Читать книгу Гипноз и наркоз - Малка Лоренц - Страница 6

Когда я своего мужа о чем-то прошу, например, куда-то съездить вместо меня и вообще как-то выручить, он всегда, не задумываясь, отвечает «нет». Это все, что он может со мной сделать – дождаться, когда я попрошу, я ведь прошу только тогда, когда нет выхода, когда это последняя надежда, и вот тогда можно ответить «нет» и полюбоваться, что будет.

Ничего не будет, потому что последняя надежда – это все равно что никакой. Но отказать, когда к тебе протягивают руки, – это какая-то особая, запредельная сладость, мне она тоже известна, я тоже, когда мне плохо, выхожу гонять мужиков, подпустить поближе, подать надежду и сразу отобрать, и мордой об асфальт, и полюбоваться, что будет, да ничего не будет, просто я ничем не лучше его. Я тоже знаю эту радость, и я давно не обижаюсь, когда он, к примеру, не притормаживает на повороте, тайком косясь на меня, окаменевшую от ужаса и лепечущую «ну пожалуйста», я знаю, что вот это «ну пожалуйста» – это провокация, это заклинание, выпускающее на волю всех демонов, и я знаю, что делается с лицом у человека, к которому протягивают руки в последней надежде.

Когда мой любимый год назад нашел мне эту машину, доложил кучу денег и выкупил ее, чтобы я не дергалась, пока у меня продавалась предыдущая, – это было именно то, чего мне всегда недоставало. Кто-то наконец сделал что-то, просто чтобы я не дергалась, просто чтобы мне было спокойно, просто чтобы в моей жизни стало чуть поменьше страха. Мы вышли из салона, и я была готова рыдать от благодарности за такое баловство, меня беспокоило только – как перегнать эту машину домой, ехать надо было через весь город, незнакомый маршрут, что для меня до сих пор ужас, а тогда и подавно. А главное, коробка теперь была другая, все педали не там, это было все равно что пересесть на самолет, ужас ужасный и сейчас я упаду. Он не собирался оставлять меня одну, конечно нет, он собирался меня проводить. Я попросила – ты поезжай впереди, а я за тобой.

И тут он сказал – нет.

Я потом много думала о том, почему он так сказал. Может, он думал о том, что если я отстану в плотном потоке, он ничего не сможет сделать, не давать же задний ход. Типа прикрыть сзади и подбадривать сбоку проще и удобнее. Но для меня это означало ехать вперед на самолете, не зная дороги, я же совсем была трусиха тогда, и я все просила – ну поезжай впереди, ну пожалуйста, и протягивала ручки, ну пожалуйста, ну что тебе стоит, а он улыбался и качал головой.

И я погасла и смирилась и проделала сама этот кошмар, увидев эту улыбку, я ее узнала, я увидела, что его позвала эта дудочка, и что это сейчас не он, что со мной говорит то, что сильнее его.

Это было то, что заставляет вполне себе благонравного ребенка, который младших не обижает и кошек не вешает, вдруг наговорить добрейшей бабушке злых гадостей, и глаза у него блестят при этом чужим, нездешним блеском, как на американских горках, они блестят восторгом падения, которое он не в силах остановить, и потом бабушка плачет в своем углу, а он дуется в своем и никогда не придет мириться, потому что сам в ужасе и не понимает, откуда взялось это наваждение и кто говорил его устами, потому что он мал и слаб и ему невдомек, что причинить боль беззащитному – самое сильное, самое древнее и самое непобедимое из всех искушений.

И если я теперь отшатываюсь от любой человеческой близости, отползаю от нее торопливо, как амеба от иглы, и залепляю уши воском, и заматываюсь в шелковую нить – то это не оттого, что я боюсь боли, а оттого, что обнять и прильнуть и утешить мне себя тоже не заставить, а вот от всего остального я точно не удержусь.