Читать книгу Фёдор Басманов. Опричная жар-птица. Книга первая - Марина Анатольевна Пономарёва - Страница 1

Пролог

Белое озеро, 1570 год

…На Руси все закаты – червчатые, все звонницы – высокие.

Коль столкнут – падать долго и больно. Даже если внизу заросли можжевеловые. А падать будешь снова и снова. Покуда участь свою не примешь.

Эх, сквозь воду смотреть трудно. Наплывает, глаза застилает. Руками не взмахнешь, как махал, когда с высоты падал, воду не разгонишь.

Небо северное и отсюда видно. Все звездами усыпано, особливо в августе.

В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом из дымниц посадских. Наглядеться на это небо жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?

Смотрел, да оказалось мало! И жизни самой мало.

Руки выпростаешь – тянут. Иной раз думается, ангелы – вверх. А оказывается – вниз.

Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.

Не рабом.

Воином быть хотел Помазаннику Твоему.

За это ли плачу?

Закат только-только распластался над Белым озером, а прозрачный месяц уже выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма, брежно поддевая рогами тонкие облачка и пугая своим внезапным появлением суеверных.

Тревожным казался вечер. Небо будто тлеющими углями кто засыпал. Тронешь – зашипят, задымятся, обожгут.

Зазвучали приозерные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день выдался солнечным, жарким, сморил все живое. Но к вечеру Белое озеро покой потеряло. Волны шумно обрушивались друг на друга, облизывая берег темно-синей, почти черной водицей. Оставляли на каменистой земле мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы, одинокая выпь закричала, тугу нагоняя на рыбаков.

Если бы захотел случайный путник али житель местный с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера,– глаза бы проглядел, а не смог. Да и не стремился сюда добрый человек после захода солнца. Не разбойников, не татей ночных боялся честной люд. Нечисти полуночной и то не боялся. Чего ее, дурную, бояться? От нечисти защита – молитва хорошая, слово Божие. Своих же боялись.

Узкую, поросшую сыпучей тимофеевкой дорожку, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из града столичного, местные прозвали «безвозвратной». Онде1 чертями детей непослушных пугают, а местных детишек пугали тюремщиками, столь непохожими на холеных столичных катов.

Страшные угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто – точно добрым божьим промыслом занимаются! Хотя от промысла их жители прибрежных поселков седели раньше срока. Даже мнихи не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь улова, после которого молиться придется вдвое усерднее.

Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой нечастные и проклятые находились. Название обители людская память для потомков не сохранила. Да и зачем? Ежели при виде острожных стен и тогда осеняли лоб крестным знамением, в глубине души понимая – толку не будет.

Нынче – тишина вокруг озерная. Даже криков, что обычно можно было расслышать сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.

Лишь этим вечером камышовую соленую тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Когда телега остановилась, вспугнув стайку поток, клюющих у обочины тимофеевку, худая лошаденка, почти до костей прозрачная, заржала. Тут же получила кнутом от раздраженного возничего.

Он потрепал рыжую густую бородку, всмотрелся в бесконечную озерную даль, словно просчитывая что-то в уме. Оставшись довольным своими измышлениями, обернулся, сердито окликнул тех, кого вез:

– Слезай! Прибыли.

– Нань? – в телеге завозились.

Старик зевнул, с ворчанием потер затекшую поясницу и ногой растолкал человека, что забился в самый угол, где навалена душистая солома.

– Меркушка, подымайса!

– Не сплю я, – раздался молодой голос. – С таким грузом поспишь разве? Это вам все одно. Хоть репы мешок, хоть…

– Помолчи! Одна звяга2 от тебя, остолбень.

– А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? – хмыкнул рыжебородый возничий. – Живее дело делайте и разойдемся. Мне утром в столицу выезжать, светлому князю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдется. Да не мерекайте, что об вас пекусь. О себе. Мне помощников нынче новых искать – хлопоты лишние. Тем паче здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом…

– А вышло что? – тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги. – В воду сейчас сбросим, и дело с концом. Найдешь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз, что ли?

Мужичонка попытался всмотреться в грубое лицо возничего. Недовольный, злой, но песочные желтоватые глаза немы. Темнил что-то столичный гость. Допрежь не случалось, чтобы так серчал, будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего все, что имел, а важного кого. Тюремщикам нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулеж на весь острог. С чего осерчал? Раз темнит, значит, лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.

– Искать будут? Тех, кого к нам присылают, таких уж не ищут, не дозываются. Семья-то была у него? Все батюшку перед смертью звал, да девку какую-то в темноте выискивал, помешался, видать.

– Такой раз – точно первый, – подумав немного, ответил возничий. – Дай Бог, чтобы последний. Семья была. Токмо в наказанье, видать, такая семья дается, – он отмахнулся – Все у него было. Слишком много и все не по заслугам. С другими делиться нужно. «Найдешь, что сказать…» Экий ты умный, Спиридон. Все-то у тебя просто. Не то что у нас, грешных.

Возничий покинул место, обогнул телегу, заглянув в нее. Цепко ухватил крупными мясистыми пальцами тяжелый вытянутый тюк, обернутый мешковиной. Потянул поклажу из телеги.

Спиридон суетливо присоединился. Негоже ворон считать, когда господа робят. Зло окликнул Меркушку, который молча продолжал сидеть в телеге, обхватив колени, и старался не смотреть на поклажу.

– Помогай давай! Расселся, как невеста на смотринах.

– Уйду, хватит! – внезапно прошептал юноша, вцепившись пальцами в борта телеги. – Надоела работа проклятущая… Поганым себя чувствую!

Возничий выругался. Спиридон гнусно хохотнул.

– Куда уйдешь, сукин сын? Умеешь токмо языком болтать да другим языки отрезать!

– Провались ты, – прошипел Меркуша. – Я много чего умею. Батюшка меня разному учил…

– Свар не устраивайте! – рявкнул возничий. – До ночи иначе шимарить намерены? Уеду, хоть убейте друг дружку.

Спиридон в порыве выслужиться, особливо после той грозы гневливой, что над головой пронеслась, чудом его не задев, сильнее потянул тюк на себя. Но не удержал, подводили уж руки. Лета-то почтенные. Силушка не та! Повалил груз на землю, грязно выругался.

– Нет, подумать… Чертовщина какая-то, прости Господи. Барчук-то тонкий был да легкий, что молодняк березовый. Кажись, пальцем тронь – сломается. В чем только душа держалась, откуда только злость звериная?! Все зубы на нас глядючи сточил в крошево. Потом кровушки сколько вылилось! – Спиридон перекрестился, не то чтобы богобоязненно, скорее, по привычке. – От еды сколько дней отказывался… Еще легче должен был стать. Помирал, на отрока годков шестнадцати схожий, прозрачный весь. А словно камения тащу. Меркушка, ты кого замотал-то? Не перепутал? У нас вчера трое покойников было, так другие двое потяжелее. Ничего тебе поручить нельзя, сколько тебя, межеумка, ни мордуй!

– Того, кого надо замотал, – огрызнулся юноша. – Ты один умный?

– Так вы его еще и не кормили? – нахмурился возничий.

– Сам он! Сам! Сам! – испуганный тем, что звякнуло металлически в голосе столичного гостя, воскликнул Спиридон. – Горделивый был. За гордыню, сами знаете, плата какова. Что на том свете, что на этом. Брашно3 наше, видать, не по нраву пришлась! С блюд золоченых, видать, яство принимать привык. А где ж… Где ж мы ему тут яства-то возьмем вкупе с блюдами?

Спиридон ехидно оскалился.

– По-хорошему с ним думали… так он в первый же день Ивашке голову миской расколотил. Вот как!

Возничий сжал кнут на поясе. Захотелось снять да хлестнуть по морде побольнее. Презирал он зверенышей этих еще сильнее царских изменников и охальников, с коими его разделяло пламя Пытошной избы. Те хоть за свое стояли. Кто за что. А эти чего чужим мукам радуются? Он им монету звонкую за работу платит. Делай дело, да не рассуждай много, особливо, ежели Господь способностей к хитросплетениям мысли не дал. Так нет же. Как ни приедет, так со своими разумениями набрасываются.

Спохватился столичный гость. Руку от кнута отнял. Положил на собственную щеку, точно зубная боль одолела. Вспомнил, что сам не лепше, да и участие свое в случившемся тоже припомнил. Но успокоил сам себя быстро.

«Мое дело – малое. Тоже приказы исполнять, я человечишко подневольный»

Лукьяныч обернулся в сторону Белого озера. Вспыхнуло цветом клюквенным солнце, воду окрасило. Да не впервой все это видеть, а маята такая, будто черти смертушки Лукьяныча решили не дожидаться. Навалились нынче всем гуртом.

Закричали дурным голосом чайки. Углядели в воде добычу. Все никак не уснут, прихвостни бесовские.

«Да чей приказ нынче-то я исполнил?» – подумал возничий, находясь в той растерянности, которой верный пес государев не помнил с юных лет своих. Темные глаза государя вспомнились, когда посылал разобраться, что к чему. Ох и страшны были глаза эти. Погибель так смотрит. А как приехать и доложить, так еще страшнее станут.

Вспомнилась и длань с перстеньком фряжским, басурманским. На перстеньке зверь диковинный, Григорий таких не видывал. Тоже фряжский. Лошадь не лошадь, коза не коза. Рог один – изо лба растет. По разумению Лукьяныча – забава нечистая, дьявольская. Да кто он такой, чтобы знати указывать что на себе носить, чем себя украшать? Кольми паче длань высыпала перед ним мешок золотых.

– Хватит? Подсобишь, голубь? Избавишь нас от напасти и позора, почет тебе. Не избавишь

– Не пугай, – рявкнул Лукьяныч. Стукнул кулаком по столу так, что деньги на пол посыпались. Зазвенели, раскатились по горнице.

– Сам напугать могу, – он поднял на собеседника пьяный взор. Глаза песочные – в красных прожилках все. Молчаливо и мрачно сжал несколько монет в кулачище, просыпая остальное. Другой рукой – бачевочку с дурным хмельком. Да вдруг к неожиданности гостя ночного отшвырнул деньжата.

– Зачем тебе? Никого из них больше не увидишь. Никто твой покой не обеспокоит. Дурь. Блажь. Забава сучья! Виданное ли дело – пропятого с креста снимать, чтобы добить? Дело уж сделано. Плохо ли сделано?

– Поднимется! Живуч. Везуч. Гаденыш, падаль худородная. Мало, Григорий? Еще будет. Три мешка. Тридцать три! Сколько надо? Собственными руками добил бы, да…

– Да не для белой кости черная работенка? – хмыкнул кат, отхлебнув хмельного. – Так? Для того к Лукьянычу и ходите. Для того Лукьяныч вам и нужен в то время, когда за спиной Лукьяныча на все лады не костерите, – он жутковато улыбнулся. – Что бельма пялишь? Худородный, говоришь, гаденыш был? А то я не знаю, князюшка, какого ты о нас обо всех мнения. Я местом того гаденыша меньше. А приполз ты ко мне, князюшка, на четвереньках\ средь ночи… чтобы о помощи просить.

– Григорий…

– Помолчи!

Лукьяныч рукавом утерся, не сводя взгляда с побледневшего гостя. Пришел… Страшно, а пришел. К нему, к Гришке «худородному»… Сам, поди, делать ничего не привык. Жар чужими руками лучше загребать. А кости ломать – тем паче.

С грохотом бачовку опустил на стол. Далеко плевое дельце шутошное зашло. Не так оно Лукьяновичу представлялось. Куда уж дальше? Сами по лезвию прошли, едва курячьи шеи свои не посворачивали. А собеседник еще дальше завести хочет.

Первый раз тогда ничего не понял Григорий Лукьянович. Что делал, зачем? Для кого? И деньгам не рад. На что ему эти деньги за гробом-то? Невесть как окончится, когда перед государем, юля, отчитываться будет, сочиняя, точно вшивый бахарь.

– А вот постригусь! – тихо, но с остервенелой уверенностью прошипел Меркуша, вернув Лукьяныча из его тяжких дум обратно. – Постригусь, как батюшка мой хотел, видал я вас всех!

Юноша спрыгнул с телеги. Спиридон громко расхохотался. В прибрежных кустах закричала разбуженная утка. Взметнулась, покружила немного и опустилась обратно.

– Работай, дурень! Ты ли монетки звонкие и легкие на крест пудовый сменяешь? Через два дня обратно к нам вернешься.

– К вам не вернусь, – отрезал Меркушка. – По миру пойду. В разбойники попрошусь! Нехристи, а все честнее…

– Пошевеливайтесь! – рявкнул возничий. – Мешкоту не устраивайте. Лясы точить приехали? Меж собой потом разберетесь, кто куда пойдет. Я тут с вами до ночи торчать не намерен. Не затем ехал. Тащите к лодке! Вы лодку-то хоть приготовили?

Спиридон и Меркуша, один с ворчанием, другой – с бормотанием, отдаленно похожим на сбивчивую молитву, ухватили тюк и потащили к берегу. Земля под ногами захлюпала, оказалась мягкой и скользкой. Одна из веревок, которыми был перемотан груз, разболталась, развязалась и недалеко от воды окрутила, точно змея, ногу Спиридона. Мужик оступился, зацепился за что-то похожее на корень, выронил свою часть поклажи, толкнув при этом и Меркушку. Заголосив, более от испуга, заскользил, сорвавшись с невысокого берегового изгиба спиной на камни.

Меркушка вслед за ним расцепил руки, выронил то, что нес, попятился к камышам. Тюк шлепнулся у самой воды.

– Дроволомы чертовы! Псы поганые! – заорал возничий, но все-таки кинулся не к поклаже, а поднимать голосящего от боли Спиридона.

– Вот нечистая сила! – запричитал тот, хватаясь за возничего. Так вцепился, что и его чуть не повалил. – Неладно что с вашим барчуком! Как прибыл сюда, так из рук все валится! И помереть-то нормально, как люди, не может! Черт приблудный…

Меркуша и взгляда не бросил на повредившегося старика. С трудом ненависть скрывал. Не пытаясь унять сбивчивое дыхание свое, он во все глаза глядел на упавшую поклажу. В страхе попятился, наступил в воду, по щиколотку увяз в песке.

Угол мешковины, что была навернута его же собственными стараниями, оттопырился, явив перепуганному юноше то, что когда-то было человеческим лицом.

Красивым или безобразным, ныне определить никто бы не сумел. Но Меркуша помнил прекрасно. Сам же первым и ударил после презрительного и высокомерного плевка их нового пленника. Бил с остервенением, со звериным удовольствием, старясь все больше по лицу, пока не испугался. Чего именно —сам не понял. Даже после первых ударов, сплевывая кровь, пленник смотрел насмешливо, дерзко, точно до сих пор у царских покоев первым человеком стоял.

Подавая раскаленные щипцы Спиридону, недолго Меркушка наслаждался криками высокородного выскочки. Странным этот их пленник был – нарушал привычный ход вещей одним своим присутствием. Не преувеличивал старик – все с ног на голову перевернулось. Не часто таких привозит Лукьяныч, али остальные царские посланники.

Ныне, в мреющем свете, наполненном алой закатной пылью, что кружила над Белым озером, похожая на пепел, можно было разглядеть лишь кровавое месиво и широко раскрытые остекленевшие глаза.

– Кажись, спину скрутило, – жалобно стонал Спиридон. Не в состоянии отцепиться от Лукьянича, едва ли не повис у него на плече.

– Сюда мертвеца везли, отсюда опять повезем, – вздохнул возничий.

– Дурно, барин, заживо хоронить! Я свое еще не исходил.

– Исходишь! Скоро исходишь. Думаешь, тебе большой срок отмерян, коль так работаешь? Прибить бы тебя, – процедил сквозь зубы Григорий Лукьянович. – Прямо сейчас, и дело с концом, – он зло замахнулся на старика.

– Куда мне такому плыть? – дрожащими губами процедил Спиридон. Держась за спину, тяжко причитая, отпустил возничего, доковылял до мертвеца, не смущаясь ничем, опустился рядом на траву.

– Там же грести надоть…

– А что, мне одному плыть?! – возмутился Меркуша – Как сбрасывать-то?

– Мне, что ли, с тобой? – рявкнул Лукьяныч. – Где это видано, чтобы царский человек за холопов их работку делал?! Я и так с вами вошкаюсь больше, чем с дитями своими. Соромно! Ты на меня, малец, волчонком не гляди. Благодари Спиридонку. Робь на двоих вас рассчитана была.

– Дык потонет он, – запричитал Спиридон. – Тело-то сбросить надо… А ежели лодка перевернется? Ох, сила нечистая!

Старик, едва не плача, стал раскачиваться, оглаживая себя.

– Не моя забота, – отрезал Лукьянович. – Кто из вас потонет, кто шею свернет – мне дела нет.

Меркуша, почти смирившийся с участью своей, поискал взглядом припрятанный возле камышей рыбацкий ботник.

На мертвеца он старался не смотреть, но та самая нечистая, про которую голосил Спиридон, толкала оборачиваться снова и снова.

Большие, широко распахнутые глаза с нечеловеческим ужасом взирали на Белозерское небо, отражая бледный алый свет. Это были глаза живого человека. Покойник следили за огненно-багровым кругом. Еще мгновение, и улыбнется, приветствуя новую ночку в своей жизни. Приподнимется на локтях, оскалившись, да плюнет как прежде в своих мучителей.

– А он точно того… – даже видавшего виды Спиридона, передернуло.

– Что того? – переспросил Григорий Лукьянович.

– Точно помер?

– Да хватит уже, божевольные! К бабкам, что ли, местным постучитесь, олухи. Пусть они вам взваров каких дадут.

Возничий раздраженно шагнул к покойнику, ухватил веревки, собираясь все вернуть, как было.

– Что-то ты, старик, сегодня как пьяный. Ни тебя, ни Меркушку не узнаю. Такой придури николи от вас не случалось.

– Григорий Лукьяныч, так ведь… Все-то у нас нынче особенное, – Спиридон улыбнулся широко, показав гнилые зубы. – Мерекаете, вы сами на себя шибко похожи? Церемониться с покойничком не велели. Сами! Запамятовали? А теперь охаете, ахаете да пляшите вкруг него. В скудельницу положить и землицей сырой засыпать, как положено, не схотели. Как тати ночные крадемся, соромно, ей-богу.

Почесав затылок и продолжая растирать ноющую спину, мужик прикидывал – нет ли кова4? А если есть, то опять же, монетку лишнюю с Григория Лукича взять можно за молчание. Григорий и раньше за их работенку платил хорошо. А нынче, видать, случай особенный.

– Не твое дело собачье.

Возничий наклонился над телом. Ухватив угол мешковины, на мгновение замер. Глаза смотрели и обжигали пострашнее всех тех пыток, что приходилось наблюдать изо дня в день. По совести говоря, все, что происходило в Тайницкой башне московского кремника, давно уже наводило на Григория скуку.

Случайный яркий луч закатного света, не последний на земле, но последний для этого человека, скользнул по лицу. Осветил слипшиеся ресницы. Из глубины зрачков, как показалось Григорию Лукьяновичу, поднялся голубоватый отсвет, напомнивший ему о временах не столь уж далеких и не таких уж плохих. Нынче времена похуже настали. Для всех. Для самого Григория тоже.

Вместо того чтобы завязывать, возничий размотал мешковину сильнее – убедиться. Глупо, так глупо, что выругался на себя мысленно. Самыми распоследними да грязными словами. Такими словами на изменников и холопов не плевался. Точно не кат государев, а попенок малахольный, дьячок помешавшийся. А все ж проверить надо. Привиделось, значит. Григорий зажмурился, встряхнул головой. Рана на груди, что виднелась через исподнее, пропитанное кровянистой застывшей жижей, никуда не исчезала. Да, вот она. Как и было. А куда денется? Прошлого не воротишь.

Из раны ребра торчали. Не выжил бы он. Глупо и думать. Одно суеверие и суета.

На всякий случай Григорий Лукьянович снял с пояса нож, поднес лезвие к тому, что раньше называлось губами. Лезвие ожидаемо не запотело – сверкнуло, прежде чем Григорий обратно в ножны сунул.

Но навязчивая оса жалила где-то внутри, под ребрами. Выполнять последнее, что должно было теперь с телом сделать, возничий не захотел, равно как и оставаться рядом с покойником в последний момент.

Распрямившись и отряхнув колени от песка, велел:

– Завязывайте.

Меркуша уже хотел приступить к делу, надеясь побыстрее от этого дела избавиться, но Спиридон оглушил его восторженным восклицанием:

– Святые угодники! Экая вещица!

Забыв про боль в спине, тюремщик с огромным трудом, но охваченный лихорадочной радостью, наклонился над покойником и, небрезгливо пошарив пальцами по окровавленной ключице, вытащил мощевик – энколпион. Гайтан, на котором висел крест, от натяжения мгновенно лопнул.

– Богато, – прошептал Меркуша.

Крест и вправду отличался прекрасным литьем, словно умелый розмысел сотворил, и явно был не простым – из дорогого металла да каменьями разукрашенный.

– Вот дурень, Меркушка. Когда покойника обряжал, как не заметил? Как мог пропустить? Такая вещь сейчас бы костоголовам досталась бы!

– Положи где взял! – внезапно рявкнул возничий.

Спиридон растерялся и разозлился. Договор был старый, уж много лет действовал, покуда Григорий Лукьянович привозил в местную худую темницу тех, кого Боженька забыл. Все приглянувшиеся вещи, вне зависимости от ценности, позволял забирать. Работенка-то черная. Себе ничего не оставлял. Ему и так хватало.

Вот откуда мощевик-то возник? Все же отобрали. Чудеса.

– Это я… Принес, – после недолгого молчания ответил на очевидный, повисший в воздухе вопрос Григорий Лукьянович. – Положь, говорят, – повторил он.

– Уговор дороже денег, – напомнил Спиридон.

– Тьфу, ты ж пакость, – выругался Меркуша. – То ж не перстень, не деньга. Спиридон, ты ж старый уже! Завтра помрешь, а руки грязные. О душе подумай. Я-то свое еще отмолить успею, ежели Господь сжалится. А ты?

– Замолкни! – рявкнул на юношу Спиридон.

– Это если денег вместо уговора не платят, – протянул Григорий Лукьянович. – А я тебе больше уговора дам, раз так вышло.

– Чудны дела твои, Господи! Не вы ли, Григорий Лукьянович, водице и днищу адскому тело и душу отдаете? Ни погребения человеку, ни отпевания – не по-божески. У нас пленников, как псов, закапывают, а все ж… Батюшка приходит. А вы…

– Верни, – добавил Григорий и первый раз за долгую службу Спиридон услышал в его голосе что-то похожее на просьбу. Это окончательно склонило старого тюремщика к мыслям о наличии какого-то тайного умысла.

Григорию просить не по чину. Его удел кнутом али палкой взмахнуть, позвонки пересчитать. Коль захочет, сам Спиридонка на месте этого мертвого боярина окажется. А тут – почести какие! И это при том, что в общую яму бросать мертвого возничий отказался. Знать, следы заметал. Не надо было Лукьянычу, чтобы кто-то прознал о том, что приключилось. Чего боялся? Концы ему, видите ли, в воду нужны…

“Концы в воду”, – повторил про себя Спиридон. – Нечистое дело, – мужик потер спину. – Чего боится-то псина рыжая? Чего другим людям знать не положено? Сюда ли, к нам ли, того барчука определили? Не в Кирилловскую ли обитель, куда таких белоруких и свозят?»

Спиридон шмыгнул, высморкался в рукав, бросил быстрый взгляд на бледного забусевшего Меркушу. Тот был последним, кто покойника живым застал. Да и частенько возле него последние дни околачивался. Будто дружка себе нашел, баланда. Во-от, этот дружок его с толку-то и сбил! И без того межеумком был, а как речей вольных наслушался, совсем одурел.

То водички подаст, то еще что. Спиридон знал, но не мешал в этот раз. Ему и самому нового их пленника жалко бывало. Сильно он отличался ото всех остальных, дюже надоевших. Иной раз чувство накатывало, похожее на болотную удушливую воду. Будто не человека мучают, а птице крылья ломают. По перышку выдирают. А птиц, в отличие от людей, Спиридонке всегда жалко было.

И ведь, немногим старше самого Меркуши. Только-только в силушку молодецкую вошел. У Спиридона свои сынки такие. Все в столицу укатили, негодники, счастья пытать… В опришнину какую-то, сказывали. Ни весточки уж более двух лет, словно в воду канули.

Но Меркушка вопрошающего взгляда не видел. Молчал, отвернувшись к озеру. Ждал покорно, что повелят.

Пока все трое растерянно стояли вкруг мертвого тела, точно это первый покойник в их жизни, день окончательно начал гаснуть. Тени разбрелись по камышам. Ветер стал сильнее и холоднее. Равнодушно теребил уголки мешковины, шевелил волны и волосы мертвеца.

Глаза, напугавшие трех мужиков своей живостью, все так же смотрели на небо, не веря в смерть.

Меркуша заметил выпавшую из связки руку. Тонкие прозрачные пальцы с отросшими в заточении ногтями словно перебирали песок. Некоторые из них сломали почти сразу, как несчастного привезли. Когда пришло время снимать дорогие перстни.

Меркуша ощутил, как рубаха прилипла к спине, перекрестился испуганно.

Спиридон, ощущая какой-то суеверный, неведомый ему доселе страх, так же, как и Меркушка, стараясь не смотреть покойнику в глаза, вернул энколпий назад. Небрежно положил его на ключицу – единственное не разодранное на теле место. После махнул рукой, призывая всех докончить работу, но вместо внятной речи застонал. Боль в пояснице стала сильнее.

– Пора тебя менять, Спиридон, – разворчался возничий. Сплюнул раздраженно, отложил суму и сам помог Меркуше накинуть мешковину и замотать как надобно. Или почти как надобно. Руки не слушались, работа в этот раз не спорилась. Да и стоило ли стараться?

– Потащили, – Григорий Лукьянович ухватил перемотанное тело в районе ног, Меркуша – верхнюю часть туловища.

Спиридон, прихрамывая, побрел за ними по берегу, пытаясь давать дельные советы.

– Без тебя обойдемся, – обозлился Григорий.

У самой воды все разулись, поскидывали обувь на песок. Босыми побрели к лодке, нос которой услужливо показался из-за камышей.

Пару раз покойник вырывался из рук, падал в темную водицу. Григорий, отвыкший за короткий срок от грязной работенки, на все лады костерил помощников. Помощники мысленно костерили Григория, а вслух лишь бормотали молитвы, глотая и путая знакомые слова.

Как погрузили тело в лодку, Григорий повторил:

– Я туда не полезу. Хватит с меня. За что я вам, оглоедам, плачу?

– Дык… За крестик обещали, – вкрадчиво напомнил Спиридон. – Возместить.

– За крестик, – передразнил Григорий. – За робь5 я вам плачу, дурень, а не за крестик.

– Справлюсь, – Меркуша забрался в лодку.

Спиридон вздохнул. Судя по выражению его лица, он мысленно уже попрощался с молодым помощником.

От огня Меркуша отказался. Хвастливо сообщил подельникам, что «видит в темноте, как зверь ночной», да и собирался управиться до темноты.

Подождав, пока молодчик усядется за весла, Григорий подтолкнул лодку. Качнувшись несколько раз, она легко заскользила.

Начинало потихоньку темнеть, но Меркуша стремился отплыть подальше. Знал, что пока темнота не густая, а прозрачно-северная, смотрят на него с берега, следят за каждым движением. И только когда пришло понимание, что стал он для спутников всего лишь расплывчатым пятном, запыхавшийся гребец остановился.

Несколько минут сидел молча и неподвижно, оставив весла и обхватив собственное замерзшее тело худыми руками. Затем выудил из-под одежды нож. Разрезав опять веревку, зажмурился, сунул руку под мешковину.

– Прости ты меня, Господи, не для себя… Не для себя… Ну?

Щупал наугад, но недолго. Вытащил тот самый энколпий, который лишь по случайности не соскользнул и не затерялся. Едва ухватил, зажмурился. Качаясь вместе с лодкой, несколько секунд не решался открыть глаза, затем потянул на себя. Вытащил испачканный кровью мощевик, сам весь измазался.

Молитва не давалась, даже звук собственного голоса пугал. Наконец Меркуша открыл глаза. Крест заблестел. Откуда появился странный свет, похожий на лунный? Тонкий молодой серп, разгуливающий по небу над самым высоким холмом Белозерья, никогда бы не родил такой луч. Меркуша сжал мощевик в кулаке, затем вороватым жестом сунул за пазуху да пробормотал холодными губами:

– Прости, Господи… Я ж не для себя. Я ж не корысти ради, не ворую, не краду, лихого не думаю… Обетованье дал. Слышишь ли ты меня?!

К Господу ли обращался юноша, к мертвецу ли, сам Меркуша не знал, а может, просто хоть чей-то, хоть свой услышать хотел. Уж больно стало страшно. Никто, конечно, не откликнулся. Лишь лодку качнуло сильнее на спокойной озерной толще, будто сом какой днище боднул.

Какое-то время, переводя дыхание и жалуясь вслух на работенку, что давно уже в тягость, Меркуша сидел на дне лодки рядом с телом, вдыхая соленый рыбный дух, поднимающийся от влажного дерева.

Только после этого потянулся к измученному покойнику, который в этот раз оказался смирным и податливым. Хоть и не сразу, несколько раз отчаянно удерживая равновесие, удалось юноше докончить робь. Сам несколько раз едва не последовал за покойничком, только святая молитва да умелые руки остановили лодку, готовую перевернуться.

Вода долго принимать не хотела, несмотря на то, что Меркуша все сделал по уму. Не первый раз делать-то приходилось. Бывало и хуже поручения столичный гость оставлял. Но нынче, как заметил Спиридон, все происходило особенно.

Белозерье не проснулось от внезапного тяжелого всплеска. Много чего на своем веку повидал северный край.

Меркушка обессиленно лег на лодочное донце, чтобы перевести дыхание. Сил на обратный путь требуется много. Темноты он не боялся, но с берега потек густой пенистый туман.

Рука сама потянулась к мощевику. Достал его, пальцами грязными растянул створки. От удивления приподнялся на локтях. Не того ожидал он… Искал силы святой для поддержки в это злую минуту, когда вода черная, поглощающая чужое тело, словно поднималась в нем самом, готовая горлом пойти, кровь живую из вен вытолкать, тиной вонючей эту кровь заменить. Но вместо привычного увидел в глубине свернутый колечком русо-огнистый локон.

– Чудно! – Меркуша осторожно потрогал мизинцем.

Да и сам барин чудной был. Не нашел Меркушка святые мощи, но в душе посветлело. Захотелось прямо сейчас налечь на весла и увести ботник как можно дальше от людей, что ждали на берегу. Сбежать. Впервые у Меркуши, который в глубине души даже хотел поменяться местами с этим человеком, цепляющимся за жизнь до последнего, цель появилась. Смешная для других, может, да не для самого Меркуши. Среди всего гнусного, поганенького, что ежечасно окружало и наваливалось дурнотой ледяных острожных ям, что-то светлое, согревающее надеждой выкарабкаться. Хоть кому-то пользу на этой земле принести.

От этого сил прибавилось, хоть и не частицу святую обнаружил Меркушка в мощевике.

Разум искал молитву, но душа подсказывала, что помолиться стоит не за себя, а за того, кого он только что отправил на озерное дно без отпевания. Горькое осознание заставило громко вскрикнуть, снова вспугнув белозерскую птичью тишину.

Все, что нужно, у боярина узнал. И что не нужно – тоже. А имя-то его и не выспросил. Когда завязалась меж ними внезапная дружба, длившаяся всего несколько дней, искалеченный, избитый, но гордый, помня сквозь обморочное сознание, что представлял из себя еще совсем недавно, опальный имя свое называть отказался.

– Узнаешь по сроце6. Все вы еще узнаете, услышите обо мне – вспомните. Даже кто не захочет.

– Я бы помолился, – робко попросил тогда Меркуша. – Отсюда не выйдете. Никто уже не выходит.

– Неужто Господь без извода7 не разберется? – дерзко спросил боярин. – Дьяк он, что ли, Господь твой?

– Страшно, точно еретик говорите, – смутился молодой тюремщик. – От имени своего отрекаетесь? Или от Господа?

– Он сам… От меня отрекся.

– Что ж за беда-то такая… – вспоминая недавний разговор, прошептал юноша. – Не по-людски как – то!

Держась за борта лодки, Меркуша отчаянно посмотрел на небо. Ставшее почти серым, оно набирало холодную высоту. Вода давно сомкнулась над телом, исчезнувшим в глубине Белого озера.

Мокрый, продрогший, в прилипшей к телу одежде, юноша налег на весла.

Отплыв несколько метров, остановился, чтобы перевести дыхание. Словно раскаленный прут воткнули между ребер, когда на поверхности воды показалась размотанная невесть какими силами, мешковина. Завязали в три оборота, узлов не счесть!

Поднявшись из черной глубины, ткань распласталась на озерной поверхности, похожая в темноте на два крыла.

Меркуша осенил себя крестным знамением. Первый раз за свою недолгую, но полную грязной работенки жизнь, он увидел, как человек и смерть в последнем честном бою не принимают друг друга.