Читать книгу Проникновение - Марго Па - Страница 2

«Почему не подходишь к телефону?». Сколько времени я бредила? А могла до сих пор не проснуться, если бы мама не звонила так долго. Её звонок вытащил меня из забытья и жара пустыни. Луна на подоконнике взвыла и в три прыжка очутилась на кровати, начала топтаться на коленях, выпустив когти. Ненавижу, когда она так делает. Луна – моя сиамская кошка, окрас шерсти напоминает голубовато-серые лунные кратеры. Озверела с голодухи.

Пошатываясь от слабости, я побрела на кухню. В холодильнике нашлись миска варёных куриных сердечек для неё и гранатовый сок для меня. Смотрела, как она уплетает сердца, напряжённо вспоминая образы последних дней и снов. Цветной поезд и ангел, отрезающий крылья; фокусник с мечом; неф с колоннами, исчерченными иероглифами; птица, весы, песок.

– Я не ел сердца, – прозвучало вдогонку из сна.

Ну и сны мне снятся! Сцена Страшного суда из египетской Книги Мёртвых, исповедь отрицания в Храме Маат. Тень птицы – египетский бог Тот, его обычно изображают с головой ибиса. Вместе с Анубисом взвешивали сердце умершего на Весах Двух Истин. Если сердце оказалось тяжелее пера богини справедливости, значит, исповедуемый солгал. Но кто исповедовался? Во сне не видела говорящего, не видела даже его тени. «Твоё сердце отравлено», шрам на груди и гнусная сцена с клоунами, где мы все притворялись. Неужели судили меня? Тогда кого же оплакивала в пустыне? Чем пристальнее разглядывала детали сна, тем сильнее запутывалась в сюжете. Голова кружилась от голода. Нужно было дойти хотя бы до ночного супермаркета и купить что-нибудь поесть.

Пока принимала душ, за окнами рассвело, а мой дом окончательно проснулся. Соседи сверху не могут обойтись без криков, стены скоро начнут рушиться. Нет, мой дом не фамильный замок площадью в тысячу га, а у них – стандартная «двушка». Но по утрам они орут так, будто находятся в километре друг от друга. Театр глухих. Иногда поражаюсь, насколько далеки бывают близкие люди. Внешнее расстояние – дотянуться до пощёчины, внутреннее – никогда не понять, не услышать. Потому что самые важные в жизни слова произносятся шёпотом, а спорят они о мелочах.

– Я не знал людей, которые были бы незначительными, – вспомнилась фраза из сна.

Я знаю таких. Много. Не люблю людей. Нет, не ненавижу, ненависть – слишком громкое слово, а именно не люблю. Будто в зоопарке идёшь вдоль клеток с обезьянами, а они корчат рожи, кидают в голову кожуру от бананов и собственные фекалии. Омерзительно! Я для них – развлечение, телевизор. Живут в обустроенных клетках с фонтанами и деревьями, а я вынуждена платить за билет. Хуже всего приходится, когда к ним начинаешь испытывать жалость. Вот сидят два рыжих орангутанга, смотрят почти человеческими грустными глазами. Но нет, ждут моего приближения, чтобы треснуть палкой сквозь прутья. Внутри вспыхивает звериная ярость, заразилась. В такие моменты перестаёшь понимать, по какую сторону решётки находишься. Наш мир – планета обезьян. Я презираю их не за то, какие они, а за то, какой становлюсь сама рядом с ними. Поэтому стараюсь жить с ними наоборот: в ночной тишине пишу статьи или гуляю по пустым улицам, перехватываю несколько часов сна перед рассветом, утром, пока они криком разносят стены, иду перекусить в кафе, днём, когда все на работе, читаю или сплю, вечером отправляюсь на очередную премьеру в кино.

«Кофемания» находится за углом дома. Но чуть ли не по полчаса нервно курю в подъезде у окна и не могу заставить себя выйти на улицу. Бойцовский пёс соседа снизу однажды прокусил мне руку. Пронизывающий страх – насквозь, до боли, до головокружения. Собаки чувствуют людей, знают лучше, чем они сами знают друг друга. С собаками у меня всегда были нежные отношения, и оттого особенно обидно. Наверно, пёс чует запах Луны. Я не кошатница, а Луну выкупила у дворовых мальчишек за сотню. Те ухитрились её связать и поджигали усы. Теперь мои руки ободраны до локтей, а собаки меня ненавидят. Впрочем, как и люди. Похоже на колку льда: бьют постоянно в одно и то же место, и постепенно перестаёшь чувствовать холод и боль. Маленькие повседневные ранки не затягиваются.

С дипломом МГУ мечтала стать журналистом или хотя бы PR-менеджером. Сменила много рабочих мест, но везде мне крутили одну и ту же пластинку:

– У вас тихий и неуверенный голос, смешная короткая чёлка, жёлтые рубашки не носят, а робких никто не воспринимает всерьёз.

Меняла внешность, подстраивалась под них, но потом поняла, что незаживающие ранки и делают людей столь беспощадными друг к другу. Мир полон безвкусицы и уродства, а клоуны на его сцене не чувствуют боли, и потому на роль жертвы выбрали меня.

Последнее заявление об увольнении положила на стол и ушла побродить по узким улочкам Китай-города. Почти весь ноябрь лили дожди, но иногда случались дни резкого, острого ветра, когда сквозь тучи, как кровь сквозь бинты, проступало солнце. В переулке нашла маленькую галерею. Один зал, несколько современных гравюр на стенах и композиция из фигурок из тонкого прозрачного стекла. Казалось, фигурки вот-вот растворятся в воздухе, сольются со стенами и окружающими предметами. История людей ранимых, хрупких и беззащитных, но в то же время невидимых, а значит, спасшихся. Зачем кому-то что-то доказывать, приспосабливаться, переделывать мир, если можно уйти? Исчезнуть и сохранить себя? Тогда впервые почувствовала то особенное преддверие одиночества, какое испытывает человек, заглядывая в светящиеся окна домов из темноты дождливой улицы. Само одиночество приходит, когда уже безразлично, что за кино смотрят люди за окнами, устроившись в кресле у камина и попивая глинтвейн или подогретое вино. Знаешь: у них на экране не ты, стоящая посреди дождя, а кто-то другой. Когда можно спрятаться, закрыв глаза, как прячутся дети.

Устроилась внештатным кинообозревателем и рецензентом: выходить на премьеры, а писать о них дома. В кино люди лучше, чем в жизни, безопаснее: не могут покинуть пределы экрана, изменить предписанную роль. В кино я нашла свою «дверь в лето»[1]: с экрана за мной наблюдают, а я не существую, как те фигурки из невидимого стекла. Одиночество не болезнь и не несчастье, как вас приучили думать с детства. Одиночество – привилегия свободного человека ничего не бояться, ни от кого не зависеть и никому не принадлежать. Мой любимый фильм – рекламный ролик канала National Geographic: «Если бы плотность населения Манхэттена была, как на Аляске, то в нём проживало бы только 25 человек. Задумайтесь!». Махнула бы туда, не задумываясь. Мёртвый город, где есть всё: дома, магазины, бары, парки, автобусные остановки, улицы, площади, фонтаны… И ни души вокруг! Мечта!

Моя жизнь – кафе, куда ни за что не войду, если не будет пустых столиков. «Кофемания» по утрам напоминает клуб холостяков или бездомных в душе. У всех стандартный завтрак: яичница с беконом, кофе и свежевыжатый апельсиновый сок. И стандартный – без особой надежды ищущий – взгляд. Рада, что нечасто приходится смотреть им в глаза. Но всё же такие взгляды не лишены романтики. Как в кинофильме «Время» Ким Ки Дука, где утратившие лица влюблённые отчаянно пытаются найти друг друга, узнать в соприкосновении ладоней. Бесчисленное количество рукопожатий за одним и тем же столиком в кафе. Никогда не найдут, потому что потеряли себя, как старую фотографию, забытую в пыли под кроватью. На фотографии смеются двое, сидя внутри причудливой скульптуры в форме полураскрытой ладони. Мы все – чужие сны в «саду ветвящихся дорожек»[2]. Случайные лица, попавшие в кадр чей-то жизни. Если двое и отыщут друг друга взглядом, узнают в соприкосновении ладоней, то рано или поздно расстанутся. А вместо одной будут две реальности. Он сохранит её во снах и воспоминаниях, она – его. Потом каждый из них встретит ещё кого-то. И до бесконечности ветвятся дорожки, множатся образы, как случайные лица на пожелтевших от времени фотографиях.

Наша жизнь – ненастоящая, как и кино. Никто не принимает нас такими, как есть. Если кино об искателях закончится встречей, их будет четверо, а не двое. Он и его иллюзии о ней, она и её иллюзии о нём. Разойдутся по разным кинозалам, один будет смотреть комедию, а другой – мелодраму или трагедию. Любое «я» в обществе не более чем набор масок в ролевых играх «мы». В детстве и юности все искали ответы на вопросы: Кто я и зачем живу? Взрослея, вживались в предписанные роли и утрачивали связь с реальностью, пока ощущение жизни не ушло совсем. Состарили лица гримом ответственности перед другими, так и не получив ответов на свои вопросы. Уродливые клоуны с набившими оскомину фокусами на сцене бытия. Шоу можно покинуть, шагнув за пределы экрана. Но стоит отвернуться от мира, как он забывает о тебе. Жизнь – игра: либо соблюдаешь правила, либо выходишь. Оказываешься посреди пустыни и плачешь по незнакомцу.

Счёт принесли с рекламной листовкой интернет-казино в виде карточного стола с веером тузов на зелёном сукне. И снова кинуло в жар, а перед глазами замелькали символы сна, – не оправилась после болезни. Вспомнились египетские иероглифы на колоннах. Древний алфавит был символьным, живым, пластичным, как киноязык образов, звуков, музыки, закадрового пространства. В кино часто смысл рождается за или между кадрами, и зритель чувствует вспышку, видит сокрытое. Словно идёшь по тонкому прозрачному стеклу, а под ним – непостижимая глубина океана. Настоящая магия. Ожившие глифы древних, где слова-образы изображают сами себя. В попытке понять, приблизиться к тайне, смотрим фильмы снова и снова, мечтаем походить на киногероев, повторяем их поступки, судьбу, ищем ответы. Кино – вещий сон, но не для одного, а для многих. Общее предсказание. Мистерия.

В кафе же самое важное происходит за экранами окон, а я выбираю столик у окна. В узком проулке высотки почти смыкаются крышами. Последний глоток неба и вновь серо-бетонные плиты облаков. И двое монтажников под крышей болтаются на тросах, приковывая к себе взгляды зевак. Некоторые делают ставки, кто из них сорвётся первым. Но монтажники раньше всех увидят первые отблески молний. А те, кто внизу, не знают, что будет гроза. Я тоже не вижу её, но чувствую приближение. Во сне моё имя – Кира – значило «та, кто повелевает грозами».

Представлю себе Фокусника в городе гроз. Он жонглирует факелами, что не гаснут в дождливую ночь. Я узнаю его в свете пламени. И, возможно, суд будет отложен, и мне не придётся оплакивать его в пустыне.

* * *

В ту ночь была сильная гроза. Я вышла на привокзальную площадь Сочи. Автобус как раз подъезжал к остановке. Подумала, нет времени выяснять, куда он идёт, да и выбирать не из чего. Никто не ждал меня в этом городе. Села в автобус укрыться от дождя. За окнами поплыли огни улиц, тёмные очертания деревьев, затем дорога начала подниматься в гору. Не заметила, как заснула. Проснулась, когда кто-то вытащил снова под дождь.

– И что дальше?

Автобус уехал, забрав с собой последний свет. А мы остались стоять в темноте, посреди пустой трассы, под проливным дождём.

– Прогуляемся пешком километра два. Тебе надо как следует вымокнуть, – невозмутимо ответил мой спутник.

– Зачем?

– Чтобы не выбирать дом, а согласиться на первый попавшийся, где предложат согреться. Ты что здесь вообще делаешь?

Выслушав мою историю, спросил:

– А почему не осталась на севере? Мурманск, Питер, Москва?

– Город – мозаика судеб тех, от кого отвернулось море. А я всю жизнь провела у моря. Белое украло мой дом, решила, что теперь мне его подарит Чёрное.

– Море ничего не крадёт и не дарит. Это люди воруют или делают подарки. А море возвращает. Правда, не всегда тем, у кого берёт. Не замечала, сколько людей бродит по берегу после шторма? Живут тем, что море возвращает: часы, золотые цепочки, кольца… Пару дней поискать и почти богач.

– Ты тоже ищешь золото?

– Не только.

Чем занимался Арно, узнала после его смерти. Мы поссорились, и я выскочила из машины чуть ли не ходу, в ярости хлопнув дверью. Он умчался в горы. Я вернулась домой на попутке. Той ночью во сне танцевала лезгинку, но танец стал полётом орла. Высоко-высоко над рекой, проложившей путь сквозь горы к океану. Ощущение крыльев, но пустых, без ветра под ними. Воздух застыл в предчувствии страшной утраты. То же испытают последние люди на Земле. Неотрывно все взгляды на восток. Упираются в стену темноты. Солнце погасло. Медленно. Не вдруг. Свет меркнет, стена приближается. Необратимо выгорает горе. Чувств больше нет. Граница срединного мира. Добро пожаловать в Страну Теней!

А днём в нашу дверь позвонили его родители.

– Мариночка, Марина… Арно… Машина разбилась в горах. Собери, пожалуйста, его вещи, я не смогу сама, – плакала мать, закрывая лицо чёрным платком.

Не знаю, кому и зачем было нужно, чтобы я пережила эту зиму. Дымящееся штормовое море и ледяные осколки брызг. Скрипки придорожных кабаков резали сердце на тысячи тонких ломтиков. Слайсы. Ни один из них не должен быть потерян, сожран неутомимо наступающей на берег волной. Провода рвались под тяжестью сошедшего с гор снега, дрожала в кромешной тьме до утра. Свечек в продаже не было – дефицит. Видела Арно в нескончаемом потоке прохожих – мимо-мимо, за каждым поворотом, как будто ничего не случилось, и может вернуться домой или догнать меня посреди улицы в любой момент. Сердце отказывалось верить и чувствовать боль. Как дорог становится человек, когда улетает от тебя навсегда! Кажется, уносит с собой целый мир. Всё, что с ним связано, любая мелочь, которую раньше не замечала, приобретает сакральный смысл. Говорили, там, где погиб, на указателе, где дорога петляет, срываясь в пропасть, несколько дней сидел орёл, без еды и питья, не шевельнувшись, и сильно ослабший улетел в горы.

Арно походил на орла. Хищный взгляд карих глаз с жёлтым проблеском, нос с лёгкой горбинкой, высокий лоб. Не отпускал меня ни на шаг, берёг, как охотничий трофей. Высокие синеглазые блондинки на Кавказе такой же дефицит, как и свечи.

В наше последнее утро сидели на подоконнике, между горшками с марихуаной. Он выращивал разные сорта в доме, втыкая в землю таблички: «весёлая», «грустная», «задумчивая», «смелая»… Культ изменённого состояния сознания. «Смелая» нас и поссорила: не хотелось догонять смерть вместе с ним, обкуренным в хлам, хлопнула дверью авто, даже не сказав… Так и не осмелилась за те дни, что провели вместе, всё откладывала слова на потом. А «потом» всегда означает «слишком поздно».

Протянул мне самокрутку и сказал:

– Ты не любишь меня, я знаю. А знаешь, почему ты до сих пор со мной?

Молча смотрела, как медленно тлеет бумага на кончике сигареты, и едкий дым жёг глаза до слёз.

– Мы неприкаянные с тобой. Ты. Я. Мы оба. Никто нас нигде не ждёт, ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.

Мы не умели любить, как любят другие, но у нас была радуга. Арно смотрел, как я раздевалась на пляже, и воздух вокруг становился розовым, играл и переливался, – так море переплавляет закат в золото нового дня, мгновения – в слитки вечности. О радуге я раньше читала. Набоков видел розовый туман, Хемингуэй чувствовал, как плывёт земля[3]. Многие видели радугу и давали ей имена. Никто не знает, что это такое на самом деле.

А жизнь состоит из кусков и фрагментов, и мы ошибочно связываем их между собой. На фотографиях Арно – разные люди. Вернее, один человек, но со множеством лиц. Может, и я была не единственной? Сосредоточенно смотрит в размытую синюю даль – море или небо? Взгляд жесток. Не видела Арно таким никогда. Фотография, где он среди камней, сожжена наполовину, на обороте – карандашный набросок пирамиды. Я не знала его совсем. Разобрав ящики стола, шкафы, вывернув наизнанку все карманы, поняла с кем жила. С чёрным копателем, падальщиком, расхитителем могил и захоронений, побывавшем во многих городах и странах. Нашла монеты и таблички, исписанные древними иероглифами, амулет из чёрного вулканического камня, керамические чаши с античным орнаментом и из золота, предметы странной формы и непонятного предназначения, географические карты с разноцветными пометками.

Живые не пускают в свой мир посторонних, мёртвые – беззащитны. Некогда любимые личные вещи становятся общими и тоже умирают в чужих руках. Он проникал в могилы других, я – в его. Когда дом ушедшего переворачиваешь вверх дном, что ты ищешь там? Ответ на вопрос, почему ушёл, не спросив разрешения? Но всегда есть то, что за гранью видимого и объяснимого. Глубокая тайна – как незаживающая рана: её нельзя вылечить, потому что нельзя никому рассказать о ней, ни у кого нельзя просить помощи.

Когда тебя покидают, не остаёшься одна, – тебя не остаётся. Пустота и невыносимая лёгкость в груди. Её все заполняют по-разному: вином, сексом, разговорами ни о чём, едят, спят, ходят на работу… Так проходят дни, много-много бесцветных дней в пути. Мы – незнакомцы друг другу. Ничего не знаем даже о себе. Но полюбить человека – значит понять его. Кажется, проще простого задавать вопросы тому, кто рядом! Но никогда не решимся спросить: боимся, что ответом станет тишина. Мы – молчаливые незнакомцы. В тишине пишем черновики дорог. А голоса звучат с разными акцентами, но с одинаковой интонацией, не важно где, в каком городе, просыпаешься. Проснувшись, смотришь на потолок и мучительно вспоминаешь, где ты: потолки везде одинаковые – седые, с паутиной острых, угловатых трещин, как разбитое зеркало. Если проснулась, нужно куда-то идти, но куда и зачем?

Художник из жизни в жизнь рисовал одну и ту же картину, не зная, что это и есть великая тайна. А на скалах над морем – предсмертные записки всё теми же изломанными трещинами.

«Люди неизлечимо больны разлукой.

Она вышла из моря и поселилась на ваших берегах

задолго до того, как первый цветок родился на свет,

а солнце обрело покой на закате,

что прекрасен лишь тем, что у вас отнимает:

прожитый день.

Так прощайтесь!

И пусть не гаснет над вами ореол героев трагедии.

А я буду слагать о вас саги и песни,

и хранить века синей звезды».