Читать книгу Внук Донского - Максимилиан Раин - Страница 9

Свет едва сочился через мелкий проём где-то под потолком. С трудом можно было разглядеть четыре деревянных лежака с сеном в качестве матраса. На одном из них расположился мужчина лет под сорок, с волевым, где-то даже привлекательным лицом, обрамлённым курчавой русой бородкой. Одежда истёртая, но явно принадлежавшая не простолюдину. Под ней бугрились мышцы атлета. Я вежливо поздоровался с сидельцем и прилёг ничком на лежак. Сосед участливо спросил:

– Зельно довлетися? Задня кровит.

Вот гад одноглазый. До крови избил.

– Боярин Единец меня угостил, собака.

– Ох и пакостен зело, сей лихоимец, яко аспид[326] гремливы. Опасайся его, холоп, бо злосерден[327] душою вельми, – поведал мне мужчина.

– Не холоп я ни в одном глазу, – буркнул обиженно.

С каких таких манер он во мне холопа углядел? Может, сутулюсь излишне или морда тупорылиста. А мужик продолжал меня пристально разглядывать.

– Яти мя комонем[328]. Да ты еси Ржа? В ушкуйниках ватажил на Костроме? Отича тея Матвеем рекли, – завопил он вдруг.

Пошёл в отказ. Нафиг мне на себя навешивать чужие преступления. Сиделец вполне, может быть, уткой подсадной работает.

– Знамо, претыкнулся[329] я, – продолжил общение мужик. – Зримо[330], иже холопска чина[331] еси, течны. Талан[332] тей спяша[333], отроче, поимаша.

– Да не холоп я, – разозлился не на шутку, – Дмитрий, скоморох бродячий. Смех и радость мы приносим людям!

– А… – протянул сосед и наставительно высказал. – Над вятши человеци глумишася, се грешно есть.

Помолчали.

– Боярин я славородны, Фокий Плесня, Зосимов сын, – мужчина взглянул на меня, оценивая произведённое впечатление, – Пришед к князю достославну Юрею Димитриевичу в Звениград в свите жены его Анастасии из Смоленска. Служил при тайной палате. Обажаем[334] был мшелоимцами лихи. Боярин Сёмка Морозов с дьяки грамоты подмётны сочиняша противу[335] ми. К неделе[336] главу с мя сымут.

– А почему же наш достославный князь не разобрался? – посочувствовал боярину.

– Худог[337] он зело, же вдаваху[338]. Дружен с младых лет с боярином теим Семёном. Дал ся извествити супостатам[339] моим, – ответил Фокий и загрустил.

Ничего было сказать ему на это, только сочувственно повздыхать. Прибыла еда. В глиняных тарелках желтели кусочки ржаной каши. Как же рыльник раздатчика напоминает Фоку…

– …Со скомрахи подлы остатни дни добытию, ядь свинячью снедах, – продолжал горестно сожалеть неудачливый сановник.

То, что я авантюрист, мне ещё мама доказывала и пацаны по совместным паркурным сетам. В коридоре ведь стража стопроцентно дежурила, судя по натужному сопению, и дверь была полуоткрыта.

– Эй, как тебя там… Почему не убираете отхожее ведро? Дышать невозможно, – громко возмутился я.

Служитель без возражений повернулся в сторону двери, возле которой находилось пресловутое ведро. Я скользнул с лежака и одним прыжком безбашенного орангутана оказался возле ничего не подозревающего наклонившегося работника. Схватил за шею и сдавил её. Через несколько секунд обмягшее тело сползло на пол.

– Иже сие деяши? – со страхом, свистящим шёпотом спросил Фока.

– Раздевайся и надевай его одежду, – так же шёпотом распорядился я.

Боярин с побледневшим лицом послушно принялся разоблачаться, пока я раздевал полумёртвое тело жертвы.

– Выйдешь с помойным ведром в коридор и плеснёшь в стражников. Постарайся попасть в лица и отбей у кого-нибудь себе саблю, – снова приказал ему.

В соседе чувствовалась военная косточка. Одевался он как по сигналу тревоги.

– Ну, поскору[340] ты тамо, Хведул? – поторопили из коридора.

Далее произошло всё, как я планировал. Стражников в коридоре оказалось четверо. Фокий привёл воинство в изумление, обрушив на них поток нечистот. Раздались яростные матерные проклятия в адрес всё того же Федула. Я выскочил и впился кровожадным мангустом в ближайшего к себе и не слишком обгаженного воя. Труп щедро поделился со мной саблей и клинком, которые я тут же пустил в ход против пришедшего в себя после вонючей атаки донельзя разозлённого воя. Партнёр уже успел справиться с двумя своими противниками и помог мне уложить последнего.

– Хорошо саблей владеешь! – переводя дыхание, сделал боярину комплимент.

Психологически после трудного боя бойца надо ободрить. Я как командир спецгруппы часто так поступал, но боярин вдруг сильно обиделся:

– Простецу не порицати боярина.

– Станешь боярином, если выберемся из крепости, а пока ты такой же, как я, – резко одёрнул заносчивого партнёра.

Фока сконфузился и вдруг радостно сообщил:

– Вем отзде лаз подземны. Он прорыт из башни овоуду[341] кремели. Требно пешити сквозе[342] двор.

– А чего раньше молчал, твою? – вырвались помимо воли матюки.

Я решил переодеться в форму одного из стражников, чтобы выиграть какую-то фору при приближении к дозорным. Нашел самого субтильного и позаимствовал шмотки с доспехами. М-да, видок ещё тот. В сапоги пришлось тряпки запихивать, чтобы хоть как-то двигать ногами. Трупы предложил затащить в камеру и уложить на лежаки. В темноте их легко можно было принять за сидельцев. Сам в спешке не подумал, и Фока сам не догадался ещё раз переодеться в военные одежды. Так он и остался в одежде обслуги.

Перебежать заполненное вооружёнными воями пространство крепости не представлялось возможным. Я со своими скоростными данными мог бы попытаться, но с грузноватым партнёром нечего даже мечтать. Решили дожидаться сумерек и всё-таки рискнуть. Обратно отыграть уже всё равно не получится.

– Зачем через двор? – пришла в голову интересная идея. – Можно подняться на стену и пройти по забралу.

– Ей![343] – возрадовался Фока. – Борз ты умом еси не по летам, скомрах. Воя из тя сотворил лепша, аще бы преду срещися[344].

Пройти по верху стены было не самым лучшим решением из-за наличествующих там дозорных. Но, как говорится, из двух зол выбирают менее золистое.

Поднялись по скрипучей лестнице внутри башни и выбрались на забрало. На самой середине нам попался первый вой, длинный и худой молодой парень. Он с удивлением в голосе ругнулся:

– Камо пеши, ратич, и челядина почто лещишь за ся, ерпыль[345] колобродны[346]? Зде те не гульбище. Ряда ратна не ведае?

Молча подошёл к нему и ударом в кадык отправил в небытие. Тело было перекинуто через зубцы и чвакнуло где-то внизу.

Прошли без приключений следующие два перехода между башнями. Только на третьем снова возник силуэт воя. Он оказался умнее своего первого товарища и окликнул:

– Глагол заветны сказывай!

Что делать? Я жестом подозвал идущего позади Фоку и шепнул ему, как надо себя вести. Обнявшись, походкой упившихся в хлам забулдыг, направились к потенциальной жертве. Только бы поближе до него добраться и не дать ему успеть поднять тревогу.

– Рекл глагол! – уже угрожающе взревел вой.

– Иди к чёрту, шаврик[347]. Не мешай добрым молодцам гуляти, вольны небеса зрети.

Вой вдруг восхитился и даже свой бердыш отставил в сторону.

– Ты еси, Макашка. Выпороток[348] тартыжны[349]. Возгри[350] сеи утри и не лайся[351]. Заутра[352] гузно[353] сие готови под плети паки. Ох и накличися и наплачися ноли, – развеселился он в предвкушении будущего удовольствия.

И опять я на кого-то похожим оказался. Не знаю даже, какую икону потом целовать. Не успел шевельнуть мизинцем ноги, как Фока решил взять инициативу в свои руки. Уверенным движением он отодвинул меня в сторону и как-то легко, играючи, снёс голову незадачливому служаке. Останки его тут же скрылись за зубцами стены. Наконец мы достигли нужной башни. Подвал был весь заставлен какими-то бочками и ящиками. Фока уверенно прошёл к одной из стен и стал отдирать доски. Вскоре перед нашим взором предстал тёмный проём, пахнущий затхлой сыростью. Меня схватила за локоть крепкая рука и повлекла в глубь мрака.

Я ничего не видел и послушно следовал за партнёром. Мне показалось время, проведённое в подземелье, целой вечностью. Практически нечем было дышать. Приходилось делать частые вдохи-выдохи. Быстро накапливалась усталость. Пот заливал лицо. Когда силы снизились до крайнего мизера, вспомнился герой фильма «Побег из Шоушенка». Ему пришлось пробираться через канализацию, чтобы обрести свободу, а тут всего лишь спёртый воздух. Разозлился и усилием воли заставил себя двигаться дальше. Партнёр шёл так, словно он только тем и занимался, что лазал по подземельям. Внезапно повеяло свежестью. Мы, не сговариваясь, прибавили в скорости. Поток свежего воздуха струился откуда-то сверху. Остановились в изнеможении отдышаться. Тусклый свет сверху освещал множество комнат вокруг, а перед нами находилась лестница из кирпича. Отдохнув, полезли вверх. Оказались в тесной комнатёнке с частично разрушенным потолком. Через узкий проход выбрались наружу.

Вокруг нас простирался пустырь с кустами и ямами. Оказалось, что мы вылезли из обугленной печи посреди разрушенных строений, находящихся под холмом с княжеским замком поверху. От нахлынувших чувств подкосились ноги, и мы оба повалились на землю. Вот она, свобода!

Небо алело закатом. Завершался очередной жаркий день пятнадцатого века, подаривший надежду выжить. Фокий вдруг зарыдал и принялся страстно целовать меня в губы. Дёрнулся было, чтобы драпануть из крепких объятий, но поздно. До чего же, кто бы только знал, я не терплю выделений на своём лице посторонних физиологических мокрот.

– Митко ты мой, лепши. Радощи кои. Изуздитился[354] я. Жити буду! – повторял он, всхлипывая и целуя меня.

Понемногу он успокоился и затих. Тело медленно восстанавливало силы после тяжёлого перехода, но надо было идти, удалиться подальше от опасного места. Рано или поздно наш побег обнаружат и организуют погоню.

– В Смоленск потечем. Онде[355] у мя отчина, родшие живы. Наместник тамо ныне литвински, же[356] боярство руско вся. Князь досюльны[357] московски Василей Димитриевич предал сей град в руцы литвински. На службу стану, тя ближником сеим сотворю. Жити сытно да припевах будешь, – предложил Фока. – Такожде в Новуград порядим сеи плюсны[358], аще не хоче в Литву. Бояр знамых, добрых мнозе овамо[359], – продолжил он, не дождавшись от меня ответа.

– Мне в Галич нужно пойти, – решительно заявил.

Я решил узнать судьбу своих новых друзей – гудков Трени и Мироши. Если понадобится, сунусь во дворец.

Достану монарха и всех там, чтобы решить судьбу музыкантов в благоприятном мне русле.

– Нелеть в граде сем да окрести[360] оставатися. Единец рыскати буде окрест, яко пёс нюхливы. Затаитися нать поне месяц, аще несть паче и ноли ужо детель сию ладити, – настойчиво предлагал Фока.

Пришлось рассказать ему про своих друзей гудков, что хочу их отыскать.

– Зримо, хоче скоморошити, Димитрие? Не поиде к ми сподручником. Нудити[361] не буду, – заявил бывший боярин, – Токмо обвечеряем[362] в лесу купно, отшед далече, а заутра расшед, – высказался бывший боярин.

Мы отошли от города примерно с полкилометра на юг. Можно уже выбирать место, где трава погуще, и организовывать ночлег. «А в тюрьме сейчас ужин. Макароны дают» – сакраментальная фраза из фильма о насущном. Побег из узилища произошёл как раз во время ужина. Надо было хотя бы по ложке еды в утробу свою кинуть. Голод поначалу не чувствовался, но потом, когда адреналиновый шквал сошёл, кишочки злобно завыли.

– Может быть, нам в Успенский монастырь податься и попроситься заночевать. Там каликам[363] перехожим часто дают приют и еду.

Мозги от голодных спазмов иногда работают гораздо изощрённей. К тому же хотелось прознать о состоянии здоровья отца Паисия. Не сильно ли я его тогда приложил по черепу?

– Кои из нас калики? – хмыкнул сообщник. – Татем подобны паче.

– Сабли свои спрячем и одежду ратную на мне. Под низом посконная старая одежда осталась. Сапоги надобно тоже снять, чтобы ноги запачкать, – предложил я.

– Не стану я, вятша рода муж, босым на тверди пешити, яко голь низменна, – вдруг упёрся Фока. – Нищенску ядь не стану снедати.

Вот она, кость белая, полезла не вовремя. Куда деваться, если ничего другого нет. Одетый в мужицкую посконь чиниться вздумал. Просто смешно. Тюремную баланду, наверное, уплетал за обе щёки. Как он завтра рассчитывает остаться незаметным? При одёжке простолюдина сабля на поясе да сапоги юфтевые выглядели вызывающе. Это как встретить оборванца в бриллиантовых стразах. Ко мне лично претензий ни у кого не должно возникнуть. Обычный древнерусский воин, малость недокормленный. Возраст тоже не должен никого удивлять. Видел здесь очень юных ратников, почти детей. Они в войсках выполняли обязанности прислуги и назывались чадью[364]. Спросил Фоку про неоднозначный облик. Что он собирается с этим делать?

– Лес всяк мужа прииме, – засмеялся он.

– В монастыре у меня знакомец хороший имеется. Будет у тебя еда, достойная твоей милости, – предложил я снова.

Боярин поворчал о чём-то себе под нос, но счёл благоразумным согласиться с мнением отрока. Голод – не тётка, как говорят некоторые диетологи.

Полная луна на ясном, звёздном небе помогала пробираться в лесной чащобе. Примерно через километр хода на запад мы выбрались к памятной яблоневой рощице. Я мимо неё шествовал после памятной встречи с Паисием. Попытался найти старую яблоньку с дуплом, чтобы использовать рясу чернеца, но ночью это сделать было очень сложно. Пошли дальше. А вот и порушенные деревянные стены монастыря, вместо которых был выстроен довольно добротный тыновый забор в два моих роста.

Рассказал свой план боярину. Искать будут двоих, поэтому стоит пойти только мне одному при военном одеянии. Схожу и всё, что нужно, разузнаю. Фоке было не по нутру, что простолюдин раскомандовался, но в мужицкой посконной одёжке особо не повыдрючиваешься. Договорились, что он будет ждать меня в липовой бортяной[365] роще у пруда.

Постучал в ворота. Выглянул монастырский стражник. Выяснив, что мне надо, лениво высказался, что братья уже почивают и будить их запрещено. Я стал напирать на него, сообщив об очень важном и неотложном деле, но рослый бугай не собирался долго со мной препираться и просто закрыл перед носом дверь. Вот индюк тупорылый. Обидно, что отлично разработанный план провалился. Вернуться к варианту с нищенствующим странником, нуждающимся в ночлеге, уже не получалось. Индюк может быть и туп, но не до дебильной же стадии.

Решил обратиться к третьему варианту. Обошёл монастырь по периметру в поисках наиболее удобного места проникновения. Мышцы, особенно в верхней части, ещё не проработаны для паркура. Придётся дать максимальную нагрузку на ноги. Разделся до своей поскони. Сапоги тоже пришлось снять. Разбежался и исполнил вольран. Колья забора заканчивались наверху острыми пиками. Больновато и определённо опасно. Можно случайно себя казнить самой лютой средневековой казнью. Пришлось несколько раз повторить попытки, пока не приобрелась сноровистость, результатом которой стало моё приземление по другую сторону забора.

Чтобы попасть в келью Вонифатия, нужно преодолеть анфиладу коридоров, залов и прочих закоулков. Без рясы я здесь ощущал себя, как голый в консерватории. А позывы на человеческие слабости ещё никто не отменял. Я про нужды организма, отливание там, сбрасывание лишнего груза. Посему постоянно кто-то топал навстречу, повинуясь зову природы, а мне приходилось своими босыми ногами делать стремительный кульбиты, унося свою задницу в обратном направлении и затаиваясь в тёмных местах. Прямо как олени, на водопой прущие, ломились один за другим, черти брюхатые. Жрать надо меньше на ночь. В конце концов, мне такое положение вещей дико надоело. Я злобно вырубил одного спешившего мимо с целеустремлённым видом юбочника и вытряхнул его волосатую и вонючую сущность из плотной ткани. М-да, об этом я не подумал. Рясу тут таскали на голое тело. Чуть не блеванул. Подрясники бы давно изобрели. Оттащил желтеющую в лунном свете и мерзко пахнущую тушу в тёмное место, напялил на себя потную рясу и расслабленной походкой двинулся к каморке библиотекаря.

В монастыре было не принято запирать двери в кельях на засов. Отец Вонифаний легко проснулся и нисколько не удивился моему появлению и внешнему виду. Он внимательно и ожидающе на меня уставился. Пришлось вкратце рассказать о произошедших со мной событиях и признаться, как добыл рясу. В ответ получил лёгкое порицание, смешанное с удивлением:

– Древле[366] тих[367] бести и благопослушлив[368], а ныне дерз[369]. Мнится, рудь яра[370] Рюрикова воспрянула в телесех теи.

Я ему поведал недалёкую от правды версию о своём похищении и что в окружении отца есть силы, желающие избавиться от меня. И снова библиотекарь воспринял мои причитания с полным пониманием. Он будто догадывался, какие бури бушевали в моей душе:

– Видимо, пришед к те нарок сведати, иже у ближника тея отича – боярина Морозова дщерь[371] есть Евпраксия. Сия дева в полюбии с князем живе. Детищ у них народился прошлым летом, именем рекомый[372] Симеон в честь деда. Злохитрен боярин Семён, яко василиск[373], зелием смертным плюях. Хоче вас со старшими в очесах отича облядити[374], от стола государева отвадити, а сея унука воздвигнути[375] в настольники[376].

– Мне лично этот Морозов ничего плохого не делал, в отличие от Жеховского и Единца, – возразил ему.

– Не деял, же содеет. Единец ко дворецкому ближен паче. Вся по его заветам деет, иже боярин Семён ему порече.

Что-то уж больно много василисков государь вокруг себя развёл. Как он только сам ещё жив остаётся? Значит, Морозов с Жеховским заодно действуют?

– У мужей сих вятших пути разны. Псов лютей овогда меж собой лаютеся. Несуть други они, – поведал монах. Подумав немного, добавил: – Молва хожде, княже Борис сея меньша сына Ивана хоче обженити на княжне Боровска Марии. Удел обилен[377] в приданное обещан – Малоярославец с окрестью. Внезапу ты возродился.

М-да, и без того слабое намерение вернуться в княжьи хоромы почти полностью обнулилось. Порешат меня в этом серпентарии. Странно, что в исторических документах никаких сведений о младенце Симеоне не имелось. А батя-то таков! Оказывается, не так уж он был религиозен, как хотел бы выглядеть. Молитвы Богу, а плоть человеческая к земным сквернам тянется. Никогда не воспринимал серьёзно разговоры о тех деятелях, которые праведными считаются. Не люблю ханжества ни в каком виде. Без греха и рыбку на уд не насадишь.

А как же святой отче, в смысле, Паисий на это дело смотрит? Как он вообще тут сейчас поживает? Хворает, наверное? Оказывается, оклемался старец и уже разговаривает. Эх, теряю квалификацию!

Ладно, если существуют такие расклады, то пусть мой нынешний мощный батя получит свою меру счастья с дочкой боярина Морозова, а я уж как-нибудь проживу в скоморохах или в подручных будущего литовского боярина Плесни, если только моим друзьям вернут свободу.

Пока мы беседовали, аскетичное убранство кельи внезапно дополнилось тарелкой с творогом, мёдом и бутылочкой пахучего сурожского вина. Всё это желудочное великолепие было радушно ко мне пододвинуто. Я не стал деликатничать и с энтузиазмом лисы, инспектирующей курятник, принялся уничтожать монашеские припасы.

Помочь боярину Фокию монах согласился без каких-либо излишних вопросов. Предупредил его заранее, чтобы не раскрывал меня. Скоро мы вдвоём, облачённые в чёрные рясы, спешили к воротам монастыря. Вонифатий сам вызвался проводить меня к выходу на всякий случай, для подстраховки. Очень правильным оказалось предложение сведущего монаха. Скучающий на воротах стражник окликнул нас, узнал библиотекаря и пожелал вступить с ним в философский диспут. Я молча выскользнул из ворот и помчался в липовую рощицу. Фока уже, наверное, проклинал меня последними словами, в ночной тиши поджидаючи.

Кряжистой фигуры в посконных одеждах сразу не увидел. Плесня обнаружился спящим, сидя под раскидистым деревом. Он так углубился в свои сновидения, что растолкать удалось с большим трудом. Открыл глаза и недовольно проворчал:

– Замаялся на мнозе[378] ждати, инда[379] почил.

Показал ему рясу и предложил надеть, что и было без вопросов сделано. Прежде чем возвращаться в монастырь, я сгонял за оставленным под забором военным обмундированием и оружием. Теплый воздух, сохранившийся после жаркого дня, приятные запахи трав, яркая луна и голосистые птичьи трели настраивали остаться на ночёвку здесь, на свежем воздухе, на пряно пахнущей травке, но старший товарищ был не кормлен. Пришлось плестись с ним к отцу Вонифатию, продолжающему совместно со стражником вести поиск религиозных истин в пучинах скуки. Библиотекарь и боярин с достоинством поприветствовали друг друга. Втроём мы далее молча прошествовали обратно в его келью. Радушный хозяин выставил те же блюда с недоистреблённым мной творогом и вином. Я, чтобы не вызывать подозрения, также взял в руки ложку. Фока больше налегал на вино и довольно быстро окосел. Вонифатий нас отвёл в гостевые кельи и предупредил, чтобы мы постарались поменьше ходить по помещениям и утром на службе не появлялись, сославшись на недомогание. По церковному уставу гостям монастыря предписывалось участвовать в религиозных мероприятиях, будь ты хоть нищим попрошайкой, хоть знатным вельможей.

Кельи были не в пример меньше жилища библиотекаря. Чем-то шкаф размерами напоминали. Места там хватало только на один лежак и миниатюрный столик. На стене располагалось несколько икон, выполненных неряшливо. Маленькое сквозное оконце давало доступ свежего воздуха, но всё равно чувствовалась какая-то затхлость, как от несвежего белья.

В темноте почувствовал, что меня кто-то трогает. Вскочил, перепугавшись, и сам перепугал молодого послушника. Он пришёл звать меня на заутреню. Оказывается, уже ночь пролетела и за окном брезжил рассвет. Как было обговорено, я отказался идти, сославшись на сильную головную боль.

– Братие мнози потравишася, ядь лиху снидах, – согласился со мной парень.

Он вежливо поклонился и вышел из кельи. Я никак не мог вернуть прогнанный сон и прошёл в келью к боярину. Фока тоже не спал, маявшись от желания испить чего-нибудь. Принёс ему воды, но так похмелье не лечится. Слишком забористым оказался импортный напиток. Предложил ему потерпеть до появления нашего благодетеля.

Пришёл чем-то обрадованный отец Вонифатий и позвал в свою просторную келью. Там мы от него узнали, что с утра в темном закоулке коридора нашли голого и полуживого отца Кирилла, выполняющего в монастыре обязанности спекулатора, то есть порщика провинившихся монахов. Судя по довольному облику нашего благодетеля, этот Кирилл ему тоже сильно не нравился. Закрытые коллективы, занятые в основном бездельем, являются питательной средой для склок, дрязг и прочих сотворений мелких пакостей. Узнав от меня о пострадавшем монахе, Вонифатий не удержался и сходил туда посмотреть. Затем он подменил у меня ночью рясу на другую, а ту подбросил на пол в келью к другому своему недоброжелателю, соорудив таким образом видимость содомитской связи. Ну, да, рясы тут зачем-то помечались нашивками. Вот так и живут доблестные стяжатели духа святого. Лихо клубится жизнь монастырская. Бедного отца спекулатора в скором времени ожидал церковный суд и осуждение за богомерзкие связи.

Обсудили совместно с библиотекарем возможные наши действия на предстоящий день, третий день моих хроноприключений в теле княжича Дмитрия Красного. Пока что злоключений. Со временем я, конечно же, адаптируюсь и не стану попадать в глупые ситуации, а пока что я – иновременный человек. Живу, думаю, поступаю не так, как это принято теперь, огребаю и офигеваю.

Вонифатий предложил Фоке остаться в монастыре хотя бы на недельку. Отдохнуть здесь и накопить силы перед дальней дорогой. Ну, а мне он предложил остаться тут насовсем, стать монахом. Бывшему боярину не терпелось поскорее покинуть этот несчастливый для него город, да и я очень беспокоился, что гудцы до сих пор в лапах одноглазого маньяка. Страшно было даже подумать, что он мог во злобе с ними сотворить. Я высказал соображения насчёт использования монашеского одеяния. Отец Вонифатий и Фока одобрили. Люди боярина Единца не додумаются искать беглецов среди монахов. Порть посконную решили не выбрасывать, а использовать в качестве исподнего. Грубая ткань рясы будет натирать кожу. К тому же сабля хорошо скрывалась в складках рясы.

Библиотекарь проводил нас до ворот. Попрощались сердечно. Фокий пообещал, что вознаградит гостеприимного монаха, как только сам войдёт в силу. Настала очередь и нашему расставанию. Крепко обнявшись на прощание, мой подельник сунул в руку записку на пергаменте и велел передать своему бывшему подчинённому.

– В граде живе знамец, дьяк мой бывый[380] Алимпий. При дворе княжа Юрия не последний муж. Солещи ему сию вестку от ми. Он пособнет те с радостию, – сообщил мне партнёр и, вздохнув, добавил: – Узрю ли тя паки, друже мой Митка? Поне мал летами, да доблиен[381]. Ато те ангелы горни[382] пути мостят.

И мы пошли в разные стороны. Я какое-то время смотрел ему вслед. Стать, походка, всё выдавало в нём воина, но не монаха. Пергаментный лоскуток оказался с одной стороны шпаргалкой с молитвами. С другой, чистой стороны рукой Фоки было написано уверенным почерком: «Друже мой Алимпие. Сей отроче есть сподручник мой Димитрие. Ряд к те емле. Пособи ему».