Читать книгу Великая. История «железной» Маргарет - Маргарет Тэтчер - Страница 5

Член парламента и парламентский секретарь, 1959 – 1964

К этому времени моя семья с комфортом разместилась в отдельном доме в Фарнборо. Мы решили купить «Дормерс», дом с мансардой, рекламу которого увидели в «Кантри лайф», после того как освобождение аренды от государственного контроля могло увеличить наши издержки на съем квартиры в Свон Корт. К тому же мы считали, что детям нужен сад для игр.

Сад размером в полтора акра был сильно запущен, и я с радостью взялась приводить его в порядок. Когда мои родители наконец переехали в дом с садом, я уже не жила дома. Так что сад в «Дормерс» стал моей первой реальной возможностью надеть толстые садовые перчатки. Я обрезала кусты ежевики, привозила тачки лиственного перегноя из ближайшего леса, разбивала клумбы. Берти Блатч, председатель моего избирательного округа, оказался еще и садоводом: но, хотя он давал мне советы, мои розы никогда не были похожи на его.

Для близнецов «Дормерс» стал седьмым небом. У них появились свой собственный сад, возможность играть с детьми соседей и гулять в лесу – не в одиночестве, конечно. Дом был частью имения, вокруг не было транспорта и место было безопасным для детей. Ужасную перспективу упасть в пруд я сразу же исключила, засыпав его землей и превратив в розовую клумбу.

Мои парламентские обязанности означали, что я не всегда могу вернуться домой к тому времени, когда близнецам пора ложиться спать, поэтому я настаивала на том, чтобы вся семья собиралась за завтраком. Возможность общения нам обеспечивали парламентские каникулы и длинные парламентские выходные. Я чрезвычайно благодарна Барбаре, занимавшейся с моими детьми до тех пор, пока она не вышла замуж за местного садовода, и Эбби, сменившей Барбару, которая тоже стала близким другом нашей семьи. Они следили за детьми, но каждый вечер я звонила из парламента домой около шести часов, чтобы узнать, все ли хорошо, и дать детям возможность рассказать обо всем, что было важным для них.

Выходные давали возможность заняться домом и обычно посвятить себя большой выпечке, точно так, как мы это делали дома в Грэнтеме. В летние месяцы Дэнис и я работали, а дети играли в саду. Но по субботам в сезон рэгби Дэнис обычно судействовал или смотрел матч, об этом мы договорились с первых дней нашего брака. Иногда, когда он судействовал на важном матче, я сопровождала его. По воскресеньям мы брали близнецов на службу в приходскую церковь Фарнборо. Дэнис был англиканцем, и мы оба считали, что детей будет сбивать с толку, если мы будем ходить в разные церкви. Тот факт, что местная церковь относилась к «низкой церкви»{ Направление в англиканской церкви, отличается отказом от внешней обрядности. (Прим. ред.)}, облегчил для меня, методистки, переход в другую церковь. Ведь основатель методизма Джон Уэсли считал себя членом англиканской церкви вплоть до дня своей смерти. Я не чувствовала, что перешагнула какой-то важный теологический рубеж.

Уик-энды, как и семейные отпуска, были для меня бесценным отдохновением. Мы на месяц снимали дом на побережье в Сассексе прямо возле пляжа, рядом всегда оказывались другие семьи с маленькими детьми. Позднее мы регулярно ездили в семейный отель в Сивью на острове Уайт. Переправа через канал Солент казалась детям огромным приключением. На пути к побережью в машине мы всегда проезжали место под названием «Четыре Марка». Я никогда не могла ответить Марку на вопрос, кто эти четверо были. Не могла я придумать и убедительного ответа для Кэрол, которая полагала, что это несправедливо, что должно быть и место под названием «Четыре Кэрол».

Трудно сказать, когда ты больше беспокоишься о своих детях: когда они рядом или когда далеко. Я хотела, чтобы дети были дома, пока были маленькими, но, к несчастью, близлежащая школа, в которую ходил Марк, закрылась в 1961 году, и Дэнис убедил меня, что лучше будет, если он поступит в Белмонтскую подготовительную школу-пансион. Белмонт был как раз на границе с Финчли, так что я могла водить его обедать. Кроме того, он был не слишком далеко в случае экстренных ситуаций. Но, чтобы не отставать, Кэрол решила, что тоже хочет учиться в пансионе. Дом казался пустым без детей.

К тому моменту в моей жизни образовалась еще одна пустота, которую невозможно было восполнить, это была потеря мамы, умершей в 1960 году. Она была краеугольным камнем семейной стабильности: управляла домашним хозяйством, помогала справляться с магазином, поддерживала моего отца в его общественной деятельности и, как жена мэра, вела огромную благотворительную работу в церкви. Как все люди, живущие ради других, она обеспечила успехи мужа и дочерей. Ее жизнь не была легкой. Хотя в поздние годы я много говорила о политическом влиянии, оказанном на меня отцом, именно от мамы я унаследовала способность самоорганизации многих обязанностей активной жизни. Ее смерть стала огромным шоком, хотя она и не была неожиданностью. После похорон мамы отец на некоторое время остановился в «Дормерс». В тот вечер, когда я отогнула уголок покрывала на его постели, на подушке лежала записка от Марка: «Дорогой дедушка, мне жаль, что бабушка умерла». У меня чуть не разорвалось сердце.

Я была очень рада, что и отец, и мама видели, как их дочь входит в Вестминстерский дворец в качестве члена парламента. Буквально «видели», потому что в прессе были опубликованы мои фотографии в новой шляпке на пути к зданию парламента. Мой первый контакт с Консервативной партией в парламенте состоялся за день до его открытия, когда я приняла участие в заседании «Комитета 1922 года», комитета, в который входят все консерваторы – члены парламента при обсуждении вопроса о спикере палаты. Я мало кого знала из нескольких сотен лиц, набившихся в шумный накуренный зал заседания комитета, но сразу же почувствовала себя дома.

Все в те дни были чрезвычайно добры. «Главный кнут», организатор парламентской фракции, объяснял новым членам правила парламента и кнут-систему. Старожилы дали мне дельные советы о том, как работать с корреспонденцией. Еще они сказали мне, что не следует концентрироваться на масштабных вопросах типа внешней политики или финансов, но надо найти одну или две темы, благодаря которым меня могут заметить.

Еще одним хорошим практическим советом было найти себе «пару», которую я вскоре нашла в лице Чарли Пэннела, лейбориста, прошедшего в парламент от Лидс Вест{ Парное голосование это неформальное соглашение, при котором члены парламента из соперничающих партий воздерживаются от голосования, когда один из них не присутствует в Палате общин. Это соглашение обычно не применяется к голосованию по критически важным вопросам. (Прим. ред.)}. Я познакомилась с ним несколько лет назад, когда он жил в Эрите, в моем прежнем округе Дартфорде. Он был как раз тем типом добродушного, порядочного лейбориста, который мне нравился.

Вестминстерский дворец кажется непосвященному запутанным лабиринтом коридоров. У меня ушло много времени, прежде чем я начала в нем ориентироваться. В нем было несколько комнат, предназначенных для двадцати пяти женщин – членов парламента, где я обычно работала за столом. Ни мой вкус, ни правила поведения не позволяли мне входить в курительную комнату. Мой секретарь Падди Виктор Смит сидел за столом в большом кабинете с другими секретарями, где мы работали с корреспонденцией избирательного округа.

Но сердцем Палаты общин, гораздо в большей степени, чем сейчас, была сама палата. Казалось бы, заседания комитетов по финансам и внешней политике могли быть более информативными, а еженедельные заседания «Комитета 1922 года» могли быть более оживленными. Но лишь проникнувшись атмосферой Палаты общин настолько, что ее процедуры становятся второй натурой, а стиль ее дебатов естественным, человек превращается в самый уважаемый вид английского политика – члена Палаты общин.

Так что я заняла предназначенное для меня место в четвертом ряду сзади возле прохода, куда тридцать один год спустя я снова решила сесть после того, как ушла в отставку с поста премьер-министра. Парламент сам по себе был, и остается, очень мужским местом. Это заявляет о себе присущим ему шумом. Я была привычна к университетским дебатам, спорам во время избирательной кампании, но все прежние краткие визиты в Галерею для посетителей в парламенте не смогли подготовить меня к такому. Когда я сказала об этом одному из коллег, он рассмеялся и сказал: «О, ты не была здесь во время Суэцкого кризиса!» Однако мужественность, как я вскоре обнаружила, не вырождалась в мужские предрассудки. И в промышленной сфере, и в юриспруденции, и в политических играх тори на уровне избирательных округов мне давали прочувствовать мое женское ничтожество. Но в Палате мы все были равны; и плохо приходится тем министрам, которые своим поведением дадут понять, что считают себя более равными, чем остальные.

Вскоре я с радостью обнаружила, что искренность, логика и совершенное владение темой могут завоевать уважение обеих половин парламента. Верхоглядство быстро разоблачалось. Мне трудно сегодня найти среди рядовых членов парламента тот исключительный диапазон опыта и таланта, который характеризовал Палату общин тогда. При обсуждении любого вопроса по обе стороны парламента находился тот, кто мог продемонстрировать глубокое знание деталей и специфики и, кроме того, явную интуицию, кого слушали с равным уважением и рядовые члены парламента, и министры.

В первые месяцы пребывания в парламенте у меня было мало возможностей для спокойного овладения опытом. Вместе с другими 310 членами парламента я приняла участие в жеребьевке Палаты по обсуждению законопроекта. Никогда прежде не выигрывая даже в лотерею, я, к огромному изумлению, вытянула второе место. Только первые несколько законопроектов, выдвинутые рядовыми членами парламента, имели шанс стать законом, и даже тогда отношение правительства к ним было критическим. Я представила самые общие соображения по теме, с которой хотела работать, и теперь у меня была лишь неделя, чтобы собраться с мыслями, поскольку законопроект должен был быть вынесен на обсуждение к 11 ноября.

Из-за промышленного конфликта в печатной промышленности, начавшегося в июле 1958 г., многие контролируемые лейбористами муниципальные советы в больших городах отказывались сообщать информацию журналистам, работавшим в провинциальных газетах, вовлеченных в конфликт. Стала очевидной лазейка в законодательстве, которую многие советы использовали для сокрытия информации о своей деятельности. У прессы было законное право только на присутствие на заседаниях полного совета муниципалитета, но не его комитетов. Пользуясь этой уловкой, советы могли исключить прессу из своих обсуждений во время заседаний комитетов. И помимо этих «заседаний комитетов полного совета» проводились многие другие комитеты, которые были закрыты для доступа прессы. Крупные суммы из налоговых сборов могли быть израсходованы или растрачены совершенно бесконтрольно. Представители общественности тоже не имели права присутствовать на заседаниях совета или его комитетов.

Мой интерес к этому вопросу возник из того факта, что к этому привело потворство социалистов профсоюзам. Я знала о ситуации, сложившейся в Ноттингеме, недалеко от Грэнтема, и она шла вразрез с моим убеждением, что правительство обязано отчитываться за расходование средств налогоплательщиков. Предвыборный манифест Консервативной партии 1959 г. обещал «обеспечить прессу возможностями для получения информации о происходящем в местных органах власти». Помня об этом, я полагала, что такой законопроект будет, конечно же, радушно принят правительством. Я была разочарована. Очевидно, ничего, кроме правильности оформления законопроекта, не было рассмотрено. Это показалось мне чрезвычайно неубедительным, и я решила добиваться своего.

Скоро стало ясно, что неприятие законопроекта шло не от министров из Министерства жилищного строительства и местного самоуправления, а, скорее, от чиновников. Генри Брук, старший член кабинета министров, был настроен благожелательно. Каждый законопроект, внесенный на рассмотрение рядовым членом парламента, оказывается под контролем младшего министра, который либо помогал его продвижению, либо его подтормаживал. Мой законопроект был поручен сэру Киту Джозефу, в процессе проверки законопроекта на предмет скучных технических нюансов я впервые познакомилась с Китом.

Я многому научилась очень быстро благодаря опыту разработки, внесения изменений и ведения переговоров по поводу моего законопроекта. Отчасти потому, что вопрос стал злободневным уже давно, а отчасти из-за доброты опытных членов парламента по отношению к новичку. Сэр Лайонел Хилд, бывший генеральный атторней, предоставил мне неоценимую помощь своего огромного опыта в юстиции. Я научилась у него технике составления юридических документов, которая составляла сферу деятельности парламентских составителей официальных документов. Увидела я силу групп давления. Влияние лобби местных органов власти проявлялось во многом и не ограничивалось партией лейбористов. Я, таким образом, научилась, как противопоставить одной группе давления другую и использовать помощь, предложенную мне Гильдией редакторов газет и другими журналистскими организациями.

Но ничто не заменит собственных усилий. Я хотела собрать как можно больше членов парламента в пятницу для второго чтения законопроекта, это было сложно, ведь в это время почти все разъезжаются по своим избирательным округам. Я всегда верила в силу личного рукописного письма. Так что накануне второго чтения я написала 250 писем членам парламента, прося их присутствовать в Палате общин и проголосовать за мой законопроект.

Когда в пятницу 5 февраля 1960 года я встала с места, чтобы произнести речь, я знала все тезисы наизусть. В результате я смогла говорить на протяжении получаса, не заглядывая в свои записки, хотя, конечно, нервничала. Три женщины – члены правительства Пэт Хорнсби-Смит, Мервин Пайк и Эдит Питт, демонстрировали моральную поддержку с министерской скамьи, и Палата общин в пятницу была полна людей. Я была счастлива, что почти 200 человек проголосовали, и мы красиво победили. Я также была искренне тронута тем, что многие члены парламента высказали свое мнение мне лично, прежде всего особенно Рэб Батлер, лидер парламента и мастер двусмысленных комплиментов, чьи поздравления в данном случае были прямолинейны и очень желанны для нового члена парламента.

Из публикаций прессы на следующий день стало ясно, что моя речь имела успех и что я на данный момент стала знаменитостью. «В парламенте родилась новая звезда!» – восклицала «Дэйли Экспресс». «Слава и Маргарет Тэтчер вчера подружились», – кричала «Сандей Диспатч». «Триумф», – ровно отмечала «Дэйли Телеграф». В газетах появились статьи обо мне и моей семье. У меня взяли интервью для телевидения. Телевизионщики приехали к нам домой, и, отвечая на один из наиболее абсурдных вопросов и потеряв бдительность, я сказала журналисту, что «не смогла бы даже рассматривать пост кабинетного министра, пока мои близнецы не станут старше». За исключением этой оплошности все было хорошо.

Можно ли считать это предзнаменованием? За некоторое время до начала парламентских выборов я прочла роман Д. Бакена «Щель в шторе». Я задумалась о нем после появления этих слишком громких заголовков. История Джона Бакена повествует о группе мужчин, которые проводят уик-энд после Пасхи в доме друга, где они при помощи одного гостя, всемирно известного, загадочного и смертельно больного физика, получают возможность заглянуть на страницу газеты «Таймc», которая будет опубликована через год. Каждый читает о своем будущем. Новоизбранный член парламента читает свой некролог, где упоминается, что он произнес свою первую блестящую речь, которая мгновенно сделала его деятелем национального масштаба. Так и происходит. Его речь оказывается выдающейся, его восхваляют, им восторгаются со всех сторон, но после этого, не имея той уверенности в себе, которую дало ему знание будущего, он терпит фиаско, оказывается забытым и ждет конца. При воспоминании об этом меня слегка передернуло, и моя рука потянулась к счастливым бусам.

Но мой законопроект – с существенным дополнением о том, что представители общественности должны иметь такие же права, что и пресса, посещать заседания муниципальных советов, и что на комитеты (за исключением собраний полных советов) это право не распространялось – надлежащим образом вошел в свод законов. Потом моя семидневная звездность как-то испарилась, но я многому научилась и обрела уверенность в себе.

Жизнь члена парламента всегда была захватывающей, но такой лихорадочной, что однажды, к ужасу коллег, я упала в обморок в парламентской столовой. Я проводила на парламентских заседаниях и комитетах столько времени, сколько могла, кроме того регулярно посещала клуб новых членов-тори, куда приходили выступить выдающиеся политические деятели Консервативной партии Гарольд Макмиллан, Рэб Батлер, Иэн Маклеод и Инок Пауэлл и такие молодые журналисты-тори, как Питер Атли.

В ту пору самым надежным было придерживаться центристского и левого крыла Консервативной партии. Перспективные политики-тори стремились не быть «реакционерами». Ничто не несло большей социальной и профессиональной угрозы, чем этот ярлык. Даже учитывая, что то, что сегодня обычно рассматривается как нанесение вреда моральному, социальному и экономическому развитию в шестидесятые, и в основном это относится к периоду лейбористского правительства после 1964 года, первые годы десятилетия тоже были временем застоя, за которые консерваторы несут большую часть ответственности.

Оглядываясь назад, странной кажется маниакальное стремление консерваторов быть в курсе современных тенденций и утрата связи с потребностями рядовых сторонников Консервативной партии. Это справедливо в отношении таких вопросов, как профсоюзы и иммиграция, закон и порядок, помощь развивающимся странам. Важнее всего это было по отношению к управлению экономикой. Дело было не столько в инфляции, которая была нулевой зимой 1959/60 года и не достигла пяти процентов вплоть до лета 1961 года. В качестве основного сдерживающего фактора развития рассматривался платежный баланс. Поиски мер для решения этой проблемы: кредитный контроль, повышение процентных ставок, поиски международных кредитов для поддержания фунта, увеличение налогов и, все больше и больше, прототипная политика доходов, – стали привычны за последующие пятнадцать лет.

Чем больше я узнавала об управлении экономикой, тем меньше оно меня впечатляло. Я внимательно слушала речи члена парламента от тори Найджела Берча, в которых он критиковал неспособность правительства контролировать государственные расходы. Правительство полагало, что можно увеличивать расходы до тех пор, пока экономика растет. А это подталкивало к политике поощрения большего спроса и быстрого отскока назад, когда это оказывало давление на платежный баланс или курс фунта стерлингов. Это и произошло летом 1961 г., когда канцлер казначейства Селвин Ллойд представил дефляционный бюджет и нашу первую политику доходов, «платежную паузу».

Еще одним следствием было повышение налогов, которого в ином случае можно было избежать. Канцлеры казначейства, остерегаясь увеличения основного подоходного налога, придавали особую важность проверке на предмет минимизации налоговых выплат и уклонения от них, для этого постоянно увеличивая полномочия Управления налоговых сборов. Как специалист по налоговому праву, да и просто исходя из инстинктивной неприязни к передаче все больших полномочий бюрократам, я сильно переживала по этому поводу и помогла написать критический отчет Обществу Консервативной партии Судебных иннов.

Еще сильнее меня волновали модные либеральные тенденции в карательной политике, которые, я полагала, необходимо было пересмотреть. Поэтому я выступила в поддержку новой статьи, вводящей порку розгами в качестве наказания для малолетних преступников. В атмосфере господствующих представлений это была позиция, которая, я знала, подставит меня под насмешки застенчиво-великодушных комментаторов. Но их точку зрения не разделяли мои избиратели и многие из представителей правого крыла. Хотя новая статья была отклонена, шестьдесят девять парламентариев-тори проголосовали в ее поддержку. Это был крупнейший партийный бунт с момента нашего прихода к власти в 1951 г., и в офисе «главного кнута» были не слишком довольны. Это также был единственный раз за все мое пребывание в Палате, когда я голосовала против линии партии.

Лето 1961 г. было очень интересным с точки зрения политической ситуации. Я по-прежнему сильно интересовалась внешней политикой, в которой главными темами были отношения между Кеннеди и Хрущевым, построение Советским Союзом Берлинской стены и начало переговоров Британии по вступлению в Общий рынок. Также ходили слухи о перестановке в кабинете министров.

Вопреки моей слегка запятнанной репутации у меня были основания полагать, что эта перестановка может оказаться в мою пользу. Я держалась на уровне средней известности в глазах общественности, и не только из-за моей речи по поводу телесных наказаний. Я дала пресс-конференцию с Айрин Уайт, парламентарием-лейбористом от округа Ист Флинт, на тему, как плохо обеспечена безопасность маленьких детей, проживающих в многоэтажных домах, – вопрос, становившийся все более актуальным в то время, когда было выстроено столько этих плохо спроектированных чудовищ. Но главная причина, почему я надеялась продвинуться благодаря этой перестановке, была проста. Пэт Хорнсби-Смит решила уйти в отставку, чтобы заняться бизнесом, а с политической точки зрения считалось желательным сохранять определенное число женщин в правительстве.

Я не пыталась скрывать свою радость, когда меня вызвали на встречу с премьер-министром. Гарольд Макмиллан проживал в походных условиях в Адмиралтейском доме, пока в доме 10 на Даунинг-стрит проводился капитальный ремонт. К тому моменту у меня уже сформировалось собственное мнение о нем, не только на основании его речей в Палате общин и на заседаниях «Комитета 1922 года». Однажды он пришел в клуб новых членов парламента и в качестве политического чтения настоятельно порекомендовал две книги Дизраэли – «Сибил» и «Конингсби». Стиль Дизраэли, на мой вкус, был слишком вычурным, хотя я понимаю, почему он нравился Гарольду Макмиллану. Теперь мне ясно, что Макмиллан был более сложным, чем казался со стороны; но и внешний вид, кажется, имел большое значение. Определенно, укрепляя дружбу с президентом США Кеннеди или отпуская остроумное замечание в ответ на гневную тираду Хрущева, Гарольд Макмиллан оставался блестящим представителем Британии за рубежом.

Для встречи с премьер-министром я выбрала свой лучший наряд, в этот раз цвета голубого сапфира. Разговор был коротким. Гарольд Макмиллан любезно приветствовал меня и предложил мне ожидаемую должность. Я с энтузиазмом приняла ее. Я хотела начать работу как можно скорее и спросила его, как следует организовать дела в департаменте. В типичной для него манере он сказал: «О, ну позвоните постоянному заместителю министра и загляните завтра в 11 утра, осмотритесь и уходите. Я бы не стал надолго задерживаться».

Так, на следующее утро, гораздо раньше одиннадцати, я приехала в прекрасный дом в георгианском стиле на Джон Адам-стрит, недалеко от улицы Стрэнд, где тогда располагалась штаб-квартира Министерства по делам пенсий и государственного страхования. Джон Бойд-Карпентер, мой министр, встретил меня у двери и проводил в мой новый офис – жест, который я очень ценила и который, уже будучи кабинетным министром, сама всегда демонстрировала. Джон был человеком, которого легко любить и которым легко восхищаться за доброту, понимание нюансов и способность просто изложить сложное дело. Словом, хороший образец для начинающего парламентского секретаря.

Первым делом нужно было перечитать доклад Бевериджа, в котором излагалась философия послевоенной системы пенсий и льгот. Я была уже довольно хорошо знакома с его главными аспектами и поддерживала их. Во главе угла лежала концепция всеобъемлющей «схемы социального страхования», которая должна была компенсировать потерю способности зарабатывать деньги из-за безработицы, болезни или выхода на пенсию по возрасту. Это делалось за счет единой системы пособий на уровне прожиточного минимума и финансировалось за счет индивидуальных взносов по единой ставке. Параллельно шла система государственного вспомоществования, финансируемая из общих налогов, для помощи тем, кто не мог претендовать на пособия государственного социального страхования потому, что они не могли делать взносы или потому, что их страховая сумма себя исчерпала. Государственное вспомоществование было проверенным средством и рассматривалось как переходная система, уменьшавшаяся пропорционально росту пенсий и личных накоплений.

Задним числом легко смеяться над многими допущениями и прогнозами Бевериджа. Но он стремился избежать от тех проблем, которые более поздние правительства старались игнорировать и которые теперь вернулись в виде негативных последствий зависимости от социального обеспечения и утраты частной инициативы. В риторике доклада Бевериджа звучали нотки, позднее названные «тэтчеровскими»: «…Государство должно обеспечивать гарантированное рабочее место и взносы. Государство, обеспечивая социальную безопасность, не должно подавлять стимул, возможность, ответственность; учреждая государственный минимум, оно должно оставлять место и осуществлять поддержку добровольной деятельности каждого индивидуума с целью обеспечить более, чем этот минимум, для себя и своей семьи (Параграф 9).

…Застрахованные лица не должны полагать, что пособие по безработице, вне зависимости от ее причины, исходит из бездонного кошелька (Параграф 22)».

Значительная часть нашей работы в министерстве заключалась в том, чтобы находить средства преодоления тех трудностей, что вытекали из зазора между концепцией Бевериджа и тем, как система, и ее общественные ожидания, работала на деле. Так, например, до того как началась инфляция и размеры пособий стали ежегодно увеличиваться в соответствии с ней, было встречено резким неодобрением то, что пенсии государственного социального страхования были увеличены, тогда как пособия государственного вспомоществования, имевшие фиксированный размер, остались без изменений. Люди постепенно уверились, что пенсия должна быть выше, чем прожиточный минимум, но изменение размера взносов, которые смогли бы это обеспечить, казалось недопустимым.

Эта идея лежала в основе системы «дифференцированных пенсий» Джона Бойда-Карпентера, где в соответствии с выплатой более высоких взносов гарантировалась более высокая пенсия и обеспечивалась возможность личных производственных (негосударственных) пенсионных схем. Еще одним постоянным источником трудностей, на которые мы не нашли окончательного ответа, было «правило заработка», в соответствии с которым работающие пенсионеры при определенном уровне дохода теряли частично или полностью свои пенсионные выплаты. Влияние этого факта на жизнь вдов пенсионеров стоило мне многих переживаний.

Кроме работы с докладом Бевериджа и другими документами, шла работа над делами, то есть расследование проблем конкретных людей, поднятых ими в письмах, и именно это дало мне самое полное представление о системе социальных пособий. Я не могла подписать ответ, если не была уверена, что правильно поняла суть дела. В результате вереницы чиновников входили и выходили из моего офиса, чтобы поделиться со мной своими непомерными знаниями по каждому вопросу. Мне было недостаточно знать ответ или готовое решение. Я хотела знать почему.

Занимая пост парламентского секретаря под началом трех разных министров в одном и том же департаменте, я обнаружила, что предложения, поступавшие министру от государственных чиновников, разнились, даже если тема была одной и той же. Так что я выразила недовольство, когда Ниэл Макферсон и Ричард Вуд получили доклады, предлагавшие подходы, которые, я знаю, не были предложены их предшественнику Джону Бойду-Карпентеру. Я помню, что сказала им: «Это не то, что вы советовали предыдущему министру». Они ответили, что знали, что он никогда бы этого не одобрил. Именно тогда я решила, что, если буду главой департамента, я буду настаивать на абсолютно откровенной оценке всех возможностей, поступающей от всех государственных служащих, с кем мне придется работать.

Усвоила я еще один урок. Существовало мнение, настаивавшее на отмене правила заработка по отношению к овдовевшим матерям. Это был один из тех вопросов, по которому я выступила публично. Я полагала, что если женщина, потеряв мужа и оставшись с детьми, которых нужно содержать, решает работать, чтобы иметь чуть больше денег, она не должна при этом терять пенсию. Возможно, как женщина, я лучше понимала, с какими проблемами сталкиваются вдовы. Возможно, я навсегда запомнила трагический облик недавно овдовевшей матери, покупавшей помятые фрукты в магазине моего отца. Но оказалось фактически невозможным отстоять линию правительства против атаки оппозиции. Я подняла вопрос вместе с чиновниками и моим министром. Однажды я даже поставила его перед А. Дугласом-Хьюмом, тогдашним премьер-министром. Он выказал сочувствие, но это ни к чему не привело.

Аргументом со стороны чиновников департамента всегда было то, что отмена правила заработка даже для этой самой нуждающейся группы вызовет нарекания во всех других. И конечно, они были логически правы. Но как я возненавидела это слово «нарекания»!

Меня не удивило, что одним из первых действий, которые предприняло лейбористское правительство, придя к власти в 1964 г., было изменение, за которое я боролась, а честь которого была приписана им. Мораль была мне ясна: бюрократическая логика не заменяет министерского решения. Забудь об этом как политик, и политические «нарекания» посыпятся в твой адрес.

Проведя два года на скамье парламентария, я по-прежнему любила Палату общин. Среди лейбористов мы не сталкивались с низкопробными оппонентами. Дик Кроссман обладал утонченным политическим умом и при этом потрясающей непредсказуемостью, а Дуглас Хоутон был превосходным мастером лаконической речи. Они оба мне нравились, но я все равно решительно хотела победить в каждом споре. Я наслаждалась битвой фактов и цифр, хотя иногда мне следовало ступать более осторожно. Однажды на «курьерский ящик» мне положили записку госслужбы с новой статистикой по тому вопросу, что обсуждался на прениях. «Вот, – с триумфом сказала я, – у меня свежие данные, с пылу с жару»{ Игра слов, можно перевести примерно как «Теперь я красная как рак».}. Парламент потонул в хохоте, и мне потребовалась минутка, чтобы осознать произнесенную мной двусмысленность.

Министерству по делам пенсий нужно было отчитаться в понедельник сразу после печально знаменитой перестановки в кабинете министров в июле 1962 г., ставшей известной как «Ночь длинных ножей»{ Ночь длинных ножей» расправа Гитлера над штурмовиками СА, произошедшая 30 июня 1934 г. Поводом для нее послужила нелояльность штурмовиков во главе с Эрнстом Ремом и подозрения в подготовке путча. (Прим. ред.)}. Дж. Бойд-Карпентер перешел на пост Главного секретаря Министерства финансов, а Н. Макферсон еще не занял его место в Министерстве по делам пенсий. Поскольку все вопросы, стоявшие на повестке дня, касались деятельности департамента, именно я почти час отвечала на вопросы вместо министра. Этому, конечно, предшествовал полный стресса уик-энд для меня и чиновников, которых я донимала. Лейбористы были настроены решительно, но я справилась, ответив на вопрос о планах, что я сообщу об этом моему министру, «когда он у меня будет».

Но справится ли правительство? Как мне предстояло узнать из собственного опыта много лет спустя, каждая перестановка в кабинете министров имеет подводные камни. Но никакие трудности, с которыми я когда-либо сталкивалась, даже в 1989 г., не сравнятся с тем ущербом, который нанесла правительству «Ночь длинных ножей», когда треть кабинета, включая лорда-канцлера и канцлера казначейства, была отставлена, а новое поколение в лице Реджи Модлинга, Кита Джозефа и Эдварда Бойла оказалось на передовой политического фронта. Урок, который я вынесла из этого события, заключался в том, что нужно стараться вводить молодых людей в правительство при каждой перестановке, чтобы избежать тупиковых ситуаций. Макмиллан плохо справился с переменами, его репутация никогда полностью не была восстановлена.

В стране заметно нарастало чувство, что консерваторы находятся у власти слишком долго и что они потеряли дорогу. Самое опасное время для правительства наступает, когда люди чувствуют, хотя, возможно, еще не совсем отчетливо, что «пора что-то менять». Позднее, осенью 1962 г., правительство столкнулось с трудностями такого рода, как дело шпиона Вассала, прилет Филби в Советский Союз, подтвердивший подозрения, что он был двойным агентом КГБ с 1930-х годов, а летом 1963 г. еще и дело Профьюмо, – все вело к тому, что росло убеждение в аморальности и некомпетентности правительства. Такие вещи можно игнорировать, когда правительство здорово. Но влияние всех этих событий было более сильным из-за общей болезни.

Европа была одной из главных причин этой болезни. В октябре 1961 г. Гарольд Макмиллан поручил Теду Хиту сложные переговоры по поводу членства Британии в Европейском экономическом союзе. В немалой степени благодаря силе воли Теда большая часть проблем, касающихся, например, того, что делать с британским сельским хозяйством и торговыми связями с Содружеством, казалась решаемой.

Затем в январе 1963 г. генерал де Голль наложил вето на наше вступление в ЕЭС. В то время Британия не питала большой любви к Европе. Было общее чувство, которое я разделяла, что в прошлом мы недооценили потенциальные преимущества Британии при вступлении в Общий рынок, что ни Европейская ассоциация свободной торговли (ЕАСТ), ни наши связи с Содружеством и Соединенными Штатами не могли предложить необходимое нам торговое будущее, и что нам было пора вступить в ЕЭС. Я была активным членом Европейского союза женщин, организации, основанной в Австрии в 1953 г., чтобы способствовать европейской интеграции, и заседала в ее судебной коллегии, где обсуждались вопросы закона и семьи. Но я видела в ЕЭС по существу торговую структуру – Общий рынок – и не разделяла сама и не принимала всерьез идеалистскую риторику, которая окружала «Европу».

По сути, теперь мне ясно, что генерал де Голль был гораздо более проницателен, чем мы были тогда, когда, к нашему огромному недовольству, он заметил: «Англия на самом деле островная, она морская, она привязана своим торговым обменом, своими рынками, своими линиями снабжения к самым разным и часто самым отдаленным странам; она развивает в основном промышленную и коммерческую сферу, и лишь чуть-чуть сельскохозяйственную… Вкратце, природа, структура, сама ситуация коренным образом отличают Англию от континентальных стран…»

Но еще он сказал: «Если Брюссельские переговоры в скором времени не приведут к успеху, ничто не мешает Общему рынку и Великобритании заключить соглашение о связи между ними, чтобы гарантировать торговый обмен, и ничто не препятствует ни поддержанию близких отношений между Англией и Францией, ни созданию и развитию их прямого сотрудничества в самых разных сферах…»

По сути, то, что де Голль предлагал, более соответствовало интересам Британии, чем те условия, на которых Британия в конце концов вступила в ЕЭС десятилетием позднее. Мы, возможно, упустили лучший европейский автобус, когда-либо проходивший мимо. В то время, однако, столько политического капитала было поставлено Макмилланом на европейскую карту, что этот унизительный проигрыш производил впечатление, что правительство совершенно потеряло ориентиры.

Лейбористская партия пережила трагедию, когда Хью Гейтскелл умер в январе 1963 года. Лидером был избран Гарольд Вильсон. Не завоевав еще того уважения, которое было у Гейтскелла, Вильсон был новой и смертельной угрозой правительству. Он был прекрасным и чрезвычайно остроумным участником парламентских прений, знал, как произвести впечатление на прессу и извлечь из этого пользу, умел бросать двусмысленные фразы, державшие лейбористов вместе (например, «запланированный рост доходов» вместо «политика доходов»), и он умел задеть Макмиллана за живое так, как Хью Гейтскеллу никогда не удавалось. Гейтскелл был скорее государственным деятелем, тогда как Вильсон был законченным политиком.

В результате всех этих факторов популярность консерваторов по данным опросов общественного мнения серьезно упала. В июле 1963 г. лейбористы опережали нас где-то на двадцать процентов, а в начале октября на конференции Лейбористской партии блестящая, но поверхностная речь Гарольда Вильсона о «белом калении» научной революции захватила воображение комментаторов. А потом, лишь несколько дней спустя – бомба: заявление об отставке Макмиллана, находящегося на больничной койке, было зачитано Дугласом-Хьюмом на партийной конференции в Блэкпуле, которая немедленно превратилась в гладиаторскую битву претендентов на лидерство.

Но настоящая битва за лидерство в Консервативной партии шла в другом месте. Незаметность хода событий объяснялась тем, что Гарольд Макмиллан дал понять, что он предпочитает Квинтина Хогга Рэбу Батлеру, таким образом, остановив торжество последнего и подготовив основания для «появления» Алека Дугласа-Хьюма.

В понедельник после конференции мне позвонили из офиса партийного организатора, чтобы узнать мое мнение о претендентах на лидерство. Я сначала сказала, что поддержала бы Рэба против Квинтина, потому что он просто больше подходил из них двух. Затем меня спросили, что я думаю об Алеке. Это открывало возможность, которую я не предвидела. «А это конституционно возможно?» – спросила я. Меня заверили, что да. Я не медлила с ответом: «Тогда я – за Алека».

Когда Алек Дуглас-Хьюм стал министром иностранных дел в июне 1960 г., я выразила свои сомнения в разговоре с Бетти Харви Андерсон (член парламента от Ренфрушир Ист). Я думала, что среди министров Палаты общин должен быть подходящий кандидат на этот пост. Я помнила, что Иден отказался отдать пост министра иностранных дел лорду Солсбери якобы на этих основаниях. Но Бетти сказала мне, что Алек выдающаяся личность и заслуживает эту должность. Тогда я решила прочесть первую речь нового министра иностранных дел в «Хансарде»{ Официальный отчет о заседаниях британского парламента.}. Это был мастерский обзор западно-восточных отношений, который придавал особое значение необходимости сдерживания Советского Союза, а также переговорам с ним и подчеркивал важность наших отношений с Соединенными Штатами. Алек тогда и позже умело совмещал дипломатический талант с ясностью видения, и у него были шарм, лоск и внимание к деталям, качества, необходимые для первоклассного ведения переговоров.

Кроме того, Алек Дуглас-Хьюм был хорошим человеком, а это не следует недооценивать, когда человек претендует на влиятельный пост. Он еще был, в лучшем смысле этого слова, «бесклассовый». Всегда чувствовалось, что он обращается с тобой не как с «категорией», но как с человеком. И он действительно слушал, это я узнала, когда обсуждала с ним больной вопрос о денежном пособии овдовевших матерей.

Но пресса была почти единогласно против него. Его легко было изобразить в карикатурном виде как недоступного аристократа, скачок назад к худшему типу тори-реакционера. К 1964 г. британское общество вошло в больную фазу либерального конформизма, выдаваемого за индивидуальное самовыражение. Только прогрессивные идеи и люди были достойны уважения со стороны все в большей степени самоосознающего и самоуверенного класса журналистов.

Как они смеялись, когда Алек сказал, что он использует спички, работая над экономическими концепциями. Какой контраст с экономическими моделями, к которым был привычен блестящий ум Гарольда Вильсона. Никто не задумался спросить, была ли слабость британской экономики фундаментально простой или лишь поверхностно сложной. На самом деле, если бы политики говорили честно и использовали простые примеры, чтобы люди могли понять их стратегии, мы могли бы избежать упадка.

При этом, несмотря на критику прессы, несмотря на хаотический конец правительства Макмиллана, несмотря на правильную, но несвоевременную отмену системы поддержания розничных цен, которая сильно настроила представителей малого бизнеса против консерваторов, – мы почти победили на парламентских выборах 1964 г. Это произошло потому, что при внимательном взгляде на программу Лейбористской партии было очевидно отсутствие в ней смысла. Но в основном заслуга нашего политического возрождения принадлежала Алеку.

В прессе ходили слухи, что я не смогу удержать Финчли. Либералы мертвой хваткой вцепились в старый городской совет Финчли, хотя в мае 1964 г. они добились гораздо меньшего успеха на выборах в новый муниципальный совет Барнета. Новый энергичный кандидат от либералов Джон Пардоу строил свою кампанию в основном на решении местных вопросов, тогда как я держалась национального масштаба, говоря о том, как обеспечить процветание без инфляции.

Я всегда нервничаю в день выборов, но в 1964 г. меня вопреки предсказаниям о моем поражении, звучавшим с самого начала кампании, волновала не столько моя победа в Финчли, сколько результат консерваторов в целом. Выборы подтвердили мою правоту. Я выиграла у Джона Пардоу большинством голосов с преимуществом почти в 9000. Но моей работе в министерстве на Джон Адам-стрит пришел конец, поскольку лейбористы обеспечили себе большинство, обойдя нас на четыре места. Тринадцать лет у власти для консерваторов кончились, и пришло время фундаментального переосмысления философии Консервативной партии, увы, не в последний раз.