Читать книгу Дни стужи - Максим Макаренков - Страница 2

– Вот эту возьмете и уйдете, – крепкий желтоватый ноготь отчеркнул расплывчатое изображение стола, на котором стояли три полуразвалившиеся картонные коробки. Что в них лежало, разобрать на снимке было невозможно, какие-то серые прямоугольники. Тем не менее качество фотографий впечатляло. С такими карточками никаких карт и набросков местности не нужно, вся зона операции как на ладони. Вон и железнодорожная платформа видна отлично, а вот тропка до самого развала, так и не заросла она, ничего там не приживается, даже новая сорная трава – синеватая с узкими листьями, острыми, как хорошо наточенный нож.

«Где только купец такие картинки добыл? – размышлял Стас, глядя на чуть выцветшие, но довольно хорошо сохранившиеся снимки, разложенные приказчиком на верстаке. – Последние спутники лет сорок назад упали, мир снова сделался безграничным, опасным и таинственным. Пропади они, конечно, пропадом, эти тайны, но тут уж ничего не поделаешь».

А приказчик-то, гляди, как четко излагает. Видать, не раз репетировал.

Вздохнув, Стас шагнул к верстаку, ткнул в снимок тростью.

– В коробках что?

– Сам не знаю, – приказчик покачал головой, всем своим видом показывая, что рад бы помочь, но не может.

– Значит, мы должны пройти по этой тропке, пересечь площадку длиной около двадцати метров, подойти к этому столу, забрать крайнюю справа коробку и уйти. Так? – вкрадчиво спросил Стас, поигрывая тростью.

– Ага, все правильно, – спокойно ответил приказчик, но на увесистый набалдашник трости, которым Стас похлопывал по раскрытой ладони, посмотрел немного нервно.

О трости этой ходило немало слухов: одни говорили, что внутри спрятан клинок из заговоренной стали еще того, старого, мира, другие шепотом рассказывали, что на ней заклятье, дающее Стасу власть над сумеречниками, третьи – что в ней сгусток жидкого огня. Точно же не знал никто. Зато хорошо известно было, что трость эту Хромому Стасу подарил сам Старшой – легендарный командир порубежников, отправляя своего лучшего взводного в отставку.

Пятнадцать лет Стас со своей командой носился по жутковатым чащам Лосиного острова, выжигал гнезда «черных вдов» в глуши Ярославских лесов, уцелел в трех самоубийственных рейдах на схроны некромантов. Отбивался от самой разной нечисти, давая время волхвам-вязальщикам разобраться в хитросплетении нитей, скрепляющих нечисть с сутью нашего мира, и нанести решающий удар. Рубился с людьми и нелюдью, усмирял бунт чернобожцев и просто гонял лиходеев, сидевших вдоль московского тракта в ожидании торговцев, отбившихся от каравана или рискнувших продвигаться небольшой компанией.

Заслужил он славу жестокого бойца и хладнокровного командира, берегущего своих, а потому, когда когтистая лапа непонятно откуда взявшегося овражника располосовала взводному голень, то тащили его до базы бегом, молясь всем богам, чтобы не пришлось ногу отрезать. Обошлось – яд и грязь волхвам и травникам вытянуть удалось, но охромел он навсегда. Его звали в штаб, но Стас отказался, и тогда Старшой тяжело вздохнул, выматерился и положил на стол тяжелую черную трость – прощальный подарок отставнику.

Отставник дар принял с благодарностью и ушел на вольные хлеба, благо такого знатока сразу стали зазывать к себе в охрану и купцы, и банкиры. Даже два политика, говорят, помощников с приглашениями присылали. Вышло, правда, все иначе.

Была в жизни Хромого и парочка темных пятен, но что там к чему – точно никто не знал. Раз по большой пьянке попробовал что-то вякнуть Федюня Бронницкий, пузырил губки, вещая о хорош-шем знакомце в штабе, многозначительно водил толстым пальчиком, глядя в сторону тихо сидевшего в глубине трактира Стаса, да ничего толком сказать не успел, развезло. А наутро нашли Федюню в сугробе, синего и твердого, что твое полено.

Поскольку сам Стас Григорьевич к делам Верхнего и других миров отношения не имел, сиречь ведуном не был, то народ пару раз посмотрел в сторону его верного напарника, известного как Иван Николаевич. Откуда тот взялся да как они познакомились, никому вроде бы не было известно, но после отставки Стаса все дела они ворочали вместе. Иван Николаевич подозрительные взгляды встречал с невинностью престарелой монахини и лишь по-девичьи моргал густыми ресницами.

Видение синего негнущегося Федюни некстати мелькнуло перед глазами приказчика, когда он смотрел на серебристую каплю навершия трости, методично опускающуюся на широкую смуглую ладонь, пересеченную старым шрамом. Но приказчик продолжал стоять на своем:

– Берете и уходите. А что в коробках – не знаю. Мое дело передать, сами понимаете, Стас Григорьич. Обязательное условие – уложиться до новогоднего вечера. То есть самое большее за три дня.

Сказал – и покосился на окно, за которым серые зимние сумерки стремительно превращались в глухую ночь. Поежился. Стас заметил, молвил ободряюще:

– Да не бойся, Акимыч, сейчас тебе Иван Николаич провожатого подвесит, дойдешь, как по Тверской.

Приказчик явно приободрился:

– Ну спасибо тебе, друг любезный! Место у вас, сам знаешь, глухое, как только тут живете.

– Хорошо живем, хорошо. Ты мне зубы-то не заговаривай. Купец твой сам понимает, чего от нас хочет? Это ж не просто дровишек из лесу притащить. Это же Старый Базар! Ты знаешь, сколько там народу легло? Который вот так вот сходить за барахлишком хотел? Да еще и срок ты нам ставишь – три дня! Да еще и под Новый год!

Приказчик тяжело вздохнул:

– Семьдесят монет.

– Что-о?! – раздалось из дальнего угла комнаты. Заскрежетал отодвигаемый стул, и Акимыч, выставив перед собой в успокаивающем жесте раскрытые ладони, испуганно попятился:

– Не шуми, не шуми, Иван Николаич, не заводись! Мое дело вам цену назвать, сами знаете. Я человек подневольный!

– Поднево-ольный… – со значением протянул появившийся из скрытого тенями угла комнаты тот, кого назвали Иваном Николаевичем. Был он на полголовы ниже рослого Стаса, но впечатление производил внушительное. Массивный, широкоплечий, с короткими, чуть кривоватыми ногами степного наездника, он двигался с обманчиво неторопливой ленивой грацией сытого хищника, да и в лице его было нечто, вызывающее в глубинной родовой памяти видения степных божков, о которых рассказывали испуганные караванщики, пересекавшие безлюдные пустоши казахских степей.

При этом Иван был светловолос, сероглаз, одет в самый что ни на есть европейский костюм хорошего кроя и походил скорее на представителя крупного торгового дома, чем на того, кем был на самом деле. А был он одним из лучших во всей Республике Московия волхвов-вязальщиков.

– Хорошо ли вы себе представляете, что такое местность с особыми физическими условиями, в просторечии именуемая нехорошим местом? – спросил он тоном лектора, пытающегося добиться ответа от нерадивого студента.

Приказчик кивнул и произвел пальцами в воздухе некое движение.

– Значит, не представляете, – со злорадным удовлетворением констатировал Иван. – Действительно, зачем нам?! Живем-поживаем, беды не знаем. А что на развалинах строимся, мы же не любопытные, так? Привыкшие мы? – спрашивал он, приближаясь к приказчику.

Акимыч почувствовал себя неуютно и поежился.

– Ну хоть что такое Событие, вы знаете? – спросил ведун участливо, и Акимыч часто закивал. – Уже хорошо, – похлопал его по плечу Иван.

О Событии знали все. Около сотни лет назад то ли предки намудрили, то ли звезды так неудачно встали, но на Земле открылись проходы в другие пространства и оттуда полезла всякая живность. К тому же в некоторых из этих пространств существовало то, что люди называли магией, волшебством, волшбой, вуду – слов, именующих данное явление, много. Часть планеты смогла приспособиться к этой новой жизни, а часть словно повисла между двумя мирами, старым и новым. Вот такие места теперь и называли нехорошими, или особыми, и Акимыч это знал не хуже ведуна.

– Так что такое «нехорошее место»? – все тем же лекторским тоном осведомился Иван и уставился на оробевшего приказчика с ласковым поощрением: мол, не стесняйся, школяр, излагай.

– Чудища там… или призраки… нечисть, в общем, – и Акимыч сделал знак, оберегающий от той самой нечисти.

– Грубо, но верно. Например, там обитают психофизические субстанции, содержащие фрагменты информационно-эмоциональных характеристик людей, попавших под влияние псевдоразумных, предположительно волновых, пакетов во время События. Образовавшиеся новые устойчивые объекты обладают возможностью взрывной активности на территории особых зон.

– Иван Николаевич, а по-простому бы?

– Да не знает никто толком, Акимыч, что там произошло, – развел руками Иван. – Но в результате получили мы злобных неприкаянных тварей. Например, пассажиров Потерянного Поезда. И купец твой хочет, чтобы мы пошли аккурат туда, где на этих самых тварей есть все шансы напороться. Вот ты сейчас знак сделал. Обереги при себе держишь. Велесу требы приносишь. И Казанскую Божью Матерь не забываешь, так?

Приказчик кивнул.

– Лет двести назад тебя бы засмеяли, посчитали бы суеверным неучем. А сегодня мы с тобой точно знаем: не оборонись ты знаком, по дороге к тебе вполне мог плакунец присосаться. А то и снежный двойник в сани уселся бы. И я вот тоже именно Велесу требы приношу и к нему обращаюсь. А Стас он воин, он Перунов человек. – Надо сказать, что на этих словах Иван весело посмотрел на друга… – Другие к Христу обращаются, тот их хранит. Уяснил?

Акимыч кивнул.

– Так сколько монет тебе купец выделил? – совершенно буднично спросил Иван.

– Сто двадцать, – честно глядя ему в глаза, ответил Акимыч.

– Значит, сто пятьдесят, – задумчиво произнес в пространство Станислав.

– Давай сто сорок, червонец твой, так и быть, – протянул руку Иван.

Приказчик со вздохом полез за пазуху и добыл оттуда тяжелый кошель. Достал из него десять увесистых красноватых кружков с отчеканенным святым Георгием, сунул их в карман и, снова душераздирающе вздохнув, затянул шнур на кошеле и вложил его в руку волхва.

– И еще ящик табака и мешок кофе. Только настоящего, а не цикория, который ты в лавке под видом заморской «арабики» толкаешь. Это уже после дела, под расчет, – отведя за спину руку с кошелем, добавил Иван.

– Грабите, да? – с тоской глядя на напарников, протянул Акимыч. Впрочем, настоящей слезы в голосе не было.

– Грабим, Акимыч, грабим, – подтвердил Стас и тут же утешил: – Так не тебя ведь, а хозяина твоего, купца первой гильдии Столярова Петра Фаддеевича, так что ты особо не убивайся. Да и ты свои десять монет с дела имеешь. Так что лети к купцу, голубь ты наш, и скажи, что бился до последнего, но супостаты тебя одолели и меньше чем за сто пятьдесят монет лезть туда, где Потерянный Поезд ходит, не согласились.

– А если Столяров меня к этому… Могамбе пошлет?

Стас только пожал плечами:

– Да ты уж ходил к нему. Нет, нубиец, конечно, человек серьезный, но цену он тебе заломил такую, что ты сглотнул и откланялся. А еще ты у Володи Сибиряка и Хасана Песчаника был, но они отказались. Так что не крути, Акимыч, да и деньги ты уже отдал.

– А-а! – махнул рукой приказчик. – Давай своего провожатого, ирод, да пойду я, пока совсем не запуржило.

– Не запуржит, не бойся, – уверил его Стас, глядя в окно, – луна светит что праздничный фонарь.

Акимыч зябко передернул плечами:

– Толку с того фонаря. Только тени чернее. А что там, в этих тенях, сам знаешь! И как вы тут только живете? – снова спросил он.

– Хорошо живем, Акимыч, ты не переживай – и воздух чистый, и соседи тихие да дружелюбные, – посмеиваясь, закружил вокруг приказчика Иван, водя вокруг его плеч и головы расслабленными пальцами, словно плел невидимую сеть. Отойдя на пару шагов, присмотрелся, удовлетворенно кивнул и принялся лепить невидимый снежок.

Акимыч завороженно смотрел, как между пальцами ведуна пробились голубоватые лучики, как тот разжал ладони, выпуская в воздух текучую, переливающуюся каплю теплого небесного оттенка.

– Ну, вот тебе и провожатый, – сказал Иван, тихонько подталкивая каплю к приказчику. Лениво колыхнувшись, она поплыла по воздуху и зависла над левым плечом Акимыча.

– Пойдем, провожу я тебя да покурю заодно. – Зажав в зубах тонкую самокрутку, Стас накинул на плечи тяжелый тулуп и направился к двери.

Прошли длинным темным коридором, где приказчик боязливо оглядывался и прислушивался, шарахаясь от неясных шорохов и шепотов, плавающих в прохладном сухом воздухе.

Наконец Стас потянул на себя тяжелую железную дверь и, оглянувшись на гостя, сделал приглашающий жест. Акимыч захрустел снегом, поднимаясь по ступенькам, снова боязливо огляделся и заспешил к саням, на передке которых сидел, дыша на руки, возница – напряженный и испуганный.

– Никак видел кого? – крикнул ему, улыбаясь, Стас.

– Не видел, да и хвала богам! – плюнул извозчик и, едва приказчик уселся в сани, ожег лошадь вожжами.

Стас лишь тихонько хмыкнул и прикурил.

Привалившись к дверному косяку, он с удовольствием вдыхал морозный, пахнущий свежей дыней воздух. Поднял голову, выпустил в непроглядно-черное высокое небо струю дыма, широко, до хруста потянулся, чувствуя, как покусывает щеки крепкий мороз. Чуть подрагивали острые белые точки звезд, тихо шептал, потрескивал, жил своей странной жизнью лес, подступивший к самым домам, и что-то мелькало меж стволов – легкое, невесомое, словно обрывок чьего-то заблудившегося сна.

Стас посмотрел по сторонам. Слева все так же слепо глядел провалами окон, давно лишившихся стекол, девятиэтажный дом, задолго до События обветшавший, близнец того, что напарники облюбовали для своего жилья и конторы. И дальше тянулся ряд таких же пустых, заброшенных людьми коробок, где зимой завывал ветер, катая по полам покинутых квартир комки истлевших бумаг и холодной пыли, да куда забредали изредка странные лесные существа, чтобы посидеть в разваливающихся креслах и посмотреться в мутные зеркала кое-где оставшихся платяных шкафов.

Мир стал таким, когда произошло Событие. Именно так, с заглавной буквы.

Что тогда творилось, можно было догадаться, посмотрев на соседний дом – закопченный, оплавленный, угол его стек, словно воск со свечи, намертво запечатав крайний подъезд, а из середины дома, на уровне седьмого этажа, торчал костяк какого-то крылатого чудовища, врезавшегося в здание во время События. Иван и Стас не раз до хрипоты спорили, что же это за тварь была, но к согласию так и не пришли.

Докурив, Стас аккуратно загасил окурок в специально установленной возле двери большой металлической пепельнице и, зябко передернув плечами, отправился обратно.

* * *

– Слушай, Вань, а оно нам надо? – с сомнением протянул Стас, разглядывая разложенные на верстаке снимки. – Это же аккурат посередь дороги Потерянного Поезда.

Палец Хромого уперся в тонкую нитку железнодорожных путей, проходящих совсем рядом с местом их предстоящей операции.

– Ну, это, конечно, не яблоки у тети Зины таскать, но бывает и хуже. Просто еще одна гадость, оставленная нам милыми предками. В конце концов, не в туркестанские степи отправляемся. Опять же сто сорок монет, что, согласись, существенно.

– Так-то оно так, да ведь Новый год на носу, вот что меня беспокоит. Знаешь ведь – самое лихое время, лучше без нужды не высовываться.

– И снова ты прав, друг мой, – кивнул Иван, – только что же ты молчал, когда Акимыч нам песни пел?

– Так ведь сто сорок монет! – развел руками Стас и улыбнулся. – И опять же Сибиряку с Песчаником нос утереть.

– Но три дня, – хмыкнул Иван, – придется напрягаться.

– Значит, нечего лясы точить, давай дело делать. – Хромой расчистил на верстаке место, сдвинув в сторону заготовки амулетов, костяную трубку с начатым хитрым узором и кучу прочей неопределенной мелочи. Неторопливо разложил оставленные приказчиком снимки, выровнял легкими касаниями, навис над получившейся картой, упершись ладонями в столешницу. Ведуном он не был, тонкие миры не видел, но интуиция у Стаса была потрясающая. Такая, что Иван иногда думал: а не скрывает ли друг какие-то свои способности? Впрочем, слишком многое они прошли вместе, слишком часто от доверия зависела жизнь. Так что ведун просто смирился с тем, что в напарники ему достался воин с редкостным чутьем на всякие гадости. Такой он есть, и нечего богов гневить.

Иван, что-то бурча под нос, прошел к длинным книжным шкафам, что занимали дальнюю от входа стену огромной комнаты с низким потолком, служившей напарникам кабинетом, мастерской и время от времени столовой. Привычным движением достал с полки толстую тетрадь в кожаном переплете. Без такой тетради не обходился ни один уважающий себя вязальщик – в них заносились малейшие крупицы знания о существах, появившихся в мире после События, о необычных местах, где удалось побывать самому, и о тех местах, о которых рассказывали удивительное. Сюда также записывались легенды, слухи, заклинания и системы медитации – словом, все, что могло однажды пригодиться и спасти если не жизнь, то душу, или суть, как называли вязальщики эту неопределенную субстанцию, позволяющую людям оставаться людьми.

– И кого мы там можем встретить? – не оборачиваясь, спросил Стас.

– Так, судя по всему, – листал плотные желтоватые страницы вязальщик, – Каблучки, Мальчика-отличника и Портфель. Всего троих. Не худший вариант. Кстати, если верить тем свидетельствам, что у меня имеются, никто не видел их там вместе. Только поодиночке. Еще один плюс.

– Поодиночке, говоришь, – Стас не отводил взгляда от снимков, – это, конечно, хорошо. Будем надеяться, что нам хватит везения на весь остаток года.

* * *

Вышли задолго до рассвета.

Заперев двери и запечатав их знаком, Стас опустил в карман полушубка массивный ключ, подергал дужку замка и неторопливо поднялся по ступеням к притопывающему на морозе Ивану. До ближайшего постоялого двора с теплой конюшней предстояло еще прошагать мимо пары одиноко стоящих высотных домов – пустых, заросших ломкой белой мороз-травой, вывернуть к древнему, выгнувшему спину над заброшенной железной дорогой мосту и идти вдоль него.

Напарники размеренно шагали посреди улицы, внимательно поглядывая на темные окна и подъезды, хотя опасности не ждали – места были хорошо знакомые, не раз ими чищенные, но привычка везде и всегда соблюдать осторожность давно стала неотъемлемой частью их натуры. Потому и дожили они до своих лет достаточно здоровыми телесно и в своем уме остались. Непроглядно-черное брюхо моста закрывало звезды, в глубине под опорами что-то шевелилось, попискивало, но, судя по ощущениям, угрозы не представляло – одна ночная живность ест другую, картина понятная и естественная.

Зажелтело впереди окошко постоялого двора, донесся запах свежего хлеба, всхрапнула чья-то лошадь – видимо, кто-то спешил, тоже встал до рассвета. Может, курьер, а может, купчик с вечера загулял да решил поутру проветриться.

Не заглядывая в дом, друзья прошли к длинному бетонному ангару, в котором размещалась платная конюшня. Сонный служитель, потирая кулаком глаза, провел их к отдельному ряду узких стойл, из которых неслось тихое шипение.

Иван вывел сине-черного полоза, пахнущего сухим горячим песком, ласково потрепал по вытянутой морде. Тот сразу же извернулся и ткнулся носом в Стасово плечо, настойчиво шипя и пытаясь облизать его красным раздвоенным языком.

– Погоди ты, погоди же ты, Уголек.

– Разбалуешь. Испортишь скотинку, – тяжело вздохнул Иван, глядя, как друг роется в кармане полушубка, доставая завернутое в тряпицу засахаренное яблоко. – И ведь заранее прихватил. Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты его не кормил сладким, а?

– Да не гунди ты, Вань, – отмахнулся Хромой, умильно наблюдая, как Уголек хрумкает яблоко.

Перед воротами, из которых тянуло холодом, полоз замешкался, замотал головой, но все же позволил вывести себя на улицу и, вздохнув, побрел к стоявшим под навесом легким саням. Держать полоза и сани возле своего дома напарники считали нецелесообразным – уход, кормежка, еще одно теплое помещение… при мыслях об этой мороке они дружно махали рукой и предпочитали ежемесячно платить хозяину постоялого двора. Да и содержать неприхотливых выносливых полозов куда дешевле, чем лошадей, не говоря уже о неповоротливых колесных сооружениях, что по старинке называли автомобилями.

Иван тихонько чмокнул губами, тронул поводья, и Уголек сразу пошел своим странным скользящим аллюром. Стас завороженно смотрел, как рептилия с неземной грацией выбрасывает вперед сначала задние, потом передние ноги, поводит из стороны в сторону вытянутой сплюснутой головой, стреляя ярко-красным языком.

Небо из черного делалось фиолетово-бархатным, побежала по краю апельсиновая полоса рассвета, чуть ниже проступило серо-стальное лезвие безоблачного зимнего утра, почти прозрачное, еще не налившееся холодной звенящей синевой.

– Приехали. – Иван спрыгнул в снег, повел Уголька к развалинам, оставшимся от древнего ангара неподалеку от заброшенной железнодорожной станции. Примотал поводья к торчащей арматуре и кивнул Стасу: – Давай. Глянь по сторонам и помоги запечатать. Не будем тянуть.

Хромой аккуратно выбрался из саней, придерживая под мышкой связку кольев, высотой ему по грудь. Развязал стягивавшую их бечевку и зашагал вокруг саней, глубоко втыкая колья в снег. Окружив сани с запряженным в них Угольком этим странным частоколом, пятясь, вышел из круга. Теперь дело было за Иваном. Ведун пошел посолонь, касаясь рукой верхушки каждого кола. В ответ на них загорались прозрачно-белые огоньки, а между кольями возникала прозрачная, чуть подрагивающая завеса.

Когда закончили, Стас подхватил объемистую сумку, повесил ее на плечо, и напарники двинулись к станции. Иван оглянулся – возле разрушенного ангара никого не было, и только подрагивал возле дальнего угла здания морозный воздух.

* * *

– Вроде чисто всё. Прямо как на снимках, что купец прислал, – прошептал Иван, приглядываясь к вьющейся между сугробов тропке, выходившей на большую утоптанную площадку, заставленную старыми рассохшимися столами с наваленным на них барахлом. Рядом со столами тоже лежали кучи тряпья, коробок, потрепанных книг и прочего маловразумительного хлама, который составляет большую часть товара любой барахолки. Только перед здешними прилавками не было ни души. И ни единой снежинки не упало на потрескавшиеся доски. Здесь стояла вечная жара, от которой почва растрескалась и спеклась в камень.

Стас подумал, что все это напоминает какой-то безумный кусок янтаря, в который вместо насекомого поместили несколько сотен метров пространства, вырвав его из времени. С того момента здесь постоянно царило лето. Непонятно откуда лился неживой желтый свет, листья на деревьях, окружающих площадку, сохранили цвет, но казались вырезанными из бумаги, стволы потрескались, некоторые ветви так и остались поднятыми порывом ветра, улетевшим больше сотни лет назад.

И тишина.

Мертвенная напряженная тишина.

– Ладно, чего разлеживаться? Тропка вроде всегда безопасной была, ни Каблучков, ни Мальчика-отличника не видно, так что быстро проходим напрямую, вон до того стола, где швейная машинка лежит. Возле него сворачиваем и проходим краем, между рядами не идем, не нравятся мне вон те две выбоины.

Иван молча кивал. Стас, как всегда, выбирал наиболее безопасный и простой путь. Следовало просто идти за ним шаг в шаг и смотреть по сторонам.

Тропинка, ведущая к развалу, тоже была странной, чужеродной, вызывающей озноб. Довольно широкая – два человека спокойно разойдутся, чуть повернувшись, – она тоже была покрыта сухой теплой пылью, отчего громоздящиеся по бокам сугробы казались еще более нереальными. Кое-где снег нависал над тропинкой белыми языками, державшимися непонятно на чем. Ивану очень хотелось дотронуться до снега рукой, сбросить на землю, но он не решался. И никто из тех, кто здесь проходил, так и не решился, насколько он знал.

Стас уверенно дошел до конца дорожки – давно было известно, что она достаточно безопасна, – и остановился у покосившегося столба, с которого свисал до самой земли оборванный провод в черной оплетке. Здесь уже чувствовался сухой жар, исходящий от почвы, льющийся сверху, ощупывающий неслышными волнами лица незваных гостей.

– Ну что, двинулись? – тихо спросил Стас не оборачиваясь и, не дожидаясь ответа, сделал первый осторожный шаг.

Исчезло время. Пространство сузилось, наполнилось сухим запахом мертвой земли и попавшего в ловушку тепла. Нестерпимо громкие звуки падали и вязли в томительной глухой тишине.

Иван шел позади, вполоборота к Стасу, контролируя происходящее по бокам и позади.

Шаг, другой.

Куча синевато-серого тряпья. Шевельнулась?

Нет, показалось.

Надвигается угол стола, окантованный полосой ржавого металла. Со стола свисает угол разодранной коробки, внутри навалены пожелтевшие ломкие брошюрки, названий не разобрать.

Там, за куполом молчания, распахивается бесконечное зимнее небо, тянут к нему голые ветви перекрученные замерзшие деревья, вспыхивает под солнечными лучами пушистый белый снег. Здесь – годами недвижные тени и тишина.

– Стой, – тихо сказал Стас.

Иван замер раньше, чем услышал слова напарника, – почуял.

Опустившись на корточки, Хромой задумчиво посмотрел туда, где подрагивало над неприметным бугорком прозрачное марево.

– Видишь? Или мне мерещится? – показал он присевшему рядом Ивану.

– Нет, не мерещится. Дрожит воздух, дрожит, – напарник всмотрелся в марево: оно нравилось ему все меньше и меньше.

– А значит, мы туда не пойдем. А пойдем мы в обход с другой стороны, – и Стас двинулся вдоль первого ряда столов.

Предметы казались неестественно яркими и отчетливыми, взгляд примечал малейшую трещинку на столешнице, и она тут же разрасталась, заполняла собой пространство, старалась затянуть вглубь. Отвести взгляд – и то усилие требовалось.

– Теперь я быстро перебегаю к столу, хватаю чертову коробку, и мы очень спокойно возвращаемся, – сквозь зубы пробормотал Стас.

– Давай, пошел, – Иван легонько хлопнул друга по плечу.

Хромой несколькими большими шагами преодолел расстояние до нужного стола, плавным движением поднял коробку и застыл. Иван видел, как по шее Стаса медленно ползет капля пота, как окаменели его мышцы в ожидании возможного, ох какого возможного, удара. Это был едва ли не самый опасный момент внешне совершенно простой операции. Такие вот зачарованные места непредсказуемо реагировали на вмешательство. Все могло пройти успешно или пойти наперекосяк. Порой люди погибали, передвинув совершеннейшую безделицу с того места, где ей надлежало быть, а случалось – вывозили целые повозки ценнейших раритетов, однако зачарованное место не реагировало никак.

Вроде обошлось и сейчас. Стас, не оборачиваясь, шагнул назад, еще…

– Стас, слева, – очень спокойно и негромко сказал Иван.

Хромой застыл на месте, не поворачивая головы, скосил глаза влево. Там, среди окаменевшей травы, виднелась небольшая промоина, оставленная последним, прошедшим более ста лет назад, дождем. Сейчас из нее поднимался легкий беловатый дымок, и что-то чуть слышно булькало.

– Неприятный звук, – сглотнул Стас, – и что это может быть?

– Не знаю, – честно ответил Иван, – но двигаться будем быстро.

Дымок плотным белесым шнурком, чуть подрагивая, поднимался вверх, отчего создавалось мерзкое ощущение, будто какая-то безглазая тварь прислушивается к тому, что происходит в окружающем пространстве. Иван понял, что совершенно не хочет узнавать, что ее так интересует.

– Стас, ты только меня не прикрывай, а двигай тоже быстро-быстро, – чуть слышно предупредил он друга, не прекращая осторожно, быстрыми мелкими шажками продвигаться к выходу с выдернутой из времени барахолки.

– Не учи ученого, – буркнул в ответ Хромой и тоже зашагал быстрее.

Дымок вроде бы потянулся в их сторону, и Иван почувствовал, как моментально взмокла спина. Не простыть бы, пришла в голову шальная, вызвавшая нервный смешок мысль, но тропка была уже совсем близко, и Стас с расползающейся коробкой, аккуратно ставя ступни посередине пыльной дорожки, шагал туда, откуда веяло свежим, невероятно сладким зимним воздухом.

– От же ж, – выдохнул сквозь зубы Хромой, и Иван резко повернул голову, выпуская из поля зрения оставшийся позади слева дымок.

Неторопливо, словно прогуливаясь, со стороны платформы к ним шла молодая женщина. На вид ей было лет двадцать семь, а может быть, тридцать, высветленные волосы, уже начинающие темнеть у корней, обрамляли простенькое лицо, легкое летнее платье излишне плотно обтягивало намечающийся животик, на правом плече объемистая коричневая сумка. И отчего-то невыносимо громко цокали каблучки открытых летних туфель. Иван с болезненной отчетливостью видел облезший красный лак на ногте большого пальца, разбегающуюся от мыска туфли сеточку мелких черных трещин, видел, как лениво поднимается пыль, когда женщина делает очередной шаг… а потом Стас как-то оказался уже перед ней, ударил неуловимо, и светловолосая фигурка сложилась пополам, отлетела на несколько метров, пропахав в снегу глубокую борозду.

– Ваня, бегом! Выбирайся с полосы! – заорал Стас, и Иван со всех ног понесся вперед, ежесекундно оглядываясь туда, где продолжала меланхолично тянуться к небу нитка серого дыма. Он заметил, что, добравшись до высоты в два человеческих роста, дымная струя начинает изгибаться, словно площадь накрыта невидимым куполом.

Размышлять над тем, что это может значить, некогда. Убедившись, что непонятное явление не представляет опасности, ведун наддал и, сделав несколько отчаянных прыжков, провалился почти по колено в снег.

Стас стоял на коленях, аккуратно опустив в сугроб коробку-заказ. Запустив обе руки в объемистую кожаную сумку, Хромой пытался что-то в ней нащупать, не отрывая взгляда от лежащей в снегу женской фигурки.

Снег вокруг нее вихрился маленькими злыми смерчами, они танцевали, кружились, закрывали лежащее тело в нелепом посреди белоснежного полотнища цветастом платье. По ушам ударил резкий металлический вой, и из снежной завесы вырвалось чудовище.

Длинные голубовато-прозрачные волосы развевались под порывами ветра, вились вокруг вытянутой черной морды, змеино-гибкое тело рассекло снежный покров и взмыло перед Стасом. Иван задохнулся от неожиданности.

Монстр на две с лишним головы возвышался над Стасом, распахнув длинные тонкие лапы, заканчивающиеся огромными, даже на вид кинжально острыми когтями, словно приглашая жертву в смертельные объятия.

Стас вытянул перед собой руки – в правой короткий кинжал с резной витой рукоятью, в левой – меч с широким лезвием. Скрестил руки на уровне груди, и в раззявленную пасть, готовую исторгнуть жуткий рев, из перекрестия меча и кинжала ударил луч голубого сияния. Чудовище опрокинулось в снег, и Стас тут же прыгнул вперед, занося над головой клинок…

Иван мягко опустился на пятки прямо в снег и закрыл глаза. Ими он увидел достаточно, поймал рисунок движения твари и мог вести ее теми внутренними чувствами, для которых не было названия.

В тонком мире нежить выглядела сгустком коричневых лент, более плотных к центру и дымчатых, полупрозрачных по краям. Извивающихся, выстреливающих в окружающее желтоватое пространство, налитых густой, словно перестоявшая медовуха, прогорклой злобой.

Иван осторожно выпустил мысленный щуп, послал его вперед, незаметно провел между краями лент и сосредоточился на том, что ощутил…

Тем временем клинок Стаса погрузился в грудь чудовища, но оно будто не заметило холодной стали. Плохо… он надеялся, что хотя бы скует движения монстра. Скользкое черное туловище забилось в конвульсиях, и Стас отлетел в сторону. Отплевываясь, вскочил и едва успел отразить удар когтистой лапы. Чудовище отпрянуло и снова завизжало. В глазах у Стаса потемнело, искалеченная нога налилась ноющей болью, руки опустились. Хромой прошептал тайные, сберегаемые в секрете слова заговора и выбросил перед собой кинжал. С лезвия сорвалась злая острая молния, опрокинула черную тушу в снег, подняв снежную бурю на месте падения.

Тишина. Но Стас знал, что это лишь передышка. Слишком короткая, чтобы набраться сил. Что же Ваня медлит? Хотелось поторопить друга, но Хромой знал: мешать вязальщику в момент поиска нельзя. И все же… быстрее бы. Стас чувствовал, что продержится еще минут пять, не больше. Налился теплом Перунов знак, и стало чуть легче. И на том спасибо, еще повоюем…

Иван же напрягал все свои чувства… Коричневое… Черное… Тускло-красное… Злоба… Холод… Черное… Грязно-коричневое… Мелькнул едва заметный проблеск зеленоватого света. Настолько мимолетный, что вязальщик едва его не упустил. Но тут же вернулся назад, начал кружить, всматривался, стараясь уловить ощущение, исходящее от зеленоватой точки.

Да, это оно.

Иван ударил вдоль своего щупа, он бил и раскачивал зеленоватый свет, посылая в него все подходящие образы, что накопил за годы жизни.

И свет отозвался, запульсировал, разросся, пожирая черную злобу и коричневую жажду убийства.

Пока не вспыхнул ослепительным смертельным изумрудом.

Некоторые вязальщики, расчувствовавшись после нескольких чарок, пускали слезу и рассказывали, что ощущали волну благодарности и умиротворения, исходящую от уничтоженной нежити. Иван никогда ничего подобного не испытывал.

Сейчас в него ударили отголоски удивления, ярости, неверия и бешеной жажды мести, убийства, уничтожения. Тварь хотела испепелить весь мир, ей не нужен был покой, она хотела…

Мелькнула размытая картинка черного шара, на поверхности которого копошились невыносимо мерзкие существа, когда-то бывшие людьми. Гнутые оплавленные башни с красными, словно упыриные глаза, бойницами. Больной, хрипящий от боли и безнадежности мир, которым правит некто, запертый в башне. Все исчезло, и Иван услышал хруст снега.

Неловко облапив расползающуюся коробку, к нему тяжело шагал взмокший от усталости, но вроде бы целый Стас. До платформы шли молча.

Не было сил говорить, не было ощущения победы, радости от хорошо сделанной работы. Глубоко внутри засело чужое видение – никогда такого не доводилось ловить в Нижнем мире, а вот же…

Тяжело поднялись на платформу, двинулись к дальнему концу: не хотелось спрыгивать и шагать через занесенные снегом рельсы, пробираться под противоположной платформой, срезая путь к ангару, возле которого они оставили сани.

Электричка возникла из воздуха. Заслонила потертым зеленым боком всё вокруг, наполнила мир стылой тоской.

Напарники стояли совершенно неподвижно. Не было ни сил, ни желания что-то делать, сопротивляться… Такому сопротивляться невозможно.

С шипением открылись двери.

В тамбуре стоял потертый мужичок лет пятидесяти. Грязноватая куртка с закатанными рукавами, лицо покрыто красно-кирпичным загаром, какой появляется от долгого труда под открытым небом.

Мужик перекинул в угол рта зажатую в зубах сигарету, приглашающе кивнул:

– Чё стоите? Прыгайте, следующая только после перерыва будет.

Стас уже готов был сделать шаг к теплому, пропахшему табаком тамбуру, но Иван мягко придержал его за рукав и отрицательно покачал головой:

– Спасибо. Мы подождем.

– Ну, как знаете, – пожал плечами мужик и глубоко затянулся. Аж щеки запали. Двери закрылись, по ушам ударил резкий гудок, и электричка отошла от платформы.

* * *

Напарники шагали по Арбату. Вкусно хрустел снег, весело кричали торговцы сбитнем, пирогами и хлопушками, гремела шарманка мерзнущего лотерейщика.

Стас поудобнее перехватил коробку, которую он перетянул наконец прочной коричневой веревкой, и с любопытством покосился на фонари, заливавшие улицу неровным желтым светом:

– Слушай, а правду, значит, говорили, что городской голова камень светодельный купил.

– Представляю, во сколько он городской казне обошелся, – хмыкнул Иван.

Дойдя до середины Арбата, друзья свернули и углубились в переулки – тихие и уютные, благодаря хорошему освещению и крепкой охране, в складчину оплачиваемой купцами.

Особняк купца Столярова прятался за основательной оградой из железных прутьев, уютно подмигивал неярким теплым светом окон первого этажа.

На стук вышел из маленькой каменной будки верзила в тулупе с поднятым воротником, басом осведомился, кто такие.

Услышав ответ, сделался любезен и предупредителен, открыл калитку и склонился в вежливом поклоне.

У крыльца уже ждал, приплясывая на морозе, Акимыч.

– Принесли! Принесли родимые! Не зря я в вас верил! Вы проходите, я сейчас Петра Фаддеича приглашу, сейчас он спустится! Приказали вас в гостиной принимать!

Гостиная оказалась на удивление небольшой и уютной, без обязательных для купеческих домов горок с хрусталями и старинными тонкостенными бокалами. Дюжий купчина в синем сюртуке и расстегнутой до середины груди белой рубахе ворвался в гостиную. Крепко пожал друзьям руки и хищно навис над коробкой:

– Ага! Оно! И это оно! – торжествующе басил он, бережно перебирая толстыми пальцами выцветшие конверты, в которых покачивались большие черные кругляши. – Акимыч, а ну подключи мой ящик к электрической машинке! – скомандовал хозяин дома, доставая один из кругляшей.

Бережно придерживая его за тонкие боковины, он положил диск на верхнюю крышку какого-то аппарата, стоявшего на низеньком боковом столике, и опустил сверху изогнутый рычаг. Раздалось тихое потрескивание, а потом странный, не то детский, не то женский голос запел:

Купец умильно смотрел на ящик, из которого доносилось пение, и задумчиво поглаживал густую бороду.

– Бабушка мне эту песенку пела. Рассказывала, что в доме у них такие вот штуки были, пластинки называются. Я и решил – расшибусь, а доченьке своей такой подарок на Новый год сделаю!

– П-подарок?! – не то всхлипнул, не то взрыкнул Стас и сделал шаг к купцу.

А тот, забыв обо всем, рылся в коробке, бормоча:

– А вот это… это я Маришеньке как раз на Новый год и заведу!

Иван с Акимычем осторожно выдавливали из дверей Хромого, задушенно шипевшего что-то неразборчивое.

– Привезу, сам кофий вам и привезу. И табачок привезу, завтра же поутру! – увещевал приказчик Стаса. Иван лишь молча сопел, упершись пятерней в широкую грудь товарища.

* * *

– Вань, а все же как ты ее? Ведь на Каблучках несколько очень крепких вязальщиков выгорело. – Стас отхлебнул из высокой кружки, аккуратно поставил ее на стол и с интересом посмотрел на напарника.

Тот уже несколько минут гипнотизировал рюмку, полную прозрачно-голубоватой настойки. Наконец резко опрокинул содержимое рюмки в рот, глотнул, замер, прислушиваясь, длинно выдохнул.

Его отпускало.

Стас терпеливо ждал ответа.

– Понимаешь, чтобы нащупать ту точку, которую можно расшатать, развязать узел, скрепляющий все части любого существа воедино, надо очень четко представлять, что это может быть. А когда найдешь – знать, как использовать. Короче, с одной стороны, очень крепко верить, всей душой верить в то, что ты в этой твари нащупал, а с другой – очень жестоко и хладнокровно использовать. Вот такие высокие слова.

– И что ты в этой нежити нащупал?

– Любовь, Стас, – пожал плечами Иван, – она же была когда-то молодой женщиной. В сумке у нее – ты заметил? – лежала какая-то плюшевая игрушка, медвежонок вроде… Кого-то она да любила.

Иван нацедил очередную порцию из пузатого графинчика, поднял рюмку, покрутил, любуясь бликами света, и залпом опрокинул.

Выдохнул, со значением потрясая указательным пальцем:

– Любовь, Стас. Как всегда, любовь.

Сидели долго и душевно. В какой-то момент за столом образовался Могамба со своими двумя племянничками, размером со шкаф каждый, ввалился с мороза Славик Ивешин и полез обниматься с криком: «Эк вам фартануло, за такое надо выпить!»

Откуда об их походе узнал Славик, даже спрашивать не стали, – он знал все и обо всех, а если не знал, то нес ахинею с таким уверенным видом, что все равно верили.

Потом кто-то из племянников Могамбы долго и нудно ссорился со Славиком и уже начинал привставать из-за стола. Иван бережно взял Славика, его шубу и трость. Посапывая, сунул оплывающего Славика в шубу, сунул в руки трость и осторожным пинком направил в сторону выхода. Охрана привычно приняла его и вывела наружу.

Но Могамбов племянник все не унимался. Стас вопросительно посмотрел на Могамбу, тот лишь пожал плечами. Уставший Стас коротко ткнул племянника кулаком в лоб, и здоровяк уснул, привалившись к стенке. Увидев такое, решил воздвигнуться второй племянничек, но Стас укоризненно покачал головой, и тот тихо сел обратно.

– Устал я что-то от этого всего, – вальяжно произнес Иван, оглядывая зал, – скучно мне стало.

– А не навестить ли Стеклянного деда? – оживился Стас.

Друг молча хлопнул его по плечу, и они засобирались. Заказ «сладкого там всякого, чтоб хорошее; копчененькое, но чтоб не сильно; фруктов – сам сообрази, ладно, и попить… Да, шипучку какую-нибудь, чтоб ничего крепкого» официант принес стремительно и упаковал как надо, в крепкую плетеную корзину с крышкой.

На извозчике отправились к деду Харитону по прозвищу Стеклянный дед.

Китайгородские переулки были темны и пустынны. Древние, обветшавшие еще до События дома уснули до весны под огромными снежными шубами, и лишь кое-где великанские сугробы прорезали узкие тропинки, прокопанные редкими обитателями этих мест. Не хотел здесь селиться московский люд, не доверял обманчивой тишине, уж больно нехорошие вещи тут творились. Давно, правда, это было, но память города длинная. Казалось бы, уже поколение сменилось, а помнят горожане, что места эти темные, хотя и не помнят уже многие, почему.

К дому, где обитал дед Харитон, тропинка вела, но давно не чищенная, так что, не знай друзья, куда идти, точно бы промахнулись.

– Что это дед тропку забросил? – недовольно пробурчал Стас в спину Ивану.

Ходить по рыхлому снегу он не любил, хромота давала о себе знать сильнее, чем обычно, начинало похрустывать колено, и Стас становился желчным и раздражительным. Хотя Харитону он ничего не скажет. Незачем заставлять Стеклянного деда нервничать. Начнет суетиться, бросится за лопатой, будет бормотать, что все стеклянное кругом, заденешь – звенит, а вот потому и сидел в дому, а гостям-то как ходить, а ежели не чистить, то никак не ходить, но стеклянное снегом обсядет, вот и видно будет, куда не ходить…

Когда дед становился таким, Стасу делалось очень неловко. И почему-то стыдно. Он-то помнил Харитона другим, еще не полусумасшедшим Стеклянным дедом, которому чудом удавалось держать свой разум на самом краешке безумия. Когда они познакомились, Стас еще не был Хромым, а про Харитона ходили легенды, и Старшой лично следил за очередностью его смен и перерабатывать не давал. Был Харитон лучшим из слухачей – умел поймать направленную мысль с такой точностью и ясностью, какая другим и не снилась. Только через него Старшой связывался с дальними постами и отрядами, отправленными с особыми поручениями. Только он дежурил или страховал других слухачей во время самых опасных дел, когда от любого случайно пойманного слова-образа зависела жизнь порубежников.

Словом, был Харитон оберегом московских порубежников, человеком важным и нужным, при этом оставался нормальным мужиком, скромничал, служил не за страх, и даже не за награды, а за совесть, потихоньку готовил себе смену да копил на домик в ближайших посадах.

Пока что-то его не выжгло. Что – точно никто не знал. Стас узнал о беде только вернувшись с патрулирования, а увидел Харитона в лазарете спустя несколько месяцев. И охнул.

Кряжистый неторопливый мужик, всегда казавшийся чуть задумчивым, на что многие и ловились, превратился в высохшего суетливого старичка с нездоровой зеленоватой кожей. Он непрерывно мелко семенил по коридорам лазарета и бормотал надтреснутым голосом:

– Стекло. Осторожно. Осторожно надо. Бьется. Колючее. Колючее стекло. Повсюду. Оно невидимое, но черное.

И все время стряхивал какой-то тряпочкой что-то невидимое с больничной пижамы. Сестры сказали, что Харитон стряхивает невидимые, но очень острые мелкие осколки. Если Харитон начинал говорить о черном стекле, значит, дело совсем плохо, придется его поить настоями.

Так и прилепилось к нему прозвище Стеклянный дед. Порубежники вздыхали, поначалу навещали Харитона часто, потом, как оно всегда и бывает, все реже и реже – закручивались дела, служба шла. И вот однажды Стас решил навестить Стеклянного деда и узнал, что в лазарете его нет. Не было его и в богадельне, где доживали свои дни безнадежно увечные и скорбные головой порубежники.

Оказалось, Харитон все же пришел в себя, насколько это было возможно, Старшой выхлопотал ему пенсию, да еще и в обход всех приказов и распоряжений выходное пособие, которого хватило на скромное жилье. Все думали, что Стеклянный дед уедет, как хотел, в посад, но он собрал невеликий свой скарб и поселился почему-то в заброшенном доме в китайгородских переулках. Деньги же положил в банк, откуда аккуратно снимал небольшую сумму каждый месяц и тратил ее на еду и редкие книги о старой Москве, которые выискивал повсюду.

Правда, частенько на него находило, и тогда он бродил потерянный меж домов и бормотал о стекле, которое надо обходить, о том, что очень страшно порезаться, и рассказывал о таких местах, что даже у Стаса и Ивана мурашки бегали.

В такое время он плохо понимал, кто он и где, тыкался в каждую подворотню, а если его задевали, плакал, что могут разбить, и жаловался, что его уже раскололи на кусочки и он ищет отлетевшие осколки.

Немногочисленные соседи знали, что Стеклянный дед – существо безобидное, обматывали ему руки мягкими тряпицами и отводили домой. Несколько раз, в самые морозы, Иван и Стас забирали его к себе домой, отогревали, откармливали и сидели ночами, слушая несвязные жутковатые рассказы.

Впрочем, иногда Харитон пропадал на несколько дней, а один раз исчез на три недели. Никто его не видел, друзья сбились с ног, а в один прекрасный день нашли его сидящим на лавочке у дома. Где его носило, дед так и не сказал, только блаженно щурился да хрумкал свежим яблочком.

– Ладно, пришли уже, – просопел Иван, перекладывая из руки в руку тяжелую корзину. – Смотри, следов нет, – Стас ткнул тростью в заметенные снегом ступени.

– И света нет, – Иван кивнул на темное окно первого этажа.

Рядом с окном торчала кривая загогулина печной трубы – печку деду соорудили порубежники, скинувшись на хорошего печника. Дрова же Харитон заказывал сам, всегда у одного и того же мужика из Мытищ. Топил бережливо, и в доме у него всегда было прохладно. Говорил – бодрит и думать легче.

Дымок из трубы тоже не шел.

С трудом открыли тяжелую перекошенную входную дверь. Стас передернул плечами от стылой темноты подъезда. Привычно поднялись по вытертым ступеням, и Иван бухнул затянутой в перчатку рукой в Харитонову дверь.

Тишина.

Ведун повернул ручку, толкнул дверь.

– Стас, открыто.

Случалось с дедом и такое.

– Давай глянем, все ли в порядке. Если нет его, корзину оставим, мясное – на ледник, остальное – на стол.

Жилище Харитона было холодным и темным. И веяло от него тоскливым неуютом. Словно хозяин ушел и не собирается уже вернуться. Почувствовали это оба. Потому смотрели по комнатам внимательно, не пропало ли чего. Отгоняя от себя видение лежащего на кровати бездыханного тела.

Тела не было. Не было и Харитоновой шубы, валенок, шапки. И любимого его оренбургского платка, которым он обматывался в морозы поверх шубейки, говоря, что так ему никакой холод не страшен.

– Вань, а посмотри-ка ты поверху, – постукивая тростью по вытертому полу, попросил друга Стас. Не давала ему покоя какая-то хмарь. Но могло и поблазниться, тут нужен был настоящий сильный ведун.

Иван снял щегольские перчатки, кинул на стол, прижал указательные пальцы к вискам. Закрыл глаза, длинно выдохнул. Пар дыхания поплыл в стылом воздухе, растворился. Новые облачка, и – ведун застыл. Стас видел такое не впервые, но каждый раз напрягался и тревожился за друга.

Наконец облачко дыхания снова появилось, и Стас расслабился. Все это время он безотчетно оглядывался по сторонам, всматривался в густые холодные тени, поглаживая рукоять трости. Ощущения чужеродного присутствия вроде не было, но кто его знает…

Иван с хрустом потянулся, потер руки:

– Нет, Стас, ничего особого. Похоже, дед просто снова ушел в поход и сидит у кого-нибудь, греется.

– И все равно, день-другой подождем и снова заглянем, – упрямо сказал Хромой.

– Заглянем, конечно, – легко согласился Иван, – что не заглянуть-то?

Бывать у Харитона ведун любил, ему нравились бессвязные, но текучие, словно речка, истории деда и его легкое отношение к своему безумию.

Друзья вышли, на всякий случай поплотнее закрыли дверь дедова жилища и полезли обратно по сугробам к свету и людям.