Читать книгу Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан - Страница 6

«То, что я не могу присутствовать при крещении первого внука, едва не разбивает мне сердце, – писала весной 1859 г. королева Виктория, обращаясь к своему дяде, бельгийскому королю Леопольду, – ничто другое не огорчало меня так, как это! А особенно меня уязвляет то, что речь о столь радостном событии, которое так сближает две нации!»[111] Ребенком, которого родила в Пруссии старшая дочь королевы, был будущий Вильгельм II, германский император, – и надежды, которые гордая бабушка возлагала на него и на будущую дружбу между двумя народами, казалось, должны были сбыться.

Англо-германское сотрудничество имело смысл. Германия была мощной сухопутной державой, а Британия господствовала на море. Германские интересы лежали преимущественно в Европе, а британские – за океанами. До 1890-х гг., то есть пока Бисмарк был у власти, Германию вполне удовлетворял ее континентальный статус, так что две страны могли не соперничать из-за колониальных империй. Делу помогало и то, что у обеих имелся общий враг на континен те – Франция, амбиций которой в равной мере опасались и в Берлине, и в Лондоне. В конце концов, Пруссия и Британия совместно противостояли Наполеону. Когда Пруссия под искусным руководством Бисмарка объединила в 1871 г. германские государства, в Англии заняли позицию благожелательного нейтралитета. Выдающийся интеллектуал Томас Карлейль, автор апологетической биографии Фридриха Великого, выразил мнение многих своих собратьев, когда как-то заявил: «То, что эта благородная, терпеливая, набожная и благонадежная Германия должна в итоге слиться в единую нацию и стать королевой континента вместо хвастливой, тщеславной, жестикулирующей, драчливой, беспокойной и чересчур чувствительной Франции, кажется мне самым вдохновляющим фактом нашего времени»[112]. Рост благосостояния Германии, который позже вызывал в довоенной Англии тревогу, изначально приветствовался, так как торговля между странами становилась более прибыльной.

Конечно, общие черты немецкого и английского народов также демонстрировали их принадлежность к «тевтонской расе», вероятно всегда разделявшей ценности здравого смысла и трезвого ума. Некоторые историки указывали, что обе ветви – и островная, и континентальная – стойко сопротивлялись римскому завоеванию и в течение веков развили собственные общественные и политические институты. В XIX в. еще имела большое значение религия – и она тоже связывала немцев и англичан, во всяком случае, если вести речь о протестантском большинстве населения этих стран. Более того, элиты обеих стран также состояли преимущественно из протестантов[113].

Каждый народ находил в другом достойные восхищения черты. Англичане уважали германскую науку и культуру. Немецкие университеты и высшие технические школы стали образцом для британской системы образования. Английские студенты ряда специальностей (например, медики) должны были учиться в Германии, если желали идти в ногу с новейшими научными достижениями. Немцы господствовали в таких областях, как библеистика и археология, а германские историки, при их склонности к работе в архивах, сбору фактов и поиску свидетельств, казалось, описывали прошлое точно таким, каким оно было. Со своей стороны, немцы восхищались английской литературой, особенно Шекспиром, и британским стилем жизни. Даже строившийся для кронпринца в Потсдаме во время Великой войны дворец Цецилиенхоф сделали внешне похожим на дом в тюдоровском стиле. И по сей день на полках его книжных шкафов стоят книги популярных английских авторов – от Вудхауза до Дорнфорда Йейтса.

Имелось и большое количество личных связей – от совместных коммерческих предприятий до англо-германских семейных пар. Мать Роберта Грейвса, этого самого английского из поэтов, была немкой. Известный позже в министерстве иностранных дел решительный противник Германии Айра Кроу родился в Германии же – у смешанной пары. Там он получил и образование. Представительница высших слоев британского общества, Эвелин Степлтон-Брезертон, родившаяся в Суссексе, вышла замуж за князя Блюхера, потомка великого прусского маршала, а Дэйзи Корнуоллис-Уэст, из Северного Уэльса, стала княгиней Плесской, супругой одного из самых знатных и богатых людей Германии. Все это венчали связи августейших фамилий. Королева Виктория происходила сразу из двух германских владетельных семей – Ганноверов по отцу и Саксен-Кобургов по матери. Затем она вышла замуж за своего родственника по этой линии – Альберта. Вдвоем они стали родственниками практически всех правящих фамилий Германии и большинства европейских. Когда в 1858 г. их дочь вышла за будущего наследника прусского престола, то казалось, что к паутине, связывающей Германию с Великобританией, добавилась еще одна нить.

Почему же дела в итоге пошли настолько плохо? Политологи могли бы сказать, что вступление Германии и Англии в Великую войну на разных сторонах было предопределено, став следствием столкновения интересов слабеющего мирового лидера и набирающего силу претендента на эту роль. Такие события, как они утверждают, редко обходятся без кровопролития. Господствующая мировая держава обычно высокомерна и склонна указывать другим странам, как тем вести дела. Кроме того, там часто пренебрегают страхами и тревогами меньших государств. Такие державы, как Великобритания в те дни (а США – в наши), обычно игнорируют намеки на то, что их могущество не вечно, а усиливающиеся нации с нетерпением ждут возможности получить заслуженную долю всего и вся – идет ли речь о колониях, ресурсах, влиянии или роли в торговле.

В XIX в. Британия обладала крупнейшей колониальной империей, господствовала на морях и на рынках всего мира. Вероятно, можно понять, почему она проявляла столь мало симпатии к стремлениям и заботам прочих государств. Уинстон Черчилль, всегда тонко чувствовавший историю, писал незадолго до начала Великой войны: «В то время, когда прочие великие нации были парализованы варварством или внутренними войнами, мы завладели совершенно непропорциональной долей мирового богатства и торговли. Мы захватили все земли, какие хотели, и наше желание в безопасности наслаждаться огромными и прекрасными владениями – приобретенными и оберегаемыми в основном насилием – другим часто казалось менее обоснованным, нежели нам самим».

Более того, Британия часто раздражала другие европейские державы уверенным стремлением свысока руководить политикой на континенте. Англия неохотно участвовала в «европейском концерте», а в европейские конфликты ввязывалась с осторожностью и лишь тогда, когда видела для себя очевидную выгоду. В ходе борьбы за колонии британское руководство нередко утверждало, что захватывает новые территории исключительно для того, чтобы обезопасить уже имеющиеся владения или даже ради блага покоряемых народов – тогда как прочие нации движимы только жадностью.

С другой стороны, Германия демонстрировала разом и слабости, и амбиции укрепляющейся мировой державы. Она была чувствительна к критике и постоянно озабочена тем, что ее недостаточно принимают всерьез. Все же речь шла о большой стране в сердце Европы – стране, которая была в военном и экономическом отношении более сильной и быстрее развивающейся, чем ее ближайшие соседи – Франция, Россия и Австро-Венгрия. И все же в особенно мрачные моменты ее руководство видело себя окруженным. Германская внешняя торговля в мировом масштабе росла и теснила английскую – и все же этого было мало. У нее не было колоний и сопутствующих военно-морских баз, угольных станций и телеграфных узлов, которые в те времена считали признаком державы мирового значения. При этом, когда Германия пыталась приобрести заморские владения – в Африке или на юге Тихого океана, – Британия неизбежно вмешивалась и выдвигала возражения. Так что, когда в 1897 г. новый министр иностранных дел, Бернгард фон Бюлов, произнес в рейхстаге зажигательную речь, в которой говорил, что Германия требует себе места под солнцем, соотечественники приняли его слова благосклонно.

Британия, как и прочие державы-гегемоны до и после нее, осознавала, что мир меняется и нужно отвечать на вызовы времени. Ее колониальная империя была слишком большой и обширной – что провоцировало империалистов внутри страны требовать захвата все новых территорий, чтобы защитить имеющиеся владения, а также морские пути и телеграфные линии. Хотя промышленное производство Великобритании по-прежнему было очень развито, но его доля в общемировом – уменьшалась, поскольку новые державы (Германия и США) быстро догоняли ее, а некоторые старые (Россия и Япония) как раз стремительно вступали в период индустриального развития. Лидирующие позиции могут стать источником проблем в длительной перспективе – промышленная инфраструктура Англии была стара и недостаточно быстро модернизировалась, а ее система образования давала слишком много специалистов по классическим языкам, но недостаточно инженеров и ученых.

И все же остается вопрос – почему главным врагом Британии стала все же именно Германия, хотя на месте последней легко могли оказаться многие другие страны? В конце концов, Германия была лишь одной из целого ряда угроз британскому господству в мире. Другим странам тоже нужно было «место под солнцем». В годы, предшествовавшие 1914 г., война на почве колониальных споров могла начаться между Британией и США, Британией и Францией, Британией и Россией – и во всех этих случаях едва не началась. Тем не менее эти опасные коллизии удалось преодолеть, разобравшись с основными источниками конфликтов. В наши дни нужно надеяться, что США и Китай проявят в этом отношении не меньше здравого смысла и добьются не меньшего успеха.

Верно, в отношениях между Германией и Великобританией в течение многих лет существовала напряженность, склонность подозревать другого в сомнительных мотивах и слишком легко оскорбляться. В 1896 г. кайзером была послана «телеграмма Крюгеру» – Вильгельм практически сразу направил президенту независимого Трансвааля свои поздравления в связи с отражением так называемого рейда Джеймсона, нападения банды английских авантюристов, пытавшихся захватить контроль над этой страной. В Великобритании этот факт вызвал раздражение: «Германский император сделал очень серьезный шаг, – писала The Times, – который должен быть расценен как явно недружественный по отношению к нашей стране»[114]. Когда Солсбери сообщили о телеграмме, он был на званом ужине, и утверждают, что он сказал своей соседке по столу (одной из дочерей королевы Виктории): «Какая дерзость, мадам, какая дерзость!»[115] Британское общественное мнение было в ярости. Совсем недавно Вильгельма сделали шефом полка Королевских драгун – теперь же офицеры этого полка изрезали его портрет и бросили части в огонь[116]. Германский посол Пауль фон Гацфельд сообщал в Берлин: «Общее настроение было, вне сомнений, таково, что если бы [британское] правительство потеряло голову или на каком-либо основании стремилось бы к войне, то имело бы в этом полную поддержку народа»[117]. Накануне Великой войны сэр Эдуард Гошен, британский посол в Берлине, сказал своему коллеге, что «телеграмма Крюгеру» была, по его мнению, начальной точкой раскола между Великобританией и Германией[118].

Даже после того как вопрос удалось урегулировать, эти события оставили осадок горечи и недоверия. Когда в 1898 г. по вине англичан возникли трудности в ходе переговоров из-за португальских колоний, кайзер написал сердитый меморандум: «Лорд Солсбери ведет себя по-иезуитски, чудовищно и высокомерно!»[119] Британцы, со своей стороны, были глубоко возмущены тем, как Германия пользуется их трудностями, вызванными ухудшающейся ситуацией в Южной Африке. Действительно, именно это обстоятельство и позволило вообще вызвать Британию на переговоры. Солсбери, не разделявший энтузиазма Чемберлена по поводу более широкого союза с Германией, говорил германскому послу: «За свою дружбу вы просите слишком многого»[120].

В следующем году Солсбери отказался поддержать германские притязания на острова Самоа, и кайзер угрожал отозвать из Лондона своего посла. Вильгельм поспешно отправил своей бабушке исключительно грубое письмо, в котором раскритиковал ее премьер-министра: «Такое отношение к интересам и чувствам Германии словно громом поразило всех нас и создало впечатление, что лорду Солсбери до нас не больше дела, чем до Португалии, Чили или патагонцев». В письме была и угроза: «Если столь высокомерное отношение правительства лорда Солсбери к делам Германии сохранится, то я опасаюсь, что это станет постоянным источником недопонимания и взаимных обвинений между двумя нациями – а это в итоге приведет к вражде»[121]. Проконсультировавшись с Солсбери, старая королева отвечала очень твердо: «Тон, в котором вы пишете о лорде Солсбери, не может быть оправдан ничем, кроме вашего минутного раздражения, поскольку я не думаю, что иначе вы стали бы писать в такой манере. Я сомневаюсь, что какой-либо государь когда-либо писал в подобных выражениях о премьер-министре другого государя, да еще и собственной бабушки»[122].

Англо-бурская война стала источником новых трений. Фактически германское правительство помогло англичанам, отказавшись присоединиться к коалиции государств, которая должна была принудить Великобританию заключить мир с двумя бурскими республиками. Германия не добилась этим той благодарности, на какую могла бы рассчитывать, – отчасти из-за того, что Бюлов, вслед за другими странами, обращался к Британии в снисходительном и высокомерном тоне. Как позже говорил тогдашний фактический глава министерства иностранных дел, Фридрих фон Гольштейн: «Действуя в дружественной манере, а выражаясь в недружественной – мы провалились между двух стульев (под «мы» подразумевается Бюлов)»[123].

Более того, тот факт, что германская общественность, начиная с императрицы, была настроена главным образом пробурски, подтверждал убежденность Англии в том, что Германия активно способствует британским неудачам. Ходили слухи, что германские офицеры вступают в бурские отряды добровольцами – тогда как на самом деле кайзер запретил им принимать участие в войне. В первые месяцы войны Британия захватила три немецких почтовых парохода, заподозренные (несправедливо, как выяснилось позже) в транспортировке военных грузов для буров. Согласно германскому дипломату Экардштайну, самым опасным грузом на борту одного из них были ящики со швейцарским сыром. Англичане не торопились отпускать суда, и германское правительство в угрожающих выражениях обвинило Великобританию в нарушении международного права. Бюлов, заинтересованный в дальнейшем продолжении переговоров с Чемберленом, писал тогдашнему канцлеру Гогенло[124]: «Острота и глубина той неприязни, которая так неудачно вспыхнула в Германии по адресу Британии, крайне опасна для нас. Если английская общественность ясно осознает, что в Германии сейчас доминируют антибританские настроения, то отношения между нашими странами будут серьезно испорчены»[125]. На самом деле «английская общественность» была стараниями английской прессы отлично осведомлена о настроениях немцев. В элитном клубе Athenaeum была даже специальная экспозиция германских карикатур и антибританских статей[126].

В те времена еще не проводилось опросов общественного мнения, но складывается ощущение, что к началу XX в. позиции элит обеих стран постепенно ожесточались, что затронуло как дипломатов и парламентариев, так и военные круги[127]. К этому добавлялся новый фактор, смущающий умы многих представителей правящих кругов, – общественное мнение. В 1903 г. граф Пауль Меттерних, сменивший Гацфельда в качестве германского посла в Лондоне, со общал домой: «Наименьшую неприязнь к нам испытывают высшие классы общества и, возможно, самые низшие его слои – то есть основная масса рабочих. Но представители тех групп населения, что лежат посередине, и люди умственного труда – в большинстве своем нам враждебны»[128]. Громкие призывы общественности обеих стран к тому, чтобы их правительства предприняли какие-нибудь шаги друг против друга, не только оказывали давление на ответственных лиц, но и устанавливали пределы тому, как далеко они могли зайти при возможном налаживании отношений.

Например, кризиса в вопросе о Самоа вполне можно было избежать, поскольку на кон не были поставлены какие-либо значимые национальные интересы сторон. И все же он оказался довольно тяжелым – безо всякой нужды, но лишь по причине возбуждения общественности, особенно в Германии. Экардштайн говорил: «Хотя громадное большинство наших «кабацких политиков» даже не знало, что вообще такое Самоа: рыба, дичь или иноземная королева, – тем громче они кричали, что, чем бы оно ни было, – оно немецкое и должно навсегда таковым остаться»[129]. Германская пресса внезапно решила, что Самоа является ключевым пунктом для обеспечения национальной безопасности и престижа[130].

Однако общественное мнение неустойчиво. Вспомним резкую перемену настроений в США, когда в 1972 г. Никсон побывал в Пекине и Китай из злейшего врага превратился в нового друга. Когда королева Виктория в последний раз тяжко заболела, кайзер поспешил к ее постели, хотя Англо-бурская война еще шла, и германское правительство опасалось, что Вильгельма могут встретить враждебно. Он пробыл с ней два с половиной часа до самой ее смерти, а позже утверждал, что помог своему дяде, тогда уже королю Эдуарду VII, поднять ее тело в гроб. Ее тело было, как он позже вспоминал, «таким маленьким – и таким легким»[131]. The Daily Mail назвала Вильгельма «другом, который познается в беде», а The Times отметила, что германский император «займет в нашей памяти прочное место, сохранит нашу привязанность». The Telegraph напоминала своим читателям, что Вильгельм – наполовину англичанин: «Мы никогда не переставали втайне гордиться тем, что одна из наиболее поразительных и одаренных личностей, рожденных среди европейских монархов со времен Фридриха Великого, в значительной мере приходится нам родней». Во время прощального обеда перед своим отбытием кайзер призвал к дружбе: «Нам следует создать англо-германский союз, в котором вы контролировали бы моря, а мы – отвечали за дела на суше; при таких условиях ни одна мышь не пробежала бы в Европе без нашего разрешения»[132].

Экономическая конкуренция, напряженные взаимоотношения, в которых взаимные подозрения порой сменялись открытой враждебностью, давление общественного мнения… – всем этим можно объяснить то, что пожелания Вильгельма не сбылись и перед 1914 г. Британия с Германией двинулись расходящимися путями. Но все же если бы Германия и Австро-Венгрия снова стали врагами – каковыми они и были до 1866 г. – или если бы между Британией и Францией началась война, то можно было бы с такой же легкостью найти и основания для сближения. И если бы Германия с Британией все же заключили союз, то точно так же легко можно было бы найти объяснения и этому. Так что, при всем сказанном выше, остается вопрос – почему же эти две державы стали так враждебны друг другу?

Отчасти это можно объяснить тем, каким образом Германия управлялась. Сложный и в чем-то удивительный человек правил этой страной с 1888 по 1918 г., имея в своих руках слишком много власти до того самого момента, когда его принудили к отречению. Союзная пропаганда обвиняла Вильгельма II в том, что он начал Великую войну, и победители какое-то время всерьез собирались привлечь его к суду. Это, вероятно, было бы несправедливо: Вильгельм вовсе не желал всеобщей европейской войны и во время кризиса 1914 г. он, как и прежде в подобных случаях, был склонен сохранить мир. Наблюдательный граф Лерхенфельд, представлявший в Берлине Баварию до Великой войны, считал, что намерения императора были чисты: «Кайзер Вильгельм ошибался, но не грешил по своей воле»[133], – однако его жесткая риторика и возмутительные для многих заявления создавали ошибочное впечатление о нем. Тем не менее он внес решающий вклад в формирование процессов, которые разделили Европу на два хорошо вооруженных враждующих лагеря. Решив построить военный флот, который мог бы бросить вызов британскому могуществу, он вбил в англо-германские отношения клин, что привело к значительным последствиям[134]. Кроме того, эксцентричное поведение Вильгельма, его изменчивые увлечения и склонность к необдуманным заявлениям только помогали возникновению образа «опасной Германии», своего рода волка-одиночки, который не станет придерживаться правил международных отношений в своем стремлении к мировому господству.

Вильгельм II – германский император, король Пруссии, первый среди прочих германских монархов, потомок великого короля-воина Фридриха II и внук своего тезки Вильгельма I, при котором Германская империя, собственно, возникла. Новый император жаждал влияния не только у себя в стране, но и на мировой арене. От природы он был человеком беспокойным и неугомонным, с живыми чертами и быстро меняющимся выражением лица. «Беседовать с ним, – говорил барон Бейенс, бельгийский посол в Берлине перед войной, – означало играть роль слушателя, давать время, чтобы он в своей живой манере развернул перед вами свои взгляды. Время от времени можно решиться на отдельные комментарии, за которые его гибкий ум, легко перескакивавший с предмета на предмет, немедленно ухватывался». Когда Вильгельма что-то забавляло, он смеялся во весь голос, а в минуты раздражения его глаза сверкали «подобно стали».

Он был привлекательным блондином с серыми глазами и свежим лицом – на публике он отлично смотрелся в роли правителя, чему помогали целая коллекция военной формы, сверкающие перстни и солдатская выправка. Подобно своему деду (а равно и Фридриху Великому) кайзер выкрикивал резкие приказы и оставлял на документах краткие и порой грубые резолюции – «тухлятина», «ерунда», «чепуха». Он старался, чтобы его лицо было суровой маской с холодными глазами, персональный цирюльник каждое утро приводил в порядок его знаменитые воинственно подкрученные усы. «Мы всякий раз задаемся тревожным вопросом, – отмечал Бейенс, – действительно ли человек, которого мы только что видели, убежден в своих словах – или же он самый поразительный актер из всех, кого можно увидеть на современной политической сцене»[135].

Вильгельм действительно был актером и втайне подозревал, что не соответствует той великой роли, которая ему досталась. Жюль Камбон, много лет служивший французским послом в Берлине, чувствовал, что «его величеству нужно было прилагать огромные, просто огромные усилия для поддержания строгого и возвышенного образа, приличествующего монарху. Он испытывал невероятное облегчение всякий раз, когда официальная часть аудиенции заканчивалась и он мог расслабиться в приятной и даже шутливой беседе, которая куда больше соответствовала его подлинной натуре»[136]. Военно-морской адъютант Альберт Хопман, обычно склонный к лести, замечал, что у императора «несколько женские черты характера, поскольку ему не хватает логики, делового подхода и истинно мужской внутренней твердости»[137]. Когда умный и наблюдательный германский промышленник Вальтер Ратенау был представлен кайзеру, то его поразил контраст между его истинным характером и тем, что он демонстрировал на публике. Ратенау увидел в Вильгельме человека, который изо всех сил старается создать впечатление подавляющей воли, которой от природы был лишен: «Шла бессознательная борьба против собственной природы. Многие вокруг меня видели эти черты – неуверенность, мягкость, тяга к людям, детская искренность… Все это было подавлено, но проступало сквозь слой атлетических достижений, шумной активности и нервного напряжения»[138].

В этом Вильгельм тоже походил на Фридриха Великого. У них обоих были нежные, чувствительные стороны характера и интеллектуальные наклонности, которые они, повинуясь обстоятельствам, считали нужным подавлять. Хотя Вильгельм и не обладал утонченным вкусом своего предка, ему нравилось проектировать здания – по общему мнению, уродливые и чересчур помпезные. В более поздние годы он обнаружил в себе страсть к археологии и мог на несколько недель затащить свой несчастный двор на Корфу, где вел раскопки. В то же время он не был поклонником современного искусства и литературы. После первой берлинской постановки «Саломеи» Рихарда Штрауса кайзер воскликнул: «Вот так змею я пригрел на своей груди!»[139] Сам Вильгельм предпочитал более громкую и грубую музыку[140].

Кайзер был умен, обладал прекрасной памятью и любил идти в ногу со временем. Многострадальный служащий двора писал: «Снова и снова можно поражаться тому, насколько пристально император следит за всеми современными тенденциями и видами прогресса. Сегодня это радий; завтра это будут раскопки Вавилона – а послезавтра, возможно, он будет рассуждать о свободном и беспристрастном научном методе»[141]. Вильгельм также был добрым христианином и под настроение даже читал проповеди, которые, по отзыву Хопмана, были полны «мистицизма и тупой ортодоксии»[142]. Кроме того, у Вильгельма была склонность поучать всех и вся, оставшаяся неподавленной в силу его положения. Своего дядю Эдуарда VII он наставлял в том, как англичанам следует вести войну с бурами, а своему адмиралтейству посылал наброски боевых кораблей[143]. Впрочем, британскому флоту он тоже дал много непрошеных советов. Дирижеров он учил дирижировать, художников – рисовать. Как однажды нелюбезно выразился Эдуард, Вильгельм был «самым блестящим неудачником в истории»[144].

Он не любил возражений и старался избегать тех, кто был с ним не согласен или собирался сообщить неприятные новости. В 1891 г. дипломат Альфред фон Кидерлен-Вехтер сказал Гольштейну: «Он просто убеждает себя в справедливости какого-либо мнения… А потом всякого, кто его придерживается, приводят в качестве авторитета, а всех, кто с ним не согласен, – считают «оду раченными»[145]. Обитатели двора и ближайшие советники кайзера научились по большей части подыгрывать своему повелителю. Граф Роберт Цедлиц-Трютцшлер, семь лет бывший гофмейстером Вильгельма, писал: «Чем выше должность, тем хуже становятся интриги и тем больше проявляется раболепия, поскольку именно на высоких постах больше всего почвы как для надежд, так и для опасений. Всякий человек в ближайшем окружении императора рано или поздно, невзирая на свои цели и намерения, становится его рабом»[146].

Его слугам также приходилось развлекать своего господина и терпеть его розыгрыши. В течение всей жизни Вильгельм сохранил чувство юмора, присущее подростку. Он насмехался над физическими особенностями людей – например, дразнил лысого представителя земли Баден[147]. Во время ежегодных летних круизов по Северному морю Вильгельм заставлял других пассажиров собираться на утреннюю зарядку и развлекался, толкая их и перерезая им подтяжки. Он намеренно жал всем руки своей сильной правой кистью, усыпанной перстнями с острыми краями, тыкал людей под ребра и тянул их за уши[148]. Когда он «хорошенько треснул» российского великого князя Владимира маршальским жезлом, это, по словам Цедлица, конечно, была шутка: «Нельзя было не заметить, что беспечность такого рода отнюдь не была приятна другим августейшим персонам, и я не могу не опасаться, что император своими грубыми развлечениями вызвал серьезное недовольство у многих коронованных особ, которые едва ли могли бы найти их соответствующими своему вкусу»[149]. И действительно, однажды кайзер публично шлепнул по заду царя Болгарии – страны, которую Германия планировала привлечь в союзники, – и тот, «побелевший от ярости», покинул Берлин.

Хотя в присутствии дам Вильгельм держался скромно, в обществе мужчин он наслаждался грубыми постановками и историями, считая переодевание солдат в женские платья вершиной комедийного искусства. После одной вечеринки с Вильгельмом Кидерлен рассказывал: «Я играл карлика и погасил лампы, к большому удовольствию его величества. В импровизированном представлении мы с С. играли сиамских близнецов – нас соединяла огромная колбаса». В 1908 г. глава военного кабинета скончался от сердечного приступа, танцуя в пачке и шляпе с перьями[150].

Слухи о гомосексуальности Вильгельма ходили всегда, отчасти из-за его крепкой дружбы с Филиппом Ойленбургом, который определенно был гомосексуален. Но в отношении самого кайзера все это кажется очень сомнительным – в юности у него было несколько романов с женщинами, и он казался преданным своей жене, немецкой герцогине Августе-Виктории (которую обычно звали просто Доной). И все же, когда уже после Великой войны она умерла, он сразу женился снова. Дона была настроена резко антибритански, крайне консервативна и являлась ревностной протестанткой – в частности, она не нанимала католиков даже в качестве слуг. Она также не позволяла появляться при дворе лицам со сколько-нибудь подмоченной репутацией. В Берлине стали привыкать к тому, что императорская чета покидает театральные представления, стоит только Доне заметить на сцене нечто неприличное. Бельгийский посол Бейенс недоброжелательно, но точно выразился: «Ее главная цель в том, чтобы сделать жизнь в королевских резиденциях такой же уютной и домашней, как в поместье скромного прусского юнкера»[151]. Вильгельм безуспешно старался прибавить супруге элегантности, лично подбирая ей платья и увешивая ее дорогими и эффектными украшениями, – она все равно продолжала выглядеть «юнкерской женой». Когда она появилась на придворном балу в золоченом платье с красным поясом, то, по словам одного недоброжелательного свидетеля, была «похожа на дешевую хлопушку»[152]. Дона обожала Вильгельма и родила ему семерых детей, но вот развлечь его она не могла. Развлечений ее муж искал во время своих круизов или поездок на охоту в мужской компании. Кажется, он даже не замечал, что Ойленбург и, вероятно, другие из его окружения не особенно интересуются женщинами. А потому связанный с этим обстоятельством публичный скандал оказался для него огромным шоком.

Случай с Ойленбургом показывает, что кайзер посредственно разбирался в людях. Он также с очень большим трудом воспринимал чужие точки зрения. В 1903 г. Ойленбург, любивший Вильгельма и бывший, возможно, его самым близким другом, писал: «Его величество воспринимает и оценивает все и всех исключительно по своему предубеждению. Объективность полностью утрачена, а субъективность мчится вперед на лягающемся и кусачем жеребце»[153]. Кайзер всегда легко обижался, но так же легко оскорблял окружающих. В теории Германия была федерацией, состоящей из отдельных владений и управляемой Вильгельмом как «первым среди равных», – но он относился к другим германским князьям так высокомерно и грубо, что большинство из них старалось вообще не видеться с ним, если это было возможно.

Вильгельм куда охотнее говорил, нежели слушал. За первые двенадцать лет своего правления он произнес более 400 официальных речей и множество неофициальных[154]. Лерхенфельд говорил, что весь двор начинал беспокоиться, когда кайзер готовился произнести очередную речь, – ведь никто никогда не мог предположить, что он намеревается сказать[155]. Часто он и правда произносил очень глупые и тенденциозные вещи – он любил говорить, как он «сокрушит», «сломит» или «уничтожит» тех, кто стоит на его пути или на пути Германии. Еще в первый год своего правления он участвовал в открытии военного мемориала во Франкфурте и объявил, что никогда не уступит ни пяди земли, оставленной ему предками: «Пусть лучше наши 18 армейских корпусов и 42 млн человек населения останутся на поле боя, чем мы уступим хотя бы один камень»[156]. Пожалуй, самую свою печально известную речь он произнес в 1900 г., напутствуя германскую экспедицию против «Боксерского восстания». Они [солдаты] встретят свирепого врага и не должны проявлять мягкости: «Всякий, кто попадет в ваши руки, – да будет предан мечу!» Далее он произнес фразу, которая потом долго преследовала немцев, – он призвал солдат подражать древним гуннам: «Пусть благодаря вам в Китае тысячу лет будут помнить имя Германии – так, чтобы ни один китаец, узкоглазые они там или нет, не осмелился бы поднять глаза на немца»[157].

Хотя Вильгельм восхищался твердостью в других и стремился выказывать ее сам, он все же был эмоционально неустойчив. Один из его дипломатов, Вильгельм Шён, говорил, что императора терзали «сомнения и самоуничижение». Его окружение постоянно переживало из-за состояния нервов кайзера, его склонности впадать в возбужденное состояние и присущих ему вспышек ярости[158]. Когда он сталкивался с непреодолимыми трудностями, порой созданными им же самим, то часто сдавался и начинал говорить об отречении и даже о самоубийстве. Шён вспоминал, что «в такие моменты требовались все усилия императрицы, чтобы возродить его отвагу и побудить действовать дальше, в надежде на лучший исход»[159]. Был ли кайзер, гадал австрийский военный атташе, «как говорится, немного не в себе»? Эти опасения разделяли многие из тех, кто служил Вильгельму. В 1903 г. князь Ойленбург отправился с императором в обычный круиз по Северному морю. В это время Вильгельм обычно был спокоен и расслаблялся за игрой в карты с членами своей свиты, но в тот раз он вдруг стал вести себя капризно. В отчаянии Ойленбург писал Бюлову: «Его стало трудно сдерживать, и он во всем проявляет свой тяжелый характер». Вильгельм то и дело изменял свои решения, но всякий раз настаивал на своей правоте. «Он бледен, несет всякую дичь, – продолжал Ойленбург, – беспокойно оглядывается по сторонам и беспрестанно врет… Он произвел на меня столь ужасное впечатление, что я до сих пор не могу прийти в себя»[160].

Современники и потомки Вильгельма потратили немало времени, пытаясь разобраться в его личности. Для этого необходимо вернуться в его детство, а возможно, даже к самому моменту его рождения. Виктории, его матери, тогда было лишь восемнадцать лет, а роды были крайне долгими и трудными. Вероятно, младенец пострадал от временного недостатка кислорода, и его мозг тоже, возможно, был поврежден. Как только стало понятно, что Вильгельм выжил, доктора сосредоточили свое внимание на его матери, которая пребывала в тяжелом состоянии. Лишь несколько часов спустя было обнаружено, что левая рука младенца вывихнута[161] – она впоследствии так и не стала расти правильно, несмотря на все лечебные процедуры – от ударов током до использования шины из скелета зайца. Костюмы и мундиры Вильгельма тщательно подгонялись, чтобы скрыть это увечье, но оно было очень досадным для того, кто стремился грозно выглядеть на боевом коне и от кого этого ожидали другие.

Его мать признавалась королеве Виктории, что поначалу не уделяла большого внимания детям (а их у нее было восемь). Однако впоследствии она даже перегнула палку, контролируя его образование во всех деталях. Мать предупреждала ее: «Я часто думаю, что избыточная забота и постоянный надзор в итоге создают те самые опасности, которые желаешь предотвратить»[162]. Старая королева была права. Вильгельм не любил своего строгого и лишенного чувства юмора наставника – а равно сопротивлялся и попыткам превратить его в правильного либерала. Его родители – кронпринц и его супруга – мечтали превратить Германию в настоящую конституционную монархию, в современное государство, которое считалось бы с интересами народа. Викки подливала масла в огонь, не скрывая своего мнения о том, в чем Германия уступала Англии. Из-за всего этого супруги были в плохих отношениях с консервативным прусским двором и, что более важно, с императором Вильгельмом I и его чрезмерно могущественным министром – Бисмарком. Хотя молодой Вильгельм любил мать и помногу с ней общался, но все же он постепенно начинал злиться на нее. Это же можно сказать и о его отношении к Великобритании.

Мать Вильгельма тревожилась из-за того, что ее сын тяготел к тем самым элементам прусского общества, которые ей менее всего нравились: к юнкерской земельной аристократии с ее реакционными взглядами и подозрительным отношением к современным достижениям. Также Вильгельм сблизился с военными, усвоив их ограниченные ценности и иерархию. Глубоко консервативная среда двора императора Вильгельма I тоже привлекала его. Молодой принц восхищался своим дедом и видел в нем монарха, который принес славу дому Гогенцоллернов, объединив Германию под его властью. Юноша также извлек выгоду из напряженных отношений, существовавших между его родителями и Вильгельмом I. В те годы, даже не желая путешествовать вместе с отцом, Вильгельм просил своего деда вмешаться, чтобы остаться дома. Хотя по наущению Бисмарка сам кронпринц был отстранен от каких-либо государственных вопросов, Вильгельм участвовал в дипломатических поездках, а в 1886 г. был даже назначен в министерство иностранных дел для получения опыта, что его отцу никогда не дозволялось. В один из тех редких моментов, когда он вообще размышлял на эту тему, Вильгельм даже сказал сыну Бисмарка, что его добрые отношения с коронованным дедом были, вероятно, «неприятны» его отцу, кронпринцу: «Он [Вильгельм] не подвергался влиянию своего отца, не получал от него ни гроша – поскольку все блага исходили от главы семьи, то от отца он был независим»[163].

В возрасте 18 лет Вильгельм был призван в гвардейский полк, где, как он позднее утверждал, сразу почувствовал себя как дома. «В течение многих лет робости мою натуру не признавали; я был окружен насмешками над тем, что было для меня более всего дорого и свято, – над Пруссией, над армией и над тем долгом офицера, который я впервые начал исполнять здесь и который наполнил меня счастьем, радостью и удовлетворением»[164]. Он любил армию, ему нравилась компания товарищей-офицеров, которыми он наполнял свой дом, – а особенно ему нравилось то, что в один прекрасный день все это будет принадлежать ему. И день этот настал гораздо раньше, чем кто-либо мог предположить.

Старый король Вильгельм умер в марте 1888 г. Его сын, кронпринц, в это время уже страдал от рака гортани и скончался три месяца спустя. Эти события породили одно из величайших «А что, если?» современной истории. Что было бы, если бы Фридрих с поддержкой Викки правил бы Германией, скажем, еще в течение двадцати лет? Смогли бы они твердой рукой преобразовать Германию, отойдя от абсолютизма в направлении подлинной конституционной монархии? Поставили бы они военное ведомство под гражданский контроль? Удалось бы Германии избрать другой путь в развитии международных отношений и, возможно, укрепить дружбу с Британией или даже вступить с ней в союз? С Вильгельмом II в качестве правителя Германия получила совсем иное руководство и иную судьбу.

Воцарение Вильгельма не сыграло бы такой роли, будь он британским монархом, подобно своей бабушке, дяде или двоюродному брату. Они хоть и обладали влиянием, часто очень значительным, но не имели таких полномочий, как у Вильгельма. Он, например, мог назначать на министерские должности, управлять вооруженными силами и руководить внешней политикой Германии. Английским монархам приходилось иметь дело с премьер-министром и его кабинетом, которые отвечали только перед обладавшим большими полномочиями парламентом, – а Вильгельм назначал и увольнял канцлеров и министров по собственному желанию. Когда ему приходилось обращаться к рейхстагу за финансированием, он (а на деле – его министры) обычно получал что хотел. Да, приближенные кайзера со временем научились манипулировать им – Ойленбург до своего падения был в этом особенно хорош – и порой утаивали от него информацию по деликатным вопросам. Тем не менее он мог вмешиваться в политику и кадровые решения – и вмешивался в них.

Характер Вильгельма также не имел бы большого значения, если бы он был королем Албании, как его дальний родственник – Вильгельм Вид. Но он оказался правителем одной из самых могущественных держав на земле. После одного из его нервных припадков Цедлиц заметил: «Он ребенок и навсегда останется им – но этот ребенок обладает властью, с помощью которой может все на свете невероятно усложнить, если не сказать больше»[165]. Потом он процитировал Екклесиаста: «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок!» Германия была могущественной страной, но ее дела были запутанными – опасное сочетание в руках человека, подобного Вильгельму. Как будто мощную машину доверили мистеру Жабсу из детской сказки «Ветер в ивах». Интересно, что Вильгельм ненавидел автомобили, когда они впервые появились, – он считал, что они пугают лошадей. Но как только кайзер обзавелся собственной машиной, то сразу стал, по выражению Бюлова, «фанатичным сторонником моторов»[166].

Когда германские государства в 1871 г. объединились в Германскую империю, она оказалась самой населенной страной Европы к западу от России, что подразумевало, в частности, большой мобилизационный потенциал. Сверх того, германскую армию повсеместно считали наилучшим образом обученной и имеющей наилучшие офицерские кадры. К 1911 г. в Германии проживало 65 млн человек, тогда как во Франции – 39 млн, а в Англии – 40. Население России составляло 160 млн человек, что было одной из причин, по которым Франция так ценила ее в качестве союзника. Германская экономика быстро становилась самой динамично развивающейся в Европе. В 1880 г. крупнейшим экспортером мира была Великобритания, на которую приходилось 23 % мировой торговли, – а у Германии под контролем было лишь 10 %. К 1913 г. Германия готовилась обогнать Англию: немцы контролировали уже 13 % мирового рынка, а доля англичан упала до 17 %. В некоторых областях народного хозяйства Германия уже была впереди – в 1893 г. она превзошла Британию по выплавке стали, а к 1913 г. стала крупнейшим экспортером промышленного оборудования.

Следствием развития промышленности стало появление профсоюзов, начало забастовок и рабочих волнений – пусть даже в Германии развитие социальной сферы и опередило показатели прочих стран. В 1896–1897 гг. произошла значительная забастовка в крупном порту Гамбург – и с того момента периодические забастовки происходили в разных частях страны до самого начала войны. В большинстве случаев цели бастующих были экономическими, но постепенно возрастала и роль политических требований, связанных со стремлением рабочих изменить германское общество. Количество членов профсоюзов значительно возросло с 2 млн в 1900 г. до 3 млн в 1914 г. Еще большее беспокойство господствующим классам Германии внушало появление мощной социалистической партии. К 1912 г. Социал-демократическая партия Германии (СДПГ) стала крупнейшей партией в рейхстаге, имея почти треть всех депутатских мандатов и собрав третью часть всех голосов.

Социальное напряжение, вызванное переменами в жизни, затрагивало не только Германию, но именно германская политическая система была наихудшим образом приспособлена для решения подобных проблем. Хотя Бисмарк и был великим государственным деятелем, но созданная им политическая система была слеплена кое-как, а конституция работала только при его руководстве, да и в то время не всегда. Теоретически и конституционно Германия была федерацией, объединяющей 18 различных субъектов. Рейхстаг являлся федеральным парламентом, избираемым всеобщим голосованием (но только мужским) и отвечающим за принятие федерального бюджета. Также имелся и совет федерации – бундесрат, где заседали представители отдельных регионов. Они имели право осуществлять надзор за ключевыми областями государственной политики – международными отношениями, армией и флотом. Но так это работало в теории, реальность же была иной. Совет так никогда и не получил реального значения – Бисмарк не имел ни малейшего желания поступаться своей властью или интересами Пруссии. Он соединил в одном лице полномочия германского канцлера и главы прусского правительства, и такая практика продолжила существовать до самого конца Великой войны. Он также был и министром иностранных дел, которыми тоже во многом управлял через аппарат министерства иностранных дел Пруссии. Возникало пересечение юрисдикций, и часто было непонятно, кто и за что отвечает.

Все же Бисмарк и его преемники не могли управлять Германией исключительно по собственному произволу. С годами им пришлось налаживать отношения с рейхстагом, который не без оснований претендовал на то, чтобы представлять волю немецкого народа, и мог бросить вызов политике правительства, поскольку в руках депутатов находились бюджетные рычаги. Десятилетия между 1871 и 1914 гг. ознаменовались целым рядом политических кризисов, а порой и настоящих тупиков, толкавших как Бисмарка, так и Вильгельма II к мысли об отмене конституции и возвращении к абсолютизму. «Болваны», «идиоты», «собаки» – такими эпитетами награждал Вильгельм членов рейхстага. Он любил говорить, что им для их же пользы надо преподать урок насчет того, кто действительно является хозяином в Германии[167].

Даже если не принимать в расчет возможный политический резонанс, очень сомнительно, что подобные меры могли бы в итоге дать Германии более целостное и сплоченное правительство. Бисмарк и те, кто пришел ему на смену, не считали, что работа правительства должна быть коллективным процессом, в ходе которого решения вырабатываются постепенно и согласуются между разными частями государственной машины. Так что, например, министерство иностранных дел не знало планов военных и наоборот. А после восшествия на престол Вильгельма II дела пошли скорее даже еще хуже, поскольку он стремился осуществлять непосредственный контроль над армией и флотом с помощью своего собственного аппарата советников – и настаивал, что все германские министры должны отчитываться лично перед ним. В результате делиться информацией стало еще труднее, а координация пострадала еще больше.

Новые федеративные учреждения походили на хилого всадника, пытающегося удержаться в седле боевого коня. Пруссия, к которой относились 65 % территории и 62 % населения Германии, затмевала собой всех прочих членов федерации, от королевства Бавария на юге до города-государства Гамбург на севере страны. Поскольку в законодательных органах Пруссии, благодаря ограниченному праву голоса и тщательно продуманной избирательной системе, господствовали консерваторы, то внутри Германии она играла роль правого противовеса умеренно консервативным, либеральным и социалистическим группам, которые росли повсеместно, не исключая и саму Пруссию. Кроме того, прусские юнкерские фамилии не только занимали привилегированное положение в своем регионе, но также доминировали и в общегерманских институтах, особенно в армии и в министерстве иностранных дел. Присущие им моральные ценности: верность, набожность, долг, преданность семье, почтение к традициям и установленному порядку, острое чувство чести – могли с известной точки зрения вызывать восхищение, но эти люди были консерваторами, если не реакционерами, и им становилось все труднее идти в ногу с современной Германией[168].

Ближайшие компаньоны Вильгельма вышли из этой среды, и он разделял многие их убеждения. Однако в ранние годы своего правления он, вероятно под влиянием своей матери, был озабочен улучшением условий жизни беднейших общественных классов. Это привело его к столкновению с собственным канцлером – Бисмарком. Вильгельм хотел улучшить условия труда, тогда как Бисмарк намеревался сокрушить нарождающееся социалистическое движение. В 1890 г. канцлер потерял контроль над рейхстагом и приложил все усилия к организации политического кризиса, который дал бы ему предлог уничтожить парламент и разорвать конституцию. Вильгельм I мог бы еще согласиться с этим планом, но его внук не был готов на такой шаг. Нового кайзера все больше беспокоила непримиримость Бисмарка, а уж полностью подпадать под влияние последнего (а равно и под чье-либо еще) Вильгельм и вовсе не собирался. Решающее противостояние пришлось на март 1890 г., когда кайзер раскритиковал Бисмарка за то, что тот недостаточно информирует его как о внешней, так и о внутренней политике страны. Вильгельм дал ясно понять, что именно он является главным источником власти в Германии. Бисмарк покинул свой пост и удалился в загородное имение, где и вел потом наполненную горечью жизнь отставника.

Вильгельм отныне был хозяином самому себе и Германии. Его представление о том, каким должен быть германский монарх, было, как и следовало ожидать, преисполнено пафоса. Вскоре после восшествия на престол он выступал в Кёнигсберге с речью, где утверждал: «Мы, Гогенцоллерны, получили корону волею Небес и в том, что касается наших монарших обязанностей, отвечаем только перед ними»[169]. Конфликт с Бисмарком показал, что Вильгельм не намеревался делегировать ответственность ни канцлеру, ни кабинету министров. Действительно, вскоре он увеличил число тех официальных лиц, которые должны были докладывать лично ему, и учредил при своей особе штаб, с помощью которого руководил вооруженными силами. Проблемой, однако, было то, что он желал власти, славы и оваций – но только не ценой тяжелого труда. В сказке «Ветер в ивах» водяная крыса Рэт говорит про Жабса: «Видишь ли, он хочет сидеть за рулем сам, но у него к этому нет никаких способностей. Если бы он только не поскупился и нанял надежного, достойного, хорошо обученного зверя и предоставил автомобильные дела ему, то все было бы нормально. Но нет, он убежден в том, что является водителем от Бога и что ему просто нечему больше учиться, – отсюда и результат».

Вильгельм был ленив и не мог подолгу концентрироваться на одной задаче. Бисмарк сравнивал его с воздушным шариком: «Если быстро не ухватиться за бечевку, то кто знает, куда его занесет»[170]. Хотя он и жаловался на переутомление от работы, на деле кайзер значительно реже прежнего встречался с военным руководством, канцлером и министрами, сократив для этого рабочее расписание, которому неукоснительно следовал его дед. С некоторыми министрами он виделся всего раз или два в год. Многие даже ворчали, что император слушает их невнимательно и бывает недоволен, если доклад длился слишком долго[171]. Он не читал газет и слишком длинных документов, которые вызывали у него раздражение. Хотя Вильгельм и настаивал на том, чтобы руководить ежегодными маневрами своих новых военно-морских сил, он вышел из себя, узнав, что ему придется советоваться с офицерами и прорабатывать детали: «Черт с ним! Я – Верховный главнокомандующий. Я не изобретаю решения. Я повелеваю»[172].

Кроме того, более половины своего правления Вильгельм провел вдали от Берлина или своего дворца в Потсдаме. Вильгельм Непоседа, как кайзера прозвал его кузен Георг V, любил путешествовать – отчасти, возможно, потому, что, по предположению одного придворного, стремился сбежать из удушающей домашней атмосферы[173]. Он посещал свои резиденции (а их были десятки), останавливался в охотничьих домиках у друзей и устраивал длительные круизы на своих яхтах. Министрам приходилось всякий раз добираться до его нового местоположения и даже в этом случае им не всегда удавалось его увидеть, поскольку «Внезапный Вильгельм» был печально знаменит своей склонностью к изменению планов в последнюю минуту. Его подданные шутили, что немцы поют уже не «Слава победителю!», а «Слава тебе, пассажиру литерного поезда»[174].

Немцы придумали порядочно шуток по адресу своего повелителя. Когда на обложке сатирического еженедельника Simplicissimus появилась нелестная карикатура на кайзера, то гнев Вильгельма на редактора и художника только увеличил тиражи. Когда император в 1901 г. заложил в Берлине аллею Победы, «украшенную» гигантскими вульгарными статуями, берлинцы сразу же окрестили ее «Кукольной аллеей». Но шутки над кайзером не всегда были добродушными. В 1894 г. молодой знаток античности Людвиг Квидде опубликовал памфлет против Калигулы, где описывалось, как римский император бросает одно занятие за другим, «охваченный нервозной спешкой». Высмеивались его «жажда военных побед» и «фантастическая идея» покорить море. «Театральность, – писал Квидде, – является одной из составных частей имперского безумия»[175]. За период до 1914 г. этот памфлет разошелся в 250 тыс. копий.

Среди всех своих императорских функций Вильгельм II более всего гордился особой связью с вооруженными силами. Согласно германской конституции – а кайзер с гордостью говорил, что никогда не читал ее[176], – он являлся Верховным главнокоманду ющим, и офицеры приносили присягу не Германии, а лично ему. Во время одного из своих первых выступлений в качестве монарха Вильгельм обратился к войскам так: «Мы принадлежим друг другу, мы были рождены друг для друга и неразрывно друг с другом связаны – и не важно, пошлет ли нам Господь затишье или же бурю»[177]. Император и его министры успешно противостояли большинству попыток рейхстага вмешаться в военные дела, относясь с подозрением как к избранным депутатам, так и к большей части остального общества. Как-то Вильгельм обращался к новобранцам и сказал, что они должны помнить – однажды он может призвать их для охраны порядка внутри страны: «Со всеми этими недавними социалистическими переворотами вполне возможно, что я прикажу вам стрелять в ваших родных, в ваших братьев, даже в ваших родителей»[178].

Вильгельм обожал «свою армию» и явно предпочитал военных гражданским. Он всеми силами старался назначить их в правительство и на дипломатическую службу. На публике он почти всегда появлялся в военной форме, любил скакать впереди марширующих колонн и принимать парады. Он настаивал на своем участии в штабных играх, что сводило их практическую обучающую ценность к минимуму, поскольку император всегда должен был побеждать. Известны были случаи, когда Вильгельм останавливал игру, чтобы убавить сил у одной стороны и прибавить их другой (обычно – своей собственной)[179]. Он много занимался униформой – только между 1888 и 1904 гг. в нее было внесено тридцать семь различных изменений. Вильгельм также старался уберечь свою драгоценную армию от разлагающего влияния современного мира. Один из его приказов гласил: «Господам офицерам армии и флота настоящим не рекомендуется танцевать в военной форме ни танго, ни уанстеп, ни тустеп, а также предписывается избегать домов, где подобные танцы устраивают»[180].

По конституции Вильгельм был наделен и довольно значительными правами в области формирования внешней политики: он мог назначать и смещать дипломатических представителей и заключать договоры. Министерство иностранных дел на Вильгельм-штрассе, а равно и дипломатическая служба вообще не вызывали у императора такой сильной привязанности, как его армия. Дипломаты в его глазах были ленивыми «свиньями», которые всюду видят одни трудности. Однажды Вильгельм заявил высокопоставленному чиновнику: «Я вам вот что скажу. Вы, дипломаты, – полное дерьмо, и вся Вильгельмштрассе из-за вас провоняла»[181]. Однако себя самого Вильгельм считал мастером дипломатии и настаивал на том, чтобы решать все вопросы непосредственно с другими монархами, что часто приводило к прискорбным результатам. К сожалению, в его политике не было никакой ясной линии, за исключением расплывчатого желания увеличить значимость Германии (и свою), а войны, по возможности, избежать. Баварский посланник в Берлине Лерхенфельд говорил про кайзера: «Он был миролюбив и старался поддерживать хорошие отношения со всеми державами. В течение своего правления он пытался вступить в союз с русскими, англичанами, американцами, итальянцами и даже с французами»[182].

Когда Вильгельм отстранил Бисмарка, английский сатирический журнал Punch опубликовал карикатуру под названием «Высадить лоцмана». Сам Вильгельм послал тогда триумфальную телеграмму великому герцогу Саксен-Веймарскому: «Пост вахтенного офицера государственного корабля перешел ко мне… Полный вперед!»[183] К сожалению, именно это он и собирался сделать, причем посредством настоящего флота.