Читать книгу Аргидава - Марианна Гончарова - Страница 5

– Потому что ты странная. Так они сказали. Ты странная. Это не я говорю, Машка. Это они так говорят. Ну ты сама посуди. Вот помнишь тот случай, когда мы играли в пекаря? А ты вдруг замерла, уставилась куда-то вдаль и молчишь. И не видишь никого и ничего. Они говорят, что из-за тебя наша команда всегда проигрывает. Потому что ты задумываешься. И застываешь невпопад. И еще Вовця сказал, что страшно смотреть в твои глаза. Вот почему тебя не взяли. А нас с Раюней взяли. Нет, я-то привыкла. Я знаю, что ты задумываешься, как в игре, «Замри-отомри», что ты в это время придумываешь что-то. Или видишь кого-то.

А вот они – нет.

А как все начиналось!

Большой двухэтажный австрийский дом. Несколько дружных семей жили там, в этом доме, крепком, добротном, умном доме: теплом зимой, прохладном летом. Строили его грамотные австрийские мастера. На века. К слову, когда через много лет на этом удобном месте, в центре города, решили построить какое-то присутственное здание для чиновников всех мастей и величия, дом не захотел умирать. Его пытались разбирать с помощью отбойных молотков – он стоял. Приехал кран, и дом принялись бить специальной гигантской железной грушей. Он все равно упирался и продолжал стоять. Строители разобрали крышу. Начался ливень. А дом упрямо и ответственно не пропустил вовнутрь ни капли. Как будто решил держаться до последнего, поскольку изначально не планировал сдаваться и умирать ни с того ни с сего. И тогда его взорвали. На его месте построили четырехэтажное здание из белого кирпича. В нем холодно зимой, душно летом. К тому же во время землетрясения здание дало длинную трещину и осело. В каждом кабинете тесно сидят чиновники и чиновницы. Без конца пьют гадкий растворимый кофе, курят, сплетничают, ругаются с надоедливыми посетителями – словом, делают вид, что работают. Ну и государство делает вид, что платит им зарплату.

После гибели дома все деревья вокруг засохли. Они не проснулись весной. Говорят, что они замерзли, не привыкшие к стоявшим в ту зиму непривычным сильным морозам. Но на самом деле деревья ушли добровольно. Вслед за домом. Так бывает. В знак скорби. Так бывает.

Хороший, добротный был в центре города дом. Живой, отзывчивый и крепкий. Он изгибался, правда, не мягко и овально, а углами, как будто был сложен из кубов. Думаю, что раньше, в начале двадцатого века, это был один небольшой особняк, к которому стали пристраивать и достраивать квартиры, сначала в линеечку, потом вправо, потом влево. А рядом с этим самым домом, куда однажды принесли благословенный кулек с репочкой по имени Машка, отделенный небольшим садом и цветником, стоял еще один двухэтажный, но современный, наверное, один из первых в городе четырехквартирный дом с маленькими неприспособленными кухнями, большими холлами внизу при входе, где можно было даже при желании танцевать, со странной, неудобной планировкой комнат и без удобств, даже без водопровода. Его у нас почему-то называли «Желтый дом», хотя он был серого цвета, со свежей шершавой «шубой» на всех внешних стенах. Весь большой двор в кустах сирени, цветочных клумбах и фруктовых деревьях был окружен частными домами с палисадниками, где тоже жили и росли дети от шести до семнадцати лет. Дети собирались или у Желтого дома, или в соседнем заброшенном парке имени Пушкина, вместе упоенно играли в «Барыня прислала сто рублей», в классики, в штандер, в бадминтон, в цурки, казаки-разбойники, другие отличные игры, в которые уже давно не играет детский народ. Правда, Маша частенько попадала в разгар игры, а то и прямо в финал из-за вечерних уроков в музыкальной школе. Но зато в каникулы и выходные, если ее не увозили к бабушкам-дедушкам, она играла с детьми чуть ли не целыми днями!

И вот однажды летом вся компания пропала. Пока Маша, нетерпеливо подгоняя минутную стрелку на часах с зеленоватым фосфорным слоном, отсиживала обязательное время за фортепиано, слыша в открытое окно: «А Вовця выйдет?», «А Мира выйдет?», «А Таня выйдет?» (это бегали друг к другу ее друзья-соседи), и вот, когда она вышла во двор, оказалось, что никого, абсолютно никого во дворе нет. Куда все подевались? На крыльце соседнего особняка сидел соседкин сын Варерик, чистил овощи на всю большую – семь детей – семью и одновременно жевал уже чищеную сырую картошку.

– А где все? – спросила Машка.

– Пошли куда-то, – равнодушно ответил Варерик, поигрывая ножичком.

– Куда это?! – Маша стала озираться вокруг, но никого не увидела.

– А не знаю. – Варерик ножичком сосредоточенно выковыривал червивинку из картофелины, откусывая с нее бугорки и неровности.

– А Виталик где? (Виталик был Варерикиным братом, на один год старше, они очень дружили.)

– Виталя тоже с ними ушел, – сладко чавкал картошкой Варерик. – Все ушли.

– И Раюня?

– Ага.

– А ты почему не пошел?

– Наказанный. Я вчера в ковш экскаватора залез! – похвастался Варерик.

– Зачем? – Машка с завистью смотрела, как истекает соком картошка на белых Варерикиных зубах. Особенная, как она думала, картошка, таинственная картошка, то ли батат, то ли еще что-то, предполагала девочка, уже тогда начитавшаяся разных приключений с участием хлебных деревьев, трюфелей и сладкого картофеля. – Зачем ты залез в ковш экскаватора? – повторила она вопрос.

– Та! – отмахнулся Варерик. – Покататься хотелось. А экскаваторщик увидел. Привел домой. За ухо, гад, схватил. И привел. Зырь, какое красное.

– Так у тебя оба уха красные.

– Мамаша чуть другое ухо не оторвала. Сказала, ничего сладкого больше, кроме картошки и морковки. Вот я и жру. Морковку я уже поел, а сейчас картошку вот…

– А тебе… тебе вкусно?

– Ага! – с интонацией Тома Сойера хвастливо причмокнул Варерик. – Хошь куснуть?

– Да, – честно призналась девочка. Никогда она не пробовала сырой картошки. Никогда родители не давали ей такой истекающей пенным белым соком картошки. Такой на вид аппетитной, хрустящей, сладкой, сочной картошки.

Варерик протянул чищеную половинку в грязной лапе:

– На. Бери. Насовсем. Слышь, токо так: ты дочисть лук и морковку, харэ? Я ща.

Соскочил с крыльца и, босой, в зеленых шортах, шмыгнул за угол и тоже исчез.

Картошка оказалась самой обыкновенной сырой картошкой, ничего особенного или таинственного. На крыльцо вышла тетя Катерина, увидела, что соседская учительская дочка неумело, но старательно колупает ножом морковку, понятливо, по-совиному угукнула, уперлась кулаками в бока и с максимальной силой звука угрожающе заорала куда-то вдаль:

– Вар-рре-ерик! Варррре-е-ерик, зарррраза, прибью тебя совсем, Варерик!

Варерик не отзывался. И вообще никто не отзывался. Тетя Катерина покричала еще Виталика, потом Леньчика, опять Варерика, снова угукнула, молча отобрала у Маши нож, подхватила таз с кое-как почищенными овощами и, ни слова не говоря, удалилась в дом. Маша осталась на крыльце виновато и уныло догрызать сырую картофелину и недоумевать, куда же все подевались.

После обеда, ближе к вечеру, подруга и соседка Мирочка стукнула в окошко, мол, выходи.

– Только поклянись мне, Маруся, что ты никому не скажешь, что я тебе сказала, и никому не скажешь, что ты обещала, что никому не скажешь! – прошептала Мирочка, когда они забрались на старую сливу-венгерку, где обычно делились секретами и разговаривали о серьезном.

– Как поклясться?

– Ну скажи так: да чтоб я стала толстая и прыщавая, да чтоб я провалилась на академконцерте, да чтоб я заиграла левую руку, да чтоб у меня пропал музыкальный слух и! да чтобы в мой день рождения! родители забыли! меня! поздравить! И чтобы все-все забыли поздравить и ничего, ни-че-го, абсолютно ни-че-го не подарили!

– …ничего не подарили, – со слезой в голосе, холодея от ужаса, повторила Маша ужасную клятву, – ни-че-го. Все-все. И бабушка чтоб ничего. И дедушка. И сестра Лина. И тетечка моя, и дядечка. И сестры все двоюродные и троюродные. И никогда? – В голосе задрожали слезы.

– Никогда, – категорично подтвердила Мирочка.

Простодушная Маша сейчас же готова была забыть дату своего рождения навсегда, никогда не получить щенка в подарок, но узнать, куда подевались дети всего двора в одночасье, как будто их увел крысолов со своей дудочкой.

Мирочка не интриговала, не играла глазами и не шантажировала. Маруся была ее другом, и Мира хотела с ней поделиться. Хороший Мирка была человек. Да, собственно, и сейчас она молодец.

– Ты знаешь, что под старым городом есть подземный ход?

«Подземный ход! – В затылке зашумело, защекотало в носу, дохнуло притягательной тайной. Машка покачнулась и чуть не свалилась с дерева. – Подземный ход! Значит, он есть?! Значит, правда. Они были там, в подземелье! Они там были. И меня не взяли с собой! Дурацкий рояль. Дурацкая музыкальная школа. Дурацкий Бах. Все дурацкое! Они меня не дождались. Как они могли?! Это я! Я должна была войти туда первой, потому что ну как же?!» Кто им рассказывал про одесские катакомбы, про подземелье Киевской лавры, про подземные ходы Гатчины, про тайные подземелья Шамбалы, в конце концов, все-все, рассказанное Тишей, прочитанное и подслушанное на кухне, когда она сливалась со стеной и делалась незаметной, чтобы ее не выгнали спать, потому что поздно, а завтра в школу, и дали послушать, о чем говорят Тиша и его друзья, из дальних странствий возвратясь!

– Да они и не собирались тебя ждать. – Мирочка недоуменно пожала плечами: – Понимаешь, Вовця сказал, чтобы тебе ни слова не говорить, потому что ты странная…

И дальше Мирочка как раз и рассказала, как все обсуждали, что Маша задумывается вдруг о чем-то, как вроде засыпает стоя. И – вот-вот! – страшно смотреть ей в глаза.

– И зови не зови, ты стоишь и видишь что-то нам невидимое. И бормочешь что-то нечленораздельное. А вдруг ты вот так замрешь в подземелье, что с тобой потом делать, как быть? Звать родителей. Тогда они все узнают. Будет скандал. Поэтому тебя решили не брать.

Машку просто убило даже не то, что ей не верили и не взяли в компанию идти в подземелье, что почему-то боялись и, по сути, предали ее великодушных родителей, позволявших собираться у них дома, играть допоздна, брать домой любые книги, слушать любые пластинки, – нет. А то, что в компанию попала младшая Мирочкина сестра Раюня! Раюня! Которая всегда докладывала родителям о всяких проступках и провинностях, которые Маша с Мирочкой совершали, маленькая трусливая Раюня, которая боялась собак, котов, куриц и любила манную кашу! Манную кашу! Раюню взяли, а Машу нет!

– А ты, Мирка?! Ты?! Почему ты не сказала им, чтобы меня тоже взяли?! Почему ты пошла без меня?!

Горько рыдая, Машка слезла с дерева, ободрав локоть, повернулась и пошла домой. Как жить дальше, как дружить с этими вот предателями, куда, на какой необитаемый остров плыть на самодельном плоту по реке Прут, собрав наскоро котомку с самым необходимым: парочкой конфет, бутылкой лимонада, книжкой «Таинственный остров», теплыми носками, фонариком, котом Тяпой, двумя бутербродами с сыром – один для нее, другой для Тяпы? Или тремя. Два для Тяпы. Как дальше учиться на «отлично» по всем предметам и по поведению, как расти большой и красивой, смеяться, добиваться успехов в учебе, спорте и труде, как читать книжки и не думать про этот страшный день, кого приглашать на дни рождения и предновогодний вечер, чтобы украшать елку с папой и есть мандарины, орехи и конфеты, которые дедушка к Новому году присылал из Одессы? Как жить?! Как дальше жить?!

У Машки болело внутри, в горле и ниже, она прикладывала руку к правой стороне груди и жаловалась маме, что это болит сердце.

Как же я ее понимаю, мою Машу, и чувствую ее боль. Сейчас, пережив немало всяких обид и разочарований, оскорблений и обманов, я знаю, что там, в районе груди, болит душа. Гудит неслышно для других, и нестерпимый этот гул вызывает боль во всем теле.

Мирочка, добрая подружка, потрусила за своей Марусей, забегая вперед и заглядывая ей в заплаканную физиономию, приговаривая:

– Ну что ты плачешь, знаешь, как там было страшно, ты бы там очень испугалась.

– Да-а?! – склочно выла Машка. – Ты же не испугалась?! Раюня же не испугалась? Чего бы это было мне бояться, когда все вместе?!

– Все равно страшно. Вроде все вместе, а каждый боится поодиночке. Между прочим, Раюня вообще шла с закрытыми глазами, я держала ее за руку.

– А ты? – шморгнула Маша носом. – Ты тоже боялась?

– А я… – Мирочка, умная, рассудительная Мирочка, помолчала и тихо добавила: – Я должна была себе доказать.

Мирочка тогда наотрез отказалась показать Машке, где находится вход. Намекнула только, что недалеко, что вниз ведет лестница с перекладинами как будто в обычный подвал, а потом в стене оказалась и открылась тяжелая разбухшая дверь на ржавых петлях. И, перед тем как в нее войти, каждому из участников испытания дали плоский огарок парафиновой свечи, нести его надо было на сложенных вместе, как для крестного знамения староверов, указательном и среднем пальцах, чтобы не обжечь руки, и огарок мог погаснуть в любой момент. С этим вот огарком в пальцах одной руки и Раюниной мокрой от страха лапкой – в другой Мирочка шла по специально нарисованному на клочке бумаги маршруту. (Машка скулила, всхлипывала, но внимательно прислушивалась к Миркиному рассказу. «Карта! Специально нарисованная карта! А меня, Машу, не взяли!») Они шли прямо, потом вправо, потом влево, потом опять вправо пригнувшись, а ход становился все уже и ниже («Не взяли!!!»), и только потом, протиснувшись боком, почти ползком они попали в большое сводчатое помещение с грубо сбитым деревянным столом по центру, на нем стояла керосиновая лампа и несколько высоких парафиновых свечей в плошке. За столом сидел забравшийся туда заранее Вовця Марущак и ставил в специальном списке птички, мол, дошла и не пикнула, испытание прошла. И на вопросы, был ли это тупик, а если не был, куда вел ход дальше, Мирочка пожала плечами. Тогда ей было не до вопросов. Мирочка доказывала себе, отвечала за Раюню и вообще – было довольно страшно. («Ну вот, – думала Маша и опять всхлипывала, – она так и не узнала, идет ли куда-то дальше этот подземный ход. Если бы меня взяли, я бы узнала!») И на вопросы, для какого такого тайного общества, для каких таких героических дел проходили эти испытания не взявшие Машку с собой дворовые друзья, Мирочка так и не смогла дать вразумительного ответа, потому что компания больше туда не собиралась и ничего такого тайного совершать не предполагала. По-видимому, фантазии Вовци Марущака на большее, чем само испытание, не хватило. Но много лет Маша помнила, что ее не взяли и что она «должна доказать».

Именно Миркина фраза «Доказать себе» успокоила Машу, она вытерла слезы и сопли, она мысленно тоже дала себе слово «до-ка-зать». Что? Как «что»? То же самое, что и Мирочка. И что-то еще, что сформулировать тогда для себя не смогла. Тайна подземного хода была страшно притягательна. У Машки было предчувствие, что это подземелье еще сыграет в ее жизни важную роль. Какую, она тогда не знала, но интуиция, ее верный напарник и друг, никогда не подводила, не разочаровывала и не обманывала.

Ах, есть такое загадочное слово «серендипити». И тот, кто понимает, что это такое – умение видеть и читать знаки, предвидеть, предугадывать события, – живет гораздо интересней, чем те, кто просто плывет по течению, равнодушно оглядывая зеленые или скалистые берега.

Собиралась «доказывать себе» Маша очень долго. Много лет. И обижалась тогда долго. Тем более что дала слово молчать и не подавать виду. Поэтому ей приходилось быть приветливой со всеми своими бывшими верными друзьями со двора, звать их на дни рождения и на «украшать елку», выносить бадминтонные ракетки и папин роскошный баскетбольный мяч, давать покататься свой велик и даже свои двуполозные коньки, на которые встал и покатил, не надо даже держать равновесие – они сами держат.

Терпения Маше было не занимать. Наконец окольными путями она выяснила, что организовал все именно Вовця Марущак, самый старший из их дворовой компании, что именно у него оказались большие ржавые ключи от входа в подземелье. И опять же, приложив максимум дипломатических способностей, а также с помощью подкупа (баскетбольный мяч, шоколадка «Аленка», спортивная скакалка) Маша выяснила, что подземный ход начинается под архивом. То есть практически рядом с домом. Опять же поняла Маша, вход был где-то снаружи, иначе в него не смогло бы пройти так много ее друзей (бывших друзей, «меня, Машу, не взяли!»).

Потом другие подружки, включая и Мирочкину сестру Раюню, делали попытки рассказать Машке про испытание подземельем, но она каждый раз пресекала их поползновения. Во-первых, чтобы эти дуры не нарушили клятву. Во-вторых, чтобы это как-то не повлияло на ее собственное обещание про музыкальный слух и подарки от всех-всех, особенно если щенок, а в-третьих, ей уже было интересно расследовать все самой и найти люк.

И она нашла.

Спустя два года, зачеркивая в своем тайном списке подозреваемых мест уже проверенные и обследованные, учась дедуктивному методу по рассказам Конан Дойла, она нашла вход в подземелье: квадратный люк, плоская крышка, обитая жестью, якобы вход в подвал, крепко закрытый на два больших амбарных замка, а на самом-то деле – вход в таинственное. И все сложилось: Вовця Марущак был сыном директора городского архива и ключи просто мог стянуть, а потом положить на место. Ведь у директора обязательно должны быть ключи от подземелья, которое проходит под его архивом. И не было дня, чтобы, проходя мимо – а она теперь каждый раз специально шла мимо архива в школу или к учителю музыки, – она не думала: «Меня не взяли! Ну что ж. А я докажу!»

Из блокнота

Однажды я сильно заболела гриппом, да каким-то нездешним и таким опасным, что всех домашних отселили от меня подальше и каждые три часа неотложка возила ко мне врача и медбрата, одетых чуть ли не в скафандры со всеми предосторожностями, как в кино про пандемии. Врач приезжал, фальшиво-радостным, глухим через маску голосом убеждал, что температура за сорок – это значит, что организм у меня молодец, что он борется, а то, что она не падает, температура, так это ж правильно. Но поскольку я тогда не знала, что реанимация полна больных этим же гриппом и некоторые уже и не выкарабкались, а перебрались из больничной палаты на зеленые луга другого мира, поскольку я не знала, что невозможно от него спастись, поскольку я этого не знала, я жила в эти дни как-то отдельно от моего гриппующего тела, я просто инстинктивно направила эту горячку в нужном направлении, и однажды ночью она приснилась мне, Аргидава. Она пришла ко мне сама и раскрыла объятия.

Пожалела.

Я шла вниз по выложенным из больших плоских камней ступеням, спускалась к реке с большим и тяжелым кувшином на плече, придерживая его одной рукой, а другой я чуть приподняла юбку длинную холщовую домотканую, с жестким шероховатым льняным передником, чтобы не наступить на подол и не споткнуться. Я шла, старательно глядя себе под ноги, а впереди меня с таким же кувшином шагала девушка, тоненькая, гибкая, с узкой крепкой спиной, длинными, чуть вьющимися волосами, выбившимися из-под тесной кожаной ленты вокруг лба, в платье грубом коричневом. Она ступала легко, босая, почти бежала, приплясывая и напевая что-то, постукивая ладошкой ритмично по кувшину, как будто это бубен. Я предупредить ее хотела, что там дальше, за поворотом, крутой спуск, что надо быть осторожной, я хотела окликнуть ее, но из горла, как бывает во сне, не вырывался ни один звук, я не могла выговорить ни слова, только беззвучно хрипела и задыхалась. Я опустила подол юбки, протянула руку вперед, чтобы дотронуться до плеча девушки, но не смогла дотянуться, потому что она бежала все быстрей и все дальше отдалялась от меня и я уже не успевала и задыхалась от бега. Вот-вот она должна была споткнуться о криво положенный камень на повороте. И тогда я изо всех сил швырнула оземь кувшин. Он разбился с глухим стуком. Девушка испуганно обернулась, переводя удивленный взгляд с меня на черепки разбитого кувшина. Эта девушка, эта девочка… Родинка маленькая круглая на правой руке, на тыльной стороне ладони. Бледное лицо. И красное пятно на переносице. Она смущенно улыбнулась, склонив голову к плечу, мол, с кем не бывает и, сказала:

– Девочка будет ждать на Турецком мосту.

«Какая девочка?» – подумала я во сне.

– Дочь кузнеца, – был ответ, – Гобнэта.

Проснулась я с криком и вся в испарине на влажных простынях, с мокрым от пота лицом, и оказалось, что температура наконец упала, дышать стало легче, врачи мои праздновали победу и хвалили меня. Долго я приходила в себя после этого тяжкого гриппа, температура больше не мучила меня, снов я больше не видела, но когда я спустя несколько дней, пошатываясь от слабости, наконец добралась до ванной и взглянула на себя в зеркало, обнаружилось, что на переносице и на крыле носа у меня появилось красное пятно. Оно есть и сейчас. Оно то краснеет, то становится почти незаметным, но вывести его невозможно, а врачи разводят руками.

Мне кажется, именно тогда в отношениях с Аргидавой что-то произошло и сдвинулось. Я вдруг получила от нее пугающий ошеломительный дар: с тех пор как на моей переносице появился шрам, время от времени, когда менялась погода, когда я нервничала, когда вдруг заболевала, когда волновалась или огорчалась, я стала видеть картины прошлого или будущего, связанного с Аргидавой. То ли это были дремотные сны, то ли подлинные видения, но они были яркие, отчетливые, как на экране. Полные голосов, шумов, запахов, жизни.

Этот дар я не хотела передавать Маше, но с тяжелой душою вдруг обнаружила, что с моей героиней случается то же самое – причем с ней, как оказалось, пусть и неявно, неотчетливо, но такое случалось еще раньше – чуть ли не с самого детства.