Читать книгу Сердцу не прикажешь - Мари-Бернадетт Дюпюи - Страница 3

Это был вечер, осенний вечер непередаваемой красоты, какие бывают только на юге Франции.

Небо и земля слились в одно, растворились в лиловой дымке заката. На городок Вендури́ опустился молочно-белый туман, а над ним полыхали алым вершины горного хребта Эстерель. В лучах заходящего солнца травы и листва на деревьях переливались всеми оттенками золота.

Время как будто остановилось. Привычные дневные шумы – и жужжание насекомых, и пронзительные крики птиц, и шелест сухой травы, и насвистывание ветра меж древесных крон – смолкли, а для ночных звуков было еще слишком рано. Все живое чудесным образом угомонилось, словно бы затаило дыхание. И вот еще один, последний всплеск ярких красок – и все провалилось в ночь…

Окруженный соснами и пробковыми дубами, на холме над городком вот уже сорок лет высился особняк Дё-Вен[2]. От кованых ворот, которые всегда были открыты, к крыльцу вела тенистая аллея. С просторной террасы (единственный архитектурный «излишек», который позволили себе родители нынешнего владельца, когда строили дом) взгляду открывалась чудесная панорама холмистой, поросшей лесом местности.

Моря отсюда видно не было, но мягкая йодистая нотка в воздухе напоминала о его близости. Случалось, вечером обитателям дома удавалось услышать монотонный шум прибоя, а в небе целыми днями с криками парили чайки.

Анри Монсеваль, человек угрюмый и молчаливый, на протяжении многих лет работал в Вендури ветеринаром. Спокойствие этих мест и этого дома как нельзя лучше подходили для его супруги Франс, чье здоровье нельзя было назвать крепким. Она сама выбрала место для розария – за домом, близ живописной летней беседки. Большой круглый белый стол, несколько кресел – что еще нужно, чтобы насладиться приятным вечером?

Маленький красный «остин» свернул к дому, проехал по аллее и остановился у парадного входа. Из машины вышла молодая стройная девушка – Элен Монсеваль. Одета она была по-спортивному – в голубую рубашку-поло и облегающие джинсы, однако это ничуть не лишало ее той утонченной грации, какую нечасто встретишь у женщин в наши дни, и особого природного очарования. Красивые глаза орехового оттенка и длинные, пышные золотисто-каштановые волосы несколько смягчали правильные, но немного резковатые черты лица девушки.

Импульсивная, порывистая, а временами и упрямая, Элен привыкла сама распоряжаться своей жизнью и настойчиво идти к цели. И только беспокойные, тревожные глаза выдавали в ней чрезмерную чувствительность. Со стороны казалось, что ее взгляд лишь скользит по людям и окружающим предметам, что он все время что-то или кого-то ищет. В свои двадцать три Элен добилась уже очень многого. Талантливая пианистка, она с недавних пор давала концерты по всей стране, а в остальное время учила детей музыке в курортном городке Сен-Рафаэль. Помимо этого Элен играла на органе в маленькой церкви в Вендури. С местным кюре, аббатом Брайе, который в свое время обвенчал ее родителей и крестил ее саму, девушку связывала крепкая дружба. Надо заметить, что и сейчас она приехала прямиком из дома священника.

Франс Монсеваль вышла навстречу дочери и обняла ее. В свои шестьдесят она выглядела лет на десять моложе. Статная, стройная, элегантно одетая, эта женщина, казалось, лучилась добротой. Она с успехом выступала на оперной сцене и вышла замуж за Анри Монсеваля довольно поздно. Элен была их единственным ребенком. После рождения дочери Франс оставила карьеру и никогда об этом не жалела.

– Здравствуй, дорогая! Как поживает аббат Брайе? Говорят, он совсем ослаб…

– Он чувствует себя не очень хорошо, мама. К тому же у него слабое сердце…

Нежно поцеловав мать, Элен увлекла ее к крыльцу.

– Как хорошо снова быть дома! – сказала она с улыбкой.

Вместе женщины поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли в дом. В гостиной Элен упала на обтянутое рыжей кожей канапе, куда тут же вспрыгнула и Долли – ее пиренейская овчарка, – ожидая, чтобы хозяйка ее приласкала. Рита, маленькая черно-белая кошечка, которая спала на кресле, приоткрыла глаза, потянулась, мяукнула и снова погрузилась в сон.

Вечер выдался теплым, но Франс все равно разожгла огонь в огромном камине. Запах горящего дерева распространился по комнате. Язычки огня отражались в полировке приземистой мебели в прованском стиле, золотили корешки книг в книжных шкафах. В самом центре просторной гостиной стояло пианино Элен. Здесь ей работалось лучше всего, и именно здесь, сидя лицом к витражным окнам, выходящим на горы Эстерель, с Долли у ног и Ритой на коленях, она любила писать музыку.

Но более чем что-либо ее успокаивало и вдохновляло присутствие матери. Они с Франс были настолько близки, что понимали друг друга без слов.

Мадам Монсеваль знала, насколько ее дочь восприимчива и ранима, как увлечена своей профессией и в то же самое время как она страшится своей растущей известности. Она предпочла бы, чтобы Элен была более общительной, не такой сдержанной в проявлении чувств. Создавалось впечатление, что девушка не спешит открываться перед чужим человеком, чтобы потом не страдать.

– Мне утром звонила Диана Монфор. Ее дочка, Кристиана, приглашает тебя на завтра в Канны. Она тебя очень любит. – Франс сделала вид, что не замечает недовольной гримаски на лице Элен. – Там соберутся ваши общие друзья. Можно будет поиграть в теннис…

– Может, я и поеду.

– Тебе следует поехать! Ты выглядишь усталой, а там тебе будет хорошо и весело.

– Я в этом не сомневаюсь. Но вряд ли я смогу перестать думать о бедном аббате Брайе! Ему обещают прислать молодого помощника, но когда еще это будет…

– Значит, дела настолько плохи… – прошептала Франс.

– Да, мама. Я разговаривала с доктором Жиро. Он опасается худшего.

Немного помолчав, Элен заговорила снова:

– Он – мой духовный отец, и это он первым стал учить меня музыке…

Франс вспомнила свои преждевременные роды и те мучительные часы, когда ее новорожденная девочка находилась на грани жизни и смерти. И как их с отцом Брайе молитвы чудесным образом помогли малышке остаться в живых…

Анри Монсеваль вернулся к ужину и сел напротив дочери. Ростом ниже жены, с наметившейся лысиной, он тем не менее оставался очень привлекательным мужчиной.

Но между отцом и дочерью не было той душевной близости, которая связывала ее с Франс. Элен почти не посвящала его в детали своей жизни, и разговаривали они в основном о работе.

– Как твое выступление в парижском концертном зале Плейель? Осталась всего неделя, насколько я помню…

– Именно. А потом я на три недели приеду в Вендури. Отдохну, позанимаюсь с учениками. Мне нужно сделать паузу!

Из кухни с блюдом овощей вернулась Франс.

– Жизнь музыканта очень увлекательна, но она изматывает тело и душу, и в итоге от нее устаешь. И если однажды ты, как и я в свое время, встретишь человека, который…

– Мам, не надо об этом! – сухо оборвала мать Элен.

Франс посмотрела на нее с удивлением, но комментировать не стала, и до конца трапезы в комнате стояла непривычная тишина.

Позже, уже у себя в спальне, Элен настежь распахнула окна. В ясном, светло-синем небе едва угадывались звезды. Трещали сверчки, от цветника теплыми облаками поднимался к окнам аромат роз. Противоречивые мысли теснились в сознании девушки. Собственное существование казалось ей слишком насыщенным событиями и в то же самое время до странности пустым. Но чем – или кем – заполнить эту пустоту? «Конечно же любовью», – подумала она и тут же пристыдила себя. Надеяться, что кто-то появится и подарит тебе целый мир, да и просто ждать этого кого-то представлялось ей глупым. И все-таки…

– Жалкий романтик – вот я кто! – прошептала Элен.

Временами она злилась на себя из-за своего романтизма и идеализма. Поэтому она и отреагировала так на рассуждения матери за столом.

И в довершение всего эта нелепая сцена между нею и ее импресарио Пьером Паскалем сегодня утром!

Пьеру почти пятьдесят, и до этого дня она относилась к нему с симпатией. Когда он приобнял ее сегодня за плечи, Элен промолчала, потому что сочла этот жест дружеским. Пьер же, очевидно, расценил это как поощрение и проявил внезапную настойчивость… Испытывая невыносимое отвращение, она с трудом вырвалась из его объятий.

Может, это и вправду глупо – жить с устаревшими представлениями о любви и отношениях, в то время как мир вокруг так груб и жесток? Не лучше ли заснуть и не думать обо всем этом?..

Проснулась Элен от рассветной прохлады. Ощущение душевной пустоты никуда не делось. Казалось, оно просто затаилось в самой глубине души. Это в конце концов и заставило ее принять приглашение Кристианы.

Элен наскоро позавтракала, поцеловала мать и отправилась в Канны. Ей нравился этот городок, и особенно привлекательным он выглядел осенью, когда все отдыхающие разъезжались. Обильная зелень, ослепительно-белые дома между двумя синими лентами – небом и морем…

Она направилась прямиком на виллу родителей Кристианы, которая находилась недалеко от города. Мсье и мадам Монфор, их дочь и несколько ее друзей как раз завтракали на свежем воздухе. В их доме всегда было много гостей, в основном представителей артистической среды и молодых интеллектуалов. Среди них Элен увидела и Филиппа Фурнье, белокурого и голубоглазого мужчину лет сорока, который деликатно, но при этом настойчиво за ней ухаживал. Бездетный вдовец, врач по профессии, Филипп был открыт в общении и очень умен. Красавцем его назвать было нельзя, но, будучи обаятельным, он умел пленить женщину.

На Элен, однако, его чары не действовали. Она не отвечала на ухаживания Филиппа, но ей нравилось бывать в его обществе.

Поздоровавшись с мсье и мадам Монфор и гостями, которых прекрасно знала, девушка поцеловала в щечку Кристиану и присела с ней рядом. Подруга сказала с улыбкой:

– Успела хоть немного отдохнуть, Элен?

– Нет. После этого концертного тура я чувствую себя совершенно разбитой.

– Забудь! Послушай лучше, какая у нас программа на день: прогулки, ресторан, теннис…

– Разумеется, со мной в качестве партнера! – добавил, смеясь, Филипп.

– И наконец, несколько приятных часов праздности на берегу моря, – продолжала перечислять Кристиана. – Выезжаем через пару минут!

– Прекрасно! – отозвалась Элен, вскакивая со стула. – Мне уже лучше!

Домой компания вернулась около шести вечера. Навстречу им вышла мадам Монфор.

– Элен, наконец-то! Твоя мать звонила вскоре после полудня и сказала, что аббат Брайе очень плох. Приехал новый священник и не отходит от его постели…

Даже не попрощавшись с остальными гостями, девушка прыгнула в машину и на всех парах помчалась в Вендури.

* * *

Высокий, черноволосый, со спортивной фигурой, в джинсах и красной рубашке-поло, молодой человек лет тридцати вышел ей навстречу. Элен застыла на месте, лишившись дара речи. Взгляд его черных глаз – глубокий, проницательный, испытующий – обескуражил ее. На какое-то мгновение ей показалось, будто все вокруг замерло. В голову пришла нелепая мысль: они будут так стоять вечно, словно под гипнозом…

Наконец она собралась с силами и спросила шепотом:

– Как отец Брайе?

– Вы – Элен, не так ли? Входите!

По поведению незнакомца, по грустной нотке в его голосе она все поняла.

– Он говорил о вас перед самой своей смертью, – сказал он просто.

Поездка на сумасшедшей скорости, волнение, многодневная усталость сделали свое дело: Элен расплакалась.

– Мне так хотелось с ним увидеться! – пробормотала она сквозь рыдания. – И где этот новый священник, который должен был приехать?

– Это я. Проходите в дом! Меня зовут Александр Руфье, – добавил он, кладя руку девушке на плечо.

Это простое мимолетное прикосновение вызвало у Элен ничем не объяснимый трепет. Их взгляды снова встретились.

Элен поспешно отвела глаза. Неловкость, смущение, внезапное и почти необоримое желание броситься в объятия этому человеку, дать волю слезам…

Александр проводил ее к усопшему, и они вместе долго и беззвучно молились. Потом пришли еще люди. Элен в своем горе мало что замечала вокруг себя. Она сидела не шевелясь на стуле у кровати. Дважды Александр делал шаг в ее сторону с очевидным намерением заговорить с ней или даже прикоснуться, но передумывал.

Спустя какое-то время она вдруг обнаружила, что сидит за рулем своего автомобиля и впереди уже виден особняк Дё-Вен.

Несколько дней Элен прожила как в тумане. Она присутствовала на похоронах аббата Брайе, давала уроки детям, но и у себя дома, и вне его ощущала странную пассивность, неспособность действовать, видеть и думать – до такой степени душа ее разрывалась между горем утраты и радостью оттого, что в ее жизни появился Александр. Все мысли Элен были только о нем, и она мечтала о новой встрече.

И вот наконец в субботу вечером она направилась к домику священника.

В сумерках белёные известью стены просторного рабочего кабинета казались голубоватыми. Глубокие тени лежали и на красивых гравюрах на религиозную тематику, которыми они были увешаны.

Александр сел в кресло, стоявшее рядом с креслом Элен, явно смущенной. Нужно было срочно найти предлог, который привел ее сюда.

– Я пришла спросить, какие гимны мне подготовить для завтрашней мессы, – начала она. – Вам у нас нравится, мсье… простите, мне следовало бы называть вас «отче»… Вы из наших краев?

Взгляд пылких, магнетических глаз молодого священника остановился на лице девушки. И снова это ощущение, что время остановилось и во всем мире существовала только магия черных глаз ее собеседника… А священник между тем своим приятным низким голосом с певучим прованским акцентом стал рассказывать о себе, о том, что вырос в семье скромного достатка недалеко от этих мест, близ Кассиса, где он и начал свое служение, о своей любви к природе.

– Мне довелось поработать проводником в горах. В Кассисе я вел туристический кружок, и я думаю, что желающие путешествовать по окрестностям найдутся и здесь. Надеюсь, вы к нам присоединитесь?

Не прошло и десяти минут, как Элен поймала себя на мысли, что разговаривает с Александром как с давним приятелем. Она успела рассказать ему о своем увлечении музыкой, своих путешествиях и о глубоком взаимопонимании, которое связывает их с матерью. А еще – о том, что души не чает в природе и животных, и с какой безмерной любовью смотрит на нее овчарка Долли, а вот кошечка Рита, наоборот, взирает на всех свысока… Слова лились без усилий – простые, искренние, словно этот молодой человек отныне получил право знать обо всех невинных удовольствиях, наполнявших ее жизнь в родительском доме.

Элен открыла ему даже то, о чем никогда и никому не говорила, – об ощущении пустоты в душе, которое возникало временами, росло, заполняло все собой… И еще – о той гротескной сцене с участием самой Элен и Пьера, ее импресарио.

Помолчав немного, Александр заговорил внезапно осипшим голосом:

– Вам не следует видеться с этим человеком. Не зря же говорят, что красота пробуждает в нас дьявола…

– Вряд ли это получится. Моя карьера…

Она осеклась. Предостережение со стороны священника и в особенности горячность, с какой оно было высказано, говорили о многом. Чувствуя, как румянец заливает щеки, девушка встала. Александр последовал ее примеру и, как в первую встречу, мягко положил руку ей на плечо. Обжигающе горячая волна прокатилась по ее телу.

– До свидания, Элен! Завтра мы увидимся на мессе. И, если вам захочется исповедаться, я к вашим услугам.

Не проронив ни слова, она ушла.

На следующий день Александр отслужил мессу в маленькой церкви XII века, где над алтарем возвышалось большое распятие из древесины оливы. В своем литургическом облачении он показался Элен невыразимо красивым. Взгляд его лучистых глаз был исполнен веры и безмятежности.

Местные жители поначалу отнеслись к новому священнику с недоверием. Не слишком ли молод и красив? Но отец Александр вскоре покорил их своей искренностью и простотой обращения. Да и говор выдавал в нем земляка…

После проповеди Элен исполнила старинный прованский церковный гимн. Прекрасная музыка, казалось, парила под сводами церкви, в которой установилась непривычная сосредоточенная тишина. Она играла с таким чувством, что Франс, которая обычно на правах солистки исполняла первый куплет, запела не сразу. Но вот наконец в церкви зазвучал и сильный мягкий голос бывшей оперной дивы…

В особняке Дё-Вен обед прошел в не слишком оживленной атмосфере. За десертом Элен вдруг спохватилась, что слова матери обращены к ней:

– Говорят, старая Батистина уехала погостить к сестре. Бедная, она так горевала по нашему кюре! И я подумала, что в ее отсутствие…

Франс в нерешительности замолчала.

– Мама, говори!

– Так вот, я подумала, что ты могла бы помочь новому священнику. Он еще не разобрал свои вещи после переезда, и у него столько дел… Что скажешь, Элен? Ты знаешь в пресбитерии[3] каждый уголок, и, думаю, отец Руфье не откажется от твоей помощи.

Элен не сразу нашлась с ответом. Но она знала, что пойдет.

С этого дня все вечера она проводила в доме священника близ церквушки Вендури. Чаще всего в пресбитерии девушка оставалась одна, поскольку присутствие отца Александра было необходимо в доме у кого-то из прихожан. Она прибирала в комнатах, расставляла по полкам книги, разбирала документы, готовила ужин и накрывала на стол. Особое, почти чувственное удовольствие она испытывала, прикасаясь к вещам, которыми священник пользовался в повседневности. Наконец наступало время молитвы Ангела Господня[4] и колокольного звона, разливавшегося над окрестными холмами. Элен полюбила этот звон. К удовольствию чисто музыкального порядка примешивалась не вполне осознаваемая радость по поводу скорого возвращения хозяина дома. Тревожная, непристойная мысль часто закрадывалась ей в голову: она ждет Александра, как молодая жена – своего супруга…

– Зовите меня по имени, так будет проще, – сказал он ей однажды утром перед уходом.

Она часто оставалась на ужин, после чего они вместе мыли посуду и по-дружески болтали.

А дома Элен подолгу вертелась на кровати, впивалась пальцами в простыню, как если бы и руки ее, и все тело искали его, Александра. Скорое возвращение служанки священника Батистины и в особенности предстоящий концертный тур страшили ее.

И вот за два дня до разлуки Александр вдруг сказал:

– Элен, давайте завтра покатаемся по окрестностям! Это все, чем я могу вас отблагодарить.

– Отблагодарить меня?

– Ну конечно, ведь вы мне так помогли! Я буду рад, если вы согласитесь принять этот маленький подарок, – пошутил он.

Они выехали из Вендури на машине Александра после утренней церковной службы. Начинался маршрут на мысе Драмон, откуда по пологому склону горы Растель, проезжая мимо множества вилл и через сосново-дубовые посадки, они спустились к мысу Кап-Ру с его удивительными красными обрывистыми берегами.

Ненадолго остановились на перевале Нотр-Дам-дез-Абей, потом – на перевале Де-Труа-Терм.

– Вон там – долина Де-Мервей, – прошептал Александр.

Они вместе полюбовались пологими холмами над городком Грасс, безводными пейзажами плато Коссоль. Вдали, на горизонте, высились заснеженные вершины массива Меркантур.

– Большую часть года горы Меркантур недоступны для туристов, – с сожалением сказал он. – Но когда-нибудь мы с вами там побываем!

К вершине горы вело множество тропинок. Они выбрали ту, что шла через лес. Александр часто останавливался, чтобы потрогать землю – то красноватую, то почти белесую. Благодаря ему Элен заново открыла для себя красоту земляничника, вечнозеленого и пробкового дубов, узловатых олив и изможденных сосен, растущих на самой вершине лиственниц. Он давал ей понюхать чабрец и розмарин, очень ароматный чабер, фисташковое дерево и дикую лаванду. Даже рельеф здесь был особенный – в высоких глыбах цвета лавы просматривались пласты породы серого, розового и зеленого оттенков.

Временами, почти что у них из-под ног, выскакивал кролик. Вдалеке по горному склону медленно поднималось овечье стадо под присмотром молчаливого пастуха, а над ними в светло-голубом, почти белом небе с криками парили чайки…

В три пополудни наши путешественники отправились в обратный путь. В машине они совсем не разговаривали, и прощание у церкви получилось каким-то торопливым и неловким.