Читать книгу Качаясь на качелях жизни - Маргарита Клочкова - Страница 2

Андрей сидел за столом в центре огромного зала, стильно украшенного к Новому году, и смотрел на парящих под потолком воздушных гимнастов в ярко-пестрых костюмах, а перед глазами стояли мама и ее подружка, тетя Нина, и то, как они, переодевшись в какие-то нелепые платья, завывали, прижавшись друг к другу спинами: «Главне-е-е-ей всего, погода-а-а в доме, а все-е-е другое – су-у-у-у-уета».

И им тогда он, десятилетний, верил, хотя в руках вместо микрофонов были бананы, но пели с такими эмоциями, что невозможно было представить, что главнее может быть что-то другое. В их голосах на надрыве было и про то, что они готовы мириться с мелкими неурядицами, вроде задержки зарплаты, детьми, которые получили трояк за контрольную; готовы любить мужей, хотя они предпочитают посмотреть дома футбол по телевизору, вместо того чтобы хоть раз в год пойти в театр, как «приличные люди ходят».

Но «певицам» маме и тете Нине тогда Андрей верил, они не врали, выступая у елки посреди небольшой комнаты, стены которой были украшены мишурой в виде цифр 1995, и даже на алоэ в углу висели новогодние шары.

Мама с подругой пели, и Андрей верил всей душой в волшебство происходящего, а вот воздушным гимнастам сейчас верить не хотелось вообще.

«Красиво и слажено все делают», – проносилось в голове Андрея, рассматривающего, как они скользят высоко над столами. Скользят только потому, что им заплатили за это.

«А с чего им выступать тут бесплатно, а? Это их работа, – отвечал он сам себе. – Все верно. Им заплатили, чтобы они развлекали бомонд. Или как еще назвать собравшихся тут? Поэтому сиди и пей давай с улыбкой принесенный аперитив».

А гимнасты в это время взлетали, словно дивные птицы, и резко скатывались вниз, и Андрей вспоминал, как они с братом и дочками тети Нины – Машкой и Наташкой – вышли танцевать, как брат поднял Машку вверх, она раскинула руки в разные стороны, и они оба упали на пол у елки, а сверху на них – мамы; как все безудержно смеялись, потому что тетя Нина продолжила петь даже лежа. Она пела в уже раздавленный банан-микрофон «…А все-е-е дру-у-у-гое сует-а-а», и невозможно было не верить в ее «настоящность».

А гимнасты сейчас, вроде с открытыми улыбками, то поднимаются по алым полотнам вверх, то резко падают вниз, но что-то не то.

Кажется, что все! Конец! Сейчас рухнут, но они остаются парить, держась кончиками пальцев за ткань, как за спасательный круг, но при этом нет в них «настоящности», а может, «настоящности» не было просто в жизни уже взрослого Андрея.

– Талантливо, Сонь, – произнес он вслух, а в мыслях продолжил: «Но не душевно, парят, как наши с тобой отношения. Только от того, чтобы «рухнуть», удерживают не пальцы ног, а мое терпение, возможно, мои деньги… и походы по твоему желанию к психологу».

Соня ничего не ответила мужу, она уже обнималась с какой-то блондинкой, от улыбки которой исходило только одно – лицемерие; вернее, модные ныне приспособленчество, называемое networking.

«Интересно, они обе понимают, что улыбаются друг другу наигранно, как герои кино? Или хотя бы у одной из них есть наивная вера в то, что это все вокруг по-настоящему?» – пронеслось в голове Андрея, и он вспомнил, как смачно его обнимал при встрече дед. Он зажимал его в свои руки, будто в капкан – капкан любви – и, громко хохоча сквозь густые рыжие усы, добавлял: «А ну-ка выберись, то зацалую, как малыша». И Андрей выбирался, принимая правила игры.

«Вспомнил чего? – заспорил он снова в своей голове. – То дед твой, родной человек, а тут жена обнимается с незнакомой женщиной. Ты что, предлагаешь им устроить “капкан любви”»?

Андрей улыбнулся сам себе, пока Соня болтала уже с другой девушкой, вроде одетой в платье, а вроде и нет, потому что оно настолько просвечивало все изгибы ее фигуры, показывая, что она без нижнего белья, что становилось немного неловко, и он начал усиленно рассматривать жену в новом платье, которое она специально для этого вечера заказывала у известного дизайнера, выпустившего таких всего пять.

Он смотрел на вырез платья Сони и будто… ему не тридцать семь, а десять, и его мама примеряет изумрудное платье на базаре на картонке у груды вещей, наваленных в бело-синей палетке.

– Да оно же порванное.

– И это где еще? – отпивая чай из термоса, самоуверенно произносит женщина в валенках, толстой бесформенной куртке и шали. – Это модель такая. Вы в моде много понимание?

– Вот же стрелка, видите? – не унимается мама.

– Женщина, не нравится, снимайте, если брать не будете, – доносится ответ, продавец отворачивается, думая, что «тут уже ловить нечего».

– Нет, я куплю, если «скинете».

– Хорошо, двадцать рублей скину.

И потом мама в этом платье, прикрыв стрелку брошью, пела с тетей Ниной.

В реальность Андрея вернул официант, предлагая очередную закуску. Выглядела она пафосно, а называлась вообще помпезно: брускетта с риетом из лосося по-фламандски на подушке из пюре из авокадо.

И вот Андрей уже открыл широко рот, чтоб укусить, как услышал от жены:

– Зачем ты разеваешь на пол-лица? Неприлично ведь. Столько лет, а не понимаешь, что надо…

– Сонь, – перебил он ее, – дай мне, пожалуйста, спокойно поесть бутерброд.

– Это брускетта, а ты пасть разинул.

– Да-да, я помню, там еще риет, да на подушке, – Андрей начал смеяться так сильно, что руки его затряслись, и эта самая прослойка из пюре авокадо немного «съехала», капнув на белую скатерть.

Андрей закрыл рот, сконфуженно улыбнулся жене и поставил на стол тарелку с содержимым, а перед его глазами стоял папа.

Папа и дядя Вова, муж тети Нади, и как они вдвоем под крики «Давай! Давай!» дрались подушками, а глаза при этом были завязаны шарфами.

Андрей вместе с братом, Машкой и Наташкой прыгали от радости на диване, каждый болея именно за своего папу.

Сколько же счастья тогда было и задора! И неудачный прыжок, после которого Машка разбила стакан со смородинным компотом, только усилил накал страстей, хотя тетя Надя эмоционально вспомнила чью-то там мать.

– Сонь, у тебя родители в детстве на Новый год конкурсы устраивали? – спросил он, откусывая брускетту.

Жена, не отрывая глаз от присутствующих, пробубнила:

– О, смотри, сам Смирнов тут, – затем она будто опомнилась и ответила: – Новый год я чаще всего справляла у дедушки с бабушкой, потому что родители куда-нибудь уезжали, например, однажды рванули вдвоем в Москву, оставив меня в очередной раз в деревне, поэтому я мечтала вот так красиво встречать этот праздник в самом лучшем платье, а не уныло сидеть со стариками, вспоминающими, как тысячу лет назад они были бодры и веселы.

– Почему ты так грубо, Сонь? Везде своя прелесть. Мне вот не надо этого пафоса, честно, хотя я могу себе позволить, как там эту… лакшэри лайф. А я вот помню, как любил приезжать к дедуле с бабушкой. Мы с ними на широченных лыжах по снегу ходили в лес, а им было тогда лет по семьдесят, и после таких походов обязательно была баня, – Андрей закатил глаза, не обратив внимания, что жена погружена в сканирование только что пришедших гостей. – Сонь, помню, как сейчас, сижу в бане красный, как «Феррари», о котором ты мне непрозрачно намекаешь, сижу, и кажется, что от жары плавится даже мозг. Я весь в поту, как стекло в капельки воды во время сильного дождя, и дедуля заносит таз, а в нем – с горой снег, и он начинает им меня растирать. А от снега, понимаешь, не холодно, от него вообще не холодно.

– От чего не холодно? – переспросила Соня, которая, будто весенняя муха, проснулась от спячки, и начала слушать мужа.

– От снега, солнышко, не холодно. От снега, если этот снег в руках того, кому ты дорог и важен.

– Андрей, опять ты начинаешь, верно? Почему ты мыслишь этими категориями и не хочешь понять, что прошлого уже нет? Ты тянешь свою душу туда, куда не надо. Живи настоящим. Доверься Вселенной, и она услышит.

– Доверился уже, – недовольно буркнул он в ответ, запихнув последний кусок брускетты в рот, затем вздохнул и решил все-таки закончить начатое. – А еще дедуля перед Новым годом всегда свинью колол, чтобы на стол бабушка свежину сделала, а мне ухо давали жевать. Ты только представь, лампой опалят, осмолят, это когда тушу одеялами накроют, чтоб шкура мягкой стала.

После этих слов Соня округлила неистово глаза, пытаясь не пускать в свой мир рассказы об убийствах свиней, но муж продолжал:

– …И вот дед для меня ухо отрежет и прям на морозе жевать дает. М-м-м, вкусно!

– Фу-фу! Зачем ты это сказал? Я теперь есть не смогу весь вечер. Ты это специально, да? Чтобы мне отомстить за это все? Фу! Закрыли тему.

Соня встала и медленно пошла по залу, то и дело улыбаясь одним приглашенным и обнимаясь с другими, ее пайетки на длинном красном платье отливали серебром под светом ламп. Она шла, излучая уверенность в том, что не сомневается в выбранном пути, чего нельзя было сказать об Андрее, который, оставшись один за столом, решил съесть еще и риет жены.

Он жевал бутерброд, вспоминая хруст свиного уха, а еще как мама на праздничный стол непременно делала бутерброды со шпротами и как у него была миссия – натирать поджаренные на скороде куски хлеба долькой чеснока, предварительно состругав ножом, подгоревшие части.

– Эх, – тяжело вздохнул Андрей, мысленно добавив: «Вкусные были, не то, что этот риет».

Хотя брускетта была приготовлена бесподобно: таяла во рту, но не было в ней теплоты, «показушность» только.

Точно, брускетта – это прям бутерброд без души, будто женщина, которая вроде говорит о гармонии к себе и миру, стремясь к совершенству, а на деле теряет себя в погоне за ныне модным. Вот таким и была эта самая вкусная брускетта с риетом, но Андрею так хотелось шпрот.

Вернулась Соня, сказав счастливо, что скоро к ним подсядет сам Смирнов с женой.

– Солнышко, давай бутерброды сделаем со шпротами на завтра? И чтоб майонез такой кислый-кислый, что аж уксусом отдает, а?

– А ухо свиньи не надо? Андрей, я уже заказала сырную тарелку и куропаток, забыл? Я и так пошла тебе на компромисс, согласившись справлять Новый год дома вдвоем.

Громко заиграла ритмичная музыка, и на сцену вышли девушки в купальниках, расписанных стразами. Перья, прикрепленные сзади на пояс, качались в такт движениям упругих полуобнаженных ягодиц, и смазливые девушки лихо отплясывали, несмотря на высоченные каблуки.

Глядя на них, Андрей подавился от смеха глотком вина, оно полилось у него через нос, и Соня опять нервно затрясла головой.

– Все хорошо, зай, я вспомнил просто, как мама упала на тетю Надю со стула, – Андрей снова закатился со смеха, не обращая внимания на дико округленные глаза жены, боявшейся нарушить правила этикета.

Он смеялся, вспоминая, как десятилетним пацаном никак не мог понять, почему его мама с подругой так задорно танцуют несмотря на то, что, как ему казалось, уже довольно немолоды. Маме тогда было тридцать четыре – возраст уже солидный, – а они забрались вдвоем на табуретку, пока мужья пели «Ат-каза-а-а-ла мне два раза, не ха-а-чу сказала ты…», забрались и стали танцевать, будто не старые.

«Боже мой! Маме ведь тогда было всего тридцать четыре, меньше, чем мне сейчас, а у нее уже я был и Косте было двенадцать, – заговорил Андрей снова сам с собою в мыслях, перевел глаза на жену, такую изящную и красивую. – А у нас с Соней пока только планы, планы, планы. Сначала планы стать визажистом, потом – визуализатором пространства, так вроде, называлось обучение, которое он оплатил. А теперь жена планировала стать крутым астрологом.

– Ну и не ной! – заспорил Андрей сам с собой. – Сам женился, сам оплачиваешь все. Что, не видишь, что ли, детей нет, ведь у жены-то Огнеша подтирает ретроградный зад Меркурию, то коридор затмений от прежней кармы отмыть надо.

– Ну и загнул я! Смешно! Зад Меркурию подтирает! Может, рассказать ей шутку? Нет, не буду, обидится еще, – улыбался Андрей, поэтому вслух произнес: – Солнышко, тебе еще шампанского подлить?

– Давай. Тебе здесь не нравится, да?

– Да, я говорил, что не хочу сюда идти. Я тут лишний, мысли у меня такие, мягко говоря, недобрые.

– Так ты расслабься, сейчас должен жонглер выступать. Все хорошо, будь в мо-мен-те, до-ро-гой.

– Хорошо-хорошо, буду. Но, знаешь, Сонь, мишуры много, это бывает на елку навешают-навешают много игрушек, гирлянд, дождик, и веток зеленках с иголками становится вообще не видно, вот и мне сейчас так. Сути происходящего, так сказать, не пониманию.

Но жена его не дослушала, кто-то прислал ей смешное видео, и она стала показывать Андрею, как кот в новогоднем колпаке мяукает в такт песни «Jingle bells, jingle bells».

Он посмотрел без интереса, отпил еще розового вина, подумав, что пора расслабиться и сменить напиток.

И в ожидании коньяка сидел с улыбкой, которую Соня приняла, как знак того, что муж наконец-то смог «вписаться» атмосферу красивого новогоднего праздника, а Андрей на самом деле вспоминал, как отец слегонца пнул под зад рудого кота Борьку, и тот пролетел полкомнаты, сев на подвязанный поясом от старого бабушкина халата алоэ, украшенный новогодними шарами.

А пнул оттого, что кот, играя с мишурой, испортил семейное фото на диване. Пнул, «потому что купили пленку всего на двенадцать, Кать, кадров, а тут эта скотина лезет. Кому сдалось фото с рожей кота, а?»

Андрей улыбался, вспоминая, как потом отец успокоился, пошел мириться с котом, предлагая колбасу из «Оливье», и как они снова после примирения стали фотографировались все вместе на диване у ковра, как мама говорила: «Так все молчим, не разговариваем, а то на фотке рты будут перекошены». И именно у нее там открыт рот. Вспоминал, как в итоге на фото, которое распечатали и поставили в рамку, смотрят мама, брат, он и папа с котом в обнимку.

С лица Андрея не сходила улыбка от осознания того, что такое счастье ведь было в жизни! Но куда «растворилось»? И чем больше он стал зарабатывать, тем быстрее крупинки счастья исчезали из его жизни.

На сцену вышел жонглер. Парень в черном смокинге с бородой Санта-Клауса, лихо подкидывал вверх красные мячи: один, два, пять, семь. Зал аплодировал его ловкости.

Делать это, стоя на цилиндре, конечно, искусство. Андрей аплодировал в числе прочих, но вспоминал папу с дядей Колей и то, как они бились яйцами.

Рассказать о таком Соне он не мог точно, она бы психанула, поэтому хихикал тихонько про себя.

В это время за стол подсел «тот самый Смирнов» с женой, Андрей напрягся больше прежнего, пытаясь выбросить из головы воспоминания о том, как мама привязала к поясу брюк отца и его оппонента прозрачные полиэтиленовые пакеты, в которых лежали по два вареных яйца, и задачей битвы было «разбить яйца противника».

Жонглер ушел со сцены победителем, не уронив ни одного мяча и не упав с цилиндра, как и его отец тогда, кричавший и бивший в грудь с криком «Мои яйца крепче!». Андрей улыбнулся и заметил, что на него по-доброму смотрит жена «того самого Смирнова».

– Вам налить вина?

– Да, давайте.

– Сейчас равиоли принесут и еще… какую-то мудреную хрень, забыл название.

– О, заманчиво звучит. Я – Оля.

Соня сконфуженно посмотрела на самого «модного стилиста города» и предложила мужу пойти танцевать.

Андрей положил ей руки на талию и вспомнил, как год назад мама прислала ему видеопоздравление с Новым годом. На нем она и папа танцевали, вернее, она представила их лица в какой-то чудаковатый клип с эльфами, собирающими подарки.

Соня прижалась ближе к мужу, и в нем затеплилась надежда услышать от нее что-то про любовь, что ли, но она произнесла:

– Нужно чтобы ты очень понравился Смирнову, потому что в себе я не сомневаюсь, я хочу предложить ему свой астропрогноз, чтоб он потом всем рассказал обо мне, понимаешь.

Андрей понимал. Он понимал все. В его голове снова каруселью пронеслись: поющие мама и тетя Надя, кот, сидящий на алоэ, зеленое платье в стрелку, папа с крепкими яйцами, салаты, которые мама готовила кастрюлями, свиные уши…

Он отстранился и сказал:

– Сделаешь завтра бутерброды со шпротами?

– Андрей, ты меня вообще слышишь? Конечно, нет.

– Тогда я хочу развода.

– Из-за шпрот? Ты в своем уме?

Андрей убрал руки с талии жены и пошел по залу к столу, а на его голову сыпалось конфетти – та самая мишура, среди которой теряется душа.