Читать книгу Оцелот Куна - Маргарита Азарова - Страница 7

Глава вторая
3. Ходячий грех

Оглавление

В аппаратной уже было темно, но метаморфозы превращений, галлюциногенные видения и последующие неконтролируемые с моей стороны действия выбили меня из колеи, и я сидел в этой темноте, опустошённый, углубившись в процесс восстановления пазлов своей жизненной активности.

Дверь отворилась, и передо мной предстал Глеб Максимилианович собственной персоной. Не спрашивая ничего определённого, кроме скороговорочного:

– А почему у тебя так темно?

По-хозяйски щёлкнул выключателем и стал как-то, я бы сказал, метаться по аппаратной, заглядывая даже под стулья, которые и так хорошо просматривались без тщательного фокусирования внимания на них. При этом бубнил, эмоционально размахивая руками, как если бы рядом никого не было, из чего я сделал вывод: он мне или бесконечно доверяет, или мой визитёр умеет абстрагироваться, целиком и полностью концентрируясь на своей личной проблеме:

– Вот в костюмерной нашёлся подходящий халатик, в буфете сегодня замечательные сосиски и ещё кое-что для сугрева души, по велению дамы. Что, я не могу встретиться с женщиной? Всё у них хиханьки да хаханьки: «Седина в бороду, а бес в ребро» видите ли, ах-ах-ах, как мы остроумны. Хотел бы я посмотреть на вас в моём возрасте. Я-то ещё о-го-го, дай бог каждому. Я не могу упустить ни единого шанса, даже намёка на шанс проявления женской ласки, потому что я ещё, чёрт возьми, не помер и хочу обыкновенную бабу без всяких богемных капризов, какими кишмя кишит этот насквозь лживый мир театральных, так сказать, подмостков. Вот она была рядом – простая, горячая, и ничего, что от неё непрезентабельно пахло. Я её накормлю, умою, и будет как новенькая…

Чую, сорвали мою ягоду-малину. И что все лезут в мою личную жизнь? Кто сказал, что я не имею права привести её в театр?…

А, может, вы, как всегда, хотите объяснительную? Конечно, где вы ещё найдёте такого ценного работника, такого инженера как я за такие гроши? Слабо выгнать? А на такую объяснительную что скажете:

«Я, Хромов Глеб Максимилианович, по пути на службу в театр, при пересечении аллеи увидел несчастную женщину, взывающую о помощи, я не мог пройти против такого вопиющего факта человеческой несправедливости и привёл её в театр, чтобы дать ей что-нибудь из своей одежды и накормить. О чём нисколько не сожалею.

Я никогда не пройду мимо собачки или котика, нуждающегося в сострадании, а уж мимо человека и подавно…»

Наконец, без всякого связующего перехода между его действиями и вопросом, Глеб Максимилианович прогнусавил:

– Хочешь водички?

И при этом неизвестно из какого потайного кармана извлёк на свет бутылку минералки. После моментально выстроенного в моём сознании ассоциативного ряда я, отнекиваясь, замахал не только руками, но и ногами. Он недоуменно посмотрел на мои телодвижения, но настаивать не стал.

– Самому больше достанется.

Надо отметить, старикан он был, несмотря на преклонные годы, башковитый и ещё полон неуёмного желания самоутверждения в некоторых, не будем указывать пальцем, сферах жизни. Следя за его блуждающим взглядом, я в то же время наблюдал, как он открывает бутылку с минералкой, и насколько мог отошёл от него подальше.

Недавно точно такая же бутылочка с её содержимым наделала очень много шума в театре. Видимо, сдержать естественную потребность в уриноиспускании и при этом отказать себе в возможности быть ленивым – не дойти до писсуара – в определённом возрасте сложно; Глеб Максимилианович нашёл свой способ обхода подобного рода трудностей: периодически своей уриной он наполнял бутылку из-под минералки, затыкал пробочкой и ставил на видное место на полочку. Театр решил почистить свои пёрышки, и бутылка с неплотно, по всей вероятности, закрытой пробочкой, упала на пол и, естественно, что?… разлилась…

Отмыть или как-то отчистить и выветрить это было невозможно на протяжении долгого времени. А эстеты, желающие почему-то дышать в театре воздухом искусства, очень даже были возмущены действиями этого великолепного, но вот только с незначительными поведенческими отклонениями человека. Разумеется, бутылку такой формы, точной копии той минералки, я взять из его рук не мог, иначе пришлось бы пол отмывать от чего-нибудь другого, уже связанного со мной.

Прервав процесс своих размышлений, я спросил:

– Что вы ищете, Глеб Максимилианович?

– Я? Ищу? С чего вы взяли?

– Давайте начистоту (улыбнулся я очень вовремя двусмысленно вылетевшему из меня слову в свете моих воспоминаний о «минеральной воде»), это видно по вашему бегающему взгляду.

– Да? Молодой человек, вы очень наблюдательны…

– И всё же? – настойчиво возобновил я наш диалог.

– Ну хорошо. Только вам, по секрету. У меня в кабинете была дама, которую я хотел облагодетельствовать, а теперь её там нет. Испарилась. Но, говорят, кто-то видел, как вы её куда-то увели, но здесь я её не наблюдаю, следовательно, сплетни…

– Да, Глеб Максимилианович, похоже на то. Люди у нас любят посудачить, вы же сами знаете.

– Да, да, конечно, – задумчиво протянул он.

– А где вы-то её нашли? – на всякий случай спросил я.

– Ах, так значит, всё-таки вы её видели?

– Глеб Максимилианович, чем быстрее между нами возникнет доверие, тем быстрее мы найдём вашу пассию. Её видели многие, в том числе и я.

Сотрудники театра то и дело стали заглядывать в аппаратную, может, они заглядывали и раньше, но я заметил это только сейчас. По беспечному выражению их лиц я понял, что почему-то их ничего не обескуражило в сегодняшнем спектакле и всё для них, видимо, прошло как всегда. Это меня насторожило ещё больше и не давало быть вполне откровенным с Глебом Максимилиановичем. Внутренне я был доволен, что этот «ходячий грех» – осколок былой женской привлекательности – куда-то испарился, избавив меня от лишних объяснений и хлопот…

Хотя?!

– А вы в подсобке смотрели? – спросил я Глеба Максимилиановича.

Глаза апологета женских прелестей масленично залоснились, и он моментально исчез, даже не расшаркавшись на прощание.

Но моё личное состояние, после пережитого, оставляло желать лучшего: я на этом спектакле без прогонов и генеральных репетиций оказался втянутым в роль главного героя, причём, до сих пор не осознавшего, что же произошло на сцене, а что – за кулисами, а не зрителем, как мне казалось вначале. Мой шаг в жемчужину на шее Жанны – розыгрыш или какая-то удивительная фантасмагория, которую я ощутил на себе, чёрт возьми, вполне реально.

Жемчужина, обнаруженная мной в кармане пиджака, таинственным образом небрежно брошенного на микшерском пульте, обескуражила меня окончательно. Она словно уголёк, выхваченный из пепелища, жгла мне руку. В голове от этого жара стали рождаться немыслимые, феерические образы.

Для установления душевного равновесия мне надо было встретиться с Эндрю. Набирая номер его мобильного, я почему-то подумал о том, как редко интересовался его внутренним состоянием, хотя, может, это было бы излишним, захотел бы – сам рассказал, но мне казалось, что из всех моих друзей только он мог оценить степень моего замешательства. За последнее время мы с ним очень сблизились и практически ничего не скрывали друг от друга.

До сих пор я не вступал в кардинальное противоречие с самим собой. Иначе, я думаю, как творческий человек непременно придумал бы себе псевдоним или нацепил на себя какой-нибудь эпатажный образ; или, как Эндрю, кардинально сменил сферу деятельности, чтобы попробовать жизнь с иной стороны, – и не только для получения социального опыта общения и навыков, непривычных для человека интеллектуального труда, каковым являюсь и я, а для эмпирического опробования выживания в незнакомой среде и выбора своей окончательной ниши в этой жизни. Эндрю, придя в наш театр, сразу привлёк моё внимание своей неординарностью, которая проявлялась в первую очередь в поведении и внешнем виде, совершенно не совпадающем с представлением о том, каким должен быть монтировщик сцены в театре. Монтировщики сцены, как правило, были коренастые, мускулистые, не чуждающиеся крепких горячительных напитков, отдыхающие в клубах табачного дыма, использующие для вербального общения крепкие словечки, которые у интеллигентных людей, может, и вылетают, но только в очень экстремальных, можно сказать – мотивированных случаях.

Похоже, для Эндрю пребывание в театре в качестве монтировщика сцены – это своеобразная цоевская кочегарка или долматовская Сорбонна, пути приспосабливаемости, накопления нравственного чуждого опыта или своеобразного получения удовольствия от жизни.

Возможно, он и сам не мог разобраться в своих психологических метаниях, но уважение вызывал тот факт, что в поисках себя он всегда помнил, что главный кормилец в семье.

Но путь, на который он ступил, требовал очень хорошей физической подготовки. Тогда как его субтильные анатомические параметры целиком и полностью соответствовали образу интеллигента в очках (первичном признаке интеллигентской кастовости), с неизменной книгой в руках, которая не способствовала развитию мускулатуры, навыков и смекалки, которой, впрочем, Эндрю было не занимать. Деятельность монтировщиков сцены в театре нельзя переоценить: они собирают и разбирают декорации, задействованные в спектакле до, во время (бесшумно передвигаясь, таскают подъёмные декорации – столы, стулья, шкафы…) и после оного. Собирают целые дома на сцене, потом экстренно разбирают перед демонстрацией другого очередного спектакля, затем собирают вновь – для вечернего, и так далее, и тому подобное. Также для стабильности всевозможных занавесок и портьер придавливают их к полу меточками с песком, так называемыми «крысами» и чугунными грузиками, и занимаются ещё многим другим, без чего невозможен процесс создания достоверности – при всей иллюзорности театрального действа.

К счастью, Эндрю сказал, что у него есть свободный часок до работы.

– Я угощаю, – предупредил я его заранее, испытывая в этом жесте доброй воли потребность и прекрасно понимая, что его карманы как всегда пусты. Бюджетом распоряжалась его жена, а денег на семью – двое взрослых и ребёнок- катастрофически не хватало.

Оцелот Куна

Подняться наверх