Читать книгу И когда-нибудь… Сборник рассказов и повестей - Максим Сергеевич Миленин - Страница 3

Они просто лежали. Прямо на асфальте. Прямо на тротуарных плитах. С открытыми глазами. Кто радостно улыбался, кто явно нервничал. Но у всех были открыты глаза. Перед которыми – чистое, ясное, бесконечно глубокое в своём непередаваемом цвете небо.

Они все приходили и ложились. Вскоре на широких тротуарах с обеих сторон проспекта остались лишь узкие тропинки для прохожих. Всё остальное было занято людьми, которые приходили и ложились – и лежали.

Все те, кто шёл мимо, не скрывали своего удивления. Смотрели недоумённо, сторонились, ускоряли шаг, пройдя дальше – оглядывались.

Те, кто не был удивлён, подходили и ложились на свободное место. Среди их церемониального, как казалось, молчания очень отчётливо было слышно возмущение обычных прохожих. Тех, что мимо, тех, кот всего несколько минут назад был просто удивлён, обескуражен.

Женщина везёт в коляске годовалого малыша, тот не спит, вертится, смотрит по сторонам и то и дело что-то подвывает матери, поскольку говорить ещё совсем не может. Та, не обращая внимания на звуки, что издаёт её малыш, толкает коляску с напором, вперёд, согнувшись, ускоряясь, стараясь быстрее уйти с этой улицы. Сбежать, чтобы не видеть. Испуганная и раздражённая, она наталкивается передним колесом коляски на руку парня, который лежит среди остальных. Он не издаёт ни звука, продолжает глупо улыбаться и не двигается. Она задирает коляску, приподнимая передние колёса, ловко, умело делает толчок вперёд и проезжает по руке. «Придурки, блядь!» – истошно кричит женщина, и ребёнок в коляске отвечает матери диким всезвучным криком, который на несколько мгновений заглушает все звуки оживлённой улицы летнего буднего дня. Все, кроме одного. Звука одновременного молчания толпы людей, лежащих без движения на асфальтах и плитах тротуаров.

Первыми приехали врачи скорой. Визгливая сирена прорезала плотный ряд автомобилей, вся яркая в бело-красном остановилась и замолчала у одного из пешеходных переходов. Две женщины, в возрасте, который они сами называли солидным, неспешно, важно вышли из машины и переглянулись между собой. Затем они подошли вплотную к лежавшим. Два сине-розовых халата поначалу стояли молча и оглядывались. На их глазах ещё несколько человек перешли дорогу, остановились и легли на тротуар. Мужчина, в джинсах и заметно дорогой рубашке, за сорок, с залысиной, аккуратно, медленно спустился на колени, затем присел, облокотившись на ступени какого-то очередного однодневного магазина-закусочной-кофейни, затем лёг, почти вплотную прижавшись к стене, прямо под вывеской.

У ног двух врачей лежала девушка, на вид не старше двадцати, так же как и многие – смотрела на небо и улыбалась.

– Вы как себя чувствуете? – обратилась к ней, чуть прищурясь, но без особого интереса в голосе, одна их врачих.

– Хорошо, – ответила девушка, продолжая смотреть на небо.

– А почему же Вы лежите здесь вот, на тротуаре? – спросила вторая тем же тоном, каким задаёт вопрос пятикласснику учитель в школе; вопрос, ответ на который знают все, кроме этого ученика, и учитель это прекрасно понимает.

– Хочу, – девушка не переставала улыбаться.

– Жарко… – обратилась первая розово-синем халате ко второй.

– Да уж, – ответила та.

Рваным шумным потоком, словно вода из крана, захлёбываясь, на проспект хлынули машины полиции. Они выстраиваются вдоль тротуаров по обеим сторонам широкого проспекта и напрочь перекрывают всё движение. Улицы останавливаются. Замирают. Полицейские шумно выгружаются из своих машин, поправляют кителя, подтягивают брюки. Тут же гвардейцы выскакивают из своих автобусов, в шлемах, увесистых жилетах. Привычный взгляд обжоры на пусть и непривычно украшенный, но всё же битком набитый всеразличными яствами стол.

Хватают щиты, поправляют каски, строятся в ожидании команды. Сквозь заграждения с визгом и воем на проспект просачиваются ещё две машины скорой. Русый, коротко стриженный, широкошеий и широколобый, весь вспотевший полицейский с раздражающе ярко блестящими на солнце звёздами погон, засовывая толстые, распухшие от жары пальцы за воротничок, спрашивает у врача скорой:

– Сколько их тут?

– Триста, может четыреста. До самых трамвайных путей лежат.

– Угу… – покачал головой полицейский, – А чё лежат-то?

– Да кто ж их знает… Все в сознании, вроде… Все… самостоятельно легли.

– Вы с ними говорили?

– Толком нет ещё…

– Вот и не надо!

У полицейского зашипела рация. Тут же в нагрудном кармане зазвонил сотовый. Что-то то и дело покрикивая в рацию, он, прищурясь, смотрел на экран своего телефона. Наконец, разглядев, он взял трубку и уткнулся взглядом в асфальт под ногами. Затем сделал несколько шагов вперёд, развернулся, кивнул головой, вытянулся, по привычке отдавая честь неизвестно кому.

Гвардейцы зашевелились. Стали перекрывать все улочки, проходы, тротуары. Полицейские стали выстраиваться в цепочку. По тротуарам уже невозможно было пройти – люди лежали так близко друг к другу.

За кордоном полиции топчутся несколько человек с большими сумками наперевес и телевизионными камерами в руках. Ещё один из тех, чьи погоны жгут взгляд, а из-под фуражки ручьями стекает пот, жестом указывает место, где можно и должно стоять тележурналистам. Те располагаются, начинают оглядываться. Профессиональный взгляд отвык удивляться. Даже виду нескольких сотен людей, лежащих на тротуаре в центре города и улыбающихся небу. Летнему, чистому, жаркому. Для всех одинаковому.

Они смотрели на небо и иногда щурились на лучи солнца, которые били в глаза. Из ювелирного, что на самом углу, вышел толстый, бритый налысо охранник, остановился на ступеньках и закурил. Смотрел на лежащих, щурился, ухмылялся:

– Чё разлеглись тут?

Они молчали. Несколько человек повернули головы в его сторону, и на их лицах, на их губах появилась такая же ухмылка. Они ничего ему не ответили. Охранник стоял над ними и курил. Затем посмотрел на небо быстрым взглядом, словно пытаясь удостовериться, что солнце ещё на небе, потянулся как мог, бросил дымящийся бычок в урну и плюнул туда же.

Ему жарко. Он хочет спать. До закрытия ювелирки ещё далеко. Его раздражают все эти люди, он чувствует непонятную тревогу, как тогда, много лет назад на экзамене в девятом классе. Он не понимает, зачем, почему они здесь лежат. Он втайне надеется, что их всех сгребут бульдозером, как щебень на стройке. На той самой, когда после армии. Он входит в магазин. Смотрит на часы. Затем на телефон. Хочется, чтоб позвонил хозяин. Но он не звонит. Хочется, чтоб он приказал закрыть магазин. Хочется лечь. Дома. В кровати. Выспаться. Как в первый день после армии. Демобилизации. Дома.

Гвардейцы в шлемах, жилетах, щитах, дубинках чёрным цветом были разлиты по серому в белых и желтых полосах асфальту проспекта. С каждой минутой их становилось всё больше и больше. Чёрная масса бурлила, кипела и вскоре она вплотную придвинулась к цветным и разноцветным, тихим, мёртво бездействующим лежащим.

Пот тоненькими струйками бежит по вискам и по спине. От кепки только жарче. Левый ботинок жмёт, очень хочется курить, хотя давно бросил. До конца смены оставалось всего-то ничего, а тут такое. Нет, говорят не больные. Ну, как не больные. Ну, не эпидемия, в общем, они сами. Да, лежат. Нет, не кричат ничего. Вообще молчат. Нет-нет, ничего не требуют. Плакаты? Нет. Листовки? Никак нет. Ничего не видел. Акция. Ну, ил как-то там так. Приказов нет. Думают. Даже вон те ничего не снимают. Без команды нельзя. Жрать охота. Ждём. Может сами разойдутся? Пока ничего не решили.

Солнце уже не так било через решётку ограды, и она смогла расслабить глаза. Ветер, слабый, неживой, каким бывает ветер лишь среди вросших друг в друга городских кварталов; ветер, который дует лишь по направлениям движений улиц и проспектов; ветер еле касался её длинных волос. В самом начале, только придя сюда, она очень боялась. Боялась лечь на тротуар. Но сейчас страх ушёл, будто просочился сквозь щели меж тротуарных камней, сквозь решётки сливов сточных вод. Её окутал покой. Она не двигалась, но очень сильно, очень чётко ощущала, чувствовала, что таких, как она, вокруг и рядом очень много. Об этом кричала тишина под ногами полицейских, в перерывах между воем сирен и шипением раций.

Первые несколько мгновений она ждала. Чего-то громкого и резкого. Как вой сирены, лай полицейской овчарки. Странно, но достаточно было лишь только взглянуть на это небо, пусть и щурясь то и дело от назойливых солнечных лучей сквозь ограду, – и тревога, страх исчезали. Жёлтое, летнее, чуть припекающее щёки и лоб спокойствие. Она подумала вдруг: а сможет ли теперь встать.

Да мне плевать! Двигайте их от домов! Оттаскивайте, отодвигайте! Грузите! Это приказ!

Громкоговоритель выбелил серую монотонную речь полицейского: «Граждане! Освободите тротуары для движения пешеходов!»

За полицейским ограждением со всех сторон и прилегающих улиц толпились зеваки. Чёрная стена из касок и дубинок отделяла их от тех, кто лежал. Они стояли и галдели, шумно, пытались удовлетворить своё праздное болезненно-жёлтое любопытство, смешанного с камнями презрения и ненависти, сильной непонятной им самим. Страх. Поначалу молчали, но как только весь проспект заполнила чёрная смесь полицейских людей, машин, собак, осмелев, словно набрав критическую массу злобы, спрашивая: Что разлеглись?; побуждая: Валите прочь, суки тупые!; угрожая: Затопчем ща всех! Что вам, придуркам, надо? Что, власть опять не устраивает? Чё молчишь, гнида? – перешли в нападение.

Сирены взвыли сильнее, протяжнее, больнее. Рация зашипела: «Вперёд!»

Ряд безликих касок размыкается, и в образовавшийся проход двигаются те, что в кепках-фуражках. Они переступают через одних лежащих и пытаются поднять других, тех, что лежат вплотную к зданиям. Лежащие не двигаются и не сопротивляются. Лишь некоторые, когда их берут за руки и пытаются поднять, закрывают глаза. Их тащат за ноги, словно раненых на поле боя обхватывают сзади, руками под грудь. Резко. Сильно. Но не развернуться. Некоторых выносят на проезжую часть. Других очень медленно и неуклюже затаскивают в автозаки. Широкие тротуары стали узкими. Очередь из полицейских с людьми на руках. Не знают, что делать дальше. Рация кричит: «Вперёд». Людей начинают складывать на дорогу. За следующими. Освободите тротуары для движения пешеходов. Не мешайте сотрудникам полиции совершать правоохранительные действия.

Пот стекает в глаза. Уже не молодой, из тех, кто служит, но никак не может выслужиться, с брюшком под рубашкой и залысиной под кепкой, тяжело дышит, еле держит под руки мужчину его же лет и сложения. Последний улыбается, словно ребёнок на руках у матери. Полицейский делает шаг назад, наступает на какую-то девушку, падает, роняет мужчину. Девушка издаёт еле слышный вздох. Падая, мужчина сильно бьёт её головой в грудь, она сворачивается от боли, поднимая колени. Молчит. Терпит. Полицейский на выдохе говорит: «блядь», начинает копошиться среди лежащих, пытаясь подняться. Стонет и охает. Глазами ищет кепку, которая слетела при падении.

Их будут складывать, словно трупы, в кучи у автозаков. Они будут молчать и смотреть лишь на небо. Они будут улыбаться. Солнце будет беспощадно жечь чёрную униформу. Он возьмёт её на руки. У неё в груди будет дикая боль. Она будет хрипеть и смотреть на него. Он понесёт её к остальным. Он посмотрит на неё и тихо, мягко, тепло спросит: «Что же ты? Что вы все? Что вам всем не так? Вот что тебе нужно?»

Она ответит, превозмогая кашель и боль: «Нарисуй мне, пожалуйста… барашка… нарисуй!»