Читать книгу Азбука семейной жизни - Маргарита Ивановна Макарова - Страница 2

– Почему? Ну, объясни мне, почему?

Настя стояла посреди тон-студии, – маленькой комнатенки, разделенной пополам стеклянной перегородкой – именно здесь участники «Звездного зазеркалья» записывали свои воскресные выступления. Слезы сами лились у нее из глаз. И это были не глицериновые слезы, которые так часто используют на сцене, а самые настоящие, соленые и горячие. Почему влага, выливающаяся откуда-то из нутра человека, кажется значительно теплее? Как будто бы там разогрели, поджарили и вскипятили душу, и она булькает, бурлит, выходит наружу, изливается горячими каплями духовной сути.

Настя провела языком по губам. Вкус мокрой соли усилил горький спазм, слезы потекли еще интенсивнее.

Валера сидел в кресле. За последние три месяца он прибавил в весе килограммов десять: сказывались нервные перегрузки. И сейчас он едва дышал от внезапно распухшего тела, не зная куда и как разместить, куда повернуть, и как двигать эту надувшуюся и как будто чуждую оболочку. На сцене певец стал надевать пояс, утягивающий его так, что он с трудом доживал до конца песни и скорее уходил за кулисы снимать его, чтобы сделать полноценный вздох. Но деться было некуда. Без него, без пояса, пузо вывешивалось из костюма, и он превращался в какого-то мистера – Твистера.

Когда ввязывался во все это, он даже не представлял себе, как будет неспокойно, нервно, дергано. Нет, он понимал, что будет непросто, но не настолько. Удары сыпались с тех сторон, откуда он не предполагал и не ожидал. Он и сторон-то таких не знал, а оттуда исходила враждебная волна, заставлявшая его поглощать мясо и пить вино в тех количествах, которые сразу вылезали лишним жиром, весом, объемом. Как он устал. Он устал смотреть, как устал брат, устал видеть, как издергалась дочь, устал сам… просто устал… Он даже слышать больше не мог про «Звездное зазеркалье» и считал дни до окончания проекта. Хоть как-то все бы закончилось… Лишь бы дотянуть до конца… Лишь бы с братом ничего не случилось.

Валера сморщился, вспомнив воспаленные глаза брата. Костя разрывался между Киевом и Москвой, между студией и домом, и этим домом – домом-аквариумом, домом, где было больше телекамер, чем обитателей, и где сейчас жила и умирала их Настя. Их Настя… его Настя… его котенок… его дочка… его надежда, его гордость…

Он устал и петь, и выходить на сцену, и улыбаться, и смотреть на лица, обращенные к нему в зале. Как ему надоели эти закулисные друзья-враги, соседствующие с ним в концертах, мило улыбающиеся ему в лицо и злобно шушукающиеся у него за спиной. Банк. И опять улыбки, опять разговоры.

Втянул в это все брата. Он не спит уже которую ночь.

Нет, не так. Брат сам предложил ему. Вдвоем мы потянем. Ради Насти. Будем держать свою линию. Будем максимально открыты. Сделаем уличные концерты. Все увидят нашу Настю…

Валерий вздохнул. Брат был романтиком. Они оба были романтиками. Они даже предполагать не могли, с чем придется воевать. Когда же все это кончится…

Ванидзе поднял голову. Посмотрел на дочь. Как изменилась его девочка. Лицо стало круглым, талия расплылась. Она тоже топила стресс в еде. Глаз почти не было видно в опухших от слез веках. Она тут, в запертых четырех стенах была обездвижена. Никуда не выйти, никуда не сходить, сиди тут и сиди. И чего она опять недовольна?

Он поморщился… Ей что… Только высидеть тут время, ничего же не надо делать. Только пой и будь под камерами. Что, в самом деле, она хочет от него?

Он устало взглянул в глаза дочери. Черные, глубокие, такие же как у ее матери, такие же, как у него… И нос… Неужели они похожи? Да нет. Никто не догадается. Его фамилия – Ванидзе, у нее – Сивошенко. Настя – вылитая мать. Вот и рыдает, как мать… Губы распухли, огромные, способные извиваться, как два червяка, они кривились в детской гримасе горя и отчаянья.

– Что – почему? – неохотно, как сквозь зубы протянул он и отвел глаза. Бархатистый голос его был в этот раз тихим. Совсем тихим. Он сам не знал, что делать и как выпутываться из засосавшего его «Звездного зазеркалья». Про себя, мысленно, в глубине души, он громко, во весь голос и нецензурно проклинал тот день, когда они с братом согласились взять этот… это… ввязались во все это дерьмо… В этот шоу проект. Провались он пропадом.

– Почему, ты просто скажи, что я твоя дочь.

– Это невозможно, – Валера произнес это механически, просто, чтобы произнести и как-то ответить на всхлипывания ребенка.

Для него смысл ответа был яснее ясного. И вся эта сцена была, в его понимании, всего лишь истерикой замученного ребенка, который не может получить понравившуюся ему игрушку.

– Ты меня стесняешься? Почему? Ты считаешь стыдно, ты считаешь, это стыдно – быть моим отцом? Да? Ты просто не хочешь этого сказать, ты стыдишься меня. Ну что такого мне нужно сделать, чтобы ты перестал меня стыдиться?

– Что? – мужчина в кресле думал о своем, и не очень прислушивался к захлебывавшемуся голосу Насти.

– Я что – разве плохо пою? Да я лучше всех пою! Да тут никто даже нот не знает. Что… почему ты не признаешь меня своей дочерью?

– Если бы ты не пела лучше всех, мы бы не… – он не договорил.

– Ну… скажи все, пусть все знают, что я твоя дочка! И тогда никто не посмеет оскорблять меня. Ну скажи… ну признай меня, паааааа…

Последние слова потонули в новых волнах кипевшей души.

– Что?

Мысли расползались внутри головы, сползали куда-то по крохотной тон-студии, и переползали на брата… Костя был в Киеве сейчас. Он уехал готовить песни к следующему концерту.

– Разве я позорю тебя? Разве ты знаешь еще кого-то, кто поет, так как я?

– Что ты от меня хочешь, – наконец включился в ситуацию Ванидзе.

Он дотронулся до обросшего подбородка. Седина уже беспокоила его.

– Скажи им, что я твоя дочь!

– Кому им? Ребятам? – глаза, черные и прищуренные ядовито взглянули на Настю. Валере так казалось, что ядовито. На самом деле он просто прищурился.

– И им.

– Кому – и им?

– Всем!

– Кому всем? – Ванидзе встал и потянулся к ручке двери. Как она похожа на мать, только подумал он и приоткрыл дверь. Настя схватила его за пальцы.

– Всем! Всем людям. Они думают, что я… Ты меня что – стыдишься? Почему тебе так стыдно, что я твоя дочь?

– Они думают, что ты – что? – он только это смог уловить во всей этой фразе. – Что ты моя девка?

– Нет, не знаю, откуда я знаю, – Настя стушевалась. Она не знала, что там думают во вне, за стенами этого дома и концертного зала в Останкино, и даже не хотела предполагать этого. Она просто хотела быть дочерью своего отца.

– Я хочу быть тем, кем я есть. Я твоя дочь! А ты стесняешься этого, поэтому и молчишь.

– Дочь. Они сожрут нас тогда с потрохами.

– Кто? Вон – Влад. Его отец сидит с тобой рядом, и ничего, Филя ему руки пожимает. А он кто? Пацан, маленький ребенок. Его никто не стесняется, а ты меня… а тебе за меня стыдно? Да? Тебе стыдно?

– Да не стыдно мне за тебя! – прикрикнул Валера. – Надо же такое придумать. Вся дочкина разборка начинала его раздражать. Столько нервов кругом идет, а тут еще и Настя тянула из него последние жилы. – Ты что, неужели ты не понимаешь, что я не могу всем сказать, что ты моя дочь?

– Ну почему? Почему? Я не понимаю!

– Да потому, что скажут люди?

– Да какие люди? Где ты видишь людей-то?

– Если для тебя они не люди, то, что ты так заботишься, чтоб они узнали правду и знали бы, что ты моя дочка?

– Не знаю.

– Ну вот, – вздохнул Валера и снова сел на вертящееся кресло музыкального оператора. – Ты сама не знаешь, чего ты хочешь, а требуешь… – он замялся, подбирая слова.

Живот мешал ему дышать. Ванидзе чувствовал его даже тут, просто сидя в кресле. Лишняя тяжесть, так внезапно возникшая, создавала лишний объем, и трудно было назвать большую причину неудобства – круглый, выпирающий и давящий на все полукруг пуза, или вес его. Он вскинул руки вверх, согнул их в локтях. Жест был нелепый, и облегчения это не принесло. Он подумал, что вечером откажется от ужина, и тут же тоскливо заныло под ложечкой. Пора было что-то покушать.

– Я знаю, чего я хочу. Я знаю. Я хочу, чтобы ты честно признал, кто я такая…

– Ну, кто ты такая?

– Я дочка твоя.

– И что это меняет? А я кто такой? Какая честь тебе быть моей дочкой? Все будут говорить – вон Настька – она великий музыкант и певица, а так – на тебя, как Орбокайту, будут показывать пальцем и говорить – вона – дочка Ванидзе, как надоели эти дети, тащат и тащат всякую шваль за собой, сами наживаются со сцены, уйти не могут, так еще и детей своих бездарных тащат.

– Я не бездарна, ты сам говорил, что пою я гениально Да я и сама знаю, что я пою гениально.

– Гениально – не важно. Ты думаешь, они будут пение твое слушать? Ну, прям… Они и даже не услышат твоего голоса, даже слушать его не станут… они просто сразу повесят на тебя ярлык – дочка Ванидзе. И все. Ты поставишь крест великий и верный на всем, на своей карьере… Я потому и не хотел тебе ничего делать…

– А зачем же все-таки стал помогать? – ярость мелькнула в черных глазах девочки. – Ну и оставил бы все как есть, и пошла бы я учиться на программиста, иль стала бы ди-джеем, что вдруг забеспокоился?

– Не мели чушь. Ты знаешь, я все готов для тебя сделать.

– Не ты, а Костя. Он взялся за «Зазеркалье».

– Ты даже представить не можешь себе…

– Могу…

– Нет, ты не можешь… – голос певца вдруг резко изменился. Он не хотел вот так просто оставить этот разговор, чтобы он вновь повторился через пару дней. – Нет, ты не можешь себе представить, на что пошел Костя ради твоего таланта.

– Ну вот, ты же сам признаешь, что пою я…

– Да…

– Что да? – голос Насти был слишком громким, чтобы свидетельствовать о ее спокойствии.

– Да прекрати ты, что мы еще для тебя должны сделать?

– Ничего, все…

– Что – ничего? Признать, что я твой отец? Ну и что? Что это даст?

– Спокойствие.

– Какое тут спокойствие? Это будет крест. И все, прощай твое пение, прощай все…

– Почему крест? Поет же Орбокайте, а я пою в сто раз лучше.

– Дуреха, – устало прошептал Валера. – Да ты в сто раз лучше… ты… поешь…

– Я хорошо пою… так никто…

Настя села на пол… она никак не могла ни понять сама, ни объяснить себе, почему она так хотела, чтобы Валера признал её свой дочерью. В эту минуту она жажадала этого больше всего на свете, даже больше победы в «Зазеркалье», больше сцены, больше успеха и карьеры. Может, это была надежда на гарантированную защиту? Быть защищенной, быть в домике, быть дочкой, а не просто так – одной перед толпой. Что вот, выйдет вперед этот сильный и полный уже мужчина, состоявшийся и значимый, и скажет – руки прочь – она моя дочка, – а вы перестаньте обижать ее. Настя с тоской посмотрела на отца… Он неправильно истолковал этот взгляд.

– Послушай, мы все для тебя, что можем делаем. Ты представить себе не можешь…

Он замолчал. Внутренне содрогнулся. Что он мог сделать…

– Ну, потерпи. Совсем немного осталось. Ну, совсем немного, скоро все кончится.

– А я буду первой?

– Нет, этого сделать я не смогу. Это «Зазеркалье» не наше.

– Но ведь…

– Нет. Победитель Марк. Ты это должна понимать.

– Ну, пусть. Пусть даже я лучше уйду. Только признай, что я твоя дочка.

– Ну вот, ну сколько можно-то? Что начнется, ты хоть представляешь? Тебя просто слопают с потрохами.

– Почему?

– Потому.

– Но ведь я наравне со всеми тут, так как все.

– Под крылом у отца и дяди… Ну ладно, ты просто не представляешь последствий. Слава богу, у нас разные фамилии… Я от тебя никуда не денусь… А вот карьера убежит…

Тишина внезапно повисла посреди маленького закутка, где творились музыка и кумиры.

– Иди, а то тебя и так не видно в последнее время…

– Я не могу тут больше…

– Опять начинаешь… осталась всего неделя, потерпи чуть чуть…

– Я не могу…

Дверь раскрылась, и в комнату вошла Марина. Пора было начинать запись для воскресных концертов. Сзади, из-за её плеча выглядывала голова пухлого Алексея – его компьютер ждал своего хозяина, способного сделать и превратить любого безголосого юнца в смачного мачо, зычно рыкающего на взбрыкивающую публику.

– Записывать сегодня будем?

– Я…

– Ладно, Настя, потом поговорим, не сейчас, давай, все закончится, и поговорим….

Валера вышел из крохотной студии, даже не посмотрев на дочь. Он был мрачен как никогда. Казалось, все хотели его крови и мяса.

Рита вошла в гардеробную. Вот так всегда… С кем-то записывают песню часами, а на нее не тратят много времени в тон-студии. Настя уже час сидит с Валерой. О чем они там спорят? Любимица…

Рита посмотрела на себя в зеркало. Яркая, красивая… Что еще надо для победы!

Пусть ее песни были срисованы с рок оперы. Чужой. И старой. Но кто ее помнил? Только меломаны… Да и не догадается никто. Рита брала маленькие фрагменты, гармонии… и соединяла их в непохожие на оригинал куски. Быдло… Мелькнула в голове мысль. Им все равно, что смотреть и слушать.

Узкая, вытянутая комната казалась пустой. Здесь было душно, дверцы шкафов небрежно задвинуты, оставленные щели зажевывали куски одежды. Сумки валялись прямо под ногами, споткнуться и упасть не было тут проблемой. Спасало одно – разбежаться негде.

– Черт, ну кто тут вечно все разбрасывает?! – Рита сама удивилась своему голосу. Микрофон на майке был включен, и ощущение, что ты постоянно с кем-то разговариваешь, сводило с ума. Разум ехал, двигался, плыл… Куда обращались все эти слова, которые она говорила сама себе, но вслух, появлялись ли они в эфире телевизионного канала, видели ли ее зрители, были ли у нее уже поклонники?

Она, классная. У нее своя музыка, свои стихи, свои слова, своя философия. Разве не так? Самая образованная девочка «Звездного зазеркалья». И это правда. Она себя так и чувствовала. И так себя и вела. Главное было – держать дистанцию. Кто – она, и кто – они. Теперь, когда ребят осталось не так много, было немного легче. Её песни были и в концертах, и в Интернете. И пела Рита их сама. И неплохо. И пусть все говорят, что хотят. Это так и есть! Единственная рокерша на проекте.

Кто тут еще пишет музыку? Марк? Это смешно! Это музыка для пенсионеров! А рок! Хорошо, что эту рок-оперу никто давно не слушает. Никто, никогда ее не уличит.

Надежда грела, тем более что конец «Зазеркалья» был не за горами. Возможно, что будет приз, ну хоть какой-то. Или мать ее убьет.

Рита содрогнулась, вспомнив мать, ее реакцию на все, представив, как она ее встретит после окончания шоу и выхода из зеркального, а точнее, стеклянного аквариума, в котором она прожила уже три с половиной месяца.

Последний разговор по телефону не предвещал ничего хорошего. Мать была недовольна. Всем. Это чувствовалось по голосу. Другой бы не понял, но Рита… Она знала свою мать… Что опять она делала не так? Слезы поползли по щекам, угрожая залить и испортить цвет красивых зеленых глаз. Рита достала таблетки. Нельзя плакать. Вдруг ее показывают камеры. Таблетки. Таблетки тоже нельзя есть под камерами. Депрессии, антидепрессанты. Все это ерунда. Глоток бы свободы и все… Мать достала. Ну что еще, что она могла сделать? Все есть, как есть. Только бы не плакать. Только бы мать не ругалась. Что она тут самая яркая – всем очевидно. Ее песни и ее стихи….Только бы не плакать… когда все это закончится, когда…

Перманентный бардак, как революция Троцкого, раздражал обитателей зазеркального дома так же, как и упоминания об авторе известной концепции усатого грузина. Убивать, правда, за него, – никто пока еще никого не убил, – но хотелось. Конца этому было не видно. Когда все только начиналось, Рита старательно убирала свои вещи и пыталась не замечать небрежности других. Теперь она поняла, – ты уберешь – никто не заметит. Ты теряешь силы, а твой сосед все ходит как огурчик. Она присела, на постиранные и приготовленные к глаженью тряпки. Все было свалено кучей, прямо на пол. Рядом стояла гладильная доска.

– Да это джинсы Влада, – удивилась она вдруг увидев, что кусок расшитых стразами штанов выглядывает из-под кучи футболок.

– Что за настроение, чего я здесь уселась. Попытавшись встать, снова плюхнулась на эту же кучу. Хлюпающий звук неприятно удивил ее. Пожар тут уже был. Что это могло быть? Неужели кто-то положил мокрую и невысушенную шмотку в гору сухого белья.

Рите даже не пришло в голову, что влага пропитала бы всю кучу, она вряд ли не почувствовала попой эту недосушенную вещь.

Она все-таки встала и удивленно оглянулась.

– А, подумаешь, пусть сами и разбираются, – устало махнула она мысленно рукой и уже пошла к выходу, но заметила уж совсем неподходящее. Из-под кучи чистого, по идее, белья вытекала струйка чего-то темного. Инстинктивно она нагнулась и дотронулась до этого. Рука почувствовала склизкую, липкую субстанцию, которая не отпускала, заставляя все трогать и погружаться в свою неглубокую глубину.

– Да что это такое, совсем с ума посходили.

Рывком она откинула белье и увидела его… Он был неузнаваем. Светлые волосы, такие блестящие раньше, тускло разметались по пестрой куче, голубые глаза смотрели прямо на нее.

– Влад, ты что, – почему-то затрясла она его за плечо, кончай прикидываться, дурак, совсем рехнулся.

Голова нырнула вниз, глаза переменили точку созерцания. Теперь Рита находилась вне зоны доступа взгляда ангельских глаз.

– Влад, да что ты тут развалился. Аааа, – заорала вдруг она, но ничего не двинулось и не переменило своего места.

– Влад, – ткнула она его в бок и отпрянула – вся рука была темной и липкой, и до её сознания дошло, наконец, что это такое.

Рита не могла пошевельнуться. Она просто орала что было сил. Резкий, гортанный голос, был как раз в той тональности, которую обычно пытался выжать из нее Коробов – педагог по вокалу. Вся напряженность и лживость звуков исчезла. Это был правдивый и голый без хрипотцы и полутонов крик ужаса.

– Ты чего орешь? – первый в двери появился Сергей.

Черные волосы его были собраны в узел. Глаза сонно и рассеяно помаргивали, в них не было ни малейшего удивления.

– Ты посмотри, что тут, – захлебываясь, гортанными звуками выдавила из себя Рита.

Она проводила руками по груди, на которой висели приклеенные косички. Ненатуральными, свитыми веревками, они создавали массу волос, или это была какая-то деталь ее имиджа…

– Ну что ты? – снова, еще тише и мягче повторил Сергей.

– Что тут у вас? Опять пожар? – в дверях уже столпились все ребята – участники «Зазеркалья».

Юля протиснулась в дверь и посмотрела на то, что было перед рокершой.

– Влад…

– Вот, – Рита протянула свои руки, они были в красной липкой жидкости.

– Что это?

– Влад – снова повторила девушка.

Громкий смех вырвался их побелевшего рта ранее неподвижного Влада.

– Черт, дурак.

Влад вскочил и с воплем выбежал в коридор.

– Вы что тут совсем что ль? – так и не понял ничего Сергей. – Рубашку мне испачкал. Это что у него там за гадость? А ты, чего было так орать?

Рита все еще стояла над кучей белья. Остекленевшие голубые глаза Влада мелькнули кадром из какого страшного триллера.

– Пошли, ты чего.

– Он что, нас разыграл что ль?

Влад со смехом выбежал из гардеробной.

– А ты подумала – он умер?

– Дурак! – вдруг крикнула она своим обычным писклявым голосом вдогонку Владу.

– Пошли чай пить, – дернула ее Юля за рукав.

– Нет. Влад, ты дурак, да…

Рита никак не могла успокоиться. Ей так нравился Влад Полянский. Невысокий светловолосый парень, с ангельскими голубыми глазами – он был самый младший на проекте. Ему только исполнилось шестнадцать. Он был настоящий артист. Пел он не очень здорово. Но они тут все пели не очень. Кроме Насти и Марка, никто не чувствовал себя уверенно в этой стихии. Ну и Тани.

У Влада были другие достоинства. Он был очень красив. Такой нежной тихой ангельской красотой, которая обычно действует на девушек безотказно. На нежных девушек. Или на всех. Он сам был похож на девушку. В нем не было ничего грубого, даже голос был приглушен, он говорил тихо, почти шептал, как будто его специально кто-то научил, как надо говорить, чтобы нравиться. Его голос был похож на ласковый шепот, на выдох, щекочущий ухо, на прелюдию к легким прикосновениям.

Полянский ей нравился, и ничего она не могла с собой поделать. Никак. Стопудово.

Юля сообразила сразу. Красивый, маленький мальчик, она повисла на нем на вторую неделю жизни в «Зазеркалье». Но и тут случился облом. Отец Влада был почему-то против. Хотя никто не мог сказать – почему. Может он ревновал сына? Или ревновал Юлию? А какое он сам имел отношение к Юле?

Вообще, чего-чего, а ревности в этом обществе было с лихвой. Юля ревновала Влада к Рите, хотя тут ничего не было. И быть не могло. И зачем она сказала, что у нее есть парень! Все испортила. А теперь можно было любить Влада до опупения, до вываливания глаз из орбит – так иногда ей хотелось залезть к нему в кровать – но она не могла. Это могло сойти с рук Насте, или Тане, они целовались тут со всеми, но Рита! Рита должна быть принципиальной.

А телу не прикажешь. Еще вегетарианство она кое-как сносила. Банки с фасолью, рыба, жареные овощи, салаты, рыба, опять рыба, опять салаты, – тут она как-то выживала. Ничего. Всегда можно было найти, что-то поесть. Серьга в губе, тоже мешала по страшному. Он не могла с ней ни спать, ни петь… то ли прокол был неправильный и кривой, то ли сама по себе серьга не подходила ей ни по какому… но было неудобно, больно… Неудобно и больно… Неудобно и больно… Все тут было неудобно и больно. Неудобно было теперь лезть к Владу, но она все-таки висла на нем… Больно было слышать от него ругательства… Неудобно было при мысли, что их слышат другие… что их слышит весь инет… все, кто смотрит онлайн. Какой стыд… Но желание было круче, и она снова лезла на шею маленькому бесенку… Как он был красив…

– Ты рокерша, терпи… – куда деться от матери.

Только строгий голос ее колоколом ударял по мозгам – ты же хотела в «Звездное зазеркалье» – так терпи, зачем мы тебя туда устроили? Не для того, чтобы ты целовалась с мальчиками.

Куда деться? Слезы выступили, выжались, стекли с накрашенных ресниц и потекли по щекам… Влад… а он все веселится….

– Офигительно, – она обернулась.

Сергей стоял сзади и смотрел на грязное красное пятно, растекавшееся по только что выстиранным джинсам.

– Он что, – что фильм что ль опять Димка снимает? – новое лицо показалось в проеме двери узкой гардеробной.

Хриплый голос Наташи внес правильные нотки в эту нелепую сцену.

– Какой фильм? – туповатый Сергей явно не врубался.

– Он тут как мертвый лежал. И глаза неподвижно. Я так испугалась, – неестественным голосом, уже обычным, с плаксивостью в тембре, протянула рокерша.

Она постаралась улыбнуться. Десны обнажились и показали хозяйственную натуру девушки. Слезы снова потекли, уже ничем не объяснимые. Впереди была номинация. Еще одна номинация. И ничего не могло ей в этот раз помочь. Легко матери было говорить. Сама она даже представить себе не может, что значит жить под камерами. Что значит… когда в туалете снимаешь штаны и думаешь – кто сейчас стоит по ту строну и смотрит как ты делаешь это. Так, хватит, не думать об этом, – одернула она себя, но град жидкости на щеках остановить было невозможно. Надо еще таблетку…

– В студию. Рита, в студию.

Это означало, что нужно было идти записывать свою песню. Стоять и пытаться прочесть мысли, угодить ему, боссу, кто руководил всем музыкальным процессом.

– Нет, Рит, ты через час. Сергей. Ты.

Голос сверху. Голос свыше. Неизвестно кто, но командовали тут строго. Прожектора слепили и грели… жарили… Смерть под солнцем. Почему-то вспомнилось Рите. Как надоел этот свет. Мощный, слепящий, палящий, греющий. Но больше всего убивали камеры. Камеры, камеры, камеры… Никуда не деться. Ловят каждое движение, каждую мысль, если она есть…

Пойду в джакузи. Там нет днем камер. Там побуду. Отдохну. К черту пиар. К черту. Побуду одна.

Она открыла в дверь и сразу поняла, что надежды были напрасными. В ванне был Марк. И опять красная вода. Да что это такое!

– Марк, вылезай. Димка не придет. Они с Владом в сад пошли.

Рита не знала, куда пошел Дима, но вся эта игра ее достала.

– Вылезай. И воду покрасил. Один одежду испортил, другой вообще… Попробуй отмой теперь джакузи… Уроды…

Марк не отвечал. Света не было. Камер тоже. Днем тут всегда не было никого.

Рита села на выложенную мозаикой скамью. Сняла микрофон с майки. Выключила.

– Ну и грим ты себе сделал. Вампир. А вода почему красная?

Тишина была ответом на слова рокерши. Она удивилась. Марк не мог пропустить возможность сказать ей что-то. Он явно не любил ее, а тут молчал. Странно. Ну и ладно. Второй раз она не попадется на их игры. Снимают фильмы тут, как будто это курс во ВГИКе.

– Рита, тебя в тон-студию, – Димка нырнул головой в щель приоткрытой двери джакузи. – Так и знал, что ты опять здесь спряталась.

– Не прячусь я. Просто отдыхаю. Я песню пишу. И Марк тут ждет тебя с камерой.

– Чего ждет?

– Ну вон, посмотри, как выкрасился, джакузи испортил красной краской.

– Боже! – с характерной театральной интонацией воскликнул Дима и наклонился над водой. – Марк, – протянул он и дотронулся до головы парня.

Тело медленно ушло под воду.

– Ничего себе. Вы что, сговорились сегодня? Вот уроды. Дураки.

– Он странный. Почему так долго не всплывает.

Маленький Димка стоял на краю бассейна и ждал, когда покажется Маркуша.

– Не знал, что Марк гигант подводного плавания.

И тут он увидел лезвие. Дима нагнулся и дотронулся до края.

– Да это кровь…

– Дурак, – хохотнула Рита, показав свои десна.

– Он давно так сидит?

– Ну хватит, Дим, хватит прикалываться, мне надоело, я уже вам… хватит…

Дима, как был, в джинсах, прыгнул в воду и подтянул Марка за руку.

– Черт, – рука выскользнула у него из пальцев. – Смотри.

Он подхватил его за плечи и пытался вытащить из воды, но тело опять сползало в воду.

– Смотри! – наконец выхватил он марково запястье из воды.

Глубокий продольный шрам, сделанный по всем правилам хирургического искусства зиял, обнажая внутренние ткани безвольно плавающего тела Марка.