Читать книгу Первая мировая война - Максим Викторович Оськин - Страница 5

Зависимость Российской империи от Франции была весьма значительной, увеличиваясь год от года. Так, французские банки финансировали русскую промышленность, особенно ту ее часть, что была расположена на юге страны и работала на судостроение, добычу угля и нефти, торговлю зерном. Французы активно предоставляли займы на строительство стратегических железных дорог, особенно тех магистралей, что вели к границам: ускорение сосредоточения русских армий на западной границе и начало первых наступательных операций было жизненно важным для Франции в предполагавшейся войне с Германией. Все это – не говоря о частных инвестициях в российскую экономику.

Разумеется, финансирование Западом русской стороны означало, что русские будут обязаны воевать на стороне Франции против Германии, как только к тому представится случай. Недаром в декабре 1913 года французская газета «Корреспондент» указывала: «С момента заключения союза Франция ссудила России свыше семнадцати миллиардов франков, ожидая, что Россия со своей стороны всей своей военной силой поможет Франции. Франция свое обязательство выполнила, России остается сделать то же самое». Такое положение дел позволило А.А. Керсновскому даже заявить, что «уже в 1910 году Российская Империя вполне суверенным государством больше не являлась»[37].

С донесением на передовые позиции

Рост долгов имел следствием неспособность русской верховной власти сопротивляться политическому давлению со стороны Франции, вполне понимавшей все выгоды своего положения. Иными словами, внешние займы неизбежно предполагали внешнеполитические обязательства – это и была плата государственной власти за капиталистическую модернизацию страны. В.В. Поликарпов указывает: «Предоставление займов богатыми державами наполнялось политическим смыслом. Внутренняя слабость, превращающаяся в слабость международную, привязывала политику Николая II к чужим стратегическим интересам»[38]. Платить приходится всегда. Сталинский Советский Союз заплатил кровью и страданиями советского народа; современный Китай платит экологией. Царская Россия платила внешнеполитической зависимостью.

Финансовая зависимость от Франции неизбежно влияла и на стратегическую зависимость России. На предвоенных совещаниях Генеральных штабов французы предъявляли все новые и новые требования, а русские искали возможности и способы надлежащего удовлетворения претензий союзников. С каждым новым военным совещанием, проходившим в 1900, 1901, 1906, 1907, 1908, 1910, 1911, 1912, 1913 годах, русское оперативно-стратегическое планирование войны против Германии и Австро-Венгрии все более зависело от мнения своего французского союзника. Если в 1892 году ген. Н.Н. Обручев был совершенно свободен от давления союзников на свои военные планы, а в 1900 – 1904 годах ген. А.Н. Куропаткин мог разговаривать с французами на равных, то теперь руководители русского военного ведомства были вынуждены плестись в фарватере французских предложений. В частности, в начале 1912 года «Россия согласилась с предложением Франции скреплять протоколы совещаний начальников Генеральных штабов двух стран подписями министров. Это придавало им характер правительственных документов»[39].

Так, в августе 1911 года на совещании в Красном Селе начальник французского Генерального штаба генерал Дюбайль заявил, что русским необходимо приковать на Востоке пять-шесть германских армейских корпусов. Вряд ли французы имели в виду резервные корпуса, существование которых в 1914 году оказалось для них неприятным сюрпризом. Очевидно, что речь шла о перволинейных армейских корпусах. В 1914 году таковых на Востоке оказалось всего три (на Западе – двадцать два). Предполагалось, что помимо сковывания этих пяти-шести корпусов стремительное русское наступление в глубь Германии вынудит немцев ослабить свою группировку на Французском фронте еще до того, как французы потерпят решительное поражение. При этом Австро-Венгрия в расчет как бы особенно-то и не принималась. А ведь это почти восемьсот тысяч штыков и сабель перволинейных войск в 1914 году – восемнадцать корпусов по организационной составляющей.

Действительно, на прошедших в период с 1900 по 1913 год десяти совещаниях между французским и русским Генеральными штабами в конечном счете было закреплено подчинение русского стратегического планирования французским интересам. Это заключалось и в признании нанесения удара по Германии как минимум значительными силами (со своей стороны, русские всегда стремились бить по Австро-Венгрии), и в согласии на переход в наступление русских армий после пятнадцатого дня мобилизации (окончание русского сосредоточения предполагалось на сороковой день со дня объявления мобилизации). И дело даже не в том, что все это было в принципе правильно. Просто на осторожные русские намеки относительно принятия французской армией концепции стратегической обороны в первый месяц войны французы не обратили внимания.

Если до 1911 года, когда во французской военной мысли главенствовали идеи «старой школы», которая предполагала как раз стратегическую оборону как реальный шанс остановить немецкий «план Шлиффена», то впоследствии верх взяли мысли Ф. Фоша и ему подобных теоретиков, проповедовавших безудержное наступление как якобы исконно присущую французской военной машине доктрину. Теперь французы, по примеру Наполеона, собирались только наступать, и наступать непременно во что бы то ни стало.

Русские никак не смогли переломить этих настроений, вызванных исключительно политической конъюнктурой и честолюбивыми амбициями новых выдвиженцев. Соответственно, французы стремились не только скорректировать в свою пользу планы русского Генерального штаба, посвященные предстоящей войне, но и установить контроль над усилиями русской армии, чтобы использовать по максимуму потенциал своего союзника. Имеется в виду, в первую голову, использовать такой значимый козырь, как численность русской армии – «русский паровой каток», как называли русскую армию на Западе. При этом операции на Западном фронте практически не подлежали обсуждению: французов более интересовало русское вторжение в Германию.

В окопах

Согласно предвоенным договоренностям, русские армии должны были нанести удар по цитадели германской монархии – Восточной Пруссии. Тем самым наступление на Берлин, чего требовали французы, откладывалось на некоторый срок, ибо русским следовало обезопасить свое движение к немецкой столице от флангового контрудара, каковой мог быть нанесен из Восточной Пруссии. Таким положением дел французы в принципе были удовлетворены, так как предполагалось, что и в этом случае немцы будут принуждены ослабить свою группировку, действующую во Франции. Но ясно, что прямое наступление на Берлин тем более вынуждало германское командование к переброске части войск с Запада на Восток, в чем, собственно говоря, и заключалась основная идея взаимодействия стратегий союзников по Антанте в начале войны против Германии и ее сателлитов.

Как известно, ген. Ж. Жоффр, ставший в августе 1914 года французским Верховным главнокомандующим, перед войной говорил, что наступление на Восточную Пруссию – это ловушка. Когда русская 2 я армия ген. А.В. Самсонова была уничтожена под Танненбергом, русские поклонники «французского гения» (например, русский военный атташе во Франции граф А.А. Игнатьев) восторгались прозорливостью союзников. Однако генерал Жоффр вовсе не имел в виду отказ от восточнопрусской операции в пользу действий на Средней Висле. Французы полагали, что мощь русского Северо-Западного фронта должна быть направлена сразу на Берлин, вне зависимости от тылового обеспечения и угрозы германской восточнопрусской группировки безразмерно растягивавшимся русским тылам. Вряд ли надо пояснять, что в этом случае гибель ждала весь русский фронт. Но что до того было французам?

Своекорыстная (а потому логичная и, несомненно, патриотичная) политика англо-французов и их насаживание России на «крючок» денежных займов не только не дали Российской империи мало-мальской свободы маневра, но и, напротив, вынудили уже русских всячески укреплять Антанту, что на деле вело к неизбежному столкновению с Германией. Но кроме экономических противоречий как раз накануне войны русские столкнулись с немцами еще и в зоне Черноморских проливов. Прямым столкновением России и Германии в зоне Проливов стал конфликт из-за немецкой военной миссии генерала Лимана фон Сандерса, взявшей на себя задачу подготовки вооруженных сил Турции к войне против русских.

Нельзя не сказать и о том, что русские также считали себя обиженными из-за переориентации Германии на Австро-Венгрию и обострения русско-германских отношений. В 1890 году русский историк С. Татищев писал: «Ни одной державе в мире не давала Россия столько непрерывных и несомненных доказательств искреннейшей дружбы и благорасположения, как стоящей ныне во главе объединенной Германии – Пруссии. Государство Гогенцоллернов выросло, возмужало, окрепло под спасительной сенью и покровом России. Все свои последовательные земельные приращения получило оно не только с нашего согласия, но прямо из наших рук. Не раз государи наши имели возможность отодвинуть западную границу России до устьев Немана и даже Вислы и отказались от нее из нежной любви к Пруссии и отеческой попечительности о ней. А сколько пролито русской крови для защиты ее и освобождения? На быстрый политический рост ее, на честолюбивый замысел восстановить в свою пользу германскую империю русский двор взирал без малейшей зависти, но и усердно помогал ей в достижении заветных целей… Так же ли относится Германия к России?»

Ясно, что на последний риторический вопрос в России давали отрицательный ответ. И чем дальше с 1890 года, тем все больше и больше русско-германские отношения прогрессировали в сторону своего обострения, грозившего открытым военным столкновением. Однако русские верхи все-таки старались не допустить до этого. Линия такого своеобразного «миротворчества» принадлежала деятельности российских премьер-министров, как нельзя более осведомленных о слабости Российской империи в экономическом, социальном и всех прочих отношениях по сравнению с Германией. Это – сначала П.А. Столыпин, а затем, после его гибели, В.Н. Коковцов.

Особенно предостережения против провоцирования немцев на военный конфликт звучали незадолго перед войной, так как ведущие политики уже отчетливо чувствовали, что «в воздухе пахнет порохом». Еще на Особом совещании 31 декабря 1913 года, при обсуждении вероятной реакции России на проблему военного сотрудничества Германии и Турции, русский премьер-министр В.Н. Коковцов выступил против резких заявлений и деклараций. Коковцов предложил использовать мягкие рычаги давления, в том числе и с помощью союзников.

Однако военные совершенно необоснованно заявили о полной готовности России к единоборству с Германией. При этом австрийцы в борьбе один на один справедливо признавались заведомо слабейшей стороной. Конечно, решающей стороной были не русские, а немцы, готовившие широкомасштабную агрессию в Европе во имя установления всеевропейской гегемонии. Тот же граф В.Н. Коковцов впоследствии вспоминал, что «еще за восемь месяцев до начала войны, в бытность мою в Берлине, было очевидно, что мирным дням истекает скоро последний срок, что катастрофа приближается верным, неотвратимым шагом… на России не лежит никакой ответственности за ту мировую катастрофу, от которой больше всего пострадала именно Россия. Она была бессильна остановить неумолимый ход роковых событий, подготовленных задолго теми, кто все рассчитывал наперед…»[40] Но давление военных было сильнее. В начале 1914 года граф Коковцов получает отставку, а Европа начинает стремительно неотвратимый бег к столкновению.

Как говорилось выше, русская военная машина после войны с Японией долгое время находилась в состоянии упадка. Полное приведение ее в порядок, практически на уровень вероятного противника, под которым подразумевалась Германия, намечалось на 1917 год. К этому времени должно было завершиться перевооружение русской армии: прежде всего, в артиллерийском отношении, так как именно артиллерия является «богом войны». Но ждать в России не желали. 27 февраля 1914 года в «Биржевых ведомостях» под весьма прозрачным псевдонимом была напечатана статья русского военного министра ген. В.А. Сухомлинова под заглавием «Россия хочет мира, но готова к войне». Среди основных тезисов, отличавшихся необоснованной похвальбой и некомпетентными заявлениями, звучали такие:

«…идея обороны отложена, и русская армия будет активной…»

«В будущих боях русской артиллерии никогда не придется жаловаться на недостаток снарядов…»

«Русская армия… явится… снабженной всем, что дала новая техника военного дела…»

«Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на чужой территории, совершенно забудет понятие “оборона”…»

Что ни слово – то неправда. Генерал Сухомлинов искренне верил в то, что говорил. Но что до того русским солдатам и офицерам, погибавшим в неравной борьбе с германским агрессором, потому что военный министр объективно соврал в каждом тезисе? Зачем была нужна эта статья?

Как видим, руководитель русского военного ведомства совершенно ясно дал понять, что русские вооруженные силы готовы к Большой Европейской войне. Бесспорно, данная позиция была продиктована убеждением, что предстоящий конфликт растянется во времени не более чем на год. Для ведения такой войны русское военное ведомство действительно сумело поднять русские вооруженные силы на общеевропейский уровень, что само по себе было превосходным результатом, если вспомнить, в каком беспомощном состоянии Российская империя находилась после Первой Русской революции и в материальном и в финансовом отношениях.

Военный министр генерал-адъютант В.А. Сухомлино

Именно поэтому уже в эмиграции ген. В.А. Сухомлинов имел все основания отметить: «Прежде всего, вопрос – готовы ли мы были к войне? В 1909 году, не только безусловно не готовы были, но наша армия находилась в полнейшем развале. В 1914 году же в ней порядок и боеспособность оказались восстановленными настолько, что к выступлению в поход продолжительностью от четырех до шести месяцев, никаких сомнений не возникало»[41]. Генерал Сухомлинов абсолютно прав. Накопленные запасы артиллерийских боеприпасов закончились ровно на пятый месяц войны (первые требования Ставки о радикальной экономии снарядов – декабрь 1914 года), а последние запасы были расстреляны в Карпатах еще за три месяца – к апрелю 1915 года.

Однако все было не так просто – военное ведомство было обязано помнить, что даже борьба с Японией заняла полтора года, окончившиеся поражением как же можно было рассчитывать за полгода разгромить куда более могущественную Германию и ее союзников? Тем более что в России не обольщались насчет союзнического потенциала: Великобритания воспринималась в качестве морской силы, а на Францию рассчитывали только как отвлечение большей части германской армии на Запад на первом этапе войны.

С другой стороны, и союзники были прекрасно осведомлены о слабостях русской военной машины. Как никто другой генерал Сухомлинов должен был знать о том, что в русской армии все еще не хватает артиллерии, что военно-промышленная база чрезвычайно слаба, что высший командный состав отстает от требований современной войны. Но ведь и сам генерал Сухомлинов неоднократно похвалялся, что со времен Русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов характер военных действий ничуть не изменился, а поэтому сам военный министр с тех пор не читал ни одной специальной военной книги. Исследователь справедливо говорит, что «эта вызывающая статья, преувеличивавшая военную готовность России, только подлила масла в огонь»[42].

Странно, что такой человек мог вообще возглавлять военное ведомство не только за несколько лет перед войной, но и в первый год войны. Здесь сравнение Российской империи с Советским Союзом накануне Великой Отечественной войны не в пользу первой. В этом отношении деятельность на своем посту И.В. Сталина, все-таки поменявшего столь же бездарного, как и Сухомлинов, К.Е. Ворошилова за год до войны на действительных профессионалов, все же выглядит более предпочтительной. И это при том, что в России начала XX столетия не было жестоких репрессий, ставших следствием борьбы за власть в партии и государстве в тридцатые годы.

Следовательно, проблема выбора имела куда больше вариантов. Так что не следует удивляться, что высшие военные круги России, плохо понимая, что такое современная война, подталкивали политическое руководство страны к войне. Жажда выказать на деле свой профессионализм и вернуть высшее положение в российском обществе (а военные дворянско-феодальные круги всегда проигрывают «третьему сословию» при развитии капитализма) побуждала генералов стремиться к вооруженному конфликту. Как и обычно, жертвой за это должна была стать кровь солдат и офицеров русской армии.

С другой стороны, военный министр субъективно не солгал. Русская армия действительно была готова к войне, но только к той войне, на которую рассчитывали Генеральные штабы всех великих держав Европы. То есть – к войне сроком не свыше шести месяцев. И впрямь, снаряды для русской действующей армии стали заканчиваться в декабре 1914 года (пять месяцев войны), и последние их запасы были израсходованы в Карпатской наступательной операции весны 1915 года. Вот на этот срок русские вооруженные силы были готовы, о чем и говорил ген. В.А. Сухомлинов. Другое дело, что военный министр великой державы все-таки должен видеть хоть немного дальше собственного носа.

Нельзя также не заметить, что статья русского военного министра явилась ответом на пропагандистскую кампанию, развернутую Германией в европейской прессе, которая была направлена против Российской империи. Немцы были готовы к войне и теперь всеми силами старались спровоцировать континентальные державы Антанты на агрессию – пусть даже и видимую. Германские газеты кричали о неподготовленности России к войне и, следовательно, о необходимости превентивного удара, о русской опасности для Германии в частности и Европы в общем. Соответственно, немцы всеми силами старались внести разлад в отношения между Россией и ее союзниками – Францией и Великобританией, чтобы получить возможность бить своих врагов по очереди. Как видим, через двадцать семь лет Гитлер не придумает ничего нового, – провокация всегда есть оружие агрессора, старающегося наглым и беспардонным нажимом разделить своих противников, дабы не оказаться перед лицом единого фронта, противостоящего агрессору[43].

Тем не менее русские посчитали необходимым открыто заявить о своей готовности к войне. Вряд ли приходится сомневаться, что данным заявлением в заблуждение были введены не только союзники с противниками, но и собственная военная машина. Что предполагал такой настрой высшего генералитета? Это означало радикальное несовпадение объективных условий участия Российской империи в Большой Европейской войне и субъективных устремлений в верхах армии. Так, Е.Ю. Сергеев справедливо еще пишет: «Представления о колоссальных ресурсах Российской империи, разделявшиеся не только ее властной элитой, но и правящими верхами других государств (отсюда миф о “русском паровом катке”, который способен перемолоть любую европейскую армию), создавали у автократического режима иллюзию неограниченных стратегических возможностей». В то же время Россия была не готова к такой войне, что прекрасно осознавалось теми же самыми генералами, с одной стороны занимавшимися реализацией Большой Программы усиления вооруженных сил, принятой незадолго до войны, а с другой – вводившими в заблуждение не только союзников, но и самих себя, а также, что, наверное, самое главное, – высшее политическое руководство государства во главе с императором Николаем II. Данный субъективный настрой противоречил объективному состоянию вещей. Именно вследствие своей неготовности, как в том же сборнике говорит О.С. Поршнева, «Россия принадлежала к числу держав, больше заинтересованных в сохранении уже произведенного раздела мира, чем в его переделе, и не входила в число инициаторов войны, до последнего пытаясь предотвратить ее»[44].

Перевозка артиллерии

Между тем значительная часть представителей российского истеблишмента придерживались той точки зрения, что дальнейшее расширение Российской империи стало уже бессмысленным. Русско-японская война, одной из причин которой стало желание императора Николая II и его окружения расширить пределы империи еще и на существенную часть Китая и Кореи, отчетливо показала пагубность такого расширения. Каждый новый шаг по пути территориального приращения только увеличивал количество нерусских и неправославных подданных российского императора. Это еще более убавляло бы процент русских (великороссы, малороссы, белорусы) в государстве. Наднациональный же характер Российской империи в эпоху воинствующего национализма не мог сохраняться в прежней статике.

Кроме того, уменьшение доли православного населения также не способствовало укреплению внутреннего положения страны. Кстати говоря, именно поэтому в России возлагали столь большие надежды на возвращение галицийских униатов в лоно православной церкви после присоединения Галиции. И, как известно, эти надежды бездарно провалились: уже в начале 1915 года галицийское население в большинстве своем (поляки, евреи, украинцы-униаты) ждало австро-венгерские войска как своих освободителей. Присоединение Западной Украины к Советскому Союзу в 1940 году лишь добавляет доказательств к данному выводу. Да и зачем вообще Российской империи, где не была решена земельная проблема, не хватало школ и больниц, а народное благосостояние находилось на весьма низком уровне, была нужна нищая Галиция? Чтобы добавить еще нищеты в полусредневековую российскую деревню? Это – при том, что своего освоения ждал тогда, и ждет до сих пор, богатейший по своим природным ресурсам неоспоримо русский Дальний Восток.

Земли в Галиции не хватало и для собственного населения, а стоило ли обладание «древним Львовом» потоков крови? Представляется, что именно Галиция в первую голову (а потом уже Восточная Пруссия) послужила приманкой для русского политического руководства, жаждавшего новых территориальных присоединений, а потому готовых на любую военную авантюру. Как будто бы было мало позорно проигранной войны с Японией всего лишь десять лет назад. Участник войны в своих «записках» приводит превосходную сентенцию по этому поводу, услышанную им от галицийского ксендза после начала войны: «Мне даже кажется, что Россия совсем не задумывалась над мыслью, зачем она воюет? Ну, скажем, вы, затратив миллиарды денег и миллионы жизней, получите наконец Галицию. К чему она вам? Мне говорили, что если поехать от австрийской границы до конца ваших владений на Камчатке, то путешествие это будет длиться сорок восемь дней и сорок восемь ночей. Россия… Какое же значение может иметь для вас прирезка Галиции? Это все равно, что второй носовой платок для моего костюма. Нет, вы просто игрушка в руках коварной Англии»[45].

Это – только то, что касается межнациональных отношений. Экономика же Российской империи вообще входила в противоречие с политикой дальнейшего территориального расширения государства. Экономическое развитие, при том что модернизационные процессы в сельском хозяйстве начались только с конца 1906 года, не успевало за внешнеполитическими амбициями ряда ответственных руководителей государства. Отечественный ученый справедливо говорит: «Прогресс российской экономики в весьма малой степени зависел от выхода на океанские просторы (через “черноморские” проливы, через получение незамерзающих портов на Тихом океане, через продвижение через Персию к океану Индийскому). “Поиграв в империализм” на Дальнем Востоке и ожегшись на войне с Японией, Россия обрела больший реализм внешней политики, но не могла перестать исполнять роль великой евразийской державы, не могла игнорировать этническую, конфессиональную и блоковую солидарность, не могла оставаться в стороне от мировой войны, хотя и не несла ответственность за ее развязывание»[46].

В любом случае, властные верхи Российской империи не особенно опасались вероятной войны с Германией и Австро-Венгрией. Во-первых, союзниками России были Великобритания и Франция. При этом русские наивно полагали, что эта «дружба» (по крайней мере с французами) «бескорыстна и свята». Совокупный потенциал государств Антанты превосходил коалицию Центральных держав даже при том условии, что германская армия была готова к войне лучше прочих. Тем не менее не все было так просто.

Откуда же эта уверенность в сравнительно легкой победе? Как справедливо показывает В.П. Булдаков, «в верхах к возможным военным тяготам относились более чем легкомысленно. Слишком соблазняли возможные “призы” побед: присоединение всей Польши, Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Турецкой Армении и, особенно, овладение Черноморскими Проливами»[47]. Точно так же, не менее легкомысленно, в 1903 году отнеслись к перспективе войны с Японией. Результат был более чем плачевен: стоило задуматься хотя бы о проблеме соотнесения неудачной войны с революцией. А чем «больше» и тяжелее война, тем, разумеется, радикальнее и мощнее революция.

С другой стороны, все-таки немцы опасались численности русских вооруженных сил, могущей в случае войны свести на нет германское техническое превосходство. Как бы спохватившись, во время бедственного положения России, увязшей на Дальнем Востоке, кайзер Вильгельм II в 1905 году предложил русскому императору Николаю II оборонительный союз. Эти мысли оказались выраженными в уже упоминавшемся выше Бьеркском договоре 10 июля 1905 года. Согласно статьям договора, подписанного русским императором, Россия обязывалась защищать Францию от германской агрессии, и наоборот, Германию от французской агрессии. Как возможно было совместить несовместимое? Дело в том, что император Николай II рассчитывал на создание континентального союза, направленного в первую очередь против Великобритании, против которой, собственно говоря, Россия и сражалась в данный момент в Русско-японской войне.

Действительно, если вглядеться, Бьеркский договор означал, что у России в Европе более не осталось врагов: державы Тройственного блока никогда не выступили бы без санкции Германии, а с Францией у русских был свой собственный союзный договор. Взаимный же союзный договор между Францией и Германией исключал войну между ними. Но, разумеется, правительство и общественность Российской империи выступили против Бьеркского соглашения. И, главное, Франция, лелеявшая реваншизм в отношении Эльзаса и Лотарингии, отторгнутых немцами в 1871 году, категорически отказалась от присоединения к подобному соглашению, и Бьеркский договор не был ратифицирован, и не мог быть ратифицирован вообще.

Галиция. На привале

А между тем это соглашение в самом деле создавало единую Европу, но… под верховенством Германии. Император Николай II, отлично сознававший потенциал Российской империи, возможно, и был согласен на временное подчинение немецкому капиталу, однако все государственные и общественные деятели России предпочли подчинение капиталу французскому, что практически, на деле, вело к вооруженному столкновению с Германией. Договор в Бьерке по своей сути, как и конвенция 1892 года, носил оборонительный характер. Он создавал возможность для установления сравнительно прочного мира на континенте (в ближайшей перспективе), почему и был объективно направлен против Великобритании, заинтересованной в континентальной войне, чтобы подорвать позиции своего конкурента – Германии (ослабление Франции и России – также неплохо).

Поэтому Франция (а как же тогда реванш за 1870 год?), российская прозападная «общественность» (а где же тогда реформы по британскому образцу?), определенные властные круги (а где же тогда финансовые выгоды от совместных франко-российских предприятий?) встали против, и Бьеркский договор так и не вступил в силу. Между тем этот договор, сковывавший и Германию, и Францию, позволил бы русским играть на франко-германских противоречиях. Так что этот договор был прежде всего выгоден надломленной поражением на Дальнем Востоке и переживавшей Первую Русскую революцию Российской империи. Кроме того, по верному замечанию, «испарился (достаточно призрачный) шанс оздоровить обстановку в Европе и продолжать российское развитие на основе как французских инвестиций, так и германской технологии»[48].

Слишком многое и многие были против русско-германского сотрудничества, и сами же немцы поспешили разрушить тот хрупкий баланс, что подразумевал переход от «вооруженного нейтралитета» к жесткой и бескомпромиссной борьбе. «Мирное проникновение» германцев в российскую экономику, освоение русской территории и стремление к ее контролированию вынуждали русских опасаться своего могущественного западного соседа. Исследователи справедливо подмечают: «…только в России иностранный капитал, причем в первую очередь именно немецкий, играл столь большую роль в экономике… только в России столь многочисленны были немецкие сельскохозяйственные колонисты. Между тем, Германия в начале XX века все более явно демонстрировала, что считает немецкие диаспоры частью немецкой нации, вне зависимости от их подданства»[49]