Читать книгу Списков не ведём. Роман о жертвах нацизма - Максим Гайдученин - Страница 3

Густой чёрный дым порывистыми плотными клубами яростно вырывался из огромной тёмной трубы одного из многочисленных концентрационных лагерей фашистской Германии, неустанно работающих и день, и ночь во имя общего дела – очистки Земли от грязных, ненужных и лишних людей. Вильям Шульц жадно вдыхал медленное тление сигареты, как обычно, подводя итоги ещё одного рабочего дня.

– Ну что? Как сегодня поработал? – спросил его Фридрих.

– Замечательно. Ещё около сотни евреев и сумасшедших немцев вливается в коллектив нашего лагеря благодаря моим стараниям.

– Такими темпами их совсем не останется на Земле, – отпустил грязную шутку Фридрих.

– А ты разве против этого? – спросил Вилл, вопросительно подняв брови и кидая косой мрачный взгляд на Вагнера.

– Как могу?

Фридрих Вагнер – молодой человек, которому едва ли перевалило за двадцать лет, как и Вилли Шульцу. Между тем, грозный и невероятно громкий, но привычный шум подъезжающих машин нарастал где-то за их спинами, они лениво обернулись.

– Новая партия! – почти вскрикнул от удовольствия Вилли. – Может быть, ещё полсотни, а то и больше!

Огромные машины, набитые людьми, тихо подъехали к стоянке, примостившись неподалеку от друзей.

– Пойдём! Без нас там никак! – сказал Вильям, докуривая сигарету и бросая бычок под ноги, в грязь.

– Почему?

– Усатый зовёт.

И вправду – какой-то человек в немецкой форме несколько раз махнул им рукой.

Они остановились перед грузовиком, набитым живыми, всё чувствующими людьми. Двери со скрипом распахнулись и оттуда, по одному, стали выползать узники. Большинство из них составляли евреи и немцы, отказавшиеся от «великой» идеологии и тем самым «запачкав» избранную арийскую расу. Здесь были дети и женщины, мужчины, подростки и старики: пожилые и молодые – никого не оставили свободным. Все они составляли весьма жалкий вид, однако, если сравнивать их с людьми, находящимися здесь более продолжительный срок, чем одна минута, можно с легкостью заметить, что они ещё очень даже неплохо выглядят.

Вдруг какой-то обшарпанный, в изорванной одежде старик запнулся о порожек, находящийся на выходе из машины, и со всего размаху с высоты полутора метра полетел в лужу грязи. За этим тут же последовал бешеный взрыв хохота и откровенного смеха со всех концов лагеря – смеялись даже пленные, которые несколько мгновений назад ехали с ним в этой огромной машине. На старика опустилось несколько размашистых ударов палкой, один из которых угодил прямо в тощую шею. Из разбитой головы потекла кровь, капая прямо в коричневую грязь, но это мало кого волновало.

– Aufstehen!1 – во всё горло заорал молодой немец и снова принялся лупасить палкой беззащитного валяющегося старика, которого уже начало судорожно дёргать.

Вилл подошёл к павшему, чтобы помочь ему подняться и хоть сколько-нибудь снизить участь бедолаги. Его самодовольный, презирающий и ненавидящий взгляд скользнул по лицу старика и вдруг, совершенно неожиданно, замер на нём. Выражение недоумения, удивления, скорби и животного страха выразилось в гримасе Вильяма. Это длилось всего несколько быстрых секунд, после чего он вновь смог овладеть своими чувствами, однако, этого мимолётного мгновения хватило для того, чтобы вызвать глубокое недоумение сослуживцев.

– Was ist falsch?2

– Alles ist gut!3 – уверенным, заученным тоном ответил Вилл, поднял старика и отправил его ко всем пленникам.

Вильям и Фридрих стояли на прежнем месте и курили, находясь в глубокой задумчивости.

– Ещё секунда и ты бы отправился вместе с ними, – сказал Вагнер.

– Знаю, – мрачно произнёс Шульц. – Это был Людвиг Себастьян Фриц. Близкий друг моего отца и вообще семьи; человек, в доме которого прошло всё моё детство. Я не ожидал, что когда-нибудь даже увижу этого человека.

– Значит всё-таки и среди пленных встречаются хорошие люди? – с укоризной и издёвкой спросил Фридрих.

– Заткнись, – легко парировал Вилл.

Ludwig Sebastian Fritz был когда-то очень известным и богатым немцем. Заработал своё состояние, занимаясь преподавательской деятельностью в одном из лучших университетов Берлина и вообще всей Германии. Несколько лет он прожил в Америке, поэтому Вильяма так сильно потрясла встреча с ним. Так же, как Вилл сейчас дружит с Фридом, Людвиг дружил когда-то с отцом Вилла. Они часто очень нуждались друг в друге, и были как бы частичкой одного цельного механизма. После того, как на свет появился Вильям, отец с сыном почти постоянно находились в доме Людвига, который стал будто вторым отцом мальчику, но началась война, начался голод, начались гонения всех нежелательных. Вилли безвылазно работал или, скорее даже, служил в концентрационном лагере, ведь, если бы он отказался от этого, он бы всё равно оказался тут же, но уже в совершенно другой роли – в роли заключённого. Он служил, ни о чём не задумываясь, пока судьба не свела двух близких друг другу людей вместе. Пускай даже и по разные стороны баррикады.

Пленные работали не покладая рук. В данный момент они занимались незамысловатой, но тяжелой работой – особенно, если делать это двадцать и более часов в сутки. Они валили лес. Нацисты, то есть, служащие лагеря, должны были следить за тем, чтобы не было никаких волнений, отвлечений и, уж тем более, побегов. Они сидели за столом, играли в карты и наблюдали за работающими, изредка покрикивая и постукивая на них. Фридрих и Вильям тоже были неподалёку – они высматривали Людвига. Один из них, наконец-то, увидел его. Они подошли со словами, чтобы он продолжал усердно работать, не вызывая ни малейших подозрений со стороны нацистов. Людвиг пахал весь день и сейчас он уже выбивался из сил, но оставалось немного – всего несколько часов работы и на сегодня всё это закончится. Его, наконец-то, отведут в грязную камеру, где он в сплошной темноте сможет спокойно потирать свои содранные до крови мозоли. Фрид и Вилл, незаметно для посторонних глаз, сообщили другу весьма неточное время и, как ни в чём не бывало, удалились куда-то. Людвиг был вынужден пропахать ещё несколько часов, вплоть до того момента, когда уже уставший командир сказал «хватит» и отослал его «восвояси». Вообще «восвояси» совсем не значило «хоть куда», здесь это означало одно: ступай в свою каталажку, пока мы не отнесли туда тебя сами.

Тьма была практически непроглядной, но, когда глаза немного адаптировались к темноте, давящей на психику любого живого существа, на фоне сырого поросшего травой камня стали виднеться бледные кости, собранные тонкой кожей в многочисленные скелеты. Здесь не было ни одного окошка, ни одной щёлки, но белые кости жертв режима всё равно очень контрастировали с мрачными стенами каталажки. Кругом слышались тяжкие вздохи и стоны, наполненные глубоким отчаянием. Атмосфера была такой, что, казалось, даже спёртый воздух просит и умоляет, чтобы его выпустили на волю.

– Чёрт возьми, куда вы прёте?! – вдруг заорал кто-то на Фридриха, который врезался в человека, выбив какой-то предмет из его рук. Вещь сильно загремела, упав на грязный пол.

– Надеюсь, я ничего не сломал, – сказал Фрид Виллу, который находился, предположительно, где-то рядом.

– Сломать – это вряд ли, а вот теперь нужно найти место, куда упал предмет. Что ж, милости прошу, присоединяйтесь, – сказал незнакомец во тьме, резко согнулся пополам и стал отчаянно махать руками вокруг себя, пытаясь нащупать на полу хоть что-то. Если бы в этом помещении резко включили свет, то люди подумали бы, что этот человек изображает работающую мельницу – так энергично он размахивал своими отнюдь не худыми руками, что можно было принять их за быстро вращающиеся лопасти. Вдруг он потерял равновесие, принялся раскачиваться во все стороны, его понесло в бок, и он с грохотом свалился на кого-то в темноте. Повсюду резко начали выкрикивать самые разнообразные и волнующие цитаты немецкого классика – начался полный переворот и анархия. Несколько минут назад молчавшие люди принялись яростно орать друг на друга. Вильям, хоть и очень удивился этому невероятному подъёму духа и боевой готовности, смог быстро сообразить и за рукав протащить Фридриха в нужном направлении. Постепенно звуки распрей стали всё же утихать – уже можно было успокоиться и даже не бояться, что из темноты на тебя кто-то резко накинется.

Пока Вилл и Фрид, наконец, добрались до Людвига, они перебудили, переворошили и испугали великое множество людей, которые в это время обычно читали свои молитвы. Почти всегда они просили чего-то одного: либо смерти, либо пощады. Чаще всего они всё же молили о быстрой, безболезненной смерти, так как на спасение надежды оставалось чудовищно мало. Теперь три друга стояли, прижавшись к стене, и тихо разговаривали, опасаясь, что кто-то их может подслушать.

– Но как ты всё-таки сюда попал? Почему же ты не уехал в Америку?

– Не успел. Я приехал в Германию буквально на несколько недель: забрать нужные бумаги и обратно, но меня схватили при первой же удачной возможности. А сюда как попал… Милый мой, это уже третий лагерь смерти. Не знаю, почему меня переводят, однако, предполагаю, что они хотят, чтобы все мои знакомые и друзья, имеющие хоть некоторое влияние в этом мирке, потеряли след. И вот, – он раскинул во тьме руками. – Посмотри вокруг – кто здесь будет искать меня? Мы теперь здесь… гниём заживо. Кстати спасибо тебе, что принёс немного этого замечательного, великолепного хлеба. Как видишь, мы в этом немного нуждаемся. Некоторые даже намного больше, чем я. – С этими словами он отправил булку куда-то во тьму. Оттуда послышалось тихое «thank you so much».

– Всё будет, Люд, – попытался успокоить его Вилл и, спустя некоторое время, продолжил. – Если подумать, то я такой же узник, как и ты. Неужели ты думаешь, что у меня или у Фрида больше свободы? – Людвиг удивлённо смотрел на Вильяма, а тот продолжал. – Конечно, нет. Отсутствие решётки совсем не означает наличия свободы.

– Всё так, Вилли, однако, тебя не заставляют с утра до ночи впахивать, как угорелый, под страхом того, что больше не увидишь рассвета. Особенно тяжело это даётся тем, кто не привык к подобному обращению. Я учёный, Вилл, а не строитель, не каменщик и даже не дровосек.

– Все мы жертвы режима…

– Все мы жертвы режима, Вилл, – перебил его Людвиг. – Однако, возможно, именно вы будете бросать лопатой землю на всех нас. Посмотри вокруг. У тебя и у Фрида здесь самая высокая вероятность ещё обрести счастье в жизни, поэтому, прошу, постарайтесь наладить жизнь, если вся эта чертовщина когда-нибудь всё же закончится.

– Обрести счастье в жизни? О чём ты, Люд? Закрывая глаза, я вижу, как невинных людей сжигают и расстреливают сотнями! Я вижу страх в их глазах! Я вижу отчаяние, смирение и страдания! А самое ужасное состоит в том, – шептал Вильям, – что это делается моими руками. Я убиваю людей, Люд! Я убиваю людей! О каком счастье может идти речь?

Сигарета медленно тлела в худощавой руке Вилла. Они сидели в жалкой каморке одного из местных служак, который сейчас вышел, развязав этим им язык.

– И что ты думаешь? – спросил Фридрих.

– Я не знаю.

– Сколько людей уже погибло в этом лагере? Есть предположения? У меня – нет, у тебя, я уверен, тоже.

– Конечно, списков ведь не ведём.

– Не собираешься же ты его бросить в этой темнице?

– А есть другие варианты? – спросил Вилл, поймав многозначительный взгляд Фрида.

– Ну и погодка! Чёртовы евреи! Всё из-за них! – вдруг оборвал разговор Силвер, хозяин дома, совсем уже помешанный на расовой принадлежности и идеологии государства.

– А как ты считаешь, Силв, евреи – люди?

– Известно, люди, только низкого качества.

– Из-за чего?

– Так угодно богу. Не знаю. Отстань.

– А был ли ты знаком лично хоть с одним из них?

– Конечно, нет. Я всегда держался подальше от этого мусора, – самодовольно и с какой-то даже великой гордостью произнёс Силвер.

– Страшное дело, Вилл. Человек даже не общался ни с одним из них, но всё равно ненавидит. То есть, у него не было даже мрачного

опыта, – говорил Фридрих, громко хлюпая сапогами по грязи.

– Вот именно, что страшное. Только мир почему-то не замечает этого.

– У меня такое ощущение, что вокруг все рехнулись.

– Или только мы с тобой.

– Лучше сойти с ума вдвоём, чем всем миром сразу.

– А по мне, так разница небольшая, ведь вы друг друга всё равно не можете понять.

Мрачная погода. Дождь будто выливал все свои запасы. Казалось, он хотел вылить всё, что нужно было вылить за весь год. Его размеренный шум успокаивал и волновал душу одновременно. Вдруг Вилл услышал громкое жалобное одинокое мяуканье и грозный, злостный многоголосый лай. Он сидел в каморке в полном одиночестве, глубоко погрузившись в свои мысли, совершенно покинув этот прекрасный, ужасный бренный мир. Жалобные всхлипы продолжались, но и уже как бы двинулись по затухающей, уходящей вдаль. Вдруг Вильям очнулся – будто вернулся из забытья. Он мгновенно схватил палку, которая первой случайно попала в его ладонь, и кинулся на крик о помощи. Несколькими ударами по худым рёбрам, собаки отошли на небольшое расстояние от маленького комка шерсти, трепещущегося в ужасных агониях, однако, чтобы окончательно заставить шавок убраться вон, ему пришлось сильно поколотить их палкой, крича при этом, будто его уже искусали и заразили бешенством.