Читать книгу Серьезные мужчины - Ману Джозеф - Страница 4

В то утро Арвинд Ачарья упивался безотчетной радостью, пытаясь решить старую неподатливую задачу. Непрерывно ли движение Времени, как прямая, или же Время движется малюсенькими рывками – пунктиром? Он стоял на узком балконе в девяти этажах над землей и глазел на Аравийское море. Летний воздух замер. К Ачарье по деревянному поручню бочком запрыгала ворона.

На Ачарье был синий тренировочный костюм с толстой белой галочкой на бедре, словно Ачарья изъявил некое одобрение. Этот костюм ему прислала дочка из Калифорнии – хотела, чтобы он совершал по утрам прогулки. Вещи, прибывавшие DHL, он теперь неохотно признавал как знаки любви. В иной день, когда не размышлял над сложными вопросами, он с нежностью вспоминал Шрути – маленькой девочкой, которая однажды, далеким вечером, встревоженно глянула на него снизу вверх и спросила, важна ли математика для жизни. «Нет», – соврал он. Было бы, наверное, здорово видеть ее чаще, чем когда она сама решала приехать. Вероятно, он каждое утро стоял в этом тренировочном костюме не для того, чтобы поддаться унижению физкультурой, а потому что к этому костюму прикасалась его дочка, потому что на почтовой упаковке было написано его имя – ее изящным почерком. И все же он никогда по ней не тосковал. Успех старика – в отсутствии тяги к обществу.

Солнце делалось все свирепее. Глаза Ачарьи, цвета светлого черного чая, чуть смягчились. Он даже улыбнулся. От волнения, какое сообщала ему задача Времени, он вцепился в поручень и принялся слегка раскачиваться. И тут стальной стаканчик с ни на что не похожим ароматом мадрасского кофе из кофеварки ткнулся ему в грудь. Изумление его оказалось столь картинным, что даже ворона спорхнула. Линии абстрактной геометрии и физики осыпались. Остался лишь вопрос, который пробудил его сегодня на рассвете, – как многими утрами прежде.

Его жена – сорок два года в браке, ее имя – навеки пароль его электронной почты, – одной рукой спокойно подавала ему стаканчик, а другой поливала из чашки умиравший вьюн. Она выглядела высокой и стройной даже в безразмерной футболке и пижамных штанах. Чистая кожа туго обтягивала ее костлявое лицо, а большие глаза танцовщицы мужчины по ошибке воспринимали как любознательные; о таких женщинах девушки говорят: «В молодости наверняка была красавицей». Крашеные волосы коротко стрижены и редеют. Когда-то они были густы и струились, и она стягивала их кверху с царственным боевым высокомерием. Двигалась она гладко и изящно, словно в суставах у нее был текучий гель. И не менее женственно она еще раз пихнула его локтем и повелела без единого слова забрать у нее стальной стаканчик, не заботясь о том, что этим только что отсрочила один из ответов, какие наука ждала от того избранного, кого могла спросить. Ачарья посмотрел на жену с отвращением, но она с утра не надела очки.

Лаванья Ачарья зевнула, показала на тряпку для пыли, что висела на проволоке над ними, и попросила ее достать. Есть польза от его роста. Но когда ее мать впервые встретила Ачарью – тарелкой влажных фруктов, – она сказала с грустным смешком: «Этот мальчик выше статуи Ганди». Ачарья сдернул тряпку с проволоки и отдал жене, бормоча себе под нос, что нет ему покоя в собственном доме. После чего снова вперился в море.

Жена оглядела его с нежностью. Просто как футбольный тренер – и так же неистов.

– Ты каждое утро надеваешь вот это и просто стоишь. Сходил бы прогулялся, а? – заметила она.

Его лицо дернулось. Он не обернулся.

– Да, вот еще что, не говорила тебе, – сказала она, вдруг оживившись. – Помнишь Лоло? У нее муж умер ночью. Инфаркт.

Ачарья отставил задачу Времени. Новости о смерти – о любой смерти – его нынче волновали. Особенно вдовство подруг и двоюродных сестер жены. Эти женщины после ухода мужей становились здоровее. Их скорбные глаза внезапно наполнялись жизнью, а кожа начинала сиять.

Лаванья вновь показала на потолок. На сей раз она просила его оборвать свисающую поросль. Вечно она вот это. Иногда он жаловался, что жена, как только его увидит, сразу выдумывает, что бы ей такого достать сверху. Она же сама высокая, тем более для тамильской женщины. Пять футов девять дюймов. Когда ей было двенадцать, мать заставляла ее каждый день по часу бродить по безмолвному лабиринту их дома в Шиваганге с деревянным сундуком на голове: семейный врач сказал, что такое упражнение сдержит пугающую прыть ее роста. Но к восемнадцати годам она доросла до неженибельных высот. Элита Шиваганги взирала на нее с печалью, поскольку высокие мальчики-брамины в те времена попадались редко. Дылды имелись лишь среди бездельников-британцев, из оставшихся, – преимущественно двужильные белые старики, сожительствовавшие, по слухам, с девицами-служанками, или же молодые англо-индийцы, учившиеся жутко и к тому же, что еще сквернее, преуспевавшие в спорте. Вся семья Лаваньи куда вернее наелась бы крысиного яда «Сентил», нежели отдала ее в жены за белого или за «кофе», как называли тогда англо-индийцев. Но старейшины зря беспокоились. Как-то им все же удалось найти двадцатидвухлетнего юношу из очень хорошей семьи, тоже бракованного по росту. Он закончил Индийский технологический институт, но все еще изучал что-то малопонятное в Аннамалайском университете в Мадрасе. Что бы он там ни изучал, государственной службы ему это не сулило. Однако недуг Лаваньи вынудил их закрыть глаза на недостатки Арвинда Ачарьи. То был брак, осененный не легкомыслием любви и да же не наивным ожиданием ее, а более прочной связью – сходной инвалидностью.

Ачарью отвлекло возбуждение предстоящей Шаровой миссии. Он взглянул в ясное синее небо. Ачарья знал, что где-то там – вообще-то не очень высоко – тихонько спускаются на Землю миллионы микроскопических пришельцев. Он собирался их найти. Ачарья вновь уставился в небо, утро жгло ему глаза, и он вновь соскальзывал в приятный транс. И тут вдруг почувствовал, как его ноги касается что-то холодное. Он чуть не подпрыгнул. Горничная, похожая на лягушку-великана, сидя на корточках, мыла пол. Она глянула на него снизу вверх со страхом и подозрением. Как всегда. В тот день, когда ее взяли в дом, ее потрясли звуки смерти из его комнаты. То был голос Лучано Паваротти.

Было время, когда Ачарья ежеутренне слушал ангельский тенор. В неукротимом стремлении раскрыть все оставшиеся во вселенной тайны Паваротти был его незримым соучастником. Но Лаванья решила запретить утреннюю музыку, узнав, что эти звуки пугают не только горничную, но и кухарку. Он воспротивился и даже стал включать Паваротти громче, пока Лаванья не доказала: в те дни, когда он включал Лучано, у дос[10] был ошарашенный вид и они выходили непропеченные.

– Женщины – чувствительные, – сказала она ему, – а они готовят тебе еду.

Горничная терла пол у него под ногами – и бросила на него еще один взгляд. Она смотрела на него так, что Ачарья не сомневался: она подозревала, что Паваротти – он сам.

– Подвинься, – сказала Лаванья, – ей надо помыть. Он осторожно обогнул горничную, бормоча:

– В этом доме только и делают, что моют. – Затем отправился на кухню, не понимая, с какой целью. На мойке, сидя на корточках, возилась кухарка – она, крошка, не доставала до крана. Обернулась и глянула на него одним глазом. Все это вместе взятое было кошмарно. Уродство.

Ачарья сердито направился в спальню, оставленную Шрути. Теперь там складывали бесполезные подарки, которые молодежь все время шлет от своей идиотской благонамеренности – дескать, не забываем. Лаванья хранила все присланное и давала этим вещам вторую жизнь, раздаривая на свадьбах.

Он подошел к могучему книжному шкафу, закрывавшему полстены. Хоть здесь таится хрупкое обещание покоя. Но тут же Ачарья заметил приближение тени Лаваньи.

– Арвинд, – сказала жена с улыбкой, которую поначалу хотела скрыть. – Ты собираешься гулять исключительно по дому? Гуляют обычно на улице, знаешь ли. – Он не ответил. Уставился на книжные корешки. И тут услышал ее вопль.

– Они не ушли! – орала жена.

Она произнесла это «они» так, что Ачарья понял: это про тараканов. У Лаваньи с тараканами были особые отношения. На второй день их женитьбы она призналась, что слышит их. Сейчас жена внимательно изучала пол, держа наготове скрученные в трубку тезисы докторской диссертации по крупным молекулярным структурам межзвездного газа.

– На прошлой неделе мы опрыскали всю кухню. Я думала, с ними все. Но они перебрались сюда. – Она продолжила рассуждать о бессмертии насекомых и неизбежности приглашения службы борьбы с вредителями, хотя, соглашалась она, это очень по-американски. – Что будем делать, Арвинд? Эти твари не вымирают. Что делать?

Ачарья вдохнул побольше воздуха и глянул на нее.

– Лаванья, – сказал он, уверенный, что сейчас изрядно ей досадит, – здесь как в математике…

– Что?

– Существование задачи не означает, что у нее есть решение.

Она склонила голову. И посмотрела на него с тем состраданием, какое вменяемые выказывают умалишенным. Он не отвел взгляд. Задумался, насколько редко он теперь смотрел на нее и какой старой она казалась вблизи. Перед ним стояла старуха, чьи волосы, если б не лукавство краски, были бы цвета паутины. Лицо все еще красиво, но кожа на шее обвисла. Возможно, в глазах друг друга возраст уменьшил их, а давнее знакомство исказило черты. Или наоборот? Он чуял испарения масел из Кералы, которые она по вечерам втирала себе в кожу, как борец. Этот запах для него – дух смерти. Так пах его дед; он говорил внукам, когда они умащивали ненавистным снадобьем его морщинистое тело, что это смазка, нужная старикам, чтобы гладко скользнуть по туннелю послежизни в тело новорожденного. И детям потом снились кошмары про скрюченного старика, проскользнувшего в них, когда они были еще младенцами. Этот же запах, как ни странно, напомнил ему о важности пищеварения. Его дед, которому запах аюрведических масел придавал мудрый вид, ежедневно рассказывал младшим в семье, что тайна долголетия – в качественном усвоении пищи.

– Всегда, – говорил он, – слушайте свой зад.

Полую тишину спальни Шрути внезапно потревожила гнусавая песня. Она исполнялась на неведомом языке, громкость нарастала. Она исходила из крохотного будильника в деревянной оправе, с тайскими цифрами, на тумбочке у кровати, и от этой песни Ачарья и Лаванья всего на миг, но неизбежно глянули друг на друга. Бесконечная песня – возможно, тайская – наполнила дом, как это бывало каждое утро. Будильник стоял на 7. 4 5 – Шрути завела его на это время пять лет назад в стремлении подниматься пораньше и тем самым сбросить воображаемый жир. Будильнику так ни разу и не удалось ее разбудить, но она все равно пыталась. Ачарье это когда-то казалось трогательным.

Будильник заткнулся внезапно – как обычно.

– Ты правда не можешь его отключить? – спросила Лаванья.

– Я же тебе говорил – я пробовал, никак, – ответил он, отводя взгляд.

Когда дочь уехала с инженером-программистом в Калифорнию, Ачарья сказал жене, что несколько раз пытался отключить будильник, но не понял, как это сделать. Лаванья верила в это с трудом: мужчина, которому, по слухам, чуть не дали Нобелевку по физике, не понимает, как отключить звонок в дурацком будильнике, купленном на улице в Бангкоке. Лаванья подозревала, что он, как и она сама, хотел слушать этот будильник по утрам и упиваться мимолетным наваждением, что дочка все еще спит у себя в комнате.

Ачарья задумался, отчего дочери вечно уезжают из дому. Вот надо же им найти какого-нибудь балбеса и уехать. Любовь и брак тщетны – нужно ли тратить всю жизнь, чтобы понять это? Неужели опыт родителей не поучителен? И он неизбежно вспоминал два эпизода, когда, как ему казалось, он по-настоящему огорчил дочь. Шрути всегда так смеялась над его убежденностью, что он всего лишь дважды заставил ее страдать. «Ты каждый день был чудовищем», – говаривала она. Но в двух случаях он готов был признаться – ей тогда было восемь лет. Первый произошел в то утро, когда она узнала, что курица – не овощ и что отец врал ей относительно происхождения курятины. А второй произошел, когда она принесла ему свое стихотворение под названием «Беспредельные звезды небесные». Он отвел ее на террасу и показал ночное небо. Если бы в наблюдаемой вселенной число звезд было беспредельно, сказал он ей, в каждой точке неба находилась бы бесконечная вереница звезд, одна за другой, и тогда ночью было бы светлее, чем днем. А поскольку все обстоит иначе, поскольку звезды – лишь малюсенькие разрозненные точки, значит, число звезд предельно. Шрути не знала, что существует слово «предельный», и вид у нее сделался очень расстроенный. Она переименовала стихотворение в «Предельные звезды небесные», но это не помогло. Много недель после этого случая она не писала стихов – боялась папиных фактов.

И вновь Ачарья впал в забытье. На сей раз – от воспоминаний. А затем услышал голос. Сначала словно оклик шепотом, вроде тревожного зова совести в старых фильмах, что требует внимания персонажа, и тот повсюду ищет источник этого голоса, пока не обнаруживает говорящего в ростовом зеркале. Потом голос, этот настойчивый шепот, превратился в далекую бездарную песню, что делалась все громче и выразительнее, пока Ачарья наконец не узнал голос Лаваньи.

– В этих ботинках положено не просто так стоять. В них надо ходить. А ты просыпаешься еще до милапорских домохозяек и стоишь просто так.

Ачарья ушел к себе в комнату и заперся. Сунул в музыкальный центр «Трех теноров» и торжествующе нажал кнопку «воспр.» – в отместку за все, что ему пришлось вынести в собственном доме. Присел на край кровати и вспомнил, как Шрути говорила, что, будь у него побольше волос, крась он их в черный и расчесывай на пробор, да почаще трагически открывай рот, очень бы походил на Паваротти.

Пронзительный вой Nessun Dorma наполнил комнату, и Ачарья сдался величию этого гимна. Он уставился на свои портреты на стене. Как молод и яростен был он. Сколько надежд на теоретическую физику питал. А теперь он устал. Устал сражаться, устал от чепухи вроде тахионов, бозонов Хиггса и суперсимметрии. Он ощущал всем нутром, насколько усложнился сам поиск истины. Как путано, как математично, как напыщенно исключал теперь этот поиск обычных людей. Физика того и гляди превратится в религию. Средневековую религию. Горстка провидцев вознеслась на пьедестал, а обывателям осталось лишь принимать, что бы им ни говорили. Ачарья все еще находил радость в теоретической физике, в таинствах Времени и гравитации. Но ничто не любил ныне сильнее, чем свой поиск вечных спор, летевших на Землю на метеоритах.

В решительной окончательности Nessun Dorma – такой исполинской, такой совершенной – он вдруг уловил удары не в такт и постепенно распознал в них остервенелый стук в дверь. Он разобрал отчаянный голос Лаваньи, пытавшейся переорать Паваротти. Ачарья собрался было сделать еще громче, но тут услыхал:

– Шрути звонит!

Вот это и заставило его открыть дверь.

Не встречаясь взглядом с женой, он ринулся по коридору.

– Я стучала, – начала Лаванья, но тут ее отвлекла пыль на двери. Они уже десять лет как переехали из Принстона, но она так и не привыкла к тому, как быстро в Бомбее все пылится.

Ачарья взялся за трубку, но пробурчал, что там уже никого нет.

– Еще бы, – отозвалась Лаванья, – она же не будет ждать… – Тут она сжала кулак и завопила: – Я выключу эту чертову музыку! – Как раз в этот миг позвонили в дверь, и она распахнула ее со свирепой ухмылкой.

– Доброе утро, – раздался жизнерадостный голос Джаны Намбодри.

Он был самым нарядным ученым из всех ее знакомых. Сегодня – темно-коричневые вельветовые брюки и белоснежная рубашка. Она знала, что он красит волосы в равномерное серебро, и не могла решить, презирать его за это или нет. Она питала странную слабость к мужчинам меньше ее ростом. К тому же он – культурная сила Профессорского квартала.

Намбодри давно не было видно. Лаванья надеялась, что он пришел с миром. Впустила его, брюзжа:

– Будь спокоен, Джана, я это сейчас выключу.

– Это Nessun Dorma, – сказал Намбодри, – ее нельзя взять и выключить. Это неуважение.

– У меня в доме можно, – ответила она и ушла.

Мужчины стояли в гостиной и смотрели друг на друга. Они услышали, как умолк Паваротти – резко, чуть ли не жестоко, и в этой внезапной тишине расстояние между ними показалось еще большим.

– Я виноват, – проговорил Намбодри. – Круглый стол – не то место. Я очень виноват.

* * *

Опарне Гошмаулик пока еще не даровали покой незаметности, однако она уже стала своей. Холодные взгляды в спину, когда она проходила по коридорам под деревянный перестук своих невысоких каблуков, обилие пожилых книжников, желавших наставить ее на путь истинный, разглядывая ее бюст, и кое-кто из их жен, приезжавших случайно наткнуться на Опарну и удостовериться лично, о чем это болтают в Квартале, – это все ушло в прошлое. Остались лишь мелкие досады. Некоторые жилистые аспиранты все еще зачарованно таращились на нее, древний профессор теории чисел, обитавший ныне в коридорах, отвел ее в сторонку и показал свои стихи о природе. Джана Намбодри продолжал смотреть на нее с видом, как ему казалось, мудрым и знающим. Он хотел поддерживать между ними легкое напряжение. Благовоспитанная враждебность – вот едва ли не лучшее, чего он желал от красивой женщины. Другие радиоастрономы все еще захаживали к ней в лабораторию просто поболтать, как они говорили, и уносили оттуда новости своих наблюдений: громоздящиеся шкафы, хроматографы, спектрометры, рьяные студенты, привлеченные из смежных университетов, неподвижная свита, выжидавшая, когда что-нибудь начнет происходить, и множество все еще не распакованных коробок с надписью «верх», включая и картонную упаковку с новой кофеваркой, – никто не верил, что это всего лишь кофеварка. Но все это внимание, злорадство и восхищение ей не докучало. Дела у нее шли на лад. Она даже собралась с духом и начала красить губы (в бледные тона). Густые здоровые волосы она по-прежнему жестоко стягивала от напускной скромности в хвост, но уже позволяла себе прядь-другую у щек. Однако прибежища неприметной одежды пока не оставляла. Обычно – длинные бесформенные сорочки поверх джинсов. Но на морском ветру воздушная сорочка по временам обнимала ее фигуру, и она опасалась, что это превращает ее в пир очей.

Опарна взбежала из подвала по двум лестничным пролетам, напевая мелодию, которую не помнила, где услышала впервые. Вдохнула ветерок на крыльце, запах сырой травы и влажной земли. Садовник, облаченный в одно исподнее, но отчего-то не смотревшийся голым, поливал главный газон. Она дошла до столовой – милой залы с простыми деревянными столами и складными металлическими стульями, с просторными квадратными окнами, смотревшими на волнистый двор. Здесь шум моря был разновидностью тишины. Официанты в темно-коричневых рубашках и брюках возникали из-за дальней двери с тарелками на руках и ладонях или же неподвижно стояли в разных точках столовой.

Она увидела Намбодри в окружении четверых других радиоастрономов, чьих имен не помнила. Он разговаривал по мобильному, а остальные завороженно смотрели на него. Один, лысый мужчина с трепетавшими на переносице очками, напомнил ее профессора в колледже, который однажды у себя в кабинете внезапно спросил Опарну: «Вы меня уважаете?»

Намбодри сунул телефон в нагрудный карман рубашки и проговорил тихо и серьезно:

– Не сегодня. Но скоро он получит.

– Не взять ли мне отгулов на этой неделе? – проговорил один из стоявших рядом. – Он же с цепи сорвется.

– Нет, – спокойно отозвался Намбодри. – Мы все будем на местах. Это очень важно – чтобы мы все были на месте.

– Слушай, меня шунтировали. Я плохо переношу такие вещи.

– Твоему сердцу пойдет очень на пользу, – сказал Намбодри.

Тут он приметил Опарну, и на лице возникла улыбка. Он указал на незанятый стул рядом с собой. На этой его теневой сходке аромат лимона совсем не помешает. Опарна в этом дурдоме – чистое отдохновение. Теперь его опрятные чужеродные сорочки, вельветовые брюки и щегольская шевелюра обрели осмысленного зрителя. Опарна спасала его от банальности научного сообщества – от строгих мужчин и жутких волосатых женщин, в чьем кругу он обыкновенно вращался. Был у него такой пунктик – искать компании юных, по-настоящему благоуханных, эпилированных юных. До Опарны отдушиной для него были исключительно вечеринки, устраиваемые его ненаучными друзьями, где вокруг него собирались девушки, едва заслышав, что он радиоастроном. Ему нравилось, когда рядом находились их изящные и такие стройные тела – обнаженные ноги, глаза, налитые водкой, его выспрашивают, чем именно он занят, головки умно кивают с полным непониманием. Он начинал с астрономии, рассказывал им, что такое джаз, и скабрезно высмеивал Брайана Адамса. Всматривался в эти смазливые личики, искал в них сиюминутную влюбленность. Ему нравились юные, и он говорил с ними на их языке.

Опарна примерно так и думала. Намбодри из тех мужчин, которые говорят сыну: «Я друг, а не отец» – и на восемнадцатилетие вручают ему презерватив. Официант принес привычный стакан чаю и уставился на нее, пододвигая сахарницу.

– Красивые сережки, – сказал Намбодри. – Вы нечасто носите длинные. Сегодня особый случай?

– Никакого особого случая.

– Вам нужно разрешение от старика еще на один микроскоп?

Кто-то из астрономов хихикнул. Опарна издала звук, который, она не сомневалась, сойдет за игривый смех.

Она знала, что в этих мужчинах скопилось немало скрытого напряжения, поскольку они не могли смириться с тем, что нечто вроде астробиологии стало теперь столь оживленным направлением в этом храме физики, тогда как поиску внеземного разума не дают места даже в сноске к радиоастрономии.

У нее зазвонил телефон, и она была ему за это признательна. Голос Айяна Мани произнес:

– Сэр желает видеть вас немедленно.

Она глянула на телефон несколько растерянно. Свой номер Опарна никому не давала.

Она влетела в приемную и ощутила на себе всю силу Аяйнова спокойного разглядывания. Ох как опасалась она этого темного мужчины с большими глазами.