Читать книгу Прощай, Олимп! - Максим Светлорусов - Страница 1

Чуть слышно, едва уловимо нашептывал август сентябрю последние тайны уходящего лета, а вечерние туманы баюкали дольние луга засыпающих трав. И падали яблоки в садах. И звезды катились по небосклону с востока на запад калейдоскопом неведомых далеких миров. И среди многих перемен и примет уже ничто не поражало опытный взор, ведь все шло прежними, известными от века путями. Сентябрь, в свой черед, сдавал права октябрю, разливая на прощание теплые тона осенних красок увядающей листвы. Чему же здесь удивляться? Всегда так бывает.

Но иногда случается так: идешь себе улицей по делам, своим или чужим – неважно – и вдруг, как будто остановишься, хотя продолжаешь идти… Или может, и вправду замрешь со странным чувством, что вот прямо здесь и сейчас соприкоснулся или вот-вот соприкоснешься с какой-то неуловимой данностью, с пронзительной догадкой еще только предощущаемой, но не осознаваемой до конца, с неким озарением. На долю секунды, на мгновение можно выпасть из мира обыденного и оказаться в странном и вместе с тем ясном потоке. И здесь главное – вовремя довериться всем своим шести чувствам, поймать его, этот миг, окунуть руки в поток и вытащить рыбку догадки, приноровиться, как удержать ее. Ведь бьется чертовка, выскальзывает из неловких рук, да и молчит: разевает, конечно, рот, однако поди разбери, что хочет сказать. Это очень похоже на имя или мысль, которую забыл и уже почти вспомнил: крутится на языке – да не ухватить. Но если все же рыбка эта заговорит, облечется в слово и назовет себя – тут уж держи ухо востро, ведь тогда и впрямь она – золотая! Я думаю, наверняка и у вас случались в жизни такие моменты, потому как, если увериться в обратном, то нечего и огород городить. Иногда так бывает…

Вот осенью, в такие особые дни, когда еще довольно тепло, почти по-летнему греет, но солнце уже излучает необычный свет, странный оттенок: золотой и теплый, но уже мягкий, какого не сыскать в иное время, что-то внутри уже самого человека растревожится, разболится беспокойно под сердцем.

Странно, ведь если так подумать, солнце – и солнце, ну, повернулась планета под особым углом – вот тебе и весь фокус, тоже мне открытие! Да и к тому же, посмотри – вон аллея вся золотом усыпана, да еще с погодой повезло: без дождя, листва под ногами сухая, шурши – не хочу. А все же мы уже в предощущении остановились у каменной стены одного из домов Города, выкрашенной в цвет охры, наподобие римской. И взгляд наш не видит ни листвы, ни аллеи, а только стену да окна дома на солнечной стороне улицы, на нашей стороне…

Ан, нет, никуда не делся этот особый свет, этот странный оттенок. Он обволакивает и успокаивает, и, однако же, не дает покоя. Ну, давай, давай, не молчи, рассказывай! Ну, родной, не бойся, поведай нам, отчего так ласков и заботлив ты сегодня? Можно ли ухватить молнию? Можно, если это – молния догадки: да ведь он прощается! Этот свет своим странным оттенком, теплом и заботой, особой музыкой поет нам о собственном уходе и пророчит грядущие времена. Вот только теперь мы уже не просто знаем и понимаем умом, а в полной мере, так сказать, всем нутром предчувствуем близкую зиму. Теперь-то мы осознали, что она неизбежна.

А в северных широтах, в заполярье, где еще и день с ночью раз в полгода меняются, так вот и там, вероятно, нечто подобное можно отыскать и так же определить, почувствовать тот самый миг, когда мы уже не просто знаем, но всем сердцем понимаем: впереди большая ночь. И, подозреваю я, мы – не первые, кто подобное испытал. Наверняка, каждую осень находятся люди, которые вдруг остановятся ошарашенные такой простой и в то же время весьма неоднозначной догадкой.

Вот и теперь, в особые октябрьские деньки солнце баловало Город своим прощальным теплом, заливая улицы, аллеи и крыши. Пожалуй, если так подумать, этих даров крышам достается больше, по крайней мере, нечто такое можно подметить, глядя в окно с седьмого этажа нового корпуса Института. Желательно бы, конечно, подняться на восьмой, да вот беда – его не построили еще. В том смысле, что их изначально, по первичному проекту, кажется, планировалось восемь – ходили слухи… Потом начались всякие перипетии, сдвинулись планы, говорят, подрядчику чего-то не хватило (то ли ума, то ли совести), и получилось в итоге семь. Таков уж человек, что поделать. Да и давненько это было, уже никто точно и не вспомнит, когда. Так что с восьмым этажом мы как-то пролетели. Но, ничего, и с седьмого тоже открывается прекрасный вид на Город, благо район – исторический, и здания вокруг пониже будут, ничто не мешает любоваться перспективой. Правда, злые языки поговаривают, это – единственная приличная перспектива, которая просматривается из данного Института.

Похожая мысль посещала и профессора Виктора Ивановича Громова, заведующего кафедрой экспериментальной психиатрии. Он был еще не старым, совсем недавно отпраздновавшим пятидесятилетний юбилей и полным сил. Высокий рост, правильная осанка и вполне атлетическое телосложение выдавали в нем человека крепкого, а опрятность и элегантность в одежде свидетельствовали о наличии хорошего вкуса. Характером обладал волевым, но выдержанным: мог и голос повысить, а мог и терпеливо объяснить все в пятый раз. Стригся он всегда коротко (что придавало ему дополнительную молодцеватость), делая это с умыслом: так было проще скрыть обильную седину на висках. Его красивое симметричное лицо по высокому лбу пересекали две глубокие морщины. А серо-зеленые глаза всегда смотрели внимательно и серьезно. Причем серьезность взгляда с переменой настроения сохранялась: даже когда профессор смеялся, в глазах все равно оставалась грусть. Казалось, какая-то беда или ноша оставили рубец на его сердце. Хотя с чего бы? Нельзя было назвать его ни «гонимым миром странником», ни «узником совести». Да и мало ли, что может показаться, чужая душа – потемки.

Иногда, в свободные минуты профессор любил пройтись по коридору кафедры, обдумать текущие дела и просто размяться. Сам он подмечал, что во время ходьбы думается лучше, а иногда, выйдя из размышлений, ловил себя на том, что описывает уже черт знает какой круг по собственному кабинету. Коридор имел несколько окон с видом на огороженный бетонным забором внутренний двор. Забор этот шел от боковой стены Г-образного здания Института, выходившего фасадом на проспект, и огибал прямоугольную асфальтированную площадку, приспособленную под парковку для машин сотрудников. Потом тянулся вдоль переулка, создавая небольшой квадратный карман, скрывавший мусорные контейнеры, и выходил к пропускному пункту заднего двора с неизменной будкой охраны и шлагбаумом.

Виктор Иванович остановился у окна, посмотрел поверх крыш, вздохнул и уже принялся обдумывать итоги последней публикации, но тут заметил на контейнерной площадке собаку. Обыкновенную дворнягу, которую поначалу как только ни называли, какие только клички ей ни присваивали до того дня, когда один из охранников, уволенный по самодурству предыдущего директора Института, в отместку не написал краской на боку пса фамилию обидчика. Это был, пожалуй, единственный случай массовой охоты, организованной начальством во внутреннем дворе и по соседним улицам – пес оказался шустрым. Тем не менее, силами пары десятков ученых мужей, под чутким руководством заместителя директора, злосчастная дворняга была изловлена и отмыта в ближайшей душевой. Но, несмотря на скоро разрешившийся конфуз, по негласному и единодушному решению сотрудников, кличка пса была навеки определена. Поначалу тихонько, а после ухода директора на заслуженный отдых – во весь голос и под общий смех подзывали собаку: «Лямзин, Лямзин, ко мне! Почему на ученом совете не был?».

Лямзин быстро привык и охотно откликался, виляя хвостом.

Виктор Иванович улыбнулся, наблюдая за псом. Лямзин обнюхал край контейнера, помочился на него и засеменил к будке пропускного пункта. Затем не торопясь проследовал мимо шлагбаума, свернул направо и скрылся за углом.

– Интересно, куда он теперь отправился? – подумал профессор. Он все еще улыбался, но на его лице уже появились нотки задумчивости.

– На край света, – пробормотал он себе под нос. – На край света… – продолжил про себя.

«Вот ведь интересное дело: жили же когда-то люди, для которых вопрос, есть ли край света, был насущным. Если они считали, что земля плоская, то такая проблема становилась непраздной. Ведь раз земля плоская, то должен же быть где-то у нее край, а может, она и вовсе бескрайняя? Адепты теории плоской Земли ставили перед собой настоящую научную проблему, причем достаточно сложную. Ведь как проверить? Как отыскать этот край или его отсутствие? Наверняка были сторонники обоих подходов, были споры, борьба, кто-то побеждал и объявлял противоположную сторону еретиками, еретиков побивали камнями и, возможно, сжигали на первобытных кострах. А потом выяснилось, что Земля – круглая, сферическая, что это – шар. И выходит, правы были обе партии: с одной стороны, она бескрайняя – куда ни пойди, так и будешь ходить без остановки кругами и края не найдешь. С другой стороны, она имеет край, и он как раз в том месте, где находится вопрошающий, да и по большому счету – везде. Человек-то стоит на поверхности сферы, а значит, в любом месте находится на ее краю – на краю Земли. Вот и вышло, что Земля одновременно и имеет край, и бескрайняя. Так что сам вопрос, получается, потерял смысл, стоило только перейти из двухмерной системы в трехмерную. По сути, в новую систему мышления.

Хм… а что же сегодня относительно вселенной, космоса – есть у него край или нет? Следуя той же логике, можно утверждать, что подобный вопрос некорректен, ведь космос и имеет край, и одновременно бескрайний. Бескрайний он, если лететь на космическом корабле сквозь звездное пространство: вероятно, будут открываться все новые, неведомые, неуловимые до этого галактики. И имеющий край прямо здесь и сейчас. Здесь и сейчас я нахожусь на краю космоса… Космоса. Бытия. Стоит только изменить систему мышления, дерзнуть, осмелиться – и заглянуть за его пределы… Что там? А там – то, что сверхкосмично, сверхбытийно. И если Космос – это порядок и система, как и вся упорядоченная совокупность человеческих знаний, то по ту сторону – область иного мышления, принципиально непознаваемая старыми методами и мозгами, область сверхсознания и сверхбытия, сфера божественных откровений и озарений. Робкое проникновение в тот мир ужели не есть соприкосновение с чем-то сверхчеловеческим, а проникающий не изменяется ли сам раз и навсегда? Уж не потому ли Оппенгеймер назвал первое испытание атомной бомбы «Тринити»? Не заглянул ли он за пределы Космоса, в более сложную сферу? И если здесь, в нашем мире, в данной нам системе бытия – Космос, то там получается – Хаос. И как более многомерная, а следовательно, и более сложная «сверхсистема» Хаос принципиально непознаваем Космосом и не может ему подчиняться. Мда… а все-таки выходит, Оля права: Хаос правит миром. Но и ты сам, Виктор Иванович, не дерзнул ли и ты заглянуть за этот край? Эх, Виктор Иванович, Виктор Иванович…»

– Виктор Иванович, – донесся откуда-то знакомый голос. Профессор вздрогнул и, возвращаясь к реальности, обнаружил, что по-прежнему стоит у окна коридора, а рядом, в нескольких шагах – молоденький лаборант, который обращается к нему явно не в первый раз:

– Виктор Иванович, Вас директор разыскивает, звонил на кафедру, просил зайти.

– А? Эмм… – профессор машинально прошелся руками по боковым карманам халата (а телефон-то в кабинете), – хорошо, я понял, спасибо!

А про себя подумал:

– Ладно, стало быть, вызывают. Дошла, значит, информация. Ну-ну, сейчас начнется. Ой, что будет, дяденька! Хех, – и он не без внутреннего удовольствия представил себе лицо директора.