва между оскорбленным невниманием достоинством и безбрежно иррациональным, почти женским желанием заполучить текстильную добычу любой ценой. Оскорбленное достоинство начало одерживать верх, и Йозефик, поджав губы и прищурив глаза, прошагал к двери. Но не к выходу, а к дверце, завешанной тканями, в дальнем конце зала. Он рассудил, что негоже в эту эпоху выдающихся свершений, достижений, угощений, потрясений и лишений (нужное подчеркнуть) идти на поводу у чувств и уж тем более оскорбляться на что-либо.

– Клиента не потеряли, а вот его расположение – безвозвратно, – почти не шевеля губами, прошептал Йозефик. – И, о боги, с какого же это перепуга я о себе в третьем лице говорю? И с собой разговаривать как-то нелепо… Йойк, собака! Это ты во всем виноват.

Дверцу толкать пришлось бы долго, так как она открывалась на себя. Йозефику повезло в бесконечной дверной лотерее со второй попытки. Двери не хватало лишь небольшой помощи, чтобы приветливо распахнуться. Из-за нее вырвался порыв сухого воздуха, напитанного незнакомым пряным ароматом. От неожиданности Йозефик выронил чемодан. Тому тоже лишь малого не хватало, чтобы раскрыться и выпустить порыв наркозависимой моли и агрессивного не по росту грызуна.

Не обращая внимания на вырвавшихся на волю подопечных, Йозефик прошел в застывший за дверцей полумрак. Его манил новый для него, а может, и для всего мира аромат. Немного сладкий, немного горький, если бы представить его предметно, этот запах был бы как древний изумруд в свете свечей. Ах, если бы только можно было видеть носом! Аромат не заполнял всю комнату, а извивался одной струйкой, похожей на шелковый шарфик на легком ветру. Тут-то очарованный Йозефик и пришел в себя. Последний раз зеленый шарфик он видел на бароне Монтуби Палвио Толжесе вир Байхайне, гадком старом таракане в прямом смысле этого слова. К молодому человеку вернулась его привычная недоверчивость. Особенно к неосвещенным помещениям, источающим экзотические ароматы.

Йозефик пошарил рукой сначала с одной стороны от входа, потом с другой и нашел-таки выключатель. После щелчка где-то высоко-высоко вспыхнула невероятной красоты и габаритов люстра, которая своей эффективностью готова была посрамить солнце.

Вместе со светом нахлынуло пространство. Как же много значат для людей их заблуждения! Йозефик, до того как включил свет, был уверен, что вломился в какую-то подсобку, где швабры хранят, а оказалось, что за маленькой дверцей находится просторный круглый зал с куполообразным расписным потолком. По кругу стояли резные колонны, между которыми были натянуты шелкотканые гобелены. На них были изображены прекрасные и тоскливые по причине отсутствия обнаженной женской натуры пейзажи. Точно в геометрическом центре зала, прямо на зеркально-черном полу, в котором отражался потолок, возвышалась то ли изящная кафедра, то ли нагулявший жирку пюпитр. Это был единственный предмет не декоративного вида в этом зале, поэтому Йозефик двинулся к нему. На не определившемся со своим происхождением и назначением предмете мебели лежал лист тончайшего пергамента, на котором был во всех деталях скорее начерчен, чем нарисован костюм мечты и под ним выведено четверостишие витиеватым почерком:

– Бредс какой-тос, – только и сказал Йозефик, подхватил лежавшее рядом перо неведомой ему птицы, вероятно, способной украсть слона из городского цирка, и, высунув от усердия кончик языка, аккуратно вывел свою подпись. Получилось очень и очень недурственно. Во всяком случае, это не шло ни в какое сравнение с теми закорючками, которые он ставил обычно. Он никогда особо не старался выводить своёс фамильёс, так как всю свою жизнь с каждой своей подписью он все глубже и глубже загонял себя в бумажную кабалу, взамен ничего внятного не получая. Впервые в жизни он получил что-то взамен своей подписи, кроме обязанностей и проблем. И не просто что-то, а то, что страстно желал.

Стоило Йозефику положить перо на место, как со всех сторон стало доноситься еле слышное тиканье, будто сотни карманных часов спрятали под подушку. По-прежнему теряющийся в проблемах самоопределения, отпрыск неизвестной мебельной мастерской вместе с пергаментом и пером без предупреждения провалился сквозь мраморный пол, оставив на память о себе… собственно, ничего. Это вызвало у молодого человека тревогу, а вот скрип прикрываемой дверцы, через которую он сюда проник, подтолкнул его расшатавшуюся за последние сутки психику к тому перекрестку черт, с которого можно попасть хоть в панику, хоть в истерику, хоть вообще по полной программе загреметь на полный пансион в Луприанский психиатрический хоспис строгого режима № 29. Йозефик двинулся по веселой дорожке истерики, чем проявил свой выдержанный виртонхлейновский характер.

– Что здесь происходит, а? Я требую немедленных объяснений! Вы нарываетесь, господа, определенно нарываетесь! Между прочим, у меня есть связи! Если вы немедленно не прекратите этот балаган, у вас будут серьезные проблемы!

Йозефик сорвался. Однако его беспомощные угрозы не находили слушателей и только все больше заводили молодого человека.

Синхронно свернулись куда-то вверх гобелены, протянутые между колонн. Расписной потолок сложился наподобие веера. Перед невидяще и ненавидяще выкаченными глазами Йозефика оказались не то чтобы какие-то отдельные непонятные механизмы, а целая мистическая машинерия. Невероятное переплетение поршней, шестерен, ремней, пружин… а шкворней, шкворней было как раз достаточно. Все крутилось, сжималось, изгибалось и выпрямлялось, несомненно, ради единственной, но неведомой цели.

До Йозефика дошло, что он стоит в самом центре огромного механизма неизвестного назначения. Даже больше – он в нем заперт, как мышь в мышеловке. По правде сказать, с точки зрения соблюдения масштабов сравнение не совсем точное. Муравей в капкане – вот это уже ближе.

Он начал вертеть головой по сторонам, отчего капли холодного пота разлетались по сторонам. Спокойная истерика перешла в панику, и очень особую. Кровь отхлынула от лица, да и в мозгу тоже решила не задерживаться. Йозефик посерел, а в ушах у него гадко зазвенело. Перед глазами все поплыло, и последний вир Тонхлейн потерял сознание, что нельзя считать допустимым поведением для представителя столь славного рода. Но он хотя бы не взвизгнул, что уже неплохо.

Он не видел, как с потолка вокруг люстры к нему тянутся восемь стальных лап, со всех сторон подкрадываются пощелкивающие сочленениями паукообразные стальные чудовища, а из-под каждой плитки пола вылезают их многократно уменьшенные копии.

Огромный паук на потолке с люстрой вместо брюха подхватил безвольное тело Йозефика, приподнял над полом и начал медленно вращать и ощупывать. Иногда механическое чудовище протягивало между своими лапами портновскую линейку, снимая мерку. После семи оборотов вокруг своей оси тело было передано механическим паукам поменьше. Они мерцали вокруг него, то и дело исполняя невероятно точные выпады своими лапами, более похожими на гипертрофированные хирургические принадлежности. Каждый такой выпад срезал с Йозефика кусок одежды. Менее чем через минуту в стальном вихре он был обнажен дотла[5]. Пауки окружили его вплотную и подняли на своих согнутых, чтобы не поранить жертву, лапах. Снова замелькала портновская линейка, обмеряя расстояния между всеми возможными комбинациями частей тела. Эта операция была повторена семь раз в разных положениях тела. Некоторые положения телу вроде как и не полагалось принимать.

После всех необходимых для неведомых целей замеров Йозефик был закреплен на раме из нескольких пауков, будто приговоренный к колесованию. Из мраморного пола прямо перед ним поднялась механическая длиннотелая непонятная тварь с тремя парами нервно подергивающихся жвал. С одной пары капала пена, вторая пара напоминала серпы, а третья сочилась ядовито-голубой жижей. Тварь метнулась к лицу Йозефика. Ее жвала задвигались с такой скоростью, что слились в одно неясное пятно. Когда тварь успокоилась, вместо лица Йозефика осталось только гладко выбритое лицо Йозефика. Жуткий цирюльник проглотил свои жвала и сгинул в глубинах мрамора.

Настал час мельчайших паучков. Они облепили тело Йозефика с ног до головы. Каждый тянул за собой шелковую ниточку. Они постоянно обменивались между собой нитями, таким образом сплетая вокруг жертвы хитрейшую и прочнейшую паутину. Сначала паутина приняла форму нижнего белья, а спустя полчаса вокруг тела был наплетен основной каркас костюма. Паучки теперь трудились меньшим количеством, но куда усерднее. Их стальные острые лапки заставляли похихикивать и похрюкивать от щекотки обморочного молодого человека. Один раз он даже промычал что-то вроде: «Осторожнее – шкворень». Прибежало несколько восьминогих малюток на подгибающихся под весом пуговиц лапках. Вскоре вся необходимая фурнитура была закреплена на положенных местах маленькими рукодельниками, вернее, лаподельниками. Об их мастерстве лучше всего свидетельствовал тот факт, что, как сказал бы господин Кетр, пипку не прищемили.

Так Йозефик оказался облачен в костюм своей мечты, однако по-прежнему смотрелся босяком. Потому что был бос. Чтобы исправить это упущение, из-за колонн выбежало два жука с толстыми брюшками в форме человеческой стопы с надетыми на них ботинками. Естественно, на одном был правый, а на другом левый, и этот мир не был бы этим миром, если бы они не перепутали ботинки местами, надевая их на Йозефика. Откуда-то из-под купола спикировала шляпа и мягко легла на виртонхлейновскую макушку, как вишенка, венчающая пирожное.

Арахно-механобратия всех размеров подняла передние лапы и заклацала ими, всем своим видом излучая восторг от проделанной работы и полное отсутствие отвращения к результату, что очень редко встречается. После чего несколько погрустневшие, насколько это можно понять по стальному блеску, работники отправились в свои тайные механические норы. На потолок вновь наползли панели с росписью. Гобелены плавно расправились. Один, правда, зацепился за выступ колонны, но тут подоспел маленький паучок и оправил непослушную занавесь. Пользуясь возможностью, он еще раз взглянул на результат трудов своих и своих собратьев.

Зал принял прежний облик, только теперь посреди него стояло кожаное кресло, приютившее уже приходящего в себя Йозефика, и зеркало в полный рост без какой-либо рамы и вообще непонятно как закрепленное в ладони над полом.

Когда стихли последние пощелкивания и попискивания механизмов, из подголовника кресла вырвалось облачко аромата цвета древнего изумруда в свете свечей, немного сладкого, немного горького. От него молодой человек моментально пришел в себя, и, что самое замечательное, он не помнил ничего из того, что с ним произошло после того, как он поставил свою подпись под странным договором. Все было бы и вовсе замечательно, если бы не кошмарная боль, истязавшая его ноги, сплющивающая и выкручивающая каждую косточку в его стопе. Хорошо, что он сначала посмотрел на источник боли, а не начал не глядя уползать от него подальше. Ботинки поменялись местами, и боль отступила.

Йозефик с нескрываемым удовольствием любовался теперь таким нарядным собой в зеркале. Иссиня-черные брюки и двубортный приталенный пиджак в тонкую, едва заметную полоску отлично дополнялись расшитой и глубоко переливающейся багрянцем жилеткой, нежно-черной рубашкой и сочным галстуком, напоминающим по цвету зернышко граната. А шляпа! В этой шляпе Йозефик был похож на Йозефика вир Тонхлейна, настоящего джентльмена с ноткой авантюризма. Он еще раз оправил галстук перед левитирующим зеркалом, даже не обратив внимания на столь странное его поведение, развернулся и вышел из зала.

Похоже, в изумрудном аромате был какой-то секрет. Может, даже темный и таинственный, а может, и нет. Фактом было то, что Йозефик почему-то был спокоен, как накачанный морфином слон, и столь же уверен в себе. А может, так на него подействовала смена имиджа – он об этом не задумывался.

Он походя подхватил свой чемодан, вышел из ателье и захлопнул за собой дверь. От двери отвалилась полуистлевшая бумага и развалилась в прах, даже не коснувшись земли. Йозефик не то что не прочитал, что на ней было написано, но даже ее саму не заметил. А было что почитать-то.

ЗАКРЫТО НАВСЕГДА.

ЗА НЕПРАВОМЕРНОЕ И НЕПОТРЕБНОЕ

ПРИЛОЖЕНИЕ ЗОЛ И СОЛЕЙ.

ВСЕЙ ВОЗМОЖНОЙ И ЗАКОННОЙ ВЛАСТЬЮ

ГЕРЦОГСКОЙ ПАЛАТЫ ОТЛИЧНЫХ НАУК

ЗАКРЫТО НАВСЕГДА.

Теперь полностью соответствуя, по крайней мере внешне, величию куцего рода вир Тонхлейнов, полностью ограниченного его скромной персоной, Йозефик без каких-либо приключений и недоразумений добрался до вокзала. В нарушение закона подлости даже никакая птица на него не нагадила. Почтенная мадам с фиолетовыми волосами выписала ему билет до Келпиела-зи-Фах, и он сполна расплатился за него наличными, которые заботливые механические портные переложили нетронутыми в его новый пиджак, явно опасаясь судебных разбирательств. С первыми лучами солнца он вышел на перрон, не забыв на прощание снять шляпу перед статуей Тикро и троп. Йойк следовал за Йозефиком на некотором удалении. Грызун чувствовал что-то неладное в запахе, от того исходившем.

А вот моль организовала себе еще более счастливый конец и сытую старость. Она навсегда покончила с опостылевшими за сутки путешествиями и осела до конца своей жизни в таинственном ателье. И прожила там еще целых два дня.