Читать книгу Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин - Страница 5

Сейчас март, стоят последние дни ужасной зимы в штате Огайо. Я в Еврейском районном культурно-спортивном центре, плаваю в красивом новом закрытом бассейне. Этот Центр можно назвать мини-ООН. Его посетители представляют различные вероисповедания и происходят из различных этнических групп. Я, например, родился в Иране, где появилась первая супердержава, Персия, которую вы знаете по историческим книгам. И если судьба не преподнесёт мне какой-нибудь сюрприз, то я умру здесь, в Соединённых Штатах Америки, последней супердержаве, которая существует на этой загрязнённой планете.

Представители различных вероисповеданий и этнических групп легко общаются друг с другом у бассейна, чего нельзя сказать о представителях разных полов. Женщины с едва ли прикрытыми телами наслаждаются тем, что законным образом мучают мужчин. Мужской мазохизм даёт возможность и право женщинам-садисткам их мучить. Думаю, что для рассмотрения эволюции требуется психоанализ. Почему я получаю удовольствие от пытки наблюдения за женщинами, причём притворяясь, будто на них не смотрю? С самого детства, с тех пор, как я был маленьким мальчиком в Тегеране, я раздумывал о зудящем желании смотреть на эти существа и прикасаться к ним – таким, как я, но и не таким, как я. Я также размышлял и об ощущении лишения и о чувстве вины, которые сопровождают это желание. А животные испытывают чувство вины?

Мозг мужчин и женщин различается. Женские гены сложнее мужских. У мужчин чаще отмечаются нарушение способности к обучению, аутизм, проблемы с концентрацией внимания. Мужчины чаще страдают шизофренией. Но по статистике они добиваются больших успехов в математике, химии, физике, биологии, игре в шахматы. Мужчин также скорее привлекают такие занятия, как охота, борьба и игра в мяч, причём без очевидной причины. Но почему? Эти вопросы плещутся у меня в сознании, как вода плещется вокруг моего тела.

Я пытаюсь остановить все непроизвольные мысли и сконцентрироваться на дыхании, на гребках, я пытаюсь максимально, как только возможно, очистить свой мозг, отогнать всё, что отвлекает, все шумы и в особенности беспокойство о растущей рассеянности. На прошлой неделе я зашёл не в ту аудиторию и начал читать лекцию не тому курсу.

Я пытаюсь остановить работу своего сознания, пока нахожусь в движении, стать единым целым с водой и с космосом. Вода – это мать жизни. Вода используется в священных ритуалах многих религий. Евреи считают воду зеркалом небес, христиане используют её для крещения, а мусульмане для омовений. Буддисты заявляют, что хотя вода течёт сквозь вас и окружает вас, тем не менее вода не поддаётся объяснениям! Вода священна. Вода – это духовный и материальный источник жизни. К сожалению, меня касается не чистая вода, не свободно текущая вода, не святая вода, а хлорированная вода с добавлением человеческих экскрементов, она в оковах и имеет форму стенок бассейна, и не освящена. Я не хочу думать о том, что меня окружает, – вода, пловцы, тюрьма-бассейн. Пока я плаваю, я не хочу, чтобы мой разум отдавал мне приказы или беспокоил меня, или, например, говорил мне, о ком судить, или о чём судить, или каким образом судить. Я стараюсь находиться над водой и над неприятностями, которые имеют место быть за пределами моего разума, и над тем, что досаждает мне изнутри. Я вижу утонувшего таракана и задумываюсь о различиях между нами. Я задумываюсь о своём сознании, которое представляет собой программу, установленную во мне природой и культурой и, возможно, немного и мной самим. Буддисты с уважением относятся к жизни таракана, как и к любой жизни, в то время как другие давят их, и это их нисколько не беспокоит.

Я должен заново обследовать своё сознание. Мой мозг одновременно и заражён, и обогащён моим воспитанием, образованием и огромным количеством не самых лучших средств массовой информации. Не спрашивайте меня, каким образом и почему я сейчас слышу голос своего отца:

– Не бойся темноты, сын мой!

И я слышу свой собственный голос:

– Не бойся света, папа!

И я слышу его громоподобный смех, словно он поднимается со дна бассейна! Несмотря на все прошедшие годы, я всё ещё слышу его, будто он до сих пор жив, будто он ещё раз с любовью говорит мне:

– Пожалуйста, сегодня больше никаких вопросов!

Теперь я задаю вопросы реальности, но несмотря на её многочисленные языки, реальность продолжает молчать, словно это будущее. Молчание – это то общее, что есть у реальности, Бога и будущего.

Я также являюсь отпрыском-мутантом своей силы воли и компромиссов, на которые был вынужден пойти. Также в некотором роде и степени моё сознание и мои моральные устои не созданы мной – они не мои, это не я. Сколько людей живут под моей кожей, в моём черепе? Как мне откопать истинного меня из-под толстого осадка внушённых мне идей? Это если, конечно, истинный я вообще есть или когда-то был. Подсознательно и сознательно я стал личностью, которую я должен пытаться узнать и очистить, словно это загрязнённая вода, которую мне нужно пить. Очищение разума, как уборка дома, никогда не должно прекращаться. К этим мыслям меня привёл страх перед потерей памяти. Я должен изучить моё прошлое – теперь или никогда.

Почему я не могу верить в то, во что верит большинство людей? Многие люди верят, что Бог – сочувствующий и сострадательный, но тем не менее они также видят, что дети рождаются в генетическом, физическом, умственном и социальном аду, хотя в этом нет никакой их вины. Почему? Множество людей верят, что отец Иисуса создал Вселенную всего несколько тысяч лет назад из ничего – в противовес современной науке. Я люблю Иисуса, как блестящего революционера, который проповедовал любовь, как силу для просвещения человеческой души и изменения обстоятельств и условий, в которых находится человек.

Мне на ум приходит слово «невежество». Не знать – это очень по-человечески. Все вместе мы знаем вероисповедания, науки, искусство, языки, историю и географию, но каждый из нас знает только крошечную часть того, что известно коллективно. Так что я не знаю очень многого из того, что, как я знаю, знают другие, и я также не знаю, что известно, а что не знает никто. Так что мы все очень невежественны! На самом деле очень невежественны! Как можно убедить или заставить людей понять этот простой факт – то, что они невежественны, и то, что они не знают, что они невежественны, и при этом не оскорбить их? Пусть даже для этого придётся их обаять и очаровать! Как можно им сказать, что история создания, представленная в авраамических священных книгах, ошибается на миллиарды лет? Нет никаких доказательств ни одной истории создания, ни в какой религии вообще! Как можно им сказать, что масса вещей, в которые они верят, не соответствуют действительности? Эти причиняющие мне беспокойство незваные мысли заставляют меня бешено плыть, словно я тону в них или пытаюсь убежать от собственного невежества. Я говорю себе: «Ты невежественен, Пируз», – просто для того, чтобы посмотреть, какие будут ощущения.

Я только что нарушил обещание, данное себе самому, не давать этому шуму, который мысли создают у меня в голове, меня беспокоить во время плавания. Нелегко достигнуть ощущения тишины и спокойствия и сконцентрироваться на одном виде деятельности за раз просто потому, что я так хочу. Мне нужен духовный и интуитивный скачок, чтобы генерировать и продлевать состояние «никакого шума в голове». Я пытаюсь. Я буду дальше пытаться. Может, я сейчас занимаюсь этакой не-медитацией – я наблюдаю за тем, как мысли проходят сквозь меня, как сквозь сито, и тонут в окружающей меня воде перед тем, как успеют вызвать у меня слишком сильное беспокойство. Ядовитые мысли, как искусственные пищевые добавки, могут принести вред всем частям тела. Такие мысли всегда меня беспокоили.

Кто, кроме меня самого, может освободить меня от болезненных мыслей о прошлом и от опасения не оправдать ожиданий? Освободить меня от моего собственного сознания, от лжи, которая укоренилась в нём, от моей ложной идентичности, которую мне нелегко понять? Наконец я прекращаю своё неистовое плавание и по-собачьи гребу к лестнице.

Только выйдя из бассейна, я по рассеянности думаю, что уже нахожусь в мужской раздевалке, и спускаю плавки до колен. Я слышу крики и эхо криков. Женщины оборачиваются. Мужчины смеются. Вокруг меня нарастает волнение. Я натягиваю плавки.

– Новый мат вокруг бассейна голубого цвета, – поясняю я спасателю. – Он того же самого голубого цвета, что и мат в мужской раздевалке. Это был обман зрения, пока я думал о другом. Простите.

Я исчезаю со сцены, как мокрая мышь, за которой гонится стая голодных кошек.

Теперь я в раздевалке и дрожу, как будто бы оказался голым в снежную бурю. Моё беспокойство превращает меня в деформированное существо. Лысый мужчина храпит перед телевизором, где на экране вовсю палят из ружей. Полный мужчина запрыгивает в нижнее бельё, как слон в цирке, выполняющий трюки за горстку арахиса. Всё кажется искажённым. Изуродованным. Мне страшно. Я оглядываюсь вокруг и не нахожу ничего нормального, что могло бы меня успокоить. Всё кажется угрожающим.

Стальные шкафчики напоминают монстров без глаз, без ушей или пасти, они окружают меня и давят на меня. Я закрываю уши руками и открываю рот, как тот несчастный на картине Мунка[2], и кричу, не выдавая вслух ни звука. Это сдавленный и молчаливый крик. Но я не на картине. Мой страх и позор реальны. Моё замешательство реально. Моя реальность нереальна. Я слышу дружелюбный голос Иосифа, с которым мы иногда играем в теннис. Он заходит в раздевалку и смеётся.

– Надеюсь, ты не показываешь стриптиз перед своими студентами, профессор, – говорит он.

– Нет, – отвечаю я и болезненно ему улыбаюсь, как диабетик, которому отрезали большие пальцы ног.

Несмотря на его подшучивание, мои страхи только нарастают. Я слышу полицейскую сирену или только воображаю её? Полиция спешит сюда, чтобы арестовать меня за непристойное поведение? За то, что оголился в общественном месте? Я чувствую страх и панику, которые испытывает тонущий человек. И у меня есть веские основания для паники. Я уже считался маргинальным профессором из-за моих странных идей и ещё более странного акцента и до этого эпизода. Демонстрация половых органов даст Университету прекрасное основание для того, чтобы меня уволить – независимо от того, что я занимаю постоянную штатную должность. Я снова слышу голос Иосифа и чувствую его руку на своём плече.

– Забудь, Пируз, – говорит он. – Всё пройдёт.

– Спасибо, Иосиф. – Я не верю ему, но ценю его попытку меня успокоить.

Я не иду в душ, как обычно. Я не хочу снова обнажаться, даже в раздевалке, где разрешено обнажаться. Я вытираюсь и одеваюсь. Я проверяю, чтобы все пуговицы были застёгнуты, как и молния на брюках. Я проверяю, чтобы берет был на голове, а не остался висеть на крючке в шкафчике. Я иду к машине, надеясь, что припарковал её там, где я думаю.

Сегодняшний инцидент не был бы таким пугающим, если бы он был первым. Но рассеянность и забывчивость в последнее время принесли мне немало проблем самого разного рода. Я боюсь, что теряю память. Я клал не туда разные предметы, я не мог вспомнить чьи-то имена и фамилии. Это становится для меня важным, это вызов – найти или вспомнить, даже если предметы, имена и фамилии больше не имеют для меня значения. На днях я никак не мог вспомнить слово «петрушка», даже хотя посыпал ею лапшу. Почему я всё забываю? Это потому, что я должен столько всего помнить? Это потому, что я устаю от выполнения своих обязанностей? На меня кричит крыша, которую нужно ремонтировать. Тостер требует, чтобы его заменили. «Тойота» хочет, чтобы её проверили и что-то там подкрутили. Кучи бумаг у меня на столе умоляют их разобрать, рукописи настаивают на редактировании. Коллеги и студенты осложняют мне жизнь из-за моих неправильных идей, из-за того, что я – такой, какой я есть. Я нахожусь в состоянии постоянного стресса.

Эти проблемы напоминают мне, что я так и не позвонил в Нью-Йорк и не выяснил, как прошла операция на глазах у моей матери. Мы очень далеки друг от друга во многих смыслах. Физически она находится в Америке, но душа её всё так и остаётся в Иране. Моё тело здесь, а разум без разрешения отправляется гулять по неизвестным местам.

– Тебе нужна помощь, Пируз, – шепчу я сам себе. – А это на самом деле твоё имя?

Моя маленькая красная «Тойота» на самом деле стоит не совсем там, где я думал, но я немного успокаиваюсь, обнаружив её поблизости от того места, где, как я думал, она должна была стоять. Я шарю в кармане пальто в поисках ключей, надеясь, что снова не запер их в автомобиле. Эврика! Не запер!

Мой разум покинул меня. Идеи, шахматные фигуры и красивые женщины регулярно крадут его у меня. А когда разум со мной, он всё равно может быть не со мной. Я забываю о проблеме в полости рта и пропускаю приём у дантиста, в это время я разговариваю с одним ссыльным писателем о том, как ему найти адвоката, чтобы продлить визу. Госпожа Свобода приветствует иммигрантов в новом доме, но бюрократы из иммиграционной службы совсем им не рады. После всех лет проживания в Америке я всё ещё говорю, пишу и чувствую с акцентом. Я не полностью ассимилировался.

Сегодняшний день в этой части света, в этот период истории называется понедельником. Бывали времена, когда первобытный человек не знал, что сегодня за день недели или какой сейчас век. Но он знал, где находится, потому что существовало очень мало мест, в которых можно было находиться и которые можно было знать. Теперь точное время находится на ремешке у нас на запястьях, сигналы подаются нам через спутник, и при этом нам трудно сразу же, а то и вообще представить многочисленные места, о существовании которых мы знаем, – но некоторые из них находятся на расстоянии 13 миллиардов световых лет! Первобытные люди лучше понимали, что такое «где», чем «когда». Теперь мы лучше знаем «когда», чем «где». И тем не менее я чувствую себя потерянным. Мой разум блуждает. Почему «когда» и «где» имеют для меня значение здесь и сейчас? Но разве «когда» и «где» не являются искусственными разграничениями, созданными нашими разумами, как и любое другое средство, которое помогает нам выжить? Разве мы сами не являемся средствами Вселенной для перестройки себя самой или для познания себя?

Только вчера утром я сидел на пассажирском сиденье своей машины и ждал, и ждал, когда жена выйдет из дома и отвезёт нас в университетский городок.

– Давай быстрее! Мы же опоздаем! – прокричал я в открытую дверь дома.

Но вчера было воскресенье, и я уже четыре года как разведён. Никакой жены нет. По воскресеньям не бывает занятий. Надо ли говорить что-то ещё? Оползень, который накатывает на мою память, ужасен – он покрывает всё, что я знаю.

Поразительно, что не удаётся забыть то, что пытаешься забыть, и не можешь вспомнить то, что хочешь вспомнить. «Кто руководит этим шоу?!» – вскоре закричу я, обращаясь к окружающему миру. Вскоре все будут надо мной смеяться. И я не буду этого замечать.

Я успешно выбрался со стоянки и еду на север по Кристалл-Лейк-Роад к своему дому, который находится в горах над городом. Я пытаюсь думать, но единственное, о чём я могу думать, – это сам процесс обдумывания и раздумывания. Что такое мысль? Одна женщина-физик, которой в голову неожиданно приходят блестящие идеи, ставящие в тупик в ещё большей степени, чем мои собственные, определяет мысль как «квантовые колебания вакуумной энергии Вселенной». Я не представляю, что это значит.

Вот причина моего отчаяния, если вкратце. Человеческая амнезия по отношению к истории и история человеческой амнезии должны беспокоить всех, или снова произойдут те же трагедии и будут подобны землетрясениям.

История моей семьи тоже повторяется? Мой дед потерял себя, свою личность, – до того, как смерть забрала его биологические останки, амнезия всё ухудшалась, его разбил паралич. Возможно, это была болезнь Альцгеймера или одна из болезней с похожими симптомами и результатами. Ко времени смерти моего дела болезнь ещё не получила название с фамилией Альцгеймера, но даты и имена не имеют значения, потому что на самом деле никто не знает, от чего именно он умер. Но я хочу знать, что крадёт мой разум. К болезни Альцгеймера есть генетическая предрасположенность, я читал об этом, и я этого боюсь. Я унаследовал судьбу деда? Тоже всё забуду, как забыл мой дед?

Страх лишиться разума осложняется страхом проживания в эмиграции. Меня утомляет необходимость говорить на английском, на иностранном для меня языке, и притворяться, будто я счастливый и удачливый американец. На протяжении тридцати лет моя жизнь представляла собой бесконечную перестройку культуры, поведения, языка, мыслей и моих чувств. Даже во сне, даже в кошмарных снах я должен перестраивать свою личность. Исследования показывают, что проживание в эмиграции уродует и искажает нервную систему, вызывает хронический стресс и приводит к дисфункции органов.

Может, если я поделюсь с кем-то своей историей, то нарастающий мрак немного рассеется. Если делишься своими мыслями, чувствами, отчаянием и надеждами, то это может стать освобождением. В моём родном Иране есть слово, обозначающее этот процесс, – «дардэдель»[3]. Это разговор без стыда, страха осуждения или предательства. Это разговор по душам, который снимает груз с друзей, помогает избавиться от одиночества и изоляции. Это священно. Моя история едва ли касается насилия или секса, и, в отличие от многих сегодняшних повествований, она не о них. Дело касается моего своевольного и заблудшего серого вещества и других серых веществ, которые сбили его с толку и разрушили.

Я уже далеко проехал по Кристалл-Лейк-Роад, позади остался последний поворот. Я использую подъездную дорожку для разворота. Я понимаю, что в последнее время всё больше и больше пользуюсь этой подъездной дорожкой.

В любом случае, со всеми этими мыслями, вызывающими дурные предчувствия и крутящимися у меня в голове, я чувствую себя деревом, которое стало полым, изъеденным суетливыми жучками, которые орудуют внутри, и его ещё высосало растение-паразит снаружи. Я даже не помню сейчас, как они все называются. Чёрт побери! Я часто не могу вспомнить нужное слово на одном, используемом в этот момент языке, но помню его на каком-то из других языков, которые знаю. Но если я спрашиваю у себя это слово через какое-то время, велики шансы, что я вспомню его на английском, а не, например, на фарси. Слова будто несутся на меня потоком, когда они мне не нужны, но убегают от меня и прячутся, как тараканы, когда они мне нужны. Я не могу постоянно играть в прятки со всем, что я знаю. Мне нужна помощь.

То, что осталось от моей памяти, напоминает мне, что жизнь пульсирует нежелательным словом «НЕТ». Я слышал «нет, нельзя» снова и снова, раз за разом, я не помню, с какого времени! Я думал, что к этому времени мог бы уже привыкнуть к этой фразе. Но НЕТ. Каждое новое «нет, нельзя» вызывает у меня раздражение, приводит в ярость и ранит меня точно так же, как раньше. А как чувствует себя человек, который слышит эти суровые слова изнутри? Как себя чувствует человек, когда жизненно необходимую информацию, которая ему требуется немедленно, не извлечь? Когда внутренний голос говорит, что она стёрта, стёрта, стёрта? Что именно тогда, когда человек находит себя, он выясняет, что теряет себя? И как себя чувствует человек, когда узнаёт, что ложь, помещённую в разум, как гуано в глубоких пещерах, почти невозможно оттуда выскоблить? Что наша жизнь – это неприятное и беспорядочное ковыляние, спотыкаясь, сквозь жестокие «нет» и двусмысленные «да»? Я кажусь негативно настроенным, возможно, потому что негатив поглощает меня.

Как я могу заставить свой разум думать о настоящем, оставаться в неподвижности и не тащить прошлое и будущее в моё настоящее? Не приносить мне столько боли? Если мой разум – это я, то как я могу от него освободиться, как я могу освободиться от себя? Может, я состою из чего-то большего, чем разум. Может, мой разум – это запрограммированный набор клеток, с чуточкой остаточной суверенности. Может быть. Может быть. Как могу я, остаток вечного прошлого, на скорости несущийся к вечному будущему, запереть себя в настоящем? Скажите мне, о учёные суфии и знатоки дзен-буддизма! Возможно ли на самом деле жить здесь и сейчас, в этом сумасшедшем мире, который всё время становится всё более безумным? Могу ли я запереть свою личность, когда настоящее всё тянется и тянется к прошлому, как конфета-тянучка, а будущее продолжает убегать в более отдалённое будущее?

Моя красная «Тойота» находит мою улицу. Я не знаю имён соседей, но вижу, что они гораздо тщательнее подстригают свои лужайки, чем я. Я заезжаю на свою подъездную дорожку и останавливаюсь у своих неподстриженных кустов. Я смотрю сквозь лобовое стекло на высокую траву на своём заднем дворе, словно я на корабле и смотрю на бескрайнее зелёное море.

Я должен пригласить кого-то подстричь лужайку, напоминаю я себе, должен попытаться влиться в эту культуру, где трава аккуратно подстрижена.

Я иду по дорожке, волоча ноги, мимо гаража и мимо пакета с мусором, который я забыл выставить на обочину в четверг. О моей забывчивости узнали мухи. К сожалению для них, они не обнаружили, как развязать мешок, и это не позволяет им добраться до сладких корок дыни внутри. Обычно я мухам не сочувствую, но сегодня сочувствую. Я развязываю для них пакет и позволяю им устроить пир. Я чувствую сострадание, словно меня только что просветил Будда.

Пока я вожусь с ключами, выбирая тот, который открывает парадный вход в мой дом, у меня в создании нарастает ощущение какое-то странного переселения. Я чувствую себя, как в тюрьме. Я чувствую страх. Я с беспокойством проглатываю куски времени, словно это воздух, словно я всё ещё страдаю от астмы.

Я принимаю душ. Я стараюсь стереть воспоминание о неприятном инциденте. Мой мозг кричит мне:

– Не могу стереть, не могу стереть, не могу стереть, нет программы, позволяющей стереть.

Затем его будто атакует вирус, и он говорит непочтительно:

– Не могу восстановить, не могу восстановить, файл утерян.

Помогите, мне нужно сочувствие! Я – просто муха, которая пытается добраться до корок дыни, ради всего святого!

«Успокойся, Пируз», – говорю я сам себе. Я отправляюсь из ванной в спальню и одеваюсь, как будто бы собираюсь идти слушать симфонию с красивой женщиной. Но я не иду слушать симфонию. Даже один. Я иду в кухню съесть йогурта и фруктов, а затем поеду в «Старбакс» выпить кофе «эспрессо» и почитать воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс». Но до того, как я сделаю что-то из вышеперечисленного, я должен позвонить сыну, который пишет диссертацию в нескольких сотнях миль от меня. Я должен скрывать от него свою растущую забывчивость, пока сам не узнаю о ней побольше, хотя мы с Бобби клялись ничего не скрывать друг от друга. Диссертация – это стресс. Ему не нужен дополнительный стресс. Ему не нужно знать, что его отца опять отправляют в ссылку, на этот раз в неизвестную, но абсолютно пустую и лишённую звуков страну, где никто никого не узнаёт и никто ни о ком не заботится, – в Народную Республику Забвения.

Пока я ищу в письменном столе его новый номер телефона, я понимаю, что сегодня ещё не занимался йогой. Я оказываюсь в затруднительном положении, так как уже принял душ и оделся на выход. И я должен позвонить сыну. Но я также должен выполнить комплекс упражнений. Может, йога и немного медитации помогут мне успокоиться. Может, люди, которые видели меня голым, забудут то, что они видели. Может, администрация Еврейского культурно-спортивного центра спустит дело на тормозах. Может, всех временно поразит болезнь Альцгеймера.

Но первым делом я звоню матери, словно она позвонила мне, чтобы сказать, чтобы я позвонил ей! Операция на глазах прошла настолько успешно, насколько это было возможно. Она хорошо себя чувствует. К счастью, на этот раз она не даёт мне советов о том и об этом. Я вздыхаю с облегчением, когда говорю: «Я тебя люблю. До свидания».

Переодеваясь в спортивный костюм для выполнения упражнений, я задумываюсь, а не прочитать ли мне какую-нибудь книгу или парочку из серии «Помоги себе сам». Но я быстро отвергаю эту мысль, поняв, что эти книги не особо помогут таким озадаченным и сбитым с толку читателям типа меня, поскольку они помогают авторам наращивать своё богатство.

Я иду в гостиную и раскатываю свой ярко-красный коврик для занятий йогой. Я ставлю компакт-диск с современной персидской музыкой, «Ньяйеш» музыкальной группы «Аксиома выбора».

Мои желания и мечты опять пробуждаются, будто я снова стал ребёнком. Я страстно желаю пережить тайную бурю, называемую любовью, – чтобы поднять меня к пейзажу, где никто не представляется тем, кем не является на самом деле, где ни у кого нет фальшивой души. Где вытоптаны страх и жадность. Где никто не даёт вам взятки небом и не пугает вас адом. Я задумываюсь, почему меня так достаёт такое количество вопросов, почему у меня столько навязчивых идей? Такое тихое отчаяние. Теперь, из-за расстройства, я пытаюсь засунуть все эти блуждающие мысли туда, откуда они пришли; но я понятия не имею, откуда они возникли.

Я начинаю с позы, которая называется «тадасана» (гора). Я выпрямляю позвоночник. Поднимаю подбородок. Прижимаю ладони одну к другой. Пальцы смотрят вверх. Руки и локти я ставлю так, чтобы получилось треугольное основание горы. Я расслабляюсь. Но только на одну минуту. Как бы сильно я ни сопротивлялся беспокойным мыслям, моя воображаемая гора становится действующим вулканом. Мой разум взрывается идеей для стихотворения. У меня постоянно появляются идеи для стихотворений. Я забываю про йогу и медитацию. Я забываю про свой йогурт, смешанный с ягодами и орехами. Я забываю об «эспрессо» и воскресном выпуске «Таймс», которые ждут меня в «Старбаксе». Я даже забываю позвонить Бобби. Я иду к компьютеру. Он так и стоит включённым с прошлого вечера. Я вожу мышкой, пока с экрана не исчезают зелёные и жёлтые гусеницы, жующие листья, – такие вот у меня экранные заставки. И я пишу стихотворение, назвав его

Прощай, всё

В постели, пока я не засну, меня беспокоит катастрофа, случившаяся в Еврейском культурно-спортивном центре.

Теперь я в аудитории, и меня ставят в тупик странные и вопросительные взгляды студентов. Я с трудом заканчиваю лекцию. Меня спасает звонок. Я сбегаю в коридор, только чтобы не отвечать на вопросы. Меня останавливают крупная женщина и худощавый мужчина, они из полиции. Женщина вручает мне лист бумаги и шепчет:

– Вы арестованы.

Я не спрашиваю, почему, я знаю, почему. Она говорит мне о моих правах, но искажает текст Правила Миранды[4]. Страх будто взрывается в каждом моём нерве. Ордер на арест дрожит у меня в руке. Затем меня парализует, словно я – скульптура с листом бумаги в руке. Внезапно я представляю себя перед расстрельной командой. Но расстрельной команды нет, только горящие глаза. Нас окружают студенты и начинают петь: «чужой эксгибиционист… чужой эксгибиционист… чужой эксгибиционист… чужой эксгибиционист» всё громче и громче, пока это пение, которое звучит, как пушечные выстрелы, не заставляет лопнуть мои барабанные перепонки. Я кричу от боли, и этот крик будит меня. Мне снился кошмарный сон.