Читать книгу Прощай, Олимп! - Максим Светлорусов - Страница 3

Погода в Городе явно портилась и портилась основательно: свинцовые тучи уже плотно теснили друг друга и шли низко, почти цепляя темными животами верхушки антенн. Они, полные меланхолии и дождя, готовы были в любую минуту разрыдаться над крышами и тротуарами, аллеями и машинами, над головами беспечных прохожих, забывших по наивности зонты, поддавшихся обаянию солнечного утра и решивших, что солнце – это неотъемлемая данность их мира. Вообще людям свойственно привыкать к хорошему и считать, что существующий порядок вещей незыблем, что свет, газ и вода были всегда и пребудут с нами вечно. Но те, кто постарше, рассказывают порой небылицы про далекие времена, когда топили печи, а по телефону только звонили, да и то зачастую слышали вместо ответа только гудки, ведь носить аппараты с собой было еще не принято, да и невозможно. А почему? – А вот такое было время: не забалуешь! Однако кто теперь поверит в эти россказни?

Чего же мы хотим от людей, если их память, к несчастью, так коротка. Или к счастью? Нет, все-таки, многое, что забывать не следует, мы с легкостью предаем забвению, особенно что-нибудь постыдное или неприятное для нашей души. Но разве в этом суть рода человеческого, чтобы бороться с собственными пороками через изгнание их из памяти? Разве не должен человек, коль скоро он считает себя венцом творения, понести на себе крест признания собственной вины, пороков и личных, и своих предков? Не есть ли путь глубокого осознания ошибок прошлого и мучительного их искупления в настоящем единственно верным, единственно достойным для человека шагом в будущее? Открещиваясь от такого шага, не обрекаем ли мы себя на вечное возвращение к старым граблям? Да куда там, что это, зачем это? Забыть все как страшный сон и жить дальше мирно и счастливо. Глупо же думать, что люди могут искренне жаждать зла, ведь все хотят добра и мира? Так к чему тормошить эти старые скелеты в шкафах, к чему отвергать «холодное» с поминок? Хватит тревожить старые болячки! Нужно смотреть вперед, смотреть позитивно и, как мантру, как заветный символ веры повторять про себя: «Лишь бы не было войны»! Спите, жители Олимпа, все спокойно.

Профессор стоял у окна кабинета, в тишине, в облаке предощущения, ведь сам он был, как эти тучи, полон ноши, которую пришло время оставить, полон глубоких тонов, как инструмент, что настраивают, когда пришло его время, и он должен звучать. Дождь брызнул, наполняя горизонт туманной пеленой, зашелестели мелкие капли по стеклам и отливам, все стало пластичным, текучим, утратило ясность настолько, что все геометры мира махнули бы с досады рукой, созерцая подобный хаос воды. Смутная грусть подступила к его сердцу, пора сбросить старый панцирь, пусть дети найдут его на песке и гадают: что за диковинное создание оставило такую оболочку?

«Это – перерождение, – произнес Громов, глядя в окно, а пустой кабинет поглотил его слова без остатка. – Да, пожалуй, что так…» – Он покачал указательным пальцем, будто что-то припоминая, подошел к письменному столу, достал из него небольшой блокнот, пробежался пальцами по листам и, открыв нужный, прочел:

Он улыбнулся, посмотрев на дату в конце листа, и мысленно подметил: «Мда… а ведь прошло уже десять лет».

В дверь постучали. Аккуратно приоткрыв ее, на пороге появился Андрей:

– Вы просили зайти.

Профессор кивнул, отложил блокнот и жестом пригласил его занять место на диване. Затем, подойдя к окну, опять взглянул на мокрые крыши, немного помедлил и начал партию с «королевской пешки»:

– Что лучше: знать или не знать? – выдал он, поворачиваясь к Андрею и пристально всматриваясь в его глаза.

Аспирант приподнял брови в легком удивлении, посмотрел на журнальный столик, будто пытаясь найти на нем листок с правильным ответом, вновь поднял глаза и, убедившись, что профессор не шутит, отвел взгляд, погружаясь в себя. Наступила тишина. Только дождь нарушал ее своим мягким шелестом.

– Знать. Определенно знать! – ответил наконец Андрей.

– Но ведь тогда ты сам для себя увеличиваешь страдание.

– Мне кажется, Виктор Иванович, что у нас уже когда-то был подобный разговор, – молодой человек начал прощупывать русло дискуссии.

– Нет, такого разговора у нас еще не было!

Андрей еще внимательнее присмотрелся к собеседнику: тот явно был настроен серьезно. Он снова обдумал вопрос и ответил:

– Страдание лишь тогда становится непосильным человеку, когда лишается смысла. А знание как раз возвращает смысл и поэтому является оружием, позволяющим, в конечном счете, одержать победу над страданием.

«Ну что же, – удовлетворенно размышлял про себя Виктор Иванович, – ход неплох, но ты – на моей территории, и я собираюсь тебя обыграть. А все же, несмотря на разницу в возрасте и опыте, ты – достойный соперник. Хотя, почему соперник? Я намерен сделать тебя союзником. Ах, какая глубина и в таких молодых и неопытных руках!» – А вслух продолжил:

– Думаю, Адам и Ева с тобой вряд ли согласились бы.

– Почему же?

– Они вкусили от древа познания и обрекли себя на изгнание из рая. Они уже никогда не смогут вернуться в Эдем: ангел с огненным мечом всегда на страже.

– Да, но ведь они получили возможность пройти путем человека и, в конечном итоге, возможно, обрести новый Эдем.

Профессор подошел к шкафу, достал из него бутылку и два бокала. Он берег хороший коньяк для особых случаев, и сейчас этот напиток мог очень даже пригодиться. Поставив бокалы на журнальный столик, Виктор Иванович наполнил оба на треть и безапелляционным движением пододвинул один из них ближе к Андрею, а второй взял себе, усаживаясь в любимое кресло. Андрей понял, что разговор будет серьезным и долгим.

– Всю свою сознательную жизнь я стремился разобраться в подлинном устройстве окружающего меня мира, копнуть бытие, насколько это возможно, глубже, – покачивая бокал в правой руке, продолжал профессор. – Я стремился, в конечном итоге, к истине. Да и сейчас преследую ту же цель. Меня никогда не прельщали легкие задачи и простые ответы. Думаю, этим мы с тобой очень похожи. Ну что же, за истину! – он поднял руку с бокалом навстречу собеседнику. Они чокнулись и немного отпили.

– То есть Адам и Ева как первые люди начали путь, который, по-твоему, может привести человечество к весьма желанному финалу? – спросил профессор.

– Почему бы и нет.

– Получается, грех явился тем источником, из которого проистекает путь человечества?

– Нет, – взгляд Андрея давал понять, что в эту ловушку он не попадется. – Грех – это только ошибка, неверное применение силы. Но грех ничего не говорит о силе и уж тем более не является ее источником.

– Ну что же, допустим, ты прав, и действительно идти путем человека есть следование по пути наилучшего применения силы, а знание лучше, чем незнание. И есть некая подлинная человеческая сила, на которую и нужно опираться. Правильно я тебя понял?

Андрей кивнул.

– Хорошо, – согласился профессор, – а если истина окажется не так хороша и приятна, как того хотелось бы, если она будет горьким лекарством, отрезвляющим человека и возвращающим его к собственной подлинности?

– Все зависит от того, что за «подлинность» мы имеем в виду.

«Ага, вот-вот. Это-то и есть ключевой вопрос и камень преткновения», – подумал Виктор Иванович. Он помолчал, напряженно всматриваясь в бокал и поглаживая подбородок, затем продолжил:

– Андрей! Я стою перед непростой задачей, можно сказать, дилеммой. С одной стороны, ты нужен мне в будущем как соратник и последователь, точнее даже не мне, а тому делу, которому мы служим. С другой – я не могу заставить или принудить тебя следовать за мной, да и не хочу такого принуждения. Мне нужен твой свободный выбор, твое решение. У тебя, в отличие от многих, есть одно ценное свойство: ты хочешь и умеешь думать. Поверь, это – огромная редкость в наше время и, возможно, так было всегда. Но есть и то, что тебе мешает, впрочем, как и всем молодым и горячим сердцам: желание спасти все прекрасное без разбора и отсутствие опыта. Мешает понять простую истину, что большей частью этого спасаемого придется пожертвовать ради сохранения меньшей. Ты знаешь, что я всегда старался быть справедливым и требовательным ко всем, и ты – не исключение. Но на тебя я очень рассчитываю, и мне необходима твоя помощь, именно поэтому я и затеял данный разговор.

– Виктор Иванович, в чем я должен Вам помочь? – тихо спросил Андрей, и его карие глаза стали глубокими и понимающими.

Профессор вздохнул, он внимательно посмотрел на Андрея и понял, что пора выкладывать карты на стол:

– Нам необходимо провести эксперимент на резонансных частотах. На… скажем так «добровольце», которого любезно предоставит Спецотдел. Наша задача – подготовить оборудование, провести воздействие и получить результат, подтвердив теоретические выкладки на практике.

– Я что-то такое и предполагал. И опасался. – Андрей посмотрел куда-то в сторону, как бы собираясь с мыслями. – Этого делать нельзя! Нельзя переступать эту грань! Виктор Иванович, Вы – человек умный и сильный, неужели вы позволите использовать себя в подобных целях?

– Я делаю это осознанно и по доброй воле. Делаю, поскольку это необходимо. Да, это не очень приятно. Да, тяжело, но необходимо! Вот представь себе: враг напал на твою Родину, и ты, будучи командиром, ведешь своих людей в бой. Тебе и твоим соратникам предстоит убивать других людей, ваших врагов, и, возможно, умирать самим. Разве это легко? Разве в этом есть что-то действительно желанное и благое? Это – необходимость, ведь в бой вступают именно по необходимости, а не из прихоти. И вот тогда в жертву приносятся и мораль, и этика, и сама человеческая жизнь, но приносятся ради сохранения чего-то более ценного, более значимого и оберегаемого изо всех сил.

– С этим всем я согласен, это понятно, но с экспериментами над людьми все совсем не так. Ведь есть определенная этика, мы же практически – как врачи, мы не можем уподобляться Менгеле! И, насколько я понимаю, «доброволец» не будет знать, что с ним делают, и его доброй волей, его жертвенностью здесь не пахнет. Тогда цель неочевидна, и неясно, что мы таким образом оберегаем и от кого. Почему мы должны закрыть глаза на наши представления о гуманизме и человечности?

– Во-первых, – профессор продолжал гнуть свою линию, – этику давно пора изгнать из науки, она только тормозит развитие. Наука и знание о мире должны двигаться вперед, несмотря на личные предубеждения и моральные сентенции. Как ты помнишь, в средневековой Европе и трупы запрещено было вскрывать. Интересно, далеко бы мы продвинулись в медицине при сохранении подобного запрета до наших дней? Во-вторых, есть вопрос, который оправдывает любое действие на пути прогресса, пусть со стороны и кажущееся чудовищным. Это – вопрос выживания нашего вида.

– Помните, что по этому поводу сказал Вознесенский? «Все прогрессы реакционны, если рушится человек».

– Вот! Вот это и есть ключевой вопрос, который требуется прояснить: что такое человек? – подняв указательный палец к потолку сказал профессор. Он глубоко вздохнул, посмотрев куда-то в сторону, и вслед за собственным взглядом отправился в историко-философское плавание к первоистокам человеческого бытия.

Мы же отправляемся следом с той небольшой оговоркой, что позволим себе оставить за бортом излишнюю научную терминологию, и, пользуясь по старинке языком человеческим, ухватим самую суть дела, не растекаясь мыслью по древу. Однако уверяю, весь смысл будет сохранен без изъятий, конечно, насколько это возможно. Итак:

«В незапамятные времена, тысяч этак… пятьсот, да может, и миллион лет назад, человека, каким мы его себе можем представить, не было и в помине. Куда заводит нас мысль при упоминании о древнем человеке, о человеке первобытном? – Правильно, к его стоянке. А что мы там видим? А видим мы самый что ни на есть элементарный быт: какая-никакая пещера, кострище, примитивные орудия труда, женщин, что возятся с детьми и разделывают принесенную мужчинами добычу. Но в том-то и дело, что стоянка хоть и первобытная, но уже именно человеческая, поскольку и орудия в наличии, и кострище имеется, и даже наскальная живопись может обнаружиться. То есть, имеется быт как часть упорядоченной системы бытия, упорядоченной именно человеком. А наша задача – отправиться еще дальше, в темный предысторический колодец, пронизать эту тьму светом разума и взглянуть на существо, на тварь, еще не знавшую быта, а бывшую полностью частью природы, всецело находящуюся под ее всевластной и роковой дланью.

Не осмелюсь вдаваться в описание этого существа. Скорее всего, оно не очень отличалось от какой-нибудь современной обезьяны и, одновременно с этим было от последней на космически недосягаемом расстоянии, ибо в нем уже зародилось предощущение своего отличия от окружающих тварей, своей несводимости к одному только природному началу. Одним только мизинцем, кончиком волоса, коснулся этот проточеловек нового мира – потрясающего, необъятного, пугающего и манящего одновременно… мира символов. И, по-видимому, пути назад уже не было. Мир природы был для него всем: и лоном матери, и источником пищи, и истоком радости и горя. Все это многообразие форм и эмоций подкатывало к горлу и просилось на уста, материя сама жаждала быть названной и получила желаемое: родилось слово. Да, наверняка это было еще некое “протослово”, но суть от этого не меняется, рожденным в лабиринтах предсознания звуковым символом можно было обладать и делиться, пользоваться и оберегать, защищать и утешать. Для всех спектров отношений и событий оказалось возможным использовать разные сложные звуко-символы. Поистине: вначале было слово! Речь, пусть примитивная, пусть грубая, но зарождалась и, подобно потоку, что по весне прокладывает себе путь с заснеженных гор в долину, понесла проточеловеческое существо в символический мир, к абстрактным понятиям. Мы не знаем, как подобное оказалось возможным, что за солнце взошло на предисторическом горизонте, растопив снеговые шапки горных вершин. Была ли в том божественная воля, воздействие высокоразвитых внеземных цивилизаций или случайное стечение обстоятельств – этого науке не известно. Одно ясно с непреложной очевидностью: у нашего невероятно далекого предка стало, скажем так, на одно измерение больше, и беспримерный скачок состоялся.