Читать книгу Урга и Унгерн - Максим Толмачёв - Страница 7

Торновский

Оглавление

В начале января наша тюрьма пополнилась заключенными. Кроме нескольких офицеров русской армии, к нам попал знакомец Бурдукова Михаил Георгиевич Торновский. В прошлом кадровый офицер, последний год он проживал в Урге, где удачно вел множество дел и имел солидную репутацию. Бурдуков представил нас друг другу. Новому знакомству я был рад, хотелось услышать вести о происходящем на воле, однако оказалось, что Торновский последние месяцы, как и мы, провел взаперти. Историю своих скитаний он рассказал охотно, начав ее со дня прибытия в столицу Халхи:

– В Ургу я приехал в апреле прошлого года в числе других офицеров генерала Шильникова. Мы направлялись в ставку адмирала Колчака, однако по прибытии в Ургу узнали от консула Орлова, что в самом начале февраля Колчак был расстрелян красными в Иркутске, а остатки армии адмирала ушли в Забайкалье. У офицеров, направлявшихся в ставку, были особые предписания, и со смертью Колчака все командировочные задания, разумеется, потеряли силу. С этого момента мы оказались предоставлены сами себе, и каждый воспользовался своей свободой по собственному усмотрению. Генерал Шильников с несколькими офицерами решил пробираться в Маньчжурию, я же остался в Урге. Семья моя жила в Иркутске. Я надеялся, что жена и трое маленьких детей с моей помощью смогут выбраться ко мне. Правда, кроме одного серебряного доллара да рваной одежонки, за душой у меня ничего не было. Счастливый случай столкнул на ургинском Захадыре с моим бывшим юнкером – поручиком Колей Владимировым. У нас были теплые отношения с его отцом, да и самому поручику я не раз помогал по мелочам и покровительствовал ему в свое время. Владимиров убедил меня остановиться у него, а я и не думал спорить. Жил Коля с семьей небогато, но угол имел и был худо-бедно в жизни устроен. Меня накормили, отмыли, выдали чистую одежду. Так и начал я жизнь на новом месте, полагаясь на гостеприимство, но не злоупотребляя им. Стараясь пристроиться к какому-нибудь делу, я очень скоро перезнакомился почти со всеми русскими колонистами в городе, было их тогда две-три сотни – простой разночинный люд из Сибири и Забайкалья.

Консул Орлов рекомендовал меня на должность старосты православной церкви, настоятелем которой был протоиерей Федор Парняков. С ним у нас сразу отношения не заладились по политическим мотивам. Он был сторонником социалистов и собирал частенько свою большевистскую ячейку на вечерние совещания. Службы Парняков вел абы как, рясы носил мятые и засаленные; в храме царило запустение – полы не подметались, иконы были покрыты пылью. Казалось, что политика занимала протоиерея значительно больше духовности, ради соблюдения которой он и был назначен настоятелем. Мое крайне негативное отношение к большевикам он сразу же себе уяснил и потому чинил мне, где мог, разного рода препятствия, а порой и открыто неприязненно высказывался в мой адрес. У меня руки чесались отделать этого мерзавца, и от расправы его спас не духовный сан, а неожиданная встреча, которая изменила мою жизнь в Урге раз и навсегда.

Через месяц после моего прибытия, в мае, из Иркутска в столицу приехал Иван Александрович Лавров со своей семьей. Он был назначен на должность управляющего конторой сибирского кооператива Центросоюза, имевшего представительства по всей Монголии. Мы в свое время крепко дружили семьями, и я поспешил к нему, надеясь узнать хоть что-то о своих. Жена моя и дети оказались в добром здравии, кроме того, они знали о том, что я нахожусь в Урге. Мы стали встречаться у Лаврова по вечерам за чаем, и однажды Иван посетовал на то, что у него возникают постоянные перебои с транспортом. Перевозка грузов между отделениями в худонах (провинциях) велась из рук вон плохо, а наладить работу было некому. Беда заключалась в том, что русские не желали заниматься таким мелким и при этом хлопотным делом, а монголы были ленивы и легкомысленны, что тоже представляло серьезную проблему и могло повлечь за собой срывы в транспортировке важных грузов.

На следующий день я поделился мыслями с Колей Владимировым. Он ухватился за мою идею и посоветовал мне безотлагательно взяться за это дело, предлагая свою личную помощь и активное участие. Денег на организацию столь грандиозного проекта у нас с Колей, разумеется, не было, но моя дружба с Лавровым и доверие с его стороны, а также Колины обширные связи с монголами дорогого стоили. Как только я предложил Лаврову свои услуги по транспортировке грузов Центросоюза, он сразу же охотно согласился и немедленно заключил со мной контракт. Веря на слово Владимирову, монголы в кредит пригнали в Ургу первый бычий обоз на сто подвод, да еще и выделили десять запасных быков по цене 21 доллар за подводу и еще по 14 долларов за запасных животных. На все сто подвод был погружен чай Центросоюза и отправлен в Улясутай с учетом выплаты по 12 серебряных долларов за подводу. Чтобы не идти порожняком из Улясутая, был заключен также контракт с фирмой Швецовых на вывоз до Урги шерсти по 11 долларов с подводы. Так выходило, что всего за один полный рейс каждая подвода зарабатывала по 23 доллара и полностью себя окупала даже с учетом всех дорожных расходов. Таким манером в первые два месяца со всех подвод нам с Колей удалось заработать их полную стоимость в 2100 долларов. В Улясутай с обозом пошел Владимиров, а я остался в Урге и начал налаживать второй бычий и верблюжий караван по другим срочным делам Центросоюза. Но еще больше усилий я уделял другому важному для меня делу. Заняв где только можно 500 серебряных долларов, с помощью знакомых евреев я перевел деньги в Иркутск. Там жил один мой старинный знакомый, который не без личной выгоды обещал поспособствовать в вызволении моей семьи и перевозки ее в Ургу. Иркутские комиссары были подкуплены, серебряные доллары, как и ожидалось, сделали свое дело, а моя жена получила наконец от ВЧК командировку до границы с Монголией в статусе агента. С трудностями и волнениями добралась она до Троицкосавска и в тот же день перешла у Кяхты границу, оказавшись в доме гостеприимного консула Лавдавского. Он позаботился о том, чтобы большевистские документы, выданные моей жене, были уничтожены, и уже в сентябре я воссоединился со своей семьей в Урге, чему был несказанно рад.

Дела шли очень даже хорошо. Всего за несколько месяцев нам с Колей Владимировым удалось выкупить сотни голов гужевого скота с подводами и периодически отправлять их не только по нуждам Центросоюза, но и по другим частным делам, которые приносили теперь немалые барыши. Все лето 1920 года в Ургу через Джунгарию и Западную Халху со стороны Китайского Туркестана поодиночке и целыми группами прибывали белые русские рядовые и офицеры. Спасаясь от большевиков, они пробивались в Маньчжурию. Многие солдаты и простые переселенцы без документов обращались ко мне за информацией и советом. Всем без исключения я советовал одно и то же – оставаться в Монголии, где есть, на мой взгляд, возможности не только для жизни, но и для заработка, ведь деньги, по сути, лежали тут под ногами, нужно только приложить немного усилий.

В столице остро стоял вопрос отопления. Не хватало дров, на них был огромный спрос, и ценились они очень высоко. Собрав партию в двенадцать человек из числа тех, кто по моему совету решил остаться, я снабдил их пилами, топорами и продовольствием, также выдал пять упряжек с быками и отправил обозы в лес. Ехать пришлось далековато, рубить лес на горе Богдо-Ула строго-настрого запрещалось и считалось страшным грехом. Через месяц партия уплатила мне весь долг и со временем зажила сытой жизнью, не помышляя уже о переезде. Такую же партию, но уже в пятнадцать человек, я отправил в сталактитовые пещеры, что обнаружились в отрогах Хэнтэя. Там были огромные залежи горного хрусталя, очень чистого и чрезвычайно качественного. Руководил партией специалист по горному хрусталю с Урала, волею судеб оказавшийся в ту пору в Урге. Он взахлеб рассказывал о сокровищах, найденных в пещерах, и бредил продажей хрусталя в Китай. Уверен, эти мечты обязательно осуществились бы, если бы в Халхе не появился вдруг барон фон Унгерн…

Было еще много интересных проектов в самых разных областях. Мне, к примеру, удалось собрать партию для заготовки рыбных богатств. Сами монголы, как известно, рыбу и птицу не едят, но сплавить по Орхону в Забайкалье такой груз было вполне возможно, кроме того, и купцы, и покупатели на рыбу сразу нашлись. Я помог со снастями, лодками, солью и бочками для засолки, чтобы за весну и лето рыбаки могли заготовить достаточное количество рыбы на продажу.

Несколько партий по два человека было послано мной по худонам для скупки монгольского коровьего масла. Продавалось масло по 5 долларов за пуд, однако, изготовленное примитивными методами, оно имело отвратительный запах, что, впрочем, не сказывалось на его вкусовых качествах. Я планировал в октябре отправить заготовленное масло в Тяньцзинь, где один мой приятель-химик брался за его очистку от запаха. На рынке такое масло можно было продать не меньше чем по 20 долларов за пуд, в то время как себестоимость его с очисткой в Тяньцзине не превышала 10 долларов за 30 фунтов.

Направлений для работы было множество. Поток прибывающих в столицу Монголии русских нарастал, и с учетом этого поля были засеяны пшеницей, а через Генеральное консульство в Урге удалось заказать и кое-какую технику. Однако у оседавших в столице «белых русских» были и противники. Ячейка большевиков во главе с протоиереем Парняковым крепко засела в Русской торговой палате, секретарем которой был другой член большевистской резидентуры – Чайванов. Генерал-губернатор Чэнь И, хоть и был противником большевиков, этой ячейки совсем не опасался, ведь под его началом имелась немалая армия в десяток тысяч штыков. На дальних заимках и в худонах о большевиках и политике разговоров не шло вовсе. Русские люди жили совершенно спокойно, приумножали капиталы, вели торговлю и строились.

Как и многие другие, я имел самые радужные перспективы на будущее. От Коли Владимирова я переехал в торговую часть города и поселился в доме Щапова, снимая у него меблированные комнаты и слушая по вечерам в кругу семьи граммофон. Все было замечательно до того самого дня, как в пределах Восточной Халхи не появилась вдруг Азиатская конная дивизия. В конце сентября консул Орлов по секрету сообщил мне о том, что дивизия под командованием молодого генерала Унгерна стоит лагерем в низовьях реки Керулен, а в монгольском обществе не прекращаются споры о том, с кем же идти против китайцев – с большевиками или же с Унгерном. Орлов считал, что богдо-гэгэн склоняется в пользу барона.

С появлением Азиатской конной сразу же резко изменилось положение «белых русских» в Халхе. Китайские генералы начали рассматривать их как союзников генерала Унгерна, а значит, как своих прямых врагов. Парняков, глава ургинской большевистской ячейки, подготовил список тех, кого следовало немедленно арестовать как лиц вредных и ненадежных для китайской власти. Первая фамилия в списке Парнякова была, разумеется, моя. Не только чиновник по русским делам господин Ню, но и сам генерал Чэнь И хорошо знали практически всех коренных русскоязычных жителей столицы. Из списка Парнякова никто арестован не был. Несмотря на это, жизнь в столице стала тревожной. Рано утром 1 ноября вместо гула монастырских труб за городом раздались орудийные выстрелы, и несколько трехдюймовых снарядов разорвалось прямо за Маймаченом. Судя по непрекращающейся стрельбе, разгорелся нешуточный бой между китайскими войсками и бойцами Азиатской конной барона Унгерна. Только через пару дней я узнал, что отряды унгерновцев были с огромными потерями отброшены на восток. В Урге ввели военное положение, и власть в городе наконец перешла от Чэнь И в руки китайских генералов, давно мечтавших отстранить от управления мягкотелого дипломата. В военном штабе китайских войск возник Парняков со своими списками неблагонадежных русских. Он был принят генералом Го и тщательно им допрошен. После этого начались аресты. Ночью 6 ноября дом Щапова окружила рота китайских солдат, меня арестовали и привезли в штаб полка, который был размещен на центральной улице. Там меня среди прочих арестованных заперли в дворовом амбаре, где и держали первые пятьдесят дней, пока наконец по непонятным причинам не перевели сюда… Знаете, Кирилл, как я ни мечтал попасть из своего холодного амбара в тюрьму, я все же не ожидал увидеть столь плачевную картину. Не представляю, как можно содержать живых людей в таких вот скотских условиях.

– Вы скоро привыкнете, – ответил я с безразличным смирением.

– Что вы! Даже и пытаться не буду. В таких условиях мы до весны не протянем. Но я все же надеюсь на господина Хионина, он новый консул в Кобдо. Чиновник Ню за пару дней до моего перевода сюда организовал нам встречу. Это замечательный, душевный человек и изумительный дипломат, он скоро отбывает в Калган, а оттуда в Пекин. Там Хионин будет ходатайствовать о нашем освобождении. Скажите, а горячую воду тут выдают?

– Раньше давали… До трех раз в день… Теперь перестали.

– Ничего, мне жена будет приносить. Тут ведь можно получать передачи за доллар тюремщику?

– Бурдукову приносят еду его домашние, Рериху гашиш доставляли… Про тариф не скажу, мне приносить передачи некому.

– Как, и Рерих тут? – удивился Торновский. – Значит, гашишем мы, по крайней мере, будем обеспечены, не отчаивайтесь, Кирилл, не пропадем!

– Рериха недавно увели. Не знаю, радоваться за него или огорчаться.

– Сам Рерих, каким я его знаю, не огорчался, поэтому и мы будем крепиться, Кирилл. – В интонации Торновского не было большого оптимизма, но я крепился как мог.

Торновский не выглядел отчаявшимся, он охотно беседовал с офицерами, среди которых встретил и своего старого знакомого по Второму военному округу Оренбургского казачьего войска полковника Владимира Николаевича Доможирова. Это был лихой кадровый офицер, окончивший Второй Оренбургский кадетский корпус, а также Николаевское кавалерийское училище. За свою недолгую военную карьеру Доможиров умудрился поучаствовать в Русско-японской и германской войнах, получив кучу наград без единого ранения. Был он тощим, долговязым, длиннолицым и седым не по годам. Доможиров оказался интересным рассказчиком, помогал коротать время, весело и непринужденно описывая многочисленные вылазки своих отрядов в разведке, кровавые стычки с хунхузами при Мурукче и Фанконзе, бои против большевиков в Приморье. Судьба Владимира Николаевича изобиловала авантюрными историями, которым не было конца. Окончив военную службу, он прожил меньше года в китайской эмиграции. Поняв, что штатская жизнь не для него, в лютые морозы 1919 года пересек границу, раздобыл оружие и примкнул к проходящим через Троицк войскам Колчака. О том, как оказался в Урге, он не распространялся, да я и не особенно этим интересовался.

Через неделю Торновского и еще нескольких человек, включая Бурдукова, увели.


Казалось, что январь никогда не кончится. Трупы и замерзшее дерьмо в студеной полутьме помещений тюрьмы уже не тревожили оставшихся узников. Почти никто не двигался, попросту не имея на это сил. Разговоры и стоны тоже прекратились, царившая до этого возня переполненного барака сменилась редкими шорохами и кашлем умирающих. Счет дням я потерял некоторое время назад, за сырой чумизой и холодной водой к раздаче еще ходил, но желания есть и пить уже почти не испытывал. Да и сил жевать твердые зерна у меня не было. Недавно мне попался в чумизе камушек, и я сломал зуб. Ко всем злоключениям у меня вскоре возникла боль в том месте, где зуб откололся, временами я сплевывал кровь, десна неприятно ныла, напоминая мне о том, что я все еще жив.

Особого оживления среди узников не было даже тогда, когда стали слышны пулеметные очереди и залпы орудий. Перестрелка велась где-то вдалеке, но с каждым часом звуки стрельбы становились все громче. Так продолжалось два дня, а потом наступило затишье, которое длилось чуть меньше суток.

Еду и даже воду в день затишья нам не принесли, происходило что-то необычайное. Рано утром стрельба возобновилась, послышался шум – мимо нашего барака бежали китайцы, они кричали и отстреливались, лязгая затворами винтовок. Орудийный снаряд угодил рядом с нашей тюрьмой, с потолка посыпалась глина вперемешку со старой соломой, и в сыром холодном полумраке отчетливо запахло едким дымом жженого пороха.

Потом я услышал конское ржание и топот копыт. Невидимые всадники пронеслись мимо нашей тюрьмы в сторону китайских казарм, треск пулемета раздавался совсем рядом; я переглянулся с полковником Доможировым, который за последние дни чрезвычайно похудел, оброс щетиной и не переставая кашлял. Он нашел в себе силы и, опираясь на нары, привстал. Глядя на меня с дикой улыбкой, почему-то шепотом произнес:

– Система «Кольт»!

Судя по удаляющимся выстрелам, бой перенесся в сторону Маймачена, вокруг тюрьмы все стихло. Я смотрел на застывшего Доможирова, он – на меня.

– Унгерн? – поинтересовался я шепотом.

– Больше некому, – закивал полковник и, собравшись с силами, поплелся, опираясь на нары, поближе к выходу.

Несколько часов с разных сторон доносились крики, стрельба, топот копыт, а потом кто-то сбил прикладом амбарный замок с двери и дал команду выходить наружу. Не многим удалось выйти самостоятельно. Мне помогал явившийся с улицы молодой казак, который морщился от вони и, дико озираясь по сторонам, старался не наступить в дерьмо и не споткнуться о трупы, лежащие в проходах между рядами нар. Снаружи было солнечное утро, чистый морозный воздух непривычно пьянил, даже легкая горечь пороховой гари была приятнее зловония темного барака. Узников выстроили по возможности в ровную шеренгу, вид они имели жалкий и щурились, привыкая к яркому свету, которого были лишены последние месяцы.

– Тубанов, вот этого жида я знаю! – Щуплый казак с рыжей бородкой вывел под локоть из строя грязного человека в рваной обуви.

Тубанов соскочил с коня, подошел к бывшему узнику и достал из-за пояса кривой нож. Резким движением снизу вверх распорол бедолагу от паха до груди. Все произошло очень быстро, фигурка человека дернулась, жертва издала не то стон, не то шумный вдох и, осев на землю, завалилась набок.

Зарезанный некоторое время еще тряс головой, а Тубанов уже шел дальше вдоль шеренги, вглядываясь в лица. Был он коренастым и плотно сбитым. Его разбойничья физиономия с глубоко сидящими волчьими глазами не выражала ни удовольствия, ни озлобления, на ней отпечаталась скука и усталое равнодушие. Толстые негритянские губы делали Тубанова похожим на кровожадного мавра из женских романов, в которых непременно такой типаж играл роль главного злодея. В нем чувствовалась сила, власть и решительность, очевидно, именно Тубанов был командиром тех бойцов, которые освободили нас из неволи.

– Ба-а-альшивики есь? – нараспев произнес он с монгольскими интонациями, хотя, скорее всего, был калмыком или бурятом, а может быть, полукровкой.

Внимательно обвел взглядом шеренгу. Никто не ответил на его вопрос. Некоторые, правда, потупили взор или отвели глаза в сторону. Тубанов это заметил и, указав на тех, кто отреагировал, дал знак вывести их вперед.

Его подручные наверняка знали, что делать в таких случаях. Это были странные люди с плоскими лицами, низкорослые и жилистые. Судя по нарядам, головным уборам и украшениям в ушах, это были тибетцы. Действовали они очень проворно и слаженно. Ловко сбили пленников с ног, перерезали им горло и, выпустив на землю кровь, обезглавили. Головы собрали в брезентовый мешок, который Тубанов приторочил к своему седлу. После этого отряд оседлал лошадей, и всадники, не сказав на прощание ни слова, ускакали прочь. Некоторое время бывшие узники стояли в нерешительности, растерянно переглядываясь и стараясь не смотреть на обезглавленные тела. Потом, как бы опомнившись, стали расходиться в разные стороны. Через несколько минут перед зданием тюрьмы не осталось никого, кроме меня. Мне некуда было спешить, я не знал, куда идти, кроме того, я был так истощен своим долгим заключением и неожиданной кровавой развязкой, что не нашел ничего умнее, чем сесть рядом со входом в тюрьму на лавочку, где раньше коротала время охрана. Солнце светило мне в лицо, я был жив и, судя по всему, улыбался.

Урга и Унгерн

Подняться наверх